«Революция и Гражданская война в России в литературе и кино». Исторический час с Дмитрием Володихиным

Гость программы — писатель, кандидат филологических наук Екатерина Федорчук.

Разговор шел о том, как сохраняется память о революции и Гражданской войне в России, и как отображение этих трагических событий в литературе и кино меняется с течением времени.

Ведущий: Дмитрий Володихин

Д. Володихин:

— Здравствуйте, дорогие радиослушатели. Это Светлое радио, Радио ВЕРА. В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. И мы сегодня поговорим на тему достаточно сложную, на мой взгляд. Я — профессиональный историк, и я очень хорошо понимаю, что для современного общества факт истории — это не только то, что произошло когда-то, пятьдесят, сто, тысячу, две тысячи лет назад, — это еще и память об этом факте истории, об этом событии. А память может быть разной — иногда прямо противоположной истине. Так сказать, то, что распространено в массовом сознании, может быть расплывчатым, может быть двоящимся, поскольку общество воспринимает историю очень по-разному, и с течением времени это восприятие изменяется. Давайте посмотрим на то, как волны памяти то восходили к зениту, то рушились, то изменяли свое направление, если речь идет о самом, пожалуй, памятном стабильности в России ХХ века — я имею в виду 1917 год и последовавшую за ним гражданскую войну. Сегодня у нас в гостях собеседница из Саратова — писатель, кандидат филологических наук, лауреат премии издательского совета Русской Православной церкви «Новая библиотека» Екатерина Федорчук. Здравствуйте!

Е. Федорчук:

— Здравствуйте.

Д. Володихин:

— Собственно, я позвал на эту передачу Екатерину Алексеевну по той причине, что она автор двух книг, которые прямо соответствуют сегодняшней теме. Ну, во-первых, как раз повесть, которая отмечена была премией Издательского совета Русской Православной церкви «Трибунал», она посвящена гонениям на Церковь, фактически, почти сразу после установления советской власти. И недавно вышедший сборник рассказов «Что ты делал в октябре?» — там в экспериментальной форме показано допущение определенное: что будет, если взять и, фактически, блокировать всю память о 1917 годе, о революции, о том, что за этим последовало? И еще один рассказ замечательный повествует о том, что сделать, если некое пространство странной такой, вычурной мечты о том, чтобы Советский Союз все равно где-то еще существовал, хотя бы, может быть, в параллельном пространстве, вдруг реализовалась в нашей реальности, можно было бы туда шагнуть — вот к натуральному мороженому и колбасе, к сгущенке хорошей и так далее, к хорошим светлым людям, которые нарисованы со знанием дела в старом кино и так далее. В общем, это, конечно, игра обвинительная, и совершенно справедливо обвинительная. Но мы сейчас поговорим не о том, что написала сама Екатерина Алексеевна (хотя эти книги я от души рекомендую — «Трибунал» и «Что ты делал в октябре?»), мы сейчас поговорим о волнах памяти, которые расходятся от событий 1917 года и гражданской войны. И начнем, пожалуй, от того, что происходило, собственно, вот непосредственно после 1917 года, в конце этого десятилетия, в начале 20-х годов — литература, кинематограф как отразили то, что произошло в то время? Это ведь еще не память — это непосредственная реакция на событие.

Е. Федорчук:

— Ну, мне кажется, нужно начать с того, что была еще очень большая подготовка к этому событию, и в культуре — в массовой культуре того времени, в высокой культуре того времени — было ожидание некоей грядущей катастрофы. И когда произошла реликвия, очень многие писатели, поэты почувствовали, что вот эти ожидания наконец-то сбылись и революция пришла как некое исполнение их чаяний. Это действительно большая драма и трагедия, но об этом нужно сказать. Многие поэты, которые являются вершиной, собственно, Серебряного века русской культуры, русской литературы ждали прихода вот каких-то небывалых, ужасных, страшных событий. Они сбылись, и они сказали: «Да, мы были правы».

Д. Володихин:

— Как манны небесной, причем, ждали.

Е. Федорчук:

— Они, да, они видели в этом явлении, уже заранее предвидели и привносили в него некое религиозное содержание — чуть ли не наступление Третьего Завета, начало совершенно новой эры. Ну, из самых ярких, которых вот в школе до сих пор проходят, это, конечно, поэма Блока «Двенадцать» — прекрасное, талантливое произведение, в котором Блок, фактически, сказал, что реликвия — это новое пришествие Христа.

Д. Володихин:

— Ну да, и, помнится, Зинаида Гиппиус очень едко над этим издевалась, что он из двенадцати красногвардейцев сделал новых большевистских апостолов.

Е. Федорчук:

— Ну, издевалась — не издевалась, тем не менее, Блок не придумал это настроение — он уловил его. Уловил и талантливо транслировал. Другое дело, что это было обольщение, страшная иллюзия. Но он ее передал в талантливых формах. Владимир Маяковский — певец революции...

Д. Володихин:

— Но, я извиняюсь, тем вреднее получилось!

Е. Федорчук:

— Тем вреднее получилось, тем ядовитее, тем... И... Ну вот хочу просто сказать в защиту Блока — он понял, что он сделал, и уже после 1918 года он никогда не читал эту поэму вслух, хотя его просили, хотели рукоплескать. Нет, он понял, он смолчал. Он «перестал слышать музыку», вот как он об этом говорил.

Владимир Маяковский — «моя революция», от начала и до конца. Творчество Маяковского, талантливого поэта, так или иначе связано со стихией насилия. Об этом писали многие исследователи, это достаточно разработанная в литературоведении тема. Революция — вот тут вот действительно стала воплощением его чаяний. И поэтому когда наступила, люди были готовы — в кавычках «готовы». Они, конечно, не ждали, какая разразится катастрофа. И насколько вот первая реакция — насколько вот можно назвать ее непосредственной? Мне кажется, что уже в самых первых произведениях, посвященных этому страшному событию, были следы такого мифотворчества, которое началось изначально. Но, безусловно, в ранних произведениях, если к прозе мы перейдем, мы там можем увидеть, ну, элементы авторской свободы, да? Я вот хотела бы вспомнить, например, роман саратовского автора Константина Федина «Города и годы». Это роман автобиографический, он повествует о Первой мировой войне и о первых годах гражданской войны — о голоде, который разразился в России. Роман очень неоднозначный, и позиция автора там, в общем-то, такая... политически не сформулированная. Но роман был тепло встречен в Советском Союзе и, в общем, принес ему славу. Там действительно есть живое слово.

