Поделиться
У нас в гостях была актриса, художественный руководитель Театра драмы имени Ольги Берггольц в Санкт-Петербурге, начальник отдела просвещения Пискарёвского мемориального кладбища Анна Загребнева.
Наша гостья рассказала о том, как для неё связаны театр и служение Богу, о судьбоносном знакомстве с Ольгой Берггольц, после которого тема блокады Ленинграда и сохранение памяти об этих страшных событиях стали неотъемлемой частью её жизни, а также о том, как можно доносить до современных детей и подростков значение истории нашей страны и прививать любовь к Родине.
Ведущие: дьякон Игорь Цуканов, Кира Лаврентьева
о. Игорь:
— Добрый вечер, дорогие друзья, «Вечер воскресенья» на Радио ВЕРА. У микрофона в студии моя коллега Кира Лаврентьева...
К. Лаврентьева:
— Добрый вечер.
о. Игорь:
— Я дьякон Игорь Цуканов. И сегодня у нас в гостях Анна Загребнева, художественный руководитель Театра драмы имени Ольги Берггольц в Санкт-Петербурге, начальник отдела просвещения Пискаревского мемориального кладбища, актриса и очень приятный хороший собеседник. Добрый вечер.
А. Загребнева:
— Добрый вечер, здравствуйте.
о. Игорь:
— Анна, ну вот первое, что, наверное, хотелось спросить у вас: вы же родом вовсе не из Петербурга, а из Рыбинска, насколько я знаю, да?
А. Загребнева:
— Да, из Ярославской области.
о. Игорь:
— Но вот все ваше творчество, оно буквально пронизано, конечно, Петербургом, дышит Петербургом. Как у вас состоялось вообще знакомство с северной столицей, когда это произошло и как получилось, что это вот, в общем-то, стало даже не вторым, а, наверное, первым вашим домом, этот город?
А. Загребнева:
— Так получилось, что у меня был выбор, поехать учиться в Москву или в Петербург, так как Рыбинск находится ближе к Москве, но почему-то я выбрала Петербург тогда, наверное, потому что мама рассказывала, что она ездила поступать, не поступила, вернулась в Рыбинск. А еще я думаю, что, скорее всего, корни у меня ленинградские, потому что по воспоминаниям по моим, когда я в 96-м году приехала в Ленинград, в Петербург тогда уже, у меня было два адреса наших родных. Да, одни не вспомнили меня, а другие закрыли передо мной дверь. И я так понимаю, что, скорее всего, какая-то была непростая история в 20-х годах, связанная с высылкой по папиной линии в город Рыбинск. Ну, вот как бы сейчас это обретает такие определенные какие-то размеры. Все детство мне было, конечно же, очень тесно в Рыбинске. Я туда езжу, но очень быстро оттуда убегаю, со своей малой любимой родины, потому что мне было узко, мне было темно, мне казалось, что я все время белая ворона, небо очень низкое, дома очень маленькие, людей очень мало, никто не говорит о тех темах, о которых я хочу говорить. Судя по всему, педагог, который вел меня первый-девятый класс, была фронтовик. И вот эта тема военная, которая захлестнула меня, как ни странно, всего лишь в 2010 году, она уже тогда, в детстве была заложена, но у нас в Рыбинске это была маленькая старая школа, абсолютно патриотически настроенная, очень бедная, было очень холодно, у нас все время текли потолки, мы сидели как в блокаду, в одежде уроки, но мы очень хотели учиться, потому что не было никаких возможностей, единственная возможность была прийти в школу, покушать там, как в блокаду, погреться, потому что там в каких-то классах было тепло, я до сих пор на самом деле с нежностью вспоминаю, потому что то, какие мы тогда счастливые были, не имея ничего, наверное, счастливыми уже и не будем, потому что мы пели, мы танцевали, мы сочиняли, мы рисовали, мы шили, мы готовили, мы колотили, и мы создавали различные творческие проекты, это, конечно, было удивительно... А моё знакомство такое вот близкое с Ленинградом, потому что Санкт-Петербург, это... Я приехала в Санкт-Петербург учиться, поступила в театральную академию. Тоже получается, что в жизни все промыслительно, потому что я поступала к одним из трех самых сильных мастеров тогда, и ребята, которые учились у них на курсе, сейчас очень известные, много снимаются. Я поступила к четвёртому мастеру, который взял меня со второго тура и сказал: «Давай-ка ты ко мне». С теми, с другими мастерами не сложилось, чему я очень благодарна, Богу очень благодарна за это, потому что, наверное, у меня бы не нашлось того пути, по которому я сейчас иду. И 22 года я отдала государственному театру, классическому репертуару, ролям Настенек, Снегурочек, мышат, кошечек. И вот буквально в апреле прошлого года я ушла оттуда, после 26 лет служения там. Ну, понятно, что я уже где-то лет 20, наверное, 18, не плотно там занималась репертуаром, потому что меня это не устраивало, а все мои проекты, которые я приносила, к сожалению, не поддерживались, и поэтому я, конечно же, пошла по своему пути.
о. Игорь:
— Какие проекты приносили?
