«Федор Михайлович Достоевский». Исторический час с Дмитрием Володихиным

В гостях у Дмитрия Володихина был доцент Литературного института имени Горького, поэт Сергей Арутюнов.

Разговор шел о жизненном пути Федора Михайловича Достоевского и о появлении духовной составляющей в его произведениях.

Ведущий: Дмитрий Володихин

---

Д. Володихин

— Здравствуйте, дорогие радиослушатели, это светлое радио, радио «Вера», в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин. Мы сегодня вместе с вами будем отмечать 200-летие со дня рождения Федора Михайловича Достоевского, нет, это вовсе не сегодняшний день, но это, можно сказать, сегодняшний год. Если бы мы взялись делать передачу о Федоре Михайловиче, то в его необъятном творчестве хватило бы, наверное, столько тем, чтобы не в одной передаче все это осветить а, наверное, полгода говорить только о нем. Сегодня мы возьмем только один аспект, наверное, самый правильный для православного радио — это христианский элемент в произведениях Федора Михайловича Достоевского, а для того, чтобы говорить с понимаем дела, мы пригласили сегодня преподавателя Литературного института, главного редактора детской литературной премии «Лето Господне», известного поэта Сергея Сергеевича Арутюнова. Здравствуйте.

С. Арутюнов

— Здравствуйте.

Д. Володихин

— Ну что ж, мы, наверное, поговорим прежде о причудах биографии Федора Михайловича, его жизнь как будто оказалась рассечена секирой на две половины, и первая из них ознаменовалась деятельностью Федора Михайловича в революционном кружке петрашевцев, пребыванием в двух шагах от казни и затем четырехлетней каторгой и остаток каторги он, по-моему, отбывал, как солдат.

С. Арутюнов

— Да, в солдатах.

Д. Володихин

— Позднее он вернется в Центральную Россию, то есть каторга — это Сибирь, в солдатах он отбывал, по-моему, в Семипалатинске, если не ошибаюсь. И сначала о том периоде его жизни, который касается докаторжных лет, его достаточно известные произведения уже выходили и вы, как человек, который изучал творчество Федора Михайловича Достоевского, скажите, вот в этот ранний период до какой степени мы видим христианский элемент или что-то похожее хотя бы на христианский элемент в известнейших книгах Федора Михайловича?

С. Арутюнов

— Ну, наверное, человек, который хочет что-то прозревать в Федоре Михайловиче, равно, как и в других исполнителях на разные темы, если он хочет видеть христианский элемент в человеке, который вырос в глубоко верующей семье, он найдет всегда, то есть ему даже не придется специально что-то выискивать: аллюзии, тематику, какую-то интонацию, он обязательно найдет, также, как и в «Бедных людях», и в «Белых ночах», и в «Неточке Незвановой», и в каких-то набросках, которые у него уцелели, кстати говоря, более позднего периода.

Д. Володихин

— Ну, это вы говорите о желании найти, которое непременно дает возможность найти, как вы сказали: у исполнителей на разные темы, там исполнитель Пушкин, исполнитель Толстой, исполнитель Достоевский...

С. Арутюнов

— Исполнительское искусство, да, только словесное.

Д. Володихин

— «Словесный исполнитель» — хорошо, мне понравилось. Ну вот исполнитель Федор Михайлович Достоевский с его словесным искусством, он вне зависимости от того, хотим мы или не хотим найти, там в его ранних вещах, достаточно крупных, в общем-то, не забытых в его творчестве, мы действительно, на самом деле, обнаруживаем какой-то христианский элемент или скорее можно говорить о традиционной нравственности?

С. Арутюнов

— Давайте будем исходить из традиционного литературоведения, к которому я почти не прилежу, но почитаю и уважаю. Что такое натуральная школа — это значит внезапно прозревшие от якобы векового сна русские писатели, обратившиеся, может быть, впервые к жизни народной, в том числе, городской, в том числе, крестьянской, начинают прозревать вот в этой самой жизни некие начала, которые им тоже очень хочется видеть в себе, но они их больше не видят, они, как следствовало из работ первых революционных демократов, как их потом обозвали, жизнь элиты, а Федор Михайлович Достоевский принадлежал именно к элите, это ребенок, родившийся в дворянской семье, пусть они дворянство получили не так давно, но все-таки это древний род, все они ощущали какую-то, знаете, неполноценность в своей жизни вот в этих имениях, в этих своих закрытых и открытых пансионах, поэтому в «Бедных людях» он открывает для себя Россию.

Д. Володихин

— То есть иными словами получается так: дворянин, который пишет в стиле натуральной школы, он пишет достаточно темные и страшные подвалы и закоулки жизни, он бытописатель точный и время от времени темный, но он хочет найти в тех людях, которые этой жизнью живут, в простом народе некое духовное начало, отлетевшее от образованного класса, в том числе, от дворянства, что же он находит?