Д. Володихин:

— Ну не могу сказать точно — это что-то 1923-1924 год, это последние, наверное, годы, когда можно было говорить вещи неоднозначные, сложные про революцию. Хотел бы обратить внимание на то, что, может быть, мифотворчество начинается, но пока ткань литературы и желание непосредственно среагировать на то, что произошло, преобладает над мифотворчеством. Ну вот, например, с противоположной стороны появляются постепенно... я не могу это назвать «литературные дневники» — это цельное достаточно литературное произведение в дневниковой форме — «Окаянные дни» Бунина. Совершенно другая направленность.

Е. Федорчук:

— Да, безусловно, другая направленность и совершенно нехарактерные, кстати, настроения для времени. Бунин в данном случае идет поперек тренда, поперек общего направления мысли — очень едко, очень зло, очень справедливо. И когда вот в 90-е годы тема опять всплыла и стало возможно обсуждать ее свободно, конечно, для многих это стало таким откровением о прошлом, «Окаянные дни». И, безусловно, там еще ценно, что это действительно вот по свежим следам.

Д. Володихин:

— Ну да, это то, что, фактически, человек сохранил в своей памяти и едва-едва прикрыл некой художественной формой свой ужас, свой гнев, отчаянье, досаду от того, что происходит со страной, которую он любил. Но вот мне, например, очень любопытной кажется позиция Алексея Николаевича Толстого. Мы потом еще о нем поговорим, а сейчас я хочу поговорить о вещи, которая не очень ассоциируется с революцией, 1917 годом, с гражданской войной — это фантастический роман или, если угодно, большая повесть «Аэлита». Действие происходит на Марсе, и, вроде бы, это фантастика, но это фантастика, в которой сталкивается культура старая, которую, в общем, Алексей Николаевич Толстой показывает как хрупкий фарфоровый домик, и одновременно культура новая, революционная, как нечто ужасающее, хаотичное, отравленное наркотиками — тут он кокаинизацию общества отразил того времени. И, кроме того, еще возбужденная двумя довольно грубыми землянами — грубыми в отношении этой цивилизации. Что в результате получается? Написано это, в общем, в эмиграции. Алексей Николаевич — он как бы сказал: «Чума на оба ваши дома!» И то, о чем мечтали интеллигенты революции, скверно, потому что получилось то, что получилось, и то, что было, тоже не так хорошо. В общем, Толстой не идеализировал того, что было до революции. Вот, как ни странно, эта фантастическая вещь — чуть ли не наиболее взвешенная, там очень точно обо всем сказано.

Е. Федорчук:

— Действительно, еще, мне кажется, очень важно сказать о растерянности. Вот когда говорят: «Чума на оба ваши дома», и те плохи, и эти совершенно ужасающее свое лицо показали очень быстро, наступает растерянность — неизвестно, к кому прислониться, какую занять сторону. И действительно это очень тяжелым бременем ложится на совесть человека. Нужно еще сказать, что в первые же годы после, собственно, уже окончательной победы большевиков, когда уже стало ясно, что власть не поменяется, с удивительной быстротой меняется повестка дня в литературной среде. Ну, например, вот я в свое время писала диссертацию, связанную с имажинистами, и занималась, естественно, исследовала биографию Сергея Есенина. И вот я читала те рецензии, которые писали на его сборники, там, до революции — да, та же Гиппиус, например, очень много писала о Есенине, как ни странно, это факт, который мало известен), и там достаточно такие тонкие и зрелые рассуждения. Там, его возводят к какому-то... Ну, то есть, о его творчестве говорится языком поэтическим, как говорят о поэте. Но наступает новое время — и абсолютно меняется тон, то есть, пролетарский, крестьянский, и начинается такое безумное обсуждение. И это не только Есенина касается — это касается всех. То есть, возникает ощущение, что люди вдруг резко потеряли, я не знаю, там, две трети своего интеллектуального потенциала. И это происходит со страной, в принципе, в целом.

Д. Володихин:

— Ну, там, в принципе, и у второстепенных имажинистов типа Шершеневича, Мариенгофа и стихи-то какие-то ужасающие — жестяные, кровавые.

Е. Федорчук:

— Ну, я бы разделила все-таки Шершеневича и Мариенгофа, чтобы не возводить напраслину на Шершеневича. Шершеневич...

Д. Володихин:

— Собственно, Мариенгоф, да, прежде всего.

Е. Федорчук:

— Мариенгоф... Шершеневич — автор средний... Автор средний, который... Но он, на мой взгляд, не запятнал себя никакой подлостью. Стихи Мариенгофа — я считаю, это самые страшные стихи, которые были написаны на русском языке.

Д. Володихин:

— Это какое-то воспевание жестокости и крови.

Е. Федорчук:

— Не просто жестокости, крови — это...

Д. Володихин:

— Безбожия.

Е. Федорчук:

— ...это кощунство, это глумление над Богородицей. То есть, это совершенно страшные вещи.

Д. Володихин:

— Но это, в принципе, как раз вписывается в реакцию на 1917 год и все, что за этим произошло.

Е. Федорчук:

— Безусловно, безусловно. Потому что он это пишет, искренне полагая, что воспевает революцию.

Д. Володихин:

— Ну, и для того, чтобы было понятно, что такое непосредственная реакция, я хотел бы напомнить вам, дорогие радиослушатели, о том, что тогда была написана картина замечательного художника Юона. Он писал очень много, но в основном писал он природу, городские ландшафты писал. Написал очень известную картину — «Парад в Москве 7 ноября 1941 года». И вот его картина «Новая планета». Нечто огромное, устрашающее, красное появляется на небосклоне, и кто-то склонен молиться тому, что появилось, а кто-то в ужасе бежит от этого. Вот это, на мой взгляд, очень точное отражение того, как складывалась память о 1917 годе и гражданской войне в первые годы после того, как все это начало происходить и происходило на глазах современников. Дорогие радиослушатели, я думаю, будет правильным, если сейчас в эфире прозвучит музыка, которая гораздо лучше, чем миф о 1917 годе, по своему художественному качеству, по таланту, по дару Божьему, но какое-то время воспринималась как наилучшее его отражение. Итак, это фрагмент из сюиты Георгия Свиридова «Время, вперед!»

