Поделиться
Гость программы: кандидат исторических наук Глеб Елисеев.
Разговор шел о том, с чем связано возникновение в начале 20 века евразийства, как развивалось это движение, ставшее впоследствии общественно-политическим, и какую роль в нем играло православие.
Ведущий: Дмитрий Володихин
Д. Володихин:
— Здравствуйте, дорогие радиослушатели! Это Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. И сегодня мы поговорим об одном явлении, которое без конца будоражило умы в двадцатом столетии и в двадцать первом, в общем, смущает и политиков, и общественных деятелей, и публицистов, и писателей. И надо сказать, что явление-то действительно интересное, это чисто русское изобретение в интеллектуальной сфере, хочется о нем говорить и говорить, и замолкать только, вспоминая, что через некоторое время оно, в общем, выродилось, выцвело, но пока цвело — цвело ярко. Итак, мы поговорим сегодня о евразийстве, о евразийстве старшем, то есть настоящем, как оно, в каких обстоятельствах родилось, какие были у него интеллектуальные предтечи, и к чему оно в конечном итоге привело. У нас в гостях замечательный историк, кандидат исторических наук, член редколлегии научного ежегодника «Историческое обозрение» Глеб Анатольевич Елисеев. Здравствуйте.
Г. Елисеев:
— Здравствуйте.
Д. Володихин:
— Ну что ж, давайте поговорим прежде всего о том, что у евразийцев были очень серьезные предтечи, настоящие интеллектуальные столпы в русской общественной мысли, в русской философии, в русской публицистике. Знаете, мне кажется, что в XIX-начале XX века эти явления не были так уж далеко разведены друг от друга.
Г. Елисеев:
— Само возникновение евразийства во многом связано со старым и не очень добрым спором между славянофилами и западниками. Представление о том, является ли Россия отдельной от Европы духовно развивающейся системой или всё-таки является окраинной частью Европы — это было главное содержание многих споров, которые шли на очень высоком научном и философском уровне, начиная с 40-х годов XIX века. И старшие славянофилы: Аксаков, Киреевский, Хомяков, они строили свои рассуждения именно на противопоставлении европейского пути тому, что должно было реализовываться в России.
Д. Володихин:
— Ну, я бы сказал, прежде всего, конечно, Хомяков, как, наверное, наиболее яркая фигура во всём этом созвездии блистательных славянофильских умов.
Г. Елисеев:
— Да, потому что во многом он акцентировал внимание на очень важной теме, которая будет важна и для евразийского движения, то есть на теме православия как главного хранителя духовного своеобразия Руси, Руси как наследника Византийской цивилизации, потому что в тот момент, учитывая специфические особенности Российской империи XIX века, которая со времён петровских реформ так или иначе заимствовала очень и очень многое из европейской традиции...
Д. Володихин:
— Некоторые говорят, что она фактически стала частью большой Европы.
Г. Елисеев:
— Во многих моментах, конечно, да. Во всяком случае, мы без конца участвовали в европейских делах, и что самое поразительное: не только мы, но и европейцы в значительной степени воспринимали нас именно как органичной частью Европы, но периферийной частью Европы, отсталой частью Европы, а вот славянофилы и последующие представители подобного рода направления мысли в нашей русской философии, они говорили: «нет, наша форма развития — это не отсталость, это своеобразие».
Д. Володихин:
— Ну, это, так сказать, перспектива, которую сейчас не видят и увидят не скоро во всех её возможностях, во всём её цветении, поскольку многим застит глаза блистательный образ Европы.
Г. Елисеев:
— Да. В современном нашем положении, кстати, мы находимся в несколько более выигрышной ситуации, то положение, в котором сейчас находится Европа, оно не может нас слишком уж здесь восхищать и соблазнять. А тогда, действительно, европейские страны находились на подъёме, на подъёме цивилизационном, на подъёме технологическом в первую очередь, в значительной степени на подъёме общественно-политическом, и это вызывало естественные соблазны.
Д. Володихин:
— Ну да, прежде всего, конечно, немецкие государства, Англия, разумеется.
Г. Елисеев:
— Да. И предшественниками евразийцев здесь оказывались не только славянофилы классические, но и — что ещё может быть более важно именно для евразийства как концепции — славянофилы поздние, так называемые: Страхов, Данилевский, Константин Николаевич Леонтьев.
Д. Володихин:
— Но Константин Николаевич считался славянофилом лишь отчасти, он был, скорее, православный консерватор, но с той точки зрения, что ему нравилась Россия как духовное и физическое явление, нравилось то, что она есть воплощение смыслов византизма — да, в какой-то степени и он был где-то в чём-то славянофилом.