С. Арутюнов

— Он находит, что, на самом деле, вот эти люди, которых они почти не замечают, но вдруг начинают в них вглядываться из экипажей, проносящихся по Невскому проспекту или Литейному, вдруг он видит в этих людях какую-то поразительную евангельскую, я подчеркиваю, простоту, наивность, доброту, способность воспринимать огорчения и обиды совершенно ровно и спокойно, терпеть, а это важнейшее качество, терпеть вот эти обиды, ну как же так, Гоголь всматривается — это основатель натуральной школы, я напомню, — он всматривается в своего Акакия Акакиевича, видит в нем, конечно, черты и какие-то уродливые, он настолько стяжен в своем этом жизненном пространстве, что после него не остается практически ничего, там какие-то запонки, носки, этой бедной жизни, которая обречена, и также Федор Михайлович, про которого Белинский говорит, что «новый Гоголь», потому что это одна традиция, укрупненно всматривается в эти бледные лица горожан, видит в них тех людей, к которым обращался Иисус, и он видит в них вот это здоровое, живое, безмерное, сравнивая с каким-то дворянскими притязаниями на жизнь, вот этими непрерывными хлопотами и кто какое место займет, кто куда будет назначен, он видит в сравнении с этими хлопотами безбрежное сознание, которое было вручено нашей цивилизации аж почти две тысячи лет назад на тот момент.

Д. Володихин

— Ну то есть он видит в сущности именно то, что я назвал традиционной нравственностью, которая в большей степени сохранилась в народе, в низших слоях общества, нежели в высших, и он рад этому своему открытию, ну вот назовем вещи своими именами, христианский элемент там проступает постольку, поскольку мы понимаем, что основа у этой народной нравственности именно христианская, то есть надо сделать еще определенное усилие, чтобы его найти.

С. Арутюнов

— Ну конечно, нужно быть начитанным и нужно специально искать, то есть стремление к правде и стремление к правде Христовой именно — это немножко все-таки такие разные вещи, потому что поиск правды — это обычно поиск социальной, то есть это вопрос о несправедливости, а почему так вот поставлено: один рождается в бедной семье, другой в богатой? Человек не видит, что за два поколения эти места могут ровным образом поменяться на противоположные, но задается такой вопрос, он даже антихристианский по сути: а почему Бог так поставил или кто так поставил? Или, может быть, люди так поставили? И так далее, начинаются вопросы, которые приводят этот поиск справедливости, эти вопросы, они рано или поздно приводят к петрашевцам, к нечаевцам и к другим старателям революционных преобразований, которых не устраивает, что над народом поставлен государь, что у него есть свои дворяне-бояре, их это не устраивает, им кажется, что давайте вот организуем общество равных возможностей, вот и все.

Д. Володихин

— Иными словами мы видим то, что, восхищаясь вот этой чистотой народной нравственности, которая проявляется вроде бы во тьме, «на низах» среди бедных людей, Достоевский скорее следующим шагом обретал не христианство, а тягу к социальной справедливости, то есть: а давайте переделаем вот эту жизнь, вот ее современное устройство, не столько обратимся к Богу, сколько обратимся к философии социального равенства.

С. Арутюнов

— Знаете, свидетельство поразительное, это личность, может быть, в XIX веке одна из самых масштабнейших в мире, я подчеркиваю, он ведь и перед смертью, это была ведь верная смерть, их осудили на казнь «расстрелянием», как тогда писали, последние слова его перед казнью, которая была заменена на лишение гражданского достоинства ломанием шпаги над головой, были: «Пребудемте со Христом». Я не знал долгое время, что эти слова он произнес не по-русски, а по-французски, то есть в духе презренных карбонариев он произнес, и ответ ему был от товарища по-французски...

Д. Володихин

— Скорее, презренных якобинцев.

С. Арутюнов

— Якобинцев, да, и карбонариев, и всех вот этих бунтовщиков, ответ ему тоже был по-французски, тоже на испорченной латыни, в общем-то: «горстью пепла», ответил ему товарищ. А один из их товарищей, осужденных на расстреляние, сошел с ума прямо при них, он больше не вернулся в рассудок, это было слишком страшное испытание для, в общем-то, элиты общества, а каково было декабристам, а каково было петрашевцам? Да также, собственно. И народовольцам было точно также, это спустя уже какое-то количество лет, они сходили с ума.