Д. Володихин:

— Дорогие радиослушатели, напоминаю вам, что это Светлое радио, Радио ВЕРА. В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. У нас в гостях замечательный православный писатель, кандидат филологических наук Екатерина Федорчук. И мы продолжаем говорить о волнах памяти, которые распространились в нашей культуре от 1917 года и событий, которые непосредственно за ним последовали. Вот с моей точки зрения, где-то с середине 20-х годов, года с 1924 — 1925-го начинается целенаправленное строительство мифа. Если сначала реакция, причем, достаточно свободная, общество, в том числе, творческое общество — писатели, художники, кинематографисты — реагируют, в силу привитой им предыдущей цивилизацией вольности, — то здесь происходит медленная, постепенная концентрация на том, как правильно выразить, что надо сказать в условиях победившей революции, что надо сказать для того, чтобы это соответствовало взгляду, ну, скажем, нового революционного правительства. И вот это строительство мифа продолжается, ну, как правило, до конца 30-х годов.

Е. Федорчук:

— Еще нужно, конечно, сказать, что работают комплексно. То есть, здесь у нас не только литературные тексты — здесь у нас еще и кинематограф подключается. Потому что в 20-е годы как раз начинает создаваться такая основа советского кинематографа, и недаром сказано, что важнейшим для нас является кино. Кино — это...

Д. Володихин:

— «Важнейшим из искусств».

Е. Федорчук:

— Из искусств, да. Кино — это очень мощный фактор манипуляции сознанием. И вот эти вот знаменитые сцены («Броненосец «Потемкин»), которые все мы прекрасно помним, да?..

Д. Володихин:

— 1925 год — как раз вот самое начало строительство мифа.

Е. Федорчук:

— ...да, здесь перед нами, фактически, рисуется фантастическая картина — не было такого, на самом деле — фантастическая картина тех событий. И картина очень эмоциональная, картина, снятая очень талантливо. И до сих пор, кстати говоря, во многих документальных фильмах, особенно зарубежных, вот эти кадры, которые были сняты как постановочные, художественные, они даются с таким подтекстом, как будто это документальное кино. Хотя на самом деле ничего подобного не было. И здесь создается картинка, которая теперь у каждого из нас стоит перед глазами, когда нам говорят об этих событиях.

Д. Володихин:

— Ну, у старших поколений — да, несомненно. Я бы еще вспомнил о следующем фильме Сергея Эйзенштейна, а именно о фильме «Ленин в Октябре». Картинка — ворота перед Зимним дворцом, на которые лезут революционные массы, бой, штурм Зимнего дворца, стрельба — в общем, огромное количество фантазий, которые никак источниками не подтверждаются. Но эти ворота, которые берут штурмом, стали действительно символом революции для миллионов людей, которые это кино посмотрели. Или, я уж не знаю, ну вот появляется в 30-х годах текст Погодина «Человек с ружьем», потом появляется фильм «Человек с ружьем», где вот Ленин — самый добрый человек в мире, и человечность вообще на стороне «красных». Ровно так же — «Мы из Кронштадта», рассказ о том, как «белые» бросали «красных», повязав им камни на шею, в воду, убивали их, но «красные» все равно победили. Это все ведь романтизация, романтизация, и не только...

Е. Федорчук:

— Борьба добра и зла.

Д. Володихин:

— Ну вот, Екатерина Алексеевна, вот, насколько я понимаю, в те же годы расцвел цветок Эдуарда Багрицкого, поэта. Что это такое?

Е. Федорчук:

— Ну, вообще поэзия в начале 20-х годов — это поэзия невероятно талантливая, которая питается соком высочайшей русской культуры. И поэтому вот эта талантливая поэзия — она, в общем-то, обращается к вот этому источнику. Да, она продолжает воспевать революцию, гражданскую войну, все, что за этим происходит, как некое религиозное действие, паразитирующее на еще сохраненных религиозных чувствах людей.

Д. Володихин:

— То есть, в общем-то, действие в своей сути в истории абсолютно безбожное, но оно выдается как некая историческая мистерия сил добра, которые побеждают.

Е. Федорчук:

— Мало того, которые побеждают, но которые побеждают ценой огромных жертв. И здесь, как ни странно, несмотря на безбожие и явно антихристианскую направленность вот этой самой власти, они паразитируют на образе Христа, чья жертва, безусловно, этот образ, образ этой жертвы откликается в сердце даже человека неверующего. Причем, опять я хочу сказать, что это началось не в 20-е годы, безусловно. Революционное движение было гораздо раньше, и, собственно говоря, вот образ революционера, который убивает царя, который убивает губернатора, после этого над ним совершается казнь, это образ очень популярный был среди интеллигенции, и это прямо был образ, соотнесенный с образом Христа. Они совершенно этого не стеснялись. То, что происходит в 20-е годы в поэзии, это на новом витке продолжение того же самого процесса — паразитирования на лучших, светлых религиозных чувствах.

Д. Володихин:

— Ну хорошо. Ну давайте припомним то, что тогда появилось. Ведь, ну, например, Серафимович, известный, фактически, одной своей вещью — «Железный поток». И он же был экранизирован, и показано то, что вот огромные толпы людей, охваченные неким энтузиазмом, ведут бой на грани жертвенности.

Е. Федорчук:

— На грани жертвенности, да. И, что, мне кажется, еще очень важным становится в этот момент — вот, собственно, и здесь показано, — вот эти огромные толпы — это же не просто так, это не просто констатация, что много людей было на стороне Октября, да? А это внедряется миф о том, что весь русский народ...

Д. Володихин:

— Ну, в основном, большинство.

Е. Федорчук:

— ...большинство приняли Октябрь как свою веру. А те, кто не принял, это редкостные отщепенцы...

Д. Володихин:

— ...отбросы.

Е. Федорчук:

— ...которые являются врагами народа. Безусловно, да, не апеллируют к таким понятиям — «народ», «народность», наоборот, у них как раз там был «Интернационал», «пролетариат», но, тем не менее, внедрялась вот эта мысль — что отныне ваша страна, ваша судьба и судьба большевиков — это одно и то же. И вот здесь как раз тоже литература — она сыграла свою большую роль.