А. Загребнева:
— Островский, Гоголь. Буквально лет пять назад захлестнула наш театр волна современных пьес, это была последняя капля, когда я вышла из всех проектов. Буквально в 2010 году, тоже, опять же, промыслительно: 11 мая я озвучивала на докфильме, которого сейчас уже нет, где как раз хранились пленки с блокадными голосами, озвучивала документальный фильм «Капсула будущего». Я восемь часов рассказывала, повторяя, повторяя, о том, что мы сейчас закладываем информацию, как мы живем в 2010 году и что будет через 50 лет, и мы откроем тогда и посмотрим. Вот, когда мы отзвучали, я вышла и шла по темному коридору, потому что уже тогда там было запустение, и ко мне подбежала женщина, маленькая, старенькая, с кассетой, я тогда думала, видеокассета, а оказывается, не видео. И она, плача, пробегая мимо, говорит: «Ты понимаешь, голос Берггольц осыпается», и побежала дальше. Все, что я помню, то, что у нее был хвостик, то, что была вот эта кассета и какие-то огромные слезы, которые у нее текли ручьем. Я вышла из докфильма, и в этот день я узнала, что мой дедушка, фронтовик, повесился. Это была такая тяжелая история: пройдя фронта, пройдя смерть жены, он сказал, что «я никому не нужен, а особенно стране», он был зеркальной чистоты человек. Да, и это была такая замыкательная точка начала новой жизни, потому что это перевернуло очень мою жизнь. Сильно я стала задумываться о том вообще, что дальше делать, а как быть, а чем заниматься? Время уходило, в театре ничего не происходило, я понимала, что та история, которая закончилась 11 мая 2010 года, она вопиет, и стала изучать кто же такая Берггольц. Представляете, я прожила в Петербурге с 96 года, о блокаде я до этого слышала всего один раз, где-то так, ну, была она там когда-то давно. И стала поднимать творческие книги Ольги Фёдоровны Берггольц и выяснила, что последняя масштабная печать была в 1975 году, когда она ушла, после этого были точечные, но они всячески уничтожались, закрывались и тогда, в 2010-2012 году доступа к ним не было, всё было в запасниках, цифрового варианта никакого не было. Буквально через два года я нашла пьесу «Рождены в Ленинграде», которая ставилась всего до этого три раза, первый раз у вас в Москве, в театре Таирова, в 44-м сразу, как было написано. Но, как Ольга Фёдоровна пишет, что не получилось по творческим, но там были какие-то личные мотивы, потому что эту пьесу продвигала её младшая сестра, которая была актрисой, в общем, сейчас уже сие неведомо. Второй раз она поставлена была в 60-х годах у нас в Петербурге — в Ленинграде, но она была очень тяжела, потому что играли фронтовики, играли блокадники и понятно, что без слёз и вообще без остановки сердца это невозможно смотреть. Третий раз она была поставлена в 90-х годах Народным театром — «Родом из блокады». И четвёртый раз была поставлена, как раз тогда я создала творческую мастерскую «КаЧеЛи» — «Качество, Человек, Личность» и собрала коллектив артистов, которые пошли за мной вот так вот на общественной инициативе, мы буквально за три месяца эту пьесу, которая состоит из десяти действий, которая на огромное количество страниц, два года мы её оцифровывали, два года мы её редактировали, и потом вот мы приступили в 18-м году, к 19-му году, к 75-летию, к постановке. Мучительно шла постановка, это был мой первый режиссёрский проект, потому что я к этому моменту как раз получила режиссёрское образование, но был такой задор удивительный, было ощущение, что сам Ленинград с нами. Нам помогал Союз театральных деятелей, театр «Комедианты», все площадки, которые можно было найти общественные, помогали нам и принимали, потому что мы репетировали порой и в «Бургер Кинге», и в трапезных храмах, и даже один раз даже репетировали на вокзале, потому что всё было закрыто, а нам нужно было доделать какую-то сцену. И вот 27 января 19-го года, день 75-летия полного освобождения города Ленинграда от вражеской блокады, спектакль вышел. Выпустили мы его в сожжённом храме Анненкирхе католическом, где фасад весь красивый, а внутри там вот как в блокаду. 27-го было — 27, в зале было — 3, всё сыпалось сверху...
К. Лаврентьева:
— Очень реалистично.
А. Загребнева:
— Очень, да. Это был спектакль-реконструкция, у нас пришло 450 человек.
о. Игорь:
— И длился он часов пять ещё, да?
А. Загребнева:
— И длился он пять часов. Это было так долго, так мучительно, так холодно. Но у нас было кафе-брейк, зрителям раздавали тёплый чай и хлебушек с селёдочкой. Дети, которые у меня участвовали в реконструкции...они маршировали там...
К. Лаврентьева:
— Хлеб с селёдочкой...какой подход.
А. Загребнева:
— Да. На самом деле, после первого акта никто ничего не ел, потому что не до еды было и было ощущение, что всё, жизнь остановилась, потому что он, конечно, был очень длинный, очень тяжёлый, очень многозначительный, ну, как первая режиссёрская работа, может быть, у начинающего молодого специалиста. И потом получилось, что первый состав... Боролись мы полгода. Половина у нас была — народники, потому что артистов было сложно найти, к сожалению, очень мало идейных артистов, но основной состав был профессиональные артисты, которые как раз пошли и поверили, потому что у нас раскололся коллектив, одни говорили, что это неправда, таких слов не бывает, не бывает слов про Родину, не бывает слов про войну, не бывает слов про быт и бытие, потому что Берггольц как раз писала, что «быт отошёл, наступило бытие. Мы никогда такими счастливыми, как в блокаду, не были». Долго спорили, долго ломали... Я очень хотела сделать сценографию. Потом это всё отошло. По итогу мы этот спектакль, последние наши варианты, играли на шести кубах, с шестью мешочками, у кого что было, у кого мешочек, у кого сумка, кто с чем пришёл. Там история пяти человек, молодёжи, которых в декабре — самый тяжёлый месяц, забрали на казарменное положение. Но нам удалось раскопать, что у них была настолько уникальная жизнь, они все там, все друг в друга были влюблены, как это полагается в молодом коллективе, и нас назвали «блокадная Санта-Барбара». Было очень забавно, потому что этот влюблён в эту, а эта влюблена не в него, а в его друга, а друг совсем не влюблён, потому что он занимается Родиной и крутится, ему не до любви. Это было настолько удивительно, потому что это действительно оттянуло от того тяжёлого быта, потому что мы долго сопротивлялись, конечно, вот этой немощи, которую пытались все сыграть, блокадную, потому что там же страшная история, за три месяца люди практически умирали, на 80 процентов теряли мышечной массы, не ели сутками, ну, 125 грамм, что это? Это не еда.
К. Лаврентьева:
— Всегда надо помнить это время.
А. Загребнева:
— Конечно. И получилось так, что два года мы отыграли этот спектакль, и пришлось его заморозить, потому что ушли главные герои, а новых я пока не нашла. И я дала себе зарок- послушание, что я к 80-летию, к январю, восстановлю этот спектакль, но восстановлю так, как я уже его хочу.
о. Игорь:
— 24-го года, получается?
А. Загребнева:
— 24-го года, да, 80-летие.
о. Игорь:
— Через год?
А. Загребнева:
— Ну, уже меньше. Но я уже подбираю состав, люди подтягиваются, как говорится, не было счастья, да несчастье помогло.
о. Игорь:
— Слушайте, ну вот получается, что вам же кто-то говорил, вы рассказывали об этом в интервью, что патриотическая тематика, она такая неудобная, потому что от даты к дате и, к сожалению, получается, что отчасти оно так и получается, что, в общем, трудно поддерживать вот этот спектакль в постоянной ротации, потому что действительно, очень много каких-то сложностей, и актёры, которых мотивировать нужно как-то, и, не знаю, и зрители, наверное, тоже, да, потому что... Ну, на самом деле сложно, вот, скажем, второй раз, наверное? Может быть, я ошибаюсь...
А. Загребнева:
— У меня задора много, я очень хочу.
о. Игорь:
— ...погрузиться в ту же тяжёлую, в общем-то, атмосферу, это же такая реконструкция, действительно, вот того духа, того быта, ну, того «бытия», как вы говорите, который был тогда.
А. Загребнева:
— Честно вам скажу — это радость, потому что такое удовольствие творческое и такое счастье испытываешь, когда говоришь о правильных, нужных вещах. Ещё удалось в музыкальное сопровождение спектакля включить неизвестное песнопение из Божественной литургии. И вообще я поняла, что этот спектакль, то есть пьеса сама написана, Ольга Фёдоровна до 14 лет была абсолютно православным человеком. Потом умер Владимир Ильич Ленин, и вот как она была воцерковлена, она также «воцерковилась» в сторону Советского Союза и комсомола, с той любовью, с которой она ходила на службы по всем праздникам, она точно с такой же любовью стала комсомолкой первой закваски. Но всё время, всю свою жизнь она спорила с Богом, она говорила: «Господи, я в Тебя не верю, но Ты же мне поможешь?» То есть это в пьесе просчитывается везде, особенно когда идут нечеловеческие условия. Ну, она же говорит о том, что: «Да, мы счастье страшное открыли, достойно не воспетое пока, когда последней коркою делились, последнею щепоткой табака, когда вели полночные беседы у дымного и тёмного огня, как будем жить, когда придёт победа, всю нашу жизнь по новому ценя». И она говорила о том, что, наверное, какие мы счастливые были в эти первые пять месяцев, мы не были никогда, потому что мы знали, что мы чисты, у нас есть только одна цель — выжить. Тогда они называли «во славу Родины», но на самом деле это абсолютно Божественная история. И кто не являлся православным человеком, приходя на наш спектакль, говорил: «Какие у вас красивые хоралы!» Я говорила: «Да, да, красивые», но я понимала, что спектакль — это определённое служение, поэтому в нём легко.