Д. Володихин

— По большому счету наказание они заслужили, вопрос только в том, как они его встречали, обращались ли они к Богу? Федор Михайлович, такой необычный, странный для крещеного русского человека, все же обратился и, может быть, это обращение открыло ему путь, по которому он впоследствии пойдет по совершенно другой, не революционной дороге. А мы с вами сейчас прервемся, зная музыкальные пристрастия Федора Михайловича, мы решили пойти по маршруту следования его мелодическими увлечениями, сейчас в эфире прозвучит фрагмент из увертюры к опере Бетховена «Фиде́лио»

Звучит музыкальное произведение

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, напоминаю вам, что это светлое радио, радио «Вера», в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин, мы продолжаем беседовать о Федоре Михайловиче Достоевском с известным поэтом, преподавателем Литературного института и главным редактором литературной премии «Лето Господне» Сергеем Сергеевичем Арутюновым. Ну, мы подошли к страшному провалу в жизни Федора Михайловича Достоевского, он думал, что это катастрофа, а это было начало его духовного восхождения. Если память мне не изменяет, то пребывая в Тобольске, в Западной Сибири, он получил в подарок Евангелие, Евангелие это не только утешило его в скорбях каторжника, но и многому научило, поскольку существуют следы его труда, обращение к этому Евангелию и внимательному прочтению. Мне кажется, относительно недавно это Евангелие Достоевского было особым образом переиздано.

С. Арутюнов

— Да, замечательный труд, который исполнил Аркадий Елфимов, я недавно брал у него интервью, связанное вообще с его издательской деятельностью, но, конечно, отдельные вопросы были именно об этом потрясающем труде, то есть экземпляр Евангелия достался ему тот самый, с теми самыми отметками ногтем, карандашом на полях, что для Достоевского было важно, было выявлено особой экспертизой, которая длилась не один месяц, и в конце концов вот эта фотокопия с комментариями обширными лучших достоеведов вышла отдельным изданием, гигантским изданием, крупно, четко, с безупречной полиграфией. Конкурс «Просвещение через книгу» не мог обойти такую книгу и дал ей главный приз.

Д. Володихин

— Напомним, что это церковный литературный конкурс Издательского совета Русской Православной Церкви, то есть это Церковь наградила за труд, который был посвящен творчеству Федора Михайловича Достоевского, связанный со Священным Писанием.

С. Арутюнов

— Да, и Церковь наградила. Были и другие конкурсы, которые также высоко оценили эту книгу чуть ранее.

Д. Володихин

— Но в «Просвещении через книгу» это был грани-при, да?

С. Арутюнов

— Да, это был главный приз, несомненно. Дело вот в чем, не будем обманываться, таких книг было несколько, не у Федора Михайловича, дело в том, что когда они проезжали через Тобольск, в общем, такой распределительный центр каторжной Сибири...

Д. Володихин

— Там до сих пор музей, вот этот острог тюремный сохраняется в великолепном состоянии и мне кажется, что сейчас он выглядит лучше, чем выглядел в XIX веке.

С. Арутюнов

— Намного, там проведена тем же Аркадием Елфимовым и его фондом «Возрождение Тобольска» гигантская работа, такая, что все сейчас стоит белое и сияющее, и всех Аркадий Елфимов зовет просто посмотреть своими глазами, а не увидеть это на замечательных плакатах. Но дело не в этом, дело в том, что жены декабристов устроили встречу со всеми сосланными, и они приготовили несколько экземпляров Евангелия, и это было не просто Евангелие, там дело в том, что в обложечку были вклеены тщательно спрятанные деньги на первые поры их нахождения в чудовищных условиях.

Д. Володихин

— То есть хотели немножко облегчить людям жизнь в их скорбях.

С. Арутюнов

— Да, учтите, это 49-й −50-й год, то есть со времени бунта декабристов уже проходит четверть века, а эти женщины несгибаемо находятся в этих пределах, и каждую большую ссыльную партию, которая есть сообщение из Петербурга или из Москвы они стараются встретить добрым словом, напутствием, какими-то деньгами, это, в общем, богатейшие женщины страны.

Д. Володихин

— Не то, чтобы богатейшие — из состоятельных родов, вот так это назовем.

С. Арутюнов

— Да. Это очень трогательно, и Федор Михайлович получает один из экземпляров этой Библии, с которой он потом не расстается. В «Записках из Мертвого дома», благодаря которым он и становится окончательно известным и входит в словесность русскую, описан сюжет, как у него эту Библию крадут навсегда и с какими усилиями он пытается ее вернуть, через каких-то вороватых людей, и там убийство происходит на этой почве, но ничего подобного, может быть, книгу у него и крали, но только вернули, вернули, и он не расставался с ней всю свою жизнь, и она дошла до нас.

Д. Володихин

— Ну, литературные пути людей отличаются от того, что с ними в жизни и ради бога не думайте, что написанное большим писателем он обязательно пережил, ему хватает дара Божьего все это представить, это относится как к классикам, так и к современным писателям, уважаемые радиослушатели, не обманывайтесь, все это большей частью плод литературной фантазии и только от писателя зависит, кто эту фантазию направляет: Царь Небесный, ну или кто-то из числа его оппонентов, скажем так. Важно вот что: Евангелие, которое Достоевский, судя по отметкам, самым внимательным образом прочитал, изучил, научило его очень многому и возвращение его в Центральную Россию было уже возвращением крепко верующего христианина, я не ошибаюсь?