Д. Володихин:

— Ну я бы помянул бы еще, ну, Артема Веселого с его «Россией, кровью умытой» и множество других не столь крупных и замечательных вещей. Ну вот, например, гораздо более сложная вещь — «Тихий Дон». Это ведь не назовешь строительством мифа — это нечто иное.

Е. Федорчук:

— Да, мне кажется, что вот как раз «Тихий Дон» стоит вынести за пределы ну вот этого разговора... вот этого потока. Здесь все-таки перед нами, во-первых, очень талантливое художественное исследование действительности, написанное пером мастера, человека, который прекрасно знает фактуру, который глубоко проникает в психологию. И это — вот такое произведение, в котором в лучших традициях русского реализма отражается сложность жизни. И вот сложность судьбы, трагедия народа — все там это есть. Конечно, концовка, которая вот в этом романе выведена, она нас выводит к правильным идеям, но сам путь, которым ведет читателя Шолохов, это путь достаточно свободного художника.

Д. Володихин:

— Ну, мне приходилось слышать разговоры о том, что концовка не совсем шолоховская...

Е. Федорчук:

— Мы не можем утверждать. Есть разные...

Д. Володихин:

— Мы не можем утверждать, да.

Е. Федорчук:

— Да. Но, знаете, вот, собственно, много же разговоров — шолоховская, не шолоховская, да?

Д. Володихин:

— Именно концовка. А вот...

Е. Федорчук:

— И не только про концовку. Я не являюсь специалистом по рукописям, да? — Шолохова, не могу говорить так вот предметно по рукописям, но мне кажется, что вот сама эта ситуация, когда начинают сомневаться в авторстве, она основана о том, что уж очень, действительно, не похоже это произведение на то, что было можно, то, что было возможно, и то, что было неким общим фоном разговора на данную тему.

Д. Володихин:

— Ну, очевидно, вообще сильное литературное произведение — то, где очевиден отпечаток дара Божьего, таланта литературного. Оно вообще всегда плохо укладывается ну вот в комбинат по строительству мифов. Там, Шолохов — это, знаете ли, не Константин Федин, не Артем Веселый, в общем, и не Погодин. Это нечто гораздо более значительное в русской литературе. Ну вот, например, также пьесой «Бег» отметился Михаил Булгаков.

Е. Федорчук:

— И «Белая гвардия», безусловно, да? То есть, это действительно выдающееся произведение, вершинное произведение русской литературы ХХ века. И ну вот «Белая гвардия» — то есть, там, практически, дается достаточно правдоподобный, глубокий анализ того, что происходит, и, в общем-то, по большому счету, это работает против создания мифа.

Д. Володихин:

— Ну, а когда появился «Бег», то ведь какое-то время он побывал под запретом. То есть, его начали готовить к постановке, вдруг отменили, потому что главный герой, выведенный в повести «Бег», генерал Хлудов, он имел в реальности несколько прототипов, и главный прототип — это Слащев. Он перешел на сторону большевиков, и все было бы здорово, эту неординарную пьесу Булгакова, может быть, поставили бы на театре в советское время, но тут Слащев получил пулю от своих благодетелей — он народной республике был расстрелян, ему как бы кто-то отомстил за гражданскую войну. Ну и что теперь? Вот в «Беге», фактически, показано, что надо покидать эмиграцию, надо возвращаться, потому что это Россия. А в реальности вышло так — человек вернулся, и он мертв. Все, что можно было... Булгаков очень плохо вписывается в какой бы то ни было миф, он сам по себе. Но вот то, что можно было взять оттуда для мифа, рухнуло в одну секунду.

Е. Федорчук:

— А мне как раз кажется, что вот «Бег» — это то произведение, где очень многое в конце концов стало работать на большевистский миф. Но, может быть, в чуть более позднюю эпоху, в более поздний период. Почему? Потому что нам показывают, фактически, саморазоблачение идеи изнутри. Ведь кто такой Хлудов? Это, безусловно, ярчайшая фигура в пантеоне героев русской литературы. Это человек, который мучим совестью и который, фактически... ну вот он приходит к саморазрушению. И нам показывают... Мы-то понимаем, что это карикатура на те события, которые происходили в действительности в то время, да? Но карикатура очень талантливая. И кажется, как будто сами вот эти люди, сами представители белого движения — они сами отреклись от своей идеи, они сами сложили с себя право и полномочия говорить дальше о будущем России.

Д. Володихин:

— Хотя в реальности — ну вот кто прототипы? — Слащев, как я уже сказал, поймал пулю, переехав в «красную» Россию, и генерал Туркул, который всегда и неизменно был противником большевиков и советской России, последовательным противником, уж он точно ни в каких идеалах белого движения не разочаровался.

Ну что ж, мы констатируем то, что в 20 — 30-е годы огромными массами советских кинематографистов, писателей строится миф о том, что революция 1917 года — это творение подлинно народное, народ поддержал, что это благо, что это прогресс, и что, в общем, фактически, вырос новый Бог для новой веры (на абсолютно, в общем, безбожной «подушке», но вот, тем не менее, миф содержал такой элемент). Работа была колоссальная проведена — на поколения и поколения вперед хватило этого материала. И вот это все уехало в Великую Отечественную войну. А мы с вами, дорогие радиослушатели, буквально на минуту прервемся, чтобы вскоре вновь продолжить наш диалог. Напоминаю вам, что это Светлое радио, Радио ВЕРА, и мы буквально через минутку перешагнем в новый период и в новые волны памяти.

Дорогие радиослушатели, это Светлое радио, Радио ВЕРА. В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. У нас в гостях замечательный православный писатель, лауреат премии Издательского совета Русской Православной церкви «Новая библиотека», кандидат филологических наук Екатерина Федорчук, приехавшая к нам из города Саратов. И мы продолжаем разговор о волнах памяти, идущих от 1917 года, и, фактически, сейчас въезжаем в относительно спокойные послевоенные времена — сначала голодные, потом относительно стабильные и спокойные. Что изменяется вот с этим самым мифом, что происходит?