К. Лаврентьева:
— Анна, вы знаете, вы говорите об этом, читаете совершенно невероятные, проникновенные эти строки, а я вспоминаю буквально вчера увиденную проповедь владыки Феогноста, где он говорит о том, что счастье можно оценить, только если ты съел путь несчастья. То есть, пройдя блокадный Ленинград, люди, которые всё-таки умудрялись выжить с Божьей помощью...
А. Загребнева:
— Только с Божьей помощью.
К. Лаврентьева:
— Я знаю несколько человек, вы, наверное, тоже знаете, они же действительно такой совершенно другой закалки, они что-то знают о жизни то, что не знаем мы, обычные люди, не прошедшие весь этот ад и чистилище, и слава Богу, потому что это тоже, наверное, для избранных, не все могут понести этот крест. Мы можем только, наверное, восхищаться, вспоминать, поминать, молиться и как-то обращаться памятью, опираться на вот этот опыт этих прекрасных, великих людей, которые с достоинством смогли выйти из нечеловеческих условий.
А. Загребнева:
— Это очень верно замечено, потому что Ленинградское братство — это вообще отдельная история. Ленинградское дело 1947 года, которое было как раз по поводу Ленинградского братства. И понятно, почему блокаду забыли — потому что 15 лет уничтожалась история о блокаде, Музей обороны и блокады был создан за три месяца до снятия блокады и создавался он полтора года, было 39 залов, а уничтожен он был за две недели, начиная с 1947 года и постепенно до 1950-1952 года, тоже страшная история. Но те, кто пережили — «Но тот, кто не жил с нами, не поверит, что в сотни раз надежней и честней в осаде, в окруженье палачей, не превратиться в оборотня, в зверя». У нее каждое слово, я вообще не понимала, когда я спорила с артистами, я говорю: «Вы не понимаете, что каждое слово, оно кровоточит, оно взывает, оно просит, тем более в Ленинграде». А получилось так, что благодаря этой пьесе родился Театр драмы имени Ольги Берггольц, потому что мы с постановкой пришли в Музей обороны и блокады Ленинграда, играли там, и подумали: ну есть же театр Станиславского, есть же театр Товстоногова, ну как же так, почему же в блокадном Ленинграде не может быть Театра драмы (потому что мы не только поэтическим материалом занимаемся) имени Ольги Берггольц. Хотя судьба нашего театра, нам два с половиной года, мы в данный момент провели, я посчитала — более 400 мероприятий, это уроки мужества, это спектакли, это новые постановки, это просто выступления, это читки пьес, эфиры и прочая история, связанная, как мне недавно сказали: «К сожалению, в городе Санкт-Петербурге тема блокады связана исключительно с именем Анны Загребневой». Я говорю: «Да вы что... не с Анной Загребневой, а с Ольгой Берггольц». И получается, что Ольга Берггольц тогда, придя ко мне, она как будто бы выбрала меня. И когда мне тяжело, она в меня книгами, вот сегодня она «кидалась» в меня стихами. Я ехала всю дорогу и плакала, ну, я все уже знаю про нее, я читала эту книгу, но я перечитываю стихи 1941 года, я понимаю, что они написаны для сейчас.
К. Лаврентьева:
— В гостях у «Вечера воскресенья» Анна Загребнева, художественный руководитель и режиссер Театра драмы имени Ольги Берггольц, созданного на общественных началах при поддержке Государственного мемориального Музея обороны и блокады Ленинграда (поясняю специально для наших радиослушателей, кто об этом театре еще не слышал), а также начальник отдела просвещения Пискаревского мемориального кладбища. У микрофона диакон Игорь Цуканов и Кира Лаврентьева. Что такое начальник отдела просвещения? Для меня это такая загадка: начальник отдела просвещения кладбища, Пискаревского мемориального кладбища.
А. Загребнева:
— Ну, там комплекса как такового нет, потому что это место силы и место разрыва земли духовное. Опять же, я пришла туда в первый раз 22 июня, в День памяти и скорби 21 года. До этого, проживя более 25 лет в Петербурге, я там не была, только о нем слышала через воспоминания Ольги Федоровны, было очень страшно, мы проезжали: стоят здания, понятно, там что-то вдалеке, Мать-Родина. И мы в том году, в 21-м, получается, уже позапрошлом, поняли, что Пискаревское мемориальное кладбище, которое было закрыто для захоронений в 47-м году, то есть оно уже в принципе давно — мемориал, такая одна большая братская могила, оно, опять же, вопиет, как город Ленинград, о том, что надо что-то делать, ветераны уходят, звона медалей на Пискаревке практически не слышно. Молодежь приходит и, глядя на братские могилы, говорит: «Надо же, какие красивые грядочки или клумбочки». Но я понимаю, что я такая же была, я точно так же, когда первый раз пришла, я думаю: Боже мой, какая красота! Там все такое упорядоченное, все такое чистое, все такое настоящее. Там было 433 траншеи, в которых похоронено 490 тысяч жителей блокадного Ленинграда, мы посчитали: на 1 погонный метр — 267 человек траншейным способом, то есть вот как привозили, складывали, закапывали, из этого всего было сделано 186 ровненьких братских могил. Поэтому получается, что там везде кладбище. Везде люди. Из 490 тысяч — 360 безымянных, что самое страшное, и уже не восстановить, потому что декабрь 41-го, январь, февраль 42-го хоронили по галочкам, привозили по 10 тысяч человек, тех, которые, может быть, умерли в ноябре. Вообще промыслительно, удивительно, необыкновенно явление блокады, до этого блокада была 38 дней, длилась вообще на планете. Эта блокада длилась 872 дня. И когда вот я сейчас провожу экскурсии на Пискаревском мемориале, если коротко говорить, пять основных нечеловеческих аспектов. Первый — это артобстрелы: из 872 дней 611 бомбили более 10 часов город Ленинград. К 41 году у Гитлера город Ленинград был разделён на квадратики и был выпущен секретный указ о том, что с варварской методичностью город должен быть уничтожен в течение ближайших двух месяцев, сметён с лица земли, как город трёх революций, то есть его должно было не существовать. И каждый раз я говорю, когда идёт выбор: поехать в Музей обороны или в Эрмитаж, я говорю: «Вы съездите в Музей обороны, он маленький. У него опять непростая судьба. Чтобы понять, что если бы не было тогда освобождения, не было бы ни Эрмитажа, ничего бы не было в городе Ленинграде», поэтому Пискарёвка — это конечная точка блокадной истории. И получается, что вот 22 июня 21 года мы придумали такую историю — выставки напоминаний: мы берём личностный подвиг любого жителя города Ленинграда по тематике. Мы уже говорили о народном ополчении, мы говорили о подростках, мы говорили о творческих деятелях, и на планшетах А3, мы делаем 29 планшетов, где говорим о подвиге и о сфере, в которой этот подвиг совершён, например, один из пекарей, ему было 42 года, он умер на рабочем месте, хотя он пёк хлеб в декабре 42 года. И таких подвигов было очень много, чтобы молодёжь, проходя мимо, зацепляясь глазом, они стали изучать: а что же это такое? А как же? Что это за люди такие? А что это за герои такие? Дети. В блокадном Ленинграде 420 тысяч детей. Вообще, по статистике, по официальной статистике, каждое третье здание было разрушено на 70%. Всего 30% оставалось зданий. Каждый второй житель погиб от голода, артобстрелов. Артобстрелы. Следующий аспект — это холод: в октябре ртутный столбик опустился до — 15, а в ноябре до — 42, и так 4 месяца подряд. Это с условием, что вылетели все стёкла, с условием, что нет парового отопления, с условием, что для того, чтобы растопить буржуйку, которая держала 2,5 часа, нужно было сходить по этому жуткому морозу, набрать дров, распилить их, принести и растопить. Не говоря про воду, за которой ходили, прорубить прорубь для того, чтобы принести, потому что не было водопровода. Получается, в ноябре не стало водопровода, не стало света, практически все окна были выбиты, в домах было, как на улице, это вот второй аспект. Следующий аспект — это темнота, света не было. В Петербурге день — шесть часов, вы представляете, какая психическая нагрузка, когда всё время бомбит, всё время холодно и темно.