С. Арутюнов

— Нет, конечно нет, потому что именно там, в часы уединения с самим собой, хотя в бараке это очень сложно сделать, но тем не менее, ища этого уединения и ища, конечно, Господа и Его голоса, потому что человек, я напомню, Федор Михайлович 1821 года рождения, а тут уже 50-е годы идут, то есть это возраст весьма зрелых помышлений 30-летнего человека о том, кто он, это близко к возрасту Христа, конечно, он хочет слышать в себе этот голос, а к чему, собственно, привела его жизнь: к окончательному падению, после которого он никогда больше не восстановится и будет всю жизнь бегать в солдатах, скажем, на побегушках, или все-таки эта жизнь к чему-то ведет, что за весть, что за послание в нем находится, он ищет эти ответы в Евангелии и находит, потому что Евангелие подсказывает ему многочисленными своими главами, какими-то выражениями подсказывает канву всего того, что он потом учинит в русской словесности, а учинил он столько, что мы вот до сих пор об этом говорим.

Д. Володихин

— Ну, скажем так: издревле в школьной программе стоял роман «Преступление и наказание», его поколение за поколением читали школьники, на тот момент, когда им нужно было прочитать роман, подавляющее большинство не понимало его, но слава богу достаточно людей уже в зрелом возрасте возвращалось к нему и это, конечно, одна из вершин творчества Федора Михайловича, хотелось бы понимать, вот этот плод его творчества, созданный через много лет после отправки его на каторгу, уже после возвращения естественно, он-то в себе до какой степени несет отпечаток христианского мировидения?

С. Арутюнов

— Это полнейшая апология разбойника, скажем так, причем разбойника с идеей разбойного вот этого нападения на людей.

Д. Володихин

— А вот что значит «апология разбойника»? Вы, пожалуй, поподробнее скажите, что это значит, вы имеете ввиду евангельского разбойника, который на кресте раскаялся, обратился к Богу или?..

С. Арутюнов

— Я имею ввиду именно его, скорее, потому что здесь идет, наверное, такая попытка встроиться в человека, который, несмотря на ужасные злодеяния совершенные, распятый вместе с Господом одним из первых входит в Его Царствие, вот это ив Евангелии Достоевского множество раз подчеркнутые слова и это никак невозможно осознать, то есть это основной парадокс для человека неверующего: ну как же так, вы первыми-то должны быть достойными, и это основная претензия фарисеев и саддукеев ко Христу: ну как же так, мы же достойны, а кто спасется? А вот спасается тот, кто искренне раскаялся и вот об этом искреннем раскаянии в современные Федору Михайловичу годы написан этот роман, его нельзя давать школьникам. Я после седьмого класса или после восьмого был совершенно отравлен «Преступлением и наказанием», потому что никакого понятия ни о преступлении, ни о наказании не имел и иметь не хотел, славное лето, ну представьте себе.

Д. Володихин

— Я вспоминаю те времена, когда я его читал, это слава Богу уже где-то рубеж 70-х-80-х годов, я помню, что в школе те, кто на самом деле прочитал роман, а не делал вид перед учителем, что его прочитал, говорили: ну что же он-то, кокнул старушку, так надо было не финтить, а деньгами-то воспользоваться и скрыться от преследования, слабак!" Честно вам скажу, для советской школы, для учеников ее это настроение было чуть ли не преобладающим, не понимаем, что же нам рассказывают о таком хлюпике?

С. Арутюнов

— В чем дело, да, вот недоуменный вопрос от таких современных советских гимназистов, да, я прекрасно себе представляю, здоровые парни, спортсмены говорят на переменах после обсуждения романа, а я, как нервный, слабый, вот видите, с многочисленными физическими изъянами, впечатлительный юноша, был глубоко ранен этим предсказанием, потому что Федор Михайлович, я бы назвал «Преступление и наказание» поэмой, это очень поэтическая вещь, очень высокая, трагическая, это чистая поэзия и в его устах, и вообще в его исполнении, вот Федор Михайлович в этой вещи умелой рукой прозаика погружает в основном погружает в нервическое состояние человека и делает так, что вот эту шкуру Раскольникова и его драную федору — это такая шляпа с широкими полями, напяливаешь вольно-невольно, то есть он настолько описывает эту лихорадку сознания, что делается физически дурно, читать это молодому, юному дарованию очень тяжело, это может отравит ему не только лето солнечное и ясное, и чистое, а всю последующие годы.

Д. Володихин

— Да, но Раскольников изначально и есть отравленный герой, он отравлен своей гордыней, самомнением и социальными учениями, которые толкают его на путь, выражаясь современными словами: социального дарвинизма.