Е. Федорчук:

— Ну, во-первых, отдаляется время событий, когда все это происходило, и к мифу к этому уже отношение более спокойное, более рассудочное и, ну, более свободное — в каких-то рамках. А в каком-то ракурсе, наоборот, этот миф затвердевает и становится вот такой... ну, заменяет собой факты, да?

Д. Володихин:

— То есть, фактически, получается, с одной стороны, заматерел, и очевиднцев мало, которые могли бы сказать: «Да все это неправда!», а с другой стороны, огромное количество людей начинает говорить: «Ну давайте так, немножко помягче, почеловечнее. Да, вот правота на стороне «красных». Ну давайте слегка примиримся с "белым"и«.

Е. Федорчук:

— Ну, миф заматерел, и с ним можно теперь работать, как с любым другим материалом — в определенных, определенных, конечно, рамках. Все-таки рамки вообще не снимаются никогда. Шаг влево, шаг вправо — это всегда остается очень опасной такой стезей. Ну просто дорога может быть чуть более узкой — чуть более широкой.

Д. Володихин:

— Ну вот, допустим, там, знаменитый революционный боевик «Неуловимые мстители» или знаменитый истерн Михалкова «Свой среди чужих» — это, конечно, развитие материала на основе уже сложившегося мифа. Но зато появляются такие вещи, как сериал «Адъютант Его Превосходительства», и там «белые» не так страшны, и даже генерал Май-Маевский выглядит довольно привлекательной фигурой.

Е. Федорчук:

— Ну это чуть-чуть уже позже, да, мы берем? То есть, уже перешагиваем через порог «оттепели», да, когда у нас развенчание культа личности происходит, и вот на этой волне происходит как бы вторичная романтизация мифа. То есть, мы возвращаемся, якобы возвращаемся к истокам, к ленинским истокам, которых и не было никогда, и вот на основе этого мифа о религиозном великом значении вот этого события мы творим уже миф вторичный — о чистоте, изначальной какой-то свежести чувств, которая сопутствовала тому времени. Вот это такое «начало времен», начало нашей государственности, да? — такой миф творится, где все было правильно, чисто благородно, и...

Д. Володихин:

— Ну, например, там, сериал «Рожденная революцией» о советской милиции или, там, знаменитые слова Булата Окуджавы о «комиссарах в пыльных шлемах», это вы имеете в виду, да?

Е. Федорчук:

— Да, это я и имею в виду, действительно. Но нужно... Конечно, вот в литературе идет все-таки такая попытка не то, чтобы прямо глубоко проникнуть внутрь этих процессов, потому что невозможно, да? — память ушла, с архивами никто работать не будет, но нужно вспомнить, например, роман «Доктор Живаго», в котором идет поэтическое переосмысление, прежде всего, событий тех лет. И вот роман для своего времени был невероятно смелым, он произвел впечатление взорвавшейся бомбы. Началась травля Пастернака, это была такая очень громкая история. Но если мы посмотрим уже с точки зрения современного человека, который знает, читал и мемуары, для которого открыт, в общем-то, ужас тех лет, тех событий, мы увидим, что в этой книге очень много именно как раз из большевистского мифа — что вот, там, «комиссары с чистым сердцем», которые идут в революцию, потому что жертвуют, опять-таки, собой (Стрельников, да?)... То есть, начинается революция, и главная героиня говорит: «Стреляют мальчики, хорошие русские мальчики» — вот эта фраза. А на самом деле, если мы вспомним, где были хорошие русские мальчики? Хорошие русские мальчики — это были кадеты, которые шли в ледовый поход.

Д. Володихин:

— Ну вот здесь как раз стоит попытаться заново осмыслить то, что происходило тогда в литературе и в кинематографе. Был ведь все-таки целый ряд авторов, которые оказались в эмиграции, которые об этом писали. Писал, например, Шмелев, который создал «Солнце мертвых» — это, фактически, приговор Стране Советов, которая крайне бесчеловечно занималась расстрельщиной в Крыму после того, как его оставила Русская армия Врангеля. Или, например, казачий поэт Туроверов. Здесь любопытно: Туроверов 20 — 30-х годов, который писал о доблести «белых» казаков, для советской страны был абсолютно неприемлем.

Е. Федорчук:

— И неизвестен был.

Д. Володихин:

— И неизве... И как бы его могли бы сделать известным. Если... Наверное, за чтение и хранение Туроверова могли подвергнуть расстрелу. И тут вдруг советский кинематограф после войны неожиданно как бы хороший такой кусок из Туроверова вставляет.

Е. Федорчук:

— Да, действительно, замечательное стихотворение «Уходили мы из Крыма» Туроверова, в котором он очень ярко, лирично описывает момент прощания с родным берегом. И вот главный герой отплывает на корабле, за ним плывет конь. Его нужно застрелить, потому что иначе он утонет. И вот этот замечательный отрывок оказывается вдруг в фильме «Служили два товарища». И, собственно, как он туда попал? Естественно, кто-то прочитал, да? Значит, это стихотворение ходило по рукам, может быть, переписывалось. И мы видим главного героя, который отплывает из родной страны, вот за ним бросается его друг, и герой стреляет, но только не в коня, а в себя.

Д. Володихин:

— Друг — конь, да?

Е. Федорчук:

— Друг — конь, да. И что мы здесь видим? Вот действительно это ярчайший образ, с одной стороны, очень реалистичный, а с другой стороны, в нем сосредоточены большие символические моменты, да? Это и прощание, это и чувство вины, которое было очень свойственно белой эмиграции. Вот «красная» сторона, большевики не мучились угрызениями совести — они не ощущали, что происходит что-то не так. А противоположная-то сторона ощущала ужас братоубийственной войны. И все это вот есть в стихах Туроверова, об этом он пишет. И вот таким интересным способом информация, эмоциональный фон доходит до советского зрителя. И потом даже, в 90-е годы появилась песня, которая стала хитом, Олега Газманова «Есаул», где, собственно, та же самая картина описана. Песню-то все знают — она гремела на всех дискотеках.

Д. Володихин:

— Это переигрывание стихов Туроверова?

Е. Федорчук:

— Да. Ну не стихов — это фильм, переигрывание фильма. Стихи-то он, скорее всего, не знал.

Д. Володихин:

— Ну, этого мы не можем говорить.