о. Игорь:
— И в темноте свет не включали...
А. Загребнева:
— А нечего было включать, не было проводов, потому что сугробы выпали до третьего этажа, провода были оборваны, транспорт не ходил, на работу можно было дойти только пешком по темноте, но город ещё, это был город-фронт, он был замаскирован, практически все здания были укутаны. Всё, что можно было закрасить, это было тоже отдельной общественной инициативой, подвиг: была группа альпинистов-любителей, которые замаскировали шпиль Адмиралтейства, нашу «иглу», Казанский собор был закрашен, то есть всё, что можно было закрасить — закрашено, всё, что можно было снять и закопать в землю, было закопано. Кони Клодта с Аничкова моста были закопаны и буквально через две недели мост разбомбили. А, например, шпиль Ольга Фирсова, уникальный человек, она вручную зашивала в ноябре месяце при нечеловеческой температуре по ночам, потому что днём летали фашисты, которые стояли в 15 километрах от Дворцовой площади, Пулковские высоты чуть дальше, там остановились. То есть, получается, первый рубеж, перейдя 22 июня, первый рубеж это был Лужский, за эти 45 дней город Ленинград стал городом-фронтом. Были выкопаны окопы женщинами, потому что мужчины ушли на фронт, были сделаны на́долбы, чтобы танки не вошли, весь город был заминирован, плюс маскировочные сети. Одна уникальная история: было много художников в городе Ленинграде, и они рисовали крыши для того, чтобы самолёты пролетающие, немецкие, потеряли ориентир. Так вот, крыша Смольного была нарисована и отнесена за полтора километра от самого Смольного, а над Смольным было нарисовано полотно леса. Но погода же меняется и три раза в год, в течение трёх с половиной лет им приходилось это перерисовывать вручную. Нашлись удивительные краски, они придумали специальный рецепт красок, которые не меняют в погодных условиях, они научились консервировать деревья, чтобы листва, например, зимой была зелёная. Самое большое количество пищевых добавок было придумано в блокадном Ленинграде. Вот в эти страшные шесть месяцев работали учебные заведения, работал один театр, работала типография, работали школы, работали садики, детские дома и за 872 дня родилось 9 тысяч детей, из которых выжило, к сожалению, всего 7 процентов. То есть каждый день у них был подвигом. Так вот: артобстрелы, холод, темнота и самых два страшных — голод. Пять понижений хлеба, последний 22 ноября — «125 блокадных грамм, с огнём и кровью пополам». Если вы мне разрешите, я бы прочитала маленький фрагмент из поэмы Ольги Фёдоровны, как раз посвящённый подвигу Дороги жизни.
о. Игорь:
— Да, конечно, давайте послушаем.
А. Загребнева:
— Фрагмент поэмы, почему именно этот кусочек: я читаю, много читаю Берггольц, но мне очень важно, чтобы дети, нам же важно, детей и подростков, влюбить в эту тему, как мы влюблены, чтобы они понимали вообще, что происходило тогда. Фрагмент из поэмы, из ленинградской поэмы, написанной Ольгой Фёдоровной в августе 1942 года, это получается, практически через год, когда вроде бы казалось, что блокада вот сейчас будет снята, а оказывается, ещё полтора года была эта история. (Читает отрывок)
О да — иначе не могли
ни те бойцы, ни те шоферы,
когда грузовики вели
по озеру в голодный город.
Холодный ровный свет луны,
снега сияют исступленно,
и со стеклянной вышины
врагу отчетливо видны
внизу идущие колонны.
И воет, воет небосвод,
и свищет воздух, и скрежещет,
под бомбами ломаясь, лед,
и озеро в воронки плещет.
Но вражеской бомбежки хуже,
еще мучительней и злей —
сорокаградусная стужа,
владычащая на земле.
Казалось — солнце не взойдет.
Навеки ночь в застывших звездах,
навеки лунный снег, и лед,
и голубой свистящий воздух.
Казалось, что конец земли...
Но сквозь остывшую планету
на Ленинград машины шли:
он жив еще. Он рядом где-то.
На Ленинград, на Ленинград!
Там на два дня осталось хлеба,
там матери под темным небом
толпой у булочной стоят,
и дрогнут, и молчат, и ждут,
прислушиваются тревожно:
— К заре, сказали, привезут...
— Гражданочки, держаться можно...—
И было так: на всем ходу
машина задняя осела.
Шофер вскочил, шофер на льду.
— Ну, так и есть — мотор заело.
Ремонт на пять минут, пустяк.
Поломка эта — не угроза,
да рук не разогнуть никак:
их на руле свело морозом.
Чуть разогнешь — опять сведет.
Стоять? А хлеб? Других дождаться?
А хлеб — две тонны? Он спасет
шестнадцать тысяч ленинградцев.—
И вот — в бензине руки он
смочил, поджег их от мотора,
и быстро двинулся ремонт
в пылающих руках шофера.
Вперед! Как ноют волдыри,
примерзли к варежкам ладони.
Но он доставит хлеб, пригонит
к хлебопекарне до зари.
Шестнадцать тысяч матерей
пайки получат на заре —
сто двадцать пять блокадных грамм
с огнем и кровью пополам.