Г. Елисеев:
— Да, при всём его критическом отношении к славянофильскому вопросу, как таковому, при котором он говорил, что «славянство есть, славизма нет», тем не менее Константин Николаевич Леонтьев был создателем концепции, которую во многом развивали, опять же, евразийцы, концепции органического развития государств, стран и цивилизаций, о том, что государство, определённая форма его развития, оно проживает некие чёткие стадии от рождения до смерти.
Д. Володихин:
— Ну, примерно около тысячи лет — это примерно естественный средний срок жизни цивилизации, как общественного организма. Её можно убить раньше, если случится иноземное нашествие, природный катаклизм, социальный катаклизм, или она может законсервироваться и прожить несколько дольше, но это примерно как средний срок жизни. Тысяча — нормально, но, как у людей, может быть и больше, и меньше.
Г. Елисеев:
— Да. Его современник Николай Яковлевич Данилевский, создатель теории культурно-исторических типов, ещё, может быть, чётче позиционировал Россию, правда, он включал в духовную ойкумену именно Российской цивилизации и славянские народы, безусловно, противопоставляя эту систему, этот культурно-исторический тип романо-германскому. Вот Данилевский чётко говорил: «Россия — отдельная цивилизация. Цивилизация, в зоне влияния которой должны находиться, в первую очередь, славянские племена». Вот это представление о России как о центре цивилизационном, определённого рода периферии, это тоже будет воспринято евразийцами, только повёрнуто совершенно в другой перспективе, совершенно по-иному предложено, во многом как раз перекликаясь, в том числе и со взглядами Константина Николаевича Леонтьева. Вот Леонтьев говорил: «Для нас важнее именно православное единство, нежели чем формально родовое, кровное, националистическое».
Д. Володихин:
— Ну и, насколько я помню, Леонтьев в этом смысле ещё преобладал над Данилевским просто как великолепный литератор, он мог с помощью афоризма в несколько строчек, в несколько фраз объяснить смысл крупной идеи, и когда он говорил о том, что существует византийский русский культурно-исторический тип в нескольких строчках, становилось ясно, что это такое и чего от него ожидать.
Г. Елисеев:
— Евразиец Георгий Флоровский в одной из своих статей сказал такую, может быть, не очень благородную по отношению к предшественникам фразу «о скучноватом Данилевском и блистательном Леонтьеве».
Д. Володихин:
— Ну, что касается силы мысли, Данилевский ничуть не отстаёт от Леонтьева, он также силён, может быть, и более. Но, знаете, русская цивилизация — цивилизация слова, поэтому литератор, который владеет словом как врождённым даром, даром от Бога, превосходит тех, кто силён логически, но слаб в выражении своей мысли.
Г. Елисеев:
— Да. И, к сожалению, к рубежу XIX-началу XX века старые споры западнически-славянофильские стали несколько затихать на фоне того, что доминирующим стал прозападнический взгляд почти во всём образованном обществе. Россия стала восприниматься во многом именно как периферия, культурная периферия европейской цивилизации, и это был далеко не лучший вариант развития в духовном смысле, и многие авторы как раз русской религиозной философии, именно они выступали против этого движения, но оно было доминирующим: «ну да, Россия — остаток, да, нам нужно строиться в семью цивилизованных народов».
Д. Володихин:
— Вы помянули Страхова, это был не столько теоретик, сколько морализатор, и он говорил, что, в сущности, смысл всему этому придаёт православие, придаёт вера, придаёт православная нравственность, и он даже в какой-то степени укорял своих предшественников, того же Леонтьева, за определённый недостаток или хаотичность православия в их словесах, в их заявлениях. Страхов в этом смысле был человек, который бил на эмоциональную и этическую стороны.
Г. Елисеев:
— Да, и евразийцы этот момент тоже унаследовали от своих предшественников. Идея безусловной ценности православия, православия как некоего палладиума российской цивилизации, если использовать такой штиль, это аксиома для всего евразийского движения. В любом случае, будущее Российской цивилизации (они все это подчёркивали, мы об этом ещё будем нежно говорить) должна строиться на православной основе. Здесь они были полностью солидарны с Николаем Николаевичем.
Д. Володихин:
— Ну и со всеми остальными, с тем же Константином Николаевичем тоже, помимо тех, кто просто побаивался его радикальных формулировок.
Д. Володихин:
— Дорогие радиослушатели, напоминаю, что это Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. У нас в гостях кандидат исторических наук, член редколлегии научного ежегодника «Историческое обозрение» Глеб Анатольевич Елисеев. А сейчас мы переходим, собственно, к тому, как родилось старшее евразийство, потому что это, конечно же, постреволюционная реальность, а не дореволюционная.
Г. Елисеев:
— Да. При изучении евразийства мы должны всегда помнить о том, что, в отличие от предшественников, евразийство было учением катастрофическим и посткатастрофическим, потому что уничтожившая Российскую цивилизацию в