Е. Федорчук:

— Ну это мы не знаем, да. Но факт тот, что юноши и девушки 90-х годов услышали эту историю, когда приходили потанцевать на дискотеку. Вот такими странными путями путешествуют образы.

Хочу сказать вот по поводу фильма «Неуловимые мстители». Очень талантливая вещь, замечательные песни, и если знать, видно, что откуда взяты те или иные сюжетные повороты, связанные вот, собственно, с эмиграцией, вот... И безумно вредная вещь. Потому что для, ну, например, любого поколения — просто скажу за себя — именно этот фильм стал образом гражданской войны. Вот для простого человека, который не занимался историей, который вот получил такое простое, обыкновенное постсоветское образование, вот этот фильм — вот она, веселая, прекрасная гражданская война, вот эти... Очень ярко, очень талантливо, и до сих пор говорят: «Да, я понимаю, что это было зло, но люблю это кино».

Д. Володихин:

— Безумно вредный, потому что безумно неправдивый. Вот в чем дело. Я абсолютно с этим согласен. А вот, допустим, попытаемся посмотреть на то, как старые вещи, сделанные в эпоху строительства мифа, но гораздо более адекватные в художественном плане, гораздо более высокие. «Бег» Булгакова и «Хождение по мукам» Алексея Николаевича Толстого. Ну, начал это писать до возвращения из эмиграции, дописал уже в советской России эпопею свою, и вот они проходят через экранизацию. Великолепный фильм «Бег» по Булгакову оканчивается триумфальным возвращением в Россию, и птица-тройка летит по великолепным заснеженным просторам, как бы советской России не существует с лагерями, расстрельщиной, а существует нечто бесконечно прекрасное и ожидающее только «вернись назад». У самого-то Булгакова ничего такого нет — то есть, это за него додумали. Или у Алексея Николаевича Толстого, допустим, его эпопея до такой степени сложна, что в самом конце, когда Толстой, вроде бы, подводит читателя: «Ну надо было как-то встроиться в новую жизнь, и это хороший выход», да? — все равно чувствуется, что он пишет об этом, держа скрещенные пальчики за спиной, да?

Е. Федорчук:

— Отрабатывает работу.

Д. Володихин:

— Ну да. Ну это не та агитка, например, как «Хлеб», которой Алексей Николаевич Толстой спас себя, когда над ним нависла вот сабля карающего палача. Это гораздо более сложная вещь. И вот дважды происходит экранизация. Первая экранизация никого не трогает, а нам очень близкая и сделана в 70-х годах — появляется 13-серийный цикл, в котором «белые» так хороши (тот же Рощин, та же его возлюбленная Катя), и вся эта старая жизнь, в общем, так уютна и приятна, что к концу фильма ты приходишь вовсе не к тому выводу, что, «Боже мой, да, революция должна была победить», а приходишь к выводу «Боже мой, сколько мы потеряли!» 70-е годы!

Е. Федорчук:

— Возможно... Но я вот что хотела бы сказать... Чужими становятся эти образы. Чужие, да? И поэтому уже не страшно с ними поиграть. «Вот мы поиграем в белогвардейцев — они такие... такая выправка у них, такие вот марсиане, такие вот эльфы с другой планеты». Поэтому вот, с одной стороны, да, действительно, появляется такой очень интересный образ, ну, «не отрицательного белогвардейца». Не злодей, да? Это не фашист, не фриц, который убивает все живое на своем пути.

Д. Володихин:

— Белогвардейца Высоцкий играет. Да за это все можно белогвардейцу простить!

Е. Федорчук:

— Да. А с другой стороны, все-таки очень игровая, очень эстетская получается... очень эстетский подход к теме, и даже в чем-то препятствующий рассматривать вот этот вопрос всерьез.

Д. Володихин:

— Я абсолютно с вами согласен. Получается примерно так: «Ну давайте помиримся на эстетической почве, но...»

Е. Федорчук:

— «Давайте полюбуемся на них!»

Д. Володихин:

— Ну и — «суть трогать не будем». Уже все — сложилось, не надо ковырять, не надо копать! Добавим немного любования!"

Е. Федорчук:

— Я вот знает с чем бы сравнила в кинематографе? А это вот «Семнадцать мгновений весны», когда идет Вячеслав Тихонов с этом ужасном костюме, да, и мы смотрим: «Какой красивый немец», да? Потом мы узнаем, конечно, что это русский, да? Но вот первые зрители, когда они увидели первые вот эти, рекламные еще такие нарезки из этого фильма, они были шокированы: как это — наш любимый актер играет такого злодея? И нам показывают вот этих вот фрицев, фашистов — нормальные, человечные, где-то симпатичные...

Д. Володихин:

— Хорошо костюмированные.

Е. Федорчук:

— Где-то страшные, да. И где-то нестрашные. Вот это примерно одного порядка, мне кажется, было явление.

Д. Володихин:

— То есть, мы получили хорошо костюмированных «белых».

Е. Федорчук:

— Да.

Д. Володихин:

— Да. Но, опять же, не трогая сути.

Е. Федорчук:

— Не трогая сути, безусловно.

Д. Володихин:

— Все, суть как бы — она всегда определена, вошла в учебники, вот не будем обращаться — просто сделаем шажок в сторону эстетического примирения. Они были не так уж плохи. Не будем уж говорить о расстрельщине, будем говорить о вещах более приятных.

Е. Федорчук:

— «Всех убили, больше трогать никого не будем» — вот это примерно так.

Д. Володихин:

— «Давайте на кладбище помиримся, не пытаясь рассматривать надписи на могилах». Ну что же, дорогие радиослушатели, я напоминаю вам, что это все же Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин, у нас в гостях Екатерина Федорчук, замечательный православный писатель, кандидат филологических наук. И, понимаете, мне хотелось бы, чтобы вы поняли, почему в послевоенное время стало возможным размягчение мифа на этой эстетической почве. Это уж 30-е и 50-е, 60-е, соответственно, были разделены огненной рекой войны. Сейчас вот послушайте мелодию атаки из фильма «Освобождение», и вам будет понятно — жить как в 20 — 30-е, позже было как-то, ну, мягко говоря, затруднительно.