С. Арутюнов

— Он толкает его даже чуть поближе, может быть, дарвинизм-то ладно, Дарвин тогда уже был весьма в ходу, а вот терроризм как таковой, то есть попытка выступить акционистом таким, вот акцию сделать какую-нибудь, предпринять — это идея многих и в том числе, славных русских юношей, трагически заостренных вот на этих идеях. Федор Михайлович полагает, что человек может быть движим идеей, но по некоторому своему жизненному опыту я могу сказать, что идеей настоящей, такой убийственной или наоборот, всеспасительной, движимо процента три, может быть, населения мужского, дай бог, чтобы кто-то из них двигался идеей, в основном, люди живут совершенно не опираясь на какую-то идеологию, просто живут и живут себе, занимаются спортом, читают, много гуляют, путешествуют, а вовсе не шизофренически или наоборот, параноически сосредоточены на какой-нибудь идее жизни, как его «Подросток».

Д. Володихин

— Ну что ж, мы видим то, что путь Раскольникова, путь главного героя «Преступления и наказания» — это чрезвычайно тяжелый духовный труд, это маршрут от вот этого духовного отравления к духовному отрезвлению и исправлению ума, и в конечном итоге — да, он в какой-то степени оказывается подобен евангельскому разбойнику, насколько ему Федор Михайлович это дает и в этом смысле да, конечно, это воскресение души. Мне кажется, что правильным будет вновь пойти по музыкальным предпочтениям Федора Михайловича и у нас прозвучит фрагмент из увертюры к опере Глинки «Руслан и Людмила»

Звучит музыкальная композиция

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, это светлое радио, радио «Вера», в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин. Мы обсуждаем христианский элемент в литературном творчестве Федора Михайловича Достоевского и нашим проводником в этом необычном царстве стал известный поэт, главный редактор литературной премии «Лето Господне», преподаватель Литературного института Сергей Сергеевич Арутюнов. И мы с вами переходим в какой-то степени к разговору о том, до какой степени христианское мировидение давало Федору Михайловичу возможность быть пророком в своем отечестве. Собственно, в «Преступлении и наказании» был замечательный сон о рассыпающихся армиях, и тогда Раскольников ощутил то, что Федор Михайлович, я не знаю, благодаря дару Божьему прочитал в будущем, что заведенные гордыней и сумасшедшими социальными теориями люди в будущем, забыв Бога, забыв нравственное начало в душе своей, начнут приниматься за проекты горделивые, за проекты жестокие, будут отправляться в походы, в походах армии будут рассыпаться, потому что никто никому подчиняться не хочет и напрашивается, что исход из этого — только жесточайшая диктатура. Собственно, мы в этом году, не скажу: празднуем — вспоминаем о том, что ровно сто лет назад произошло Кронштадтское восстание 1921 года и ведь, собственно, Кронштадтское восстание, «антоновщина», Западно-Сибирское крестьянское восстание и другие восстания против революционного правительства в начале 20-х годов — это ведь и есть ситуации, в которых огромная целеустремленная вроде бы раньше революционная армия начинает рассыпаться и воевать сама с собой, можно сказать, что Федор Михайлович это когда-то предсказал, но гораздо большее он сказал с точки зрения христианской и о настоящем своем, и о будущем России в романе «Бесы».

С. Арутюнов

— Роман «Бесы», который был запрещен в советской нашей державе на протяжении очень долгих лет, издавался только ограниченными тиражами, дореволюционные издания все были в спецхране, оказал на поколение Федора Михайловича влияние недостаточное, хотя вызвал, конечно, и толки, и споры, и многие его после этого совершенно возненавидели, поскольку видели, как это обычно у нас бывает, видели в нем своего, то есть какого-то, пусть раскаявшегося, но бывшего прогрессиста, принадлежал к хорошим кругам, из хорошей семьи, с чистым, светлым лицом, как сегодня у нас любят говорить, но после «Бесов» совершенно стало понятно, что Федор Михайлович — это реакционер, он и сам об этом писал, ужаснейший реакционер, который сдерживает будущее ...

Д. Володихин

— Во всяком случае, контрреволюционер.

С. Арутюнов

— Да, это была целая школа романа, и Федор Михайлович здесь пошел дальше всех своих предшественников, а равно и дальше своих учеников, которые после этого пытались этот подвиг повторить, но у них это получалось уже гораздо слабее, называлось это уже не натуральная школа, а это называлось антинигилистический роман. Кстати говоря, порождение типично и русское, и народное, я имею ввиду тот неисчислимый слой средних писателей, писателей средней руки, которые, видя вокруг себя просто погибельные явления, которые творились с молодежью на фоне этого «просвещения», уходили в подпольные ячейки, это не были больше кружки, где мирно читали какого-нибудь Миля и Бокля, это были боёвки, это очень быстрая такая эволюция, то есть когда в России начали стрелять в губернаторов, в министров, погибло по некоторым подсчетам 25 тысяч государственных чиновников...

Д. Володихин

— Но до 1917 года, не при Федоре Михайловиче. Заметим притом, что сам Федор Михайлович когда-то принадлежал к числу таких кружковцев и, как внутренний человек, прекрасно понимал, что там творится, условно говоря, он выдал всему свету неудобную правду, которую предпочитали хранить внутри сообщества.