...О, мы познали в декабре —
не зря «священным даром» назван
обычный хлеб, и тяжкий грех —
хотя бы крошку бросить наземь:
таким людским страданьем он,
такой большой любовью братской
для нас отныне освящен,
наш хлеб насущный, ленинградский.
К. Лаврентьева:
— «Вечер воскресенья» на Радио ВЕРА, дорогие друзья. Сегодня у нас в гостях Анна Загребнева, художественный руководитель и режиссер Театра драмы имени Ольги Берггольц в Санкт-Петербурге, начальник отдела просвещения Пискаревского мемориального кладбища. Первую часть программы мы говорили о Ленинграде, о блокаде Ленинграда. Совершенно очевидно, что вы, Ольга, в эту тему влюблены, вы и сами об этом сказали...
А. Загребнева:
— Вы не зря оговорились (смеется) это действительно, мне так и говорят, либо Анна Федоровна Берггольц, либо Ольга Александровна Загребнева.
К. Лаврентьева:
— Но картины для наших дорогих радиослушателей полной не будет, если мы не спросим у вас: почему вы после 26 лет работы в театре, актрисой, причем актрисой, я как понимаю, очень талантливой, почему вы вдруг влюбились в эту тему? Почему вы решили посвятить ей свою жизнь? Почему вы настолько кардинально поменяли свой образ жизни, свой образ мышления, свой образ творчества в эту сторону? Откуда появился вот этот портрет Ольги Берггольц в вашей душе и в вашем сознании? Эти стихи прекрасные, которые вы читаете так, будто вы сами их написали. Откуда вот эта вот связь ваша с Ольгой Берггольц? Расскажите нам, пожалуйста.
А. Загребнева:
— Я пока до конца не разобралась. Она ушла 13 ноября 1975, а я родилась 16 июля 1976 года, что это значит, я пока не знаю, не хочу об этом думать. Это очень тяжелая, конечно, тема для продвижения везде, потому что когда мы организовали театр, приехали сюда, нам дали первую премию, фонд Смоктуновского, они сказали: «Вы знаете, во всей России всего четыре спектакля, посвященных военной тематике, и один из них ваш, поэтому вы у нас...» И они сказали: «Вы понимаете, везде все закрывается, а вот в Петербурге открывается театр». Я говорю: «Ну вот да, как-то так». Наверное, благодаря тому, что я не поступила на режиссуру, потому что я очень хотела, отработав актрисой, получив огромный, конечно, актерский опыт, мне всегда не хватало высокой сверхзадачи в театре, вообще в своей жизни. Я помню, мне было пять лет, я стою в городе Рыбинске напротив авиационного завода, рядом с домом, который построили пленные немцы в 46-м году, и я смотрю на эту трубу, вижу ангела из облака и говорю: «Но ведь мир же можно сделать счастливым — это мне было пять лет — мир же надо, я должна сделать его счастливым, я должна что-то для этого сделать, такое что-то...» Вот это предощущение, как у Ольги Федоровны, она всю жизнь предощущала свою главную книгу, а я предощущала свой, наверное, главный какой-то духовный подвиг — это сохранение памяти о ней. И когда я прочитала пьесу «Рождены в Ленинграде», я читала ее несколько дней подряд, полностью уйдя от работы, я поняла, что невозможно не говорить об этом, об этом надо говорить, мы забыли. Тогда я говорила: дай Бог, чтобы мы жили не перед войной, я говорю: ребят, мы забыли, вы понимаете, что у нас общество потребителей сейчас, к сожалению. Ко всем депутатам, к которым я приходила, они говорили: «У нас все хорошо, а эта тема от даты к дате», в один из таких очередных, как будто они учились в одном учебном заведении, учили одни и те же фразы. В какой-то момент меня вдруг осенило, думаю: надо же, как интересно, а мы маму любим от даты к дате? Почему мы маму любим постоянно, почему мы Родину нашу любим только четыре раза в год в лучшем случае, мы же должны ее постоянно любить. Следующий вопрос — патриотизм, мне говорят: «Вот ты со своим этим патриотизмом, с этой своей высокой сверхзадачей...», почему у меня ушли актеры первого состава — потому что я им каждый раз говорила: ребята, у театра должна быть высокая сверхзадача, потому что так завещал Константин Сергеевич Станиславский, семь ступеней творчества. Получилось так, что я на режиссуру не поступила, поступила на дистанционку, тогда это было не модно, но это было единственное, куда я могла себе позволить финансово поступить, так как у меня уже было два высших образования, и я благодарна Богу за это, потому что у меня настоящие учителя: Константин Сергеевич Станиславский, Вахтангов, я знаю о них все, я села и стала изучать, и именно тогда я поняла, что все, что связано с театром — сейчас очень неверно, это неправильно, потому что «театр, — говорил Станиславский, — он должен быть рупором современности, театр — это служение, отдавать все театру это не значит, что играть в 50 проектах, зарабатывая миллионы и живя жизнью потребителя, а отдавая все, отдавая все свое сердце, постоянно учиться... Я очень люблю учиться, этому тоже он меня научил, было так удивительно сидеть в обществе уже ушедших классиков, осознавая, что и сейчас творится история, это был 17-й, 18-й, 19-й год, наступил 20-й год страшный, 21-й год невозможный, 22-й, и сейчас на уроках мужества я всегда в конце говорю детям: «Вы представляете, дети...», у нас, когда я объявляю минуту молчания, я раньше не говорила «минута молчания», я говорила: «Вечная память героям, павшим за независимость нашей Родины» — дети сидели. И приходится говорить, то есть сейчас у нас мы воспитали поколение, что нам приходится говорить: «Объявляю минуту молчания» — они сидят. «Прошу всех встать» — мы дошли до этого. И в конце я всегда говорю: «Дай Бог, чтобы мы жили после войны, дай Бог», от каждого из нас зависит, как будет жить наша страна, как будет жить наше общество, и для меня патриотизм — это моя семья, недавно один из отцов на нашем концерте духовном сказал: «Я вообще окружаю себя людьми, с которыми мне хочется обниматься», так вот я счастлива, потому что вокруг меня люди, с которыми мне хочется обниматься, а те, кто не хочет со мной обниматься, они уходят постепенно, но их оказывается очень мало. И это так здорово — жить без телевизора, то есть для меня общество — это не телевизор, для меня общество — это живые люди, это те вести, которые приходят оттуда, из-за ленточки, потому что очень много патриотических, непосредственно поддерживающих мероприятий я провожу на общественные инициативы, потому что мне нравится это делать, мне есть о чем поговорить с молодежью, мне нравится попасть каждому в сердце, чтобы они понимали, вот как вы сказали, я не знаю, я не умею читать стихи, я не люблю их читать, но Ольгу Федоровну Берггольц я могу говорить бесконечно.