Д. Володихин:

— Дорогие радиослушатели, те, кто из вас выдержали эту музыку, должны понимать: люди стали другими, думать они стали иначе, поступать иначе после войны. Но вот еще один переворот в нашей жизни и рождение новой волны исторической памяти о 1917 годе, совершенно непохожей, чуть ли не прямо противоположной тому, что было до того — разрушение Советского Союза в 90-е, «нулевые», десятые. Напоминаю, что с тех пор прошла треть века, и эта треть века дала ту самую новую волну, о которой мы говорим.

Е. Федорчук:

— Вот здесь я хотела бы немножко обратиться к своим воспоминаниям, к субъективным впечатлениям. 90-е годы — это мое отрочество. Я прекрасно помню вот это ощущение ужаса и растерянности, которое было у меня, когда стало ясно, что все, что нам говорили в школе о дедушке Ленине, это неправда, а то, что нам предлагали в качестве новой правды, это, ну, в общем-то, разрушение вообще устоев русской цивилизации.

Д. Володихин:

— Абсолютно такая же неправда, только в другую сторону.

Е. Федорчук:

— Абсолютно, да. И это была такая волна ненависти и такая волна яда, что мне вот, я помню... у меня было ощущение... у меня было вот... вот какое-то тошнотворное чувство. И я не знала... очень хотела понять, кто прав, кто виноват, не знала, что делать. И вот мне в руки попался замечательный роман, который называется «Побежденные». Это роман, основанный на реальных событиях — ну, такие беллетризованные воспоминания (автор Ирина Головкина-Римская-Корсакова, вот такая у нее сложная фамилия, двойная). И я ее прочитала и была...

Д. Володихин:

— Даже тройная.

Е. Федорчук:

— Да. Ну вот... так сложилось, да. И о чем повествует роман? Он, в общем-то... Действие его происходит в 30-е годы, когда бывшие аристократы, которые пережили вот эту гражданскую войну, не эмигрировали по каким-то причинам, они пытаются тихо, спокойно, мирно жить в Советском Союзе — их всех уничтожают, один за другим. Это вот... ну, часто говорят, что это такой российский аналог книги «Унесенные ветром». Действительно, в этом что-то есть, хотя герои там совершенно иные и настроение другое. И, безусловно, и главная героиня совершенно другая. А вот начало этого произведения как раз относится к описанию гражданской войны. Главная героиня — ее зовут Эллочка — юная девушка, которая... Сначала она служит сестрой милосердия в Крыму, влюбляется в раненого офицера — его убивают, она случайно пережила вот эти события. И вот она живет в Советском Союзе, пытается как-то исполнять свои медицинские обязанности, и оказывается, что он вернулся. Вот такая... Ну, видите, это такой, в общем-то, любовный роман завязывается, там, ничего у них не вышло. Произведение — вот в нем как раз я увидела самое главное: я увидела в нем образ другой России. Я поняла, что она была, что она есть. И что вот, собственно... Белой России, белой идеи. И я поняла, что мне есть к чему прислониться. Вот для меня это было огромным внутренним открытием. Я помню, что меня поразило в этой книге, что главные герои — девочки, юные девочки — обращаются к папе на «вы». Я так пыталась к своему папе обращаться на «вы» — конечно, ничего из этого не вышло. Ну, то есть, я хочу сказать, для меня это был очень важный момент, что есть некий пример. И потом... Потом действительно эта книга — я знаю, что она была довольно популярна, и вот она показывала образ другой. Но на самом деле вот этого единого, цельного такого, светлого образа другой России, альтернативной какой-то духовной сути нашей страны, в общем-то, на мой взгляд, не сложилось, не случилось. Были серьезные споры. Были споры не только, безусловно, о гражданской войне, об Отечественной войне — вообще споры об истории. И вот тут, мне кажется, нужно назвать имя, о котором мы не говорили, — это Александр Александрович Солженицын, второе имя, которое просто потрясло меня в юности. Он, в общем-то, не раскрыл тему революции. И не так... Хотя вот у него... он касается, в «Красном колесе» об этом пишет, но мне кажется, что он там не довел до конца это повествование, хотя, безусловно, там есть очень важные моменты, есть и спорные моменты, на самом деле. Но мне кажется, что вот его «Архипелаг ГУЛАГ» — это, может быть, лучший рассказ о революции, который был написан в ХХ веке. Почему?

Д. Володихин:

— Ну да, «давайте посмотрим на революцию по плодам ее».

Е. Федорчук:

— По плодам ее. Мне кажется, это вообще глубочайшая вещь, которая раскрывает духовную катастрофу русского человека в ХХ веке.

Д. Володихин:

— Ну, это то, что появилось до 90-х, задолго до 90-х...

Е. Федорчук:

— Да, безусловно, но просто мы об этом...

Д. Володихин:

— ...просто в 90-х актуализировалось.

Е. Федорчук:

— Актуализировалось, но актуализировалось очень мощно и стало действительно откровением для многих, многих наших соотечественников.

Д. Володихин:

— У нас появилось кино, которое начало отражать эту ситуацию принципиально иного взгляда на дореволюционную Россию. Это и, там, допустим, сериалы «Гибель империи», поставленные по сценарию безумно талантливого Леонида Юзефовича, это и «Крылья империи», которые были в этом отношении до крайности радикальны и которые завершились тем, что в советской России главный герой находится на грани самоубийства, а другой герой, оказавшийся внутри «белого» движения, в Галлиполи, казалось бы, в безнадежной ситуации, находит выход, обратившись к Богу. Допустим, фильм «Господа офицеры», который абсолютно переворачивает советский миф относительно Николая Второго. И этого довольно много выходило. На мой взгляд, в этом смысле кино, которое не столько выстраивает ряд прекрасной и идеализированной России дореволюционной, которое, скорее, в полный голос говорит правду о том, что произошла катастрофа, причем, катастрофа не в духе «сломали старое, сожгли и на этом месте построили новое», а в том духе, что сломали основу жизни, и она до сих пор пока не выстроена по-настоящему.