С. Арутюнов

— Да, но Федор Михайлович, все же ради справедливости: он был осужден не за замыслы убить царя или похитить его на воздушном шаре, а за распространение письма всего-навсего Белинского к Гоголю, которое было запрещено, то есть это то же самое, как Варлам Тихонович Шаламов, известный троцкист, осужденный за это на 18 лет в совокупности, он же не планировал убить Сталина, он всего-то навсего распространял завещание Ленина съезду по поводу где были какие-то секретные пункты, вот и все, то есть за письма людей ссылали на Колыму и в Тобольск.

Д. Володихин

— В конце концов можно только радоваться тому, что у Федора Михайловича в его биографии нет планов кого-нибудь убить, кого-нибудь похитить и прочей уголовщины.

С. Арутюнов

— Ну, не Александр Ульянов, как минимум.

Д. Володихин

— И слава Богу. Ну вот возвращаясь к роману «Бесы», к нему Федор Михайлович подходил в очень значительной степени, как к разоблачению христианина тех страшных уродливых явлений социальной жизни, которые имеют подоплеку прямо сатанинскую.

С. Арутюнов

— Это ведь картины-то жизни не народной, это картины разложения элиты, скажем так, образованного класса, который имеет средства для существования, который имеет искус университетский и возвращается с учебы в университете уже совершенно с поломанной психикой, вот этот главный герой, один из главных, это ведь человек, который всего-навсего учился в Петербурге, за границей, и вот он вернулся с совершенно изуродованной душой, что же там такого есть в этих университетах, следует задать вопрос, что Ставрогин сын благополучной дамы богатой, возвращается оттуда с замыслами, которые превышают всякое человеческое разумение, то есть тут можно полицмейстера за ухо укусить при всех, тут можно получать наслаждение от каких-то совершенно черных игр с людьми. Но тем не менее это возвращается какой-то как будто бы бастард, как будто бы человек, который хочет мстить всему миру за что-то и с ним практически нельзя справиться, и его конец печален, конец его товарищей печален. Главный бес, который вокруг него вьется — этот Петруша, это всего-навсего направитель его сильной довольно воли, который может пойти до конца, вот желание пойти до конца — это ведь один их божков образованного класса, они ведь любовались теми, кто на дуэлях стреляли не в воздух, пошел до конца, отомстил за попранную гордость, ну вот, собственно, а чем Ставрогин отличается от галереи вот этих лишних людей, которые обожали заряжать пистолеты и разряжать их друг в друга.

Д. Володихин

— То есть в принципе мы говорим о том, что Ставрогин и его окружение, там не один человек...

С. Арутюнов

— Там пятерка, боёвка самая настоящая.

Д. Володихин

— Да, целый кружок, это ведь не столько форма поведения образованного человека, который становится радикалом, сколько с христианской точки зрения форма одержимости, обесовления.

С. Арутюнов

— Да, и в эпиграфе к роману о духах нечистых, которые вошли в этих свиней, свиньи бросились с обрыва, все уже предречено, то есть понятно, что душа, которая мучается, в данном случае роман — это такой местный хронотоп, это небольшой уездный город, вот эта пошлость провинциальной жизни какая-то, то есть какие-то вторые браки, ведь помните, Ставрогина, она выходит замуж за Верховенского, которому уже не следует об этом думать, ему уже о душе думать надо, а они все что-то возятся там и так далее. В такой же, кстати, атмосфере ужасающей подлости начинается роман Горького «Клим Самгин», то есть это некая пустота, в которую входят бесы.

Д. Володихин

— Общество, которое решило, что пускай Бог существует, но где-то на полях нашей жизни, ладно-ладно, мы будем ходить в Церковь, уже, в сущности, не веруя и не заботясь о наших душах, и вот когда Бог удален из книги на поля книги вот в этой книге жизни, естественно заводятся бесы, потому что пустота духовная их притягивает, а бесы соответственно, младшее поколение, гораздо сильнее оторванное от Бога, поражают в первую очередь.

С. Арутюнов

— Да, они полны жаждой деятельности, вот это очень опасный период в молодых людях, когда им хочется что-то сделать, у них есть образцы довольно высокие, скажем, у предыдущего поколения они очень все знаете, как они надрывно любили Наполеона, который топтал русскую землю, а как их восхищал лорд Байрон, их восхищал Бетховен, который поклонялся, кстати говоря, Наполеону, вот и Достоевского тоже прельщает эта музыка, эта великая музыка Бетховена, а там одна из симфоний посвящена Наполеону.

Д. Володихин

— Скажем так, талант от Бога, а то, как человек им распоряжается — от его хотения.