К. Лаврентьева:
— Вы в начале этой части сказали, и сейчас завершили опять Ольгой Федоровной Берггольц, знаете, о чем я подумала: если переходить в богословскую тематику, я не предлагаю этого делать сейчас, потому что это отдельная тема для отдельной программы, но не затронуть мы этого тоже не можем, потому что лейтмотив нашего сегодняшнего часа — это христианин в светском обществе, и вы как раз, получается, та христианка в светском обществе, которая тоже несёт свой огонёк. И когда вы сказали про Ольгу Берггольц, знаете, я вспомнила, как афонские монахи говорят, я не утверждаю, что в вашем случае это именно так, но мысль у меня такая пришла, афонские монахи говорят, что иногда от старца к ученику происходит передача благодати. То же самое, говорят они, происходит иногда и у мирян: если человек очень духовный, или у него есть наследие такое христианское глубоко, духовное христианское, или какой-то опыт очень важный, который он мог бы передать, это может даже вот так вот происходить, просто передача благодати. Опять же, я не утверждаю, что это произошло у вас, потому что что у вас произошло, это знает, ведает только Господь, почему вы так загорелись этой идеей, но это однозначно чудо и однозначно ваше служение. И хотелось бы спросить, Анна, как вы стали верующим человеком?
А. Загребнева:
— А я родилась им, мне повезло, у меня, получается, моя прабабушка, вот как раз тоже непонятно, у нас утеряны корни и по бабушке, и по маминой, и по папиной стороне, моя прабабушка была верующей, она не умела ни читать, ни писать, но полностью знала всю Божественную литургию. Она воспитала мою маму, которая родилась в тюрьме на Колыме, потому что мою бабушку в 47-м посадили за полкилограмма муки в голод, ее отослали на Колыму, она вышла замуж, родила мою маму от якута, и вот я не знаю, где мой дедушка. Где-то в Хабаровске есть мои родственники, если вдруг они меня слышат, пусть и не найдут меня через интернет, я не могу найти пока. И все детство у нас было в уповании на волю Божью. Как-то вот мама, тогда она еще не воцерковлена была, но вот бабушка, во-первых, она ее вылечила молитвами и святой водой, когда мама вернулась полугодовалая, еле живая с Колымы, болея всеми болезнями, бабушка как раз дома, а потому что храмы были закрыты, лечила ее. И мама все время везде, в обиходе дома воспринимала, употребляла божественные какие-то слова, даже не знаю, откуда взятые, понятно, на свой народный манер. И я помню еще тоже недавно мой любимый супруг сказал: «вот ты в детстве любила сидеть на кладбищах», а я очень любила свободное время проводить на кладбище, потому что были закрыты храмы, я сидела у закрытого храма, думаю: Боже мой, когда же (это 80-е), когда же они откроются, ну когда? Ну вот, ну ведь красиво же, ну хотя бы ради красоты откройте... И мне нравилось ходить, и мне казалось, что там не могилки, а там люди, там судьбы, там чьи-то мечтания, и я то же самое сейчас чувствую на Пискаревском мемориале, когда я веду экскурсии по этой центральной аллее, я каждый раз понимаю, что они стоят здесь, они просят, они приходят ко мне в образах, они... Страшно об этом говорить, поэтому я не буду об этом говорить, это, наверное, какая-то определенная эзотерика, в которую нельзя погружаться ни в коем случае, нужно идти своим путем, делать здесь и сейчас. Но у меня был сон перед тем, как я создала театр, что я стою на сцене, передо мной ступеньки вниз, и как уход со сцены, и ряды, как вот в обычном классическом театре, и плотными рядами стоят люди, мужчины, женщины, вместе с ними красноармейцы, все такие серые лица у них, как будто за дымкой, и они все вот как ровными рядами смотрят на меня, а я спускаюсь вниз, и как будто бы ухожу из зала, и тогда меня взяло: как же я уйду из театра? Я так хочу в театре что-то сделать, я же училась на это, два института закончила!.. А потом, когда я пришла на Пискаревку, я поняла — там же именно так она построена, там есть верхняя аллея, там есть ступени, которые спускаются к одной большой братской могиле по центральной аллее к Матери-Родине. И вот эти вот люди, которые стояли, и я помню, как они смотрели на меня, я слышала их голоса, они говорили о том, что: «ты сможешь, ты должна, смоги, ты должна». Вот, и я вышла, думаю: какие интересные зрители, какие замечательные зрители, что это я там должна? Я считаю, что Пискаревское мемориальное кладбище вообще это уникальное место, которое каждый житель нашей великой страны должен посетить хотя бы раз в жизни, чтобы просто там постоять, подумать. В этом году мы запустили еще, кроме выставки напоминаний, еще один проект — это интерактивная экскурсия с погружением. Я постаралась очень деликатно: сзади на стеле, за Матерью-Родиной у нас расположены горельефы — это боковые изображения тех, кто защищал блокадный Ленинград, и мы их оживили, то есть это были люди, одетые также, как на горельефах, и они выходили с кладбища, сопровождали экскурсию, потом стояли, пока шло возложение. В этом году голос Ольги Федоровны Берггольц вместе с голосами моих артистов звучал на Пискаревке, мы сделали радиоспектакль по «Февральскому дневнику», и, конечно, она задышала, хотя тоже мнения разошлись, кто-то сказал, что не должно быть театра на кладбище, но это не театр, это родилась идея из понимания общения с молодёжью, с которой я каждый день общаюсь, которые очень хотят, они замечательные, они так хотят понять, что же это — блокада, но не показывают ни по телевизору, а книги читать они не умеют, мы-то учились по книгам, они это не читают, они только смотрят, что они могут увидеть? Поэтому родилась идея создать деликатный вот этот зрительный образ, он будет у нас по памятным дням, это экскурсия, и параллельно как раз «Февральский дневник», который Ольга Федоровна кровью, я считаю, написала после смерти своего мужа за две недели, не перечеркивая, не исправляя, всё то, что было в первые пять месяцев — тоже уникальное произведение, которое в том году было 80 лет создания, и на 80-летие мы создали тоже проект такой, мы читаем его всем миром, я раздаю тексты, и далее я говорю: «Мы находимся в радиокомитете, у нас всего одна попытка, и мы должны с вами вместе читать „Февральский дневник“, если кто-то, кого-то