Е. Федорчук:

— Да, безусловно, «Крылья империи» — да, прекрасный сериал, где как раз вот идет такой, может быть даже, не столько рациональный рассказ, где даются очень яркие образы. Вот такое ощущение, что здесь нам попытались сделать такого анти-Эйзенштейна, который придумал то, чего не было на самом деле и внедрил эту картинку в наше сознание, а здесь пытаются эту картинку иначе развернуть и по-другому все это скомпоновать. Очень интересная вещь. Но мне все-таки кажется, что несмотря на то, что действительно свобода слова наступила, действительно можно говорить, в общем-то, все, что думаешь (как бы там ни говорили, что «ой, там, у нас, там, что-то запрещают», очень много можно говорить прямо, но вот все-таки единой какой-то картины тех событий и единого мнения, как консенсуса в обществе, не наступило.

Д. Володихин:

— Сейчас происходит довольно странная штука. Происходит... Вот разрушение мифа о 1917 годе произошло, потом появляется картина истины, и сейчас опять массовое историческое сознание поворачивают в сторону «нет, давайте вернем все-таки СССР в какой-то форме». И вот это движение мысли — оно довольно влиятельное и в искусстве тоже находит отражение.

Е. Федорчук:

— Безусловно, в искусстве, в средствах массовой информации, и в кино это все просачивается.

Д. Володихин:

— Ну, например?

Е. Федорчук:

— Ну, например, вот роман Захара Прилепина «Обитель». Собственно, вот роман вышел, имел огромный успех, получил, там, множество премий, он был резонансным произведением. Очень неплохой сериал, кстати, сняли на основе этой книги — сериал «Обитель». Что могу сказать? В романе «Обитель» показаны, как ни странно, эпизоды, которые могут служить на восстановление «красного мифа» — и они очень яркие и, в общем-то, талантливо написанные, и там же можно при желании найти эпизоды совершенно противоположные. В сумме все это не складывается ни во что, на мой взгляд. Вот я прочитала роман внимательно, я писала рецензию на это произведение. В сумме получается, как мне кажется, такая интересная очень штука, в которой каждый может вычитать то, что ему нравится.

Д. Володихин:

— Но все-таки Захар Прилепин — это незаурядный писатель, и он сложнее тех людей, которые вот, как мы говорили, строят миф или возвращают миф.

Е. Федорчук:

— Но, тем не менее... Тем не менее, все-таки в основе этого текста лежит вот — даже вот сейчас не о фактах говорю... Какая там лежит эмоция? Это восхищение властью и силой. И все-таки восхищение властью победителей.

Д. Володихин:

— Может быть...

Е. Федорчук:

— При всем при том, что, при желании можно найти в этой книге как бы... В ней спрятаны как бы разные... как вот разные ракурсы.

Д. Володихин:

— Но просто Прилепин не склонен к тому, чтобы предаваться какой-то откровенной лжи. Он рисует то, что было, но дает тому определенные акценты.

Вот попроще, допустим. Вот в современной культуре существует определенное соревнование мифов — тех, кто не хотел бы восстановления «красного» мифа, и тех, кто хотел бы. Но вот та же самая фантастика: появляется сборник «СССР-2061», который говорит о том, что каким классным было бы наше будущее, если бы Советский Союз сохранился и продолжился.

Е. Федорчук:

— И параллельно появляются сборники как раз, которые, наоборот, призывают нас: «Посмотрите, как было бы здорово, если бы сохранилась империя или восстановилась в будущем и полетела бы в космос». Сборник... Идея была интересной, на мой взгляд. Идея была интересная, но вот исполнение вот было очень робким.

Д. Володихин:

— Ну не то слово.

Е. Федорчук:

— Уж если берете такой мощный концепт, как восстановление Советского Союза, то работать нужно очень-очень-очень на крупных обертонах.

Д. Володихин:

— Дара Божьего было скудновато. Наоборот, сборники, которые говорили о том, что, в общем, сохранение Российской империи, сохранение исторической России дало бы самый положительный результат, их много, и они, в общем, посильнее, на мой взгляд: «Российская империя 2.0», «Русский фронтир», «День коронации», «1917 год. Красные не победили» и два последних романа, кстати говоря, Елены Петровны Чудиновой. Там, первый победитель — это утопия, своего рода, ретро-утопия, которая рассказывает о современной России, которая уходит корнями в победу в 1917 году над революцией. Или, там, последний ее роман, посвященный семье Гумилева, когда он уже мертв, и эта семья — она представляет собой иную Россию, которая вкраплена в советскую реальность 30 — 40-х годов, и она вся погибает в эпоху Великой Отечественной войны, во время блокады Ленинграда. Что мы, в сущности, видим? Мы видим, что у нас история как бы двоит. И вы правы — общество до сих пор не имеет четкого взгляда на то, что есть истина.

Е. Федорчук:

— Четкого взгляда на самих себя. Мне кажется, это связано с тем, что сейчас к нам возвращается травма, которую наше общество получило в гражданскую войну. Травма, которая закончилась амнезией, и сейчас нам предстоит заново ответить на вопрос, кто мы такие и куда хотим двигаться дальше.

Д. Володихин:

— Ну, а поскольку мы находимся на православном радио, на Радио ВЕРА, хотелось бы сказать, что то будущее хорошо, в котором будет православие, в котором будет вера в Христа, в котором будет Церковь и в котором не будет безбожия. Во всяком случае, оно будет минимизировано. Кстати, есть романы, которые великолепно показывают то, что эпоха становления советской власти — она губительная была и для веры, и для Церкви. Ну, собственно, ваш роман, Екатерина Алексеевна, «Трибунал», роман Натальи Валерьевны Иртениной «Багряные ризы» очень хорошо это показывает, с большим знанием дела написан. И, в общем, рассказ Николая Блохина «Спецотряд имени товарища Диоклетиана» — все это показывает, что, в общем, «красная» идея, советская идея с христианством не имеет ничего общего. Но мы не будем с вами окунаться в политику. Я думаю, что мы сказали достаточно о том, как 1917 год и последовавшие за ним события гражданской войны отразились в культуре, литературе, искусстве, кинематографе. И настало время завершать нашу с вами передачу. Дорогие радиослушатели, от вашего имени позвольте мне поблагодарить Екатерину Федорчук за то, что она открывала перед нами страницы литературы прошлого в ее отношении к 1917 году, и сказать вам: спасибо за внимание, до свидания!

Е. Федорчук:

— До свидания.

---

Все выпуски программы Исторический час

• «Современный русский историк Олег Куц»
• «Взятие Парижа в 1814 году»
• «Карл Густав Маннергейм»