С. Арутюнов

— Они видят героизм в исключительно демонических проявлениях, вот что страшно, и подвиг Христа, который противостоит всем этим демоническим проявлениям — на втором плане, он откатывается куда-то на десятый план, и они видят: вот гордый и смелый человек с пистолетом, вот с двумя пистолетами, вот в пиратской косынке, вот он громит и уничтожает что-то там — это вот Раскольникова теория в полном блеске, но ведь они-то еще и дальше идут, они убивают своего товарища, почему они его убивают — не потому что этот товарищ достоин смерти, а им нужно, собственно, проообраз их — это кружок Нечаева, это автор катехизиса революционера, который я советую очень многим перечитать, это плод до предела озлобленного ума, который призывает к сокрушению мира.

Д. Володихин

— Ради интереса, люди, которые всем этим решили воспользоваться в духовном плане, они ведь в сущности убийством сами себе доказывают: мы можем и с нас, как с гуся вода.

С. Арутюнов

— Абсолютно.

Д. Володихин

— Да, Бог сказал: «не убей», но кто нам этот Бог?

С. Арутюнов

— Они убивают его вполне ритуально, потому что им нужно единиться этой кровью, это страшный ритуал, когда идет в своих же возлюбленных друзьях идет выбор жертвы, это страшный процесс, на который обречен каждый подпольный кружок.

Д. Володихин

— Ну что ж, дорогие радиослушатели, мы с вами покидаем тот темный склеп, который представляет собой роман «Бесы», его надо прочитать тем, кто еще не прочитал, чтобы понять, до какой степени может дойти разложение общества, когда оно внешне благополучно, а внутри гниение уже поразило многие органы социального тела, и мы вновь обращаемся к музыкальным предпочтениям Федора Михайловича. Вот до начала передачи наша прекрасная звукорежиссер сказала: «Сегодня у нас будет передача об увертюрах» — да, у нас будет третья увертюра на этот раз оперы Беллини «Норма» и как бы это правильно сказать: как-то, в общем, органично, что у великого человека были великие предпочтения, когда ты видишь, что замечательный огромный писатель любил оперное искусство — ну, может быть, где-то в душе находится отклик в виде чего-то простоватого, житейски все же правильного, но хорошо, что не рок и хорошо, что при Федоре Михайловиче его не было. Прошу вас, давайте послушаем.

Звучит музыкальное произведение

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, напоминаю вам, что это светлое радио, радио «Вера», в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин, у нас в гостях замечательный поэт, преподаватель Литературного института и главный редактор литературной премии «Лето Господне» Сергей Сергеевич Арутюнов, мы обсуждаем с Сергеем Сергеевичем христианский элемент в творчестве Федора Михайловича Достоевского. И настало время перейти к роману, который многие биографы Федора Михайловича Достоевского считают пиком в его творчестве, я имею ввиду роман «Братья Карамазовы», и если в «Бесах» мы видели человеческое подполье, бесовщину, показанную со всей неприятной, но правдивой прямотой, то в «Братьях Карамазовых» мы видим образы людей истинно христианского склада личности.

С. Арутюнов

— Да, там вот этот самый элемент, как говорили сто лет назад: элемент революционный, контрреволюционный, мы там видим сполна, потому что есть старец Зосима, есть Алеша, младший сын, так сказать, было у царя три сына, младший сын. И есть целая большая новелла, то есть целый большой сюжет, протянутый через ту же самую страшную вот эту пустыню человеческую, сюжет монастырский, Федор Михайлович, было время, общался с монашеством, черным духовенством.

Д. Володихин

— Кто, кстати, в данном случае служил прототипом старца Зосимы?

С. Арутюнов

— Вы знаете, там это несколько такой сборный элемент, там есть, бывают версии такие и сякие, но он бывал в пустынях и навещал обители самые такие известные...

Д. Володихин

— Указывают на Оптину время от времени, я об этом читал немало.