вдруг перебивает — уступите, и потом подхватите». И вот мы читали, самое большое количество зрителей — 42 человека, мы читали «Февральский дневник», и, конечно, было уникально, когда эти 42 человека в одном дыхании, на одной ноте последние три главы читали, запинаясь, спотыкаясь, потому что молодежь такого языка не знает, я им читала «Дорогу жизни» четвероклассникам, они меня потом спросили: «А что такое «исступлённо»? А что такое «звенящая тишина?», я вдруг поняла, что у нас сейчас нужно живым словом, мы опять возвращаемся, получается, к Божественной структуре, когда живое слово, потому что дети у нас все на ярких образах, на видеоконтенте, на зрительных, поэтому все наши спектакли на шести кубах — три артиста, шесть кубов, замечательная музыка, которая была написана, вот у нас есть, в театре родилась идея создать передвижную бригаду для того, чтобы скомпоновать такой боевой состав и сделать мобильные спектакли, которые можно сыграть везде, даже у вас в студии, и получилось, у нас сейчас на данный момент, кроме вот этого большого спектакля драматического, есть три мобильных спектакля, которые мы играем иногда по три-четыре раза в день, на любой площадке, мы можем, например, утром в школе на 600 местный зал, в актовом зале, а вечером где-нибудь, скажем так, на разорванном кольце на Дороге жизни, а днём в каком-нибудь музее в закуточке, где будет пять человек, мы можем сыграть фрагменты из этого спектакля. И очень интересная форма появилась, современная форма из небольших кусочков, опять же, получается, как наша выставка напоминаний — это мотивирующие проекты на изучение, чтобы молодёжь, например, посмотрев историю Нового года, 41-42 года, когда они просто нарядили ёлочку, которую мы делаем из одеяла зелёного, советского, у нас практически нет реквизита, например, мы рассказываем историю о попугае — это у нас варежка советская, мы рассказываем историю кота — это блокадный платок, ну то есть получается, что вот эти зрительные образы, мне очень важно, чтобы наше молодое подрастающее поколение научилось заново вернуться к фантазированию, чтобы они вернулись в детство, и эти образы увидели, увидели стул, но это не стул — это шкаф, а это не шкаф — это стол, то есть то самое сотворчество, это конечно удивительно, потому что нам иногда говорят, что «у вас наивный театр», я говорю: слава Богу, что он у нас наивный, что у нас нет финансирования... нет, это не слава Богу, это плохо, потому что хочется много проектов сделать, хотя бы доехать нужно на какие-то деньги... хотя, опять же, нас довозят. А получается, что вот эту интерактивную экскурсию мы создали всем миром, Александро-Невская лавра поддержала нас студией, мои артисты сказали: «мы ни копейки не попросим», музыкант написал мне авторскую музыку специально под этот «Февральский дневник», реконструкторы пришли в своих костюмах, привезли свои костюмы, вышли, прошли красногвардейцами, тоже удивительно, когда ты находишься в месте Пискаревский мемориал — это место безвременья, и когда ты понимаешь, что вот молодые 16-летние ребята-реконструкторы в одежде 40-х годов смотрятся совсем по-другому, чем в современной одежде, как они маршировали! Как они два с половиной часа стояли на репетиции! 27-го был дождь, под дождем, как эти барельефы обтекали водой. Там вообще очень много уникальных историй на Пискаревском мемориале, например, в памятные дни у нас периодически, вот тоже у меня был вопрос: как мне сделать так, чтобы сделать эту экскурсию? И вдруг я смотрю на монумент Матери Родины шестиметровый, а в этот день шел снег, 24 января, и ровно половина фигуры была заметена снегом, и получается на фотографии, когда смотришь, то получается театральная история: это черная, а это белая, как вся наша жизнь, мне говорят: какую интересную эту графику сделала, я говорю: это не я, это Бог, и Он мне подсказал, как это должно быть, что белая-черная, черная-белая, обязательно очень важно, чтобы мы слышали, где все-таки белая.
о. Игорь:
— «Вечер воскресенья» на Радио ВЕРА, Анна Загребнева, художественный руководитель Театра драмы имени Ольги Берггольц в Санкт-Петербурге, начальник отдела просвещения Пискаревского мемориального кладбища, мемориального комплекса, сегодня у нас в гостях и у вас в гостях, дорогие радиослушатели. Анна, вот знаете, вы с такой любовью рассказываете о вот этой реконструкции той эпохи, того быта, той жизни, которая была вот в эти 40-е годы, и понятно, что очень важно современных людей, молодых людей, в том числе для которых вы уроки мужества проводите, вот в это погружать и показывать, что это какая-то такая настоящая в некотором смысле жизнь, такая оголённая совершенно, ну вот без ничего лишнего, как бы жизнь на краю такая, но настоящая. Но всё-таки я задам такой вопрос: вот любое погружение в какой-то исторический контекст и любое такое вообще обращение к прошлому, у вас же даже девиз театра — слова Михаила Васильевича Ломоносова, что «У нации без прошлого нет будущего», но вот зачем знать прошлое, зачем в него погружаться — для того, чтобы всё-таки как-то исправлять свою жизнь настоящим, чтобы извлекать какие-то уроки? Вот на ваш взгляд, для чего, какие уроки нам сегодня можно и должно, скажем, извлечь из опыта блокады, из опыта жизни вот в этих нечеловеческих условиях, о которых вы рассказали, когда действительно артобстрелы, темнота, холод и голод, и смерти кругом.
А. Загребнева:
— Я заканчиваю свои экскурсии, ну, это моё новшество, о том, что в городе Ленинграде, я просто часто сталкивалась в последние годы с теми остатками ленинградской культуры, и они говорили: «Это ленинградская культура». Я говорю: «А она в чём?» — «Ну, вот она, не знаю, в чём, но вот она есть». И я поняла, что именно тогда родилось три ленинградские традиции, первая — уходя из дома, ты всегда бережно и навсегда прощаешься со своими родными. Вторая — это кто бы к тебе ни пришёл, тебе нужно отдать последнее, накормить, напоить, обязательно дать с собой. А третья касается нашего женского ленинградского населения — что бы ни произошло, ты всегда должна выглядеть хорошо, а на столе должна лежать салфеточка, потому что мы культурные люди, и мы этим отличаемся.
о. Игорь:
— Это особенность именно Петербурга, да.