С. Арутюнов

— Да, на Оптину указывают, там старчество приобрело просто всемирное звучание. Это сборная фигура, конечно, хотя, может быть, действительно, реальный прототип можно считать, но я эти версии, когда речь идет о прототипах, всегда воспринимаю с такой острожной дистанцированностью от них, потому что одно дело — реальность, а другое дело — писательство, которое преследует совершенно порой далекие от реальности цели. Конечно, Зосима, вы помните его биографию, которая изложена — это человек из помещиков, как Федор Михайлович указывает, то есть знавший сладость жизни той и это тоже человек идеи, то есть он тоже пришел в Церковь не просто так, там есть, Алеша записывает за ним, такая целая большая глава, где сказано, может быть, пунктиром, может быть, не совсем явно о тех мотивах, которые человека привели, но к чему они его привели: «раздай имение свое» — вот к этому его привели. Там большой экскурс по старчеству, которое Федор Михайлович считает чуть ли не сердцем русского православия, тоже весьма спорные некоторые вещи, и там есть почти демонический, но такой, по-раскольничьему убедительный отец Ферапонт, который пытается торжествовать на еще не остывшем даже ложе Зосимы, который, медленно теряя силы, уходит и все-таки это очень сложная сцена, когда этот самый пустынничающий Ферапонт выбегает оттуда, говоря, что: «Аааа, я говорил, я предупреждал!..» и все-таки он падает на колени и говорит: «Христос победил». С какими он там мыслями обратно уйдет, что он там доказал, что ему доказал Христос — это открытый финал совершенно, но вот это противостояние Зосимы и Ферапонта, оно составляет ключевую ось вот этого сюжета, один ратует за истину и веру, а другой в общем-то, ни за что не ратует и оставляет очень мирные записки по себе, помните, вот это завещание практически Зосимы, что там сказано: да там сказано, что в 99 процентах у верующих по-настоящему монахов и остается за ними, очень просто все, без вот этих наворотов каких-то, любите людей, любите народ наш-богоносец, верьте в Бога, любите животных, любите траву, пташек небесных, любите все, и как только вы будете любить, вот это в главе «Маловерная дама» сказано: «да вы, как только будете любить, заботиться о людях, вам сразу и сердце откроется, и придет осознание, вот вы не веруете, хотите поверить, так вы сначала людьми займитесь, возлюбите их деятельной чистой любовью, заботьтесь о раненых, о больных, о расслабленных, о немощных, вот она к вам и придет, эта любовь, есть только один способ». И настолько это все кажется банальным, тем, кто ищет сложных путей, настолько это все ординарно: ну что он нам говорит об этой любви, ну вот легко так сидеть и рассуждать об этом — да он никогда не рассуждал, он всю жизнь делал, поэтому к нему и ломился этот народ, и протягивали ему этих младенцев, и поэтому и плакали при нем сотни людей, и легчало людям, которые действительно расслаблены, потому что они чувствовали, что вот в этой своей речи, в этой своей немудреной жизни он не лгал, а просто любил, а как любить — мы не знаем, как это, но когда мы приближаемся к людям, которые действительно любят суще — мы плачем, вот и вся тайна.

Д. Володихин

— Ну что ж, в романе «Братья Карамазовы» линия старца Зосимы, Алеши, отца Ферапонта — это всего лишь один из сюжетов, наполняющих роман, но мне показалось правильным остановиться именно на нем вот почему: «Преступление и наказание» — это океан зла с несколькими точками фонарей на кораблях, которые пытаются его преодолеть и добраться до порта духовного возрождения, «Бесы» — это океан зла, в котором разве что только под водой где-то можно увидеть отражение этих огоньков, то есть там островов духовного благополучия еще меньше, почти не видно, а вот «Братья Карамазовы» — это ситуация, когда жизнь, вроде бы погруженная во зло, бьется о берег достаточно твердой веры, этой веры много, и эти люди, которые являются носителями веры, может быть, они причудливые, странные, не великолепные, не парадные, но они все-таки не огоньки, это твердый домен христианства в обществе, которое от христианства убрело неведомо куда.

С. Арутюнов

— Да, вспомните главу: вот связался со школьниками, вспомните, как Алеша, посланный Зосимой в мир трогательно, как Соломон какой-нибудь молодой, вступает в семьи, которые поражены нищетой, гордыней, вот с этими гимназистами он разбирается в их сложных взаимоотношениях, и один из гимназистов, пораженный болезнью, гибнет, но какое после этой уже главы мальчики, какое там идет вообще растворение воздухов, что вот это не то, что искупительная жертва, наверное, вот мальчик унесся туда и отец его безутешный, это просто школа для многих-многих взрослеющих, как себя вести, необязательно при умирающем, а как не получить первые травмы, после которых травма самому себе, как не нанести себе первые травмы, после которых очень трудно вырасти прямо, как остаться человеком, когда тебе все кажется нечеловеческим? И вот Алеша был с этими мальчиками рядом, и еще множество сюжетов Карамазовых, которые связаны даже не только с ним, а с внезапным пробуждением даже у самых закоренелых, ну а что, мы скинем со счетов двух других братьев? Не будем мы их скидывать, ведь они тоже проходят страшнейшие искусы, Иван проходит, Дмитрий проходит...

Д. Володихин

— Федор Михайлович показывает, что даже люди, погруженные в этот океан тьмы, не безнадежны.

С. Арутюнов

— Абсолютно нет, ну вот Иван, ведь это мечущийся человек, ну и что, он абсолютный подлец? Да из него такие вещи исторгаются, которые мы цитируем до сих пор. «Широк человек, сузить бы надо» — это ведь слова Ивана.

Д. Володихин

— Ну что ж, во всяком случае, в «Братьях Карамазовых», как нигде, наверное, более в своем творчестве Федор Михайлович дарует надежду, есть выход, он не закрыт, просто надо иметь силу и волю вовремя повернуть к нему. Время нашей передачи подходит к концу, дорогие радиослушатели, от вашего имени я позволю себе поблагодарить Сергея Сергеевича Арутюнова, который был нашим проводником по миру Достоевского, и мне остается сказать вам: спасибо за внимание, до свидания.

С. Арутюнов

— Всего доброго.