А. Загребнева:
— Да, и, наверное, вот это вот удивительная какая-то история, и важно понимать, что патриотизм, ведь это не громкие слова. Я детям всегда говорю: патриотизм — это фантик поднятый на местах боёв. Они мне говорят: «Здесь не было мест боёв!» Я говорю: «Вы скажите это блокадникам, они считали Ленинград городом-фронтом». Те артобстрелы, те разрушения, те взрытые, он же был разрушен на 70 практически процентов, город, он восстанавливался. Я читаю стихи, вот сегодня читала в книге, пока ехала на эфир, стихи, как они это восстанавливали, как они верили! За четыре года город был практически восстановлен по тем рисункам, которые были сделаны альпинистами-любителями, то есть, кроме того, что они замаскировали город, они потом ещё и зарисовывали эти здания, чтобы их потом можно было восстановить. И смысл в том, что поднимая этот фантик, ты кланяешься этому месту. У нас в Петербурге, к сожалению, очень мало памятных мест, идёшь по городу, и ты понимаешь, что это не Ленинград, это Петербург, и я сейчас ко всем депутатам, к кому хожу, говорю: ребята, вводим систему 25 кадра, давайте на каждом месте памятном: здесь жил Шостакович, давайте повесим памятную доску. Вот здесь вот, здесь, опять же, вот в Парке Победы у нас, по неофициальным данным, в крематории в эти полтора года первые страшные было сожжено 670 тысяч жителей блокадного Ленинграда, то есть 670 тонн человеческого пепла, а это Парк Победы и никто не знает, и в этих прудах, в которых этот пепел, люди купаются, представляете, не одна ли это большая память? Но там даже при входе в этот парк нету памятной доски, хотя там на каждом можно, хорошо, какой-то дяденька в 98-м году дал деньги, подняли вагонетку, на которой пепел вывозили из печи и сгружали в эти озера. Хорошо, по велению Божьему в 2010 году там храм построили, маленький, но тем не менее, там проводятся экскурсии как раз диаконом этого храма. Вот хорошо, сейчас один из павильонов, который в 47-м году был построен как шахматный павильон, отдали Музею обороны и блокады Ленинграда, но опять же, он уже два года пустует, там ничего не происходит, а могло бы происходить. Мы, получается, каждую минутку мы теряем те секунды, когда могли бы мы вдохновить наших сограждан на общественный подвиг. Все равно, по большому счету, жизнь может закончиться очень быстро, и что останется? Не останется же все это материальное. У меня сейчас очень много друзей, которые ушли — а как они хотели жить хорошо! А они ушли, а «хорошо» осталось, и остались только воспоминания. А лишний раз бы лучше поговорили, почитали бы стихи, попели бы советские хорошие военные песни, сходили бы к ветеранам, вспомнили бы ленинградские традиции. Очень важно, чтобы патриотизм был он здесь и сейчас, и любовь к Родине — это, опять же, любовь к маме. Я детям говорю: «Как вы сегодня маме помогали? Как вы проявляли свой патриотизм по отношению к Родине через маму, через папу?» — Я мыл посуду. Я говорю: «Молодец. А уроки-то сделал?» — «Нет». — «А вещи-то?..» — «Нет». Я говорю: «Ну и что? И о каком патриотизме мы можем?.. Какой же ты патриот своей Родины? А от этого зависит...», ну и так далее. Эта тема, она родилась из того, что я забыла видеоконтент, придя на урок мужества, ну, хочется же показать ленинградскую минуту молчания, которую мы сделали тоже на общественных началах. Я вдруг поняла, что не надо ничего, ни кино — книги нужны. Нужно просто живое слово и общение. И к своему ужасу я поняла, что дети помнят, что война началась в сорок первом, но какого числа они не знают. Что блокада была — ну в сорок первом-сорок втором, а закончилась она то ли в сорок третьем, то ли в сорок шестом... Это я говорю только о годах, а о датах никто не говорит. Поэтому сейчас идет такой начальный момент возвращения вообще вот этой истории, этой памяти, и радостно, что дети запоминают, вдруг начинают учить стихи Ольги Федоровны Берггольц, Михаила Дудина, Роберта Рождественского, уникальная же плеяда. Последний спектакль передвижной бригады, выпущенный нами, называется «На фронт приехали артисты», это в память наших фронтовых артистов. Мы такое количество книг прочитали, мы так плакали и смеялись, это такая отдельная тема для разговора у нас. А какое количество художественной литературы, которую можно поиспользовать в этом спектакле, в художественной части самодеятельных артистов, но это тоже тема для отдельного разговора. Любая тема, связанная с войной, она очень обширна. И мы, конечно, должны это любить и любить не просто на словах, а каждодневным своим каким-то служением небольшим. Почитали книгу? — Мы проявили патриотизм, потому что что-то в голове, какой-то узелок у нас завязался памяти.
о. Игорь:
— Мне очень радостно, что мы поговорили с вами сегодня о каком-то настоящем патриотизме, не показном, не фальшивом, не раскрашенном в какие-то такие цвета яркие, а вот такой патриотизм, который действительно, наверное, должен быть... Ну как, нельзя сказать «должен», но очень важно, чтобы был в сердце.
А. Загребнева:
— Надо настаивать сейчас. Вот сейчас пришло время настаивания, потому что, мне кажется, в теме любви к Родине не может быть «да, нет, не знаю». Ну вот если ты русский, многонациональный русский, должно быть — «да». А дальше уже, как ты её любишь — это твой разговор с Богом, ты можешь любить её, фантики собирая, а можешь, служа как-то более...
о. Игорь:
— Ну вот память, память о людях, память о подвиге человеческом, которая делает нас людьми, которая вот какой-то важный такой элемент человечности сохраняет, наверное, в нашем сердце. Я очень благодарен, Кира, я думаю, мы с тобой здесь солидарны, да? Очень мы благодарны вам, дорогая Анна, за то, что вы к нам, во-первых, прилетели из города Санкт-Петербурга...
А. Загребнева:
— Кстати, опять промыслительно — в 42 году, 28 января у неё умирает муж в тяжёлых мучениях от голода, и она, думая, что она беременна, у неё большая боль по жизни была, она не смогла, у неё не было детей, две первые дочки у неё умерли. И далее она в связи с 37-39 годом, когда её избивали в тюрьме, она не смогла выносить детей. И она думала, что она беременна от мужа, который умер, и тогда приехала Машенька, сестра её, москвичка, она прилетела на самолёте, приехала через Дорогу жизни с одним пистолетом, вытащила Ольгу Фёдоровну, нашли они самолёт, привезли её сюда в феврале 42 года для того, чтобы Ольга Фёдоровна прошла обследование и осталась живой, выяснилось, что она опухла от голода, и она была не беременна. И она провела ровно две недели, и тогда она сказала вот эту гениальную фразу, я не помню её дословно, но она ножом режет сердце: «Я сейчас в Москве: тепло, свет, харчи, всё это — сумма удобств. Но там, в Ленинграде, осталось то главное — моё сердце. В Ленинград, в Ленинград!» Через две недели она прочитала «Февральский дневник» одному из вышестоящих начальников города Москва, и самолётом её увезли в Ленинград. И вот туда она приехала и сказала «Здравствуй, мой дом! Только здесь я могу оставаться человеком». И к разговору о том, как рассказывать о блокаде — ни в коем случае нельзя уходить в быт. Ольга Фёдоровна в 44-м писала: «Человек всегда один. Одежда меняется, форма меняется, обстоятельства меняются, сумма удобств. А человек остаётся один — Божий человек, христианин».
К. Лаврентьева:
— Лучших слов не найти, да?
о. Игорь:
— Спасибо вам за этот разговор, за то, что вы вообще приехали, что вы вот так порадовали нас своим присутствием, этим разговором и просто напоминанием о чём-то очень важном, о чём действительно нельзя забывать, и что всегда, ну, в нашем сердце, по крайней мере, должно жить, конечно. Анна Загребнева, художественный руководитель Театра драмы имени Ольги Берггольц, который находится в Петербурге, и спектакли, мероприятия которого происходят на разных площадках, нет какого-то, я так понимаю, постоянного места?
А. Загребнева:
— Мы живём в городе Ленинграде, пока у нас нет своего дома.
о. Игорь:
— Адрес — город Ленинград.
А. Загребнева:
— Мы с тобой договорились, повторив сто раз подряд, самый лучший город на планете — это город Ленинград".
о. Игорь:
— Да! Спасибо вам, Анна, большое.
К. Лаврентьева:
— Так что, если будете в Санкт-Петербурге, обязательно найдите этот театр и посетите его и Пискарёвское кладбище.
о. Игорь:
— Да, и мы постараемся. У микрофона, как обычно, по воскресеньям вечером в студии Кира Лаврентьева...
К. Лаврентьева:
— И, как обычно, диакон Игорь Цуканов.
о. Игорь:
— Прощаемся с вами, дорогие друзья, до, надеемся, следующего воскресенья. Анна, спасибо ещё раз большое за эту беседу.
А. Загребнева:
— Будьте здоровы, до свидания.
о. Игорь:
— С Богом. До свидания.
Все выпуски программы Светлый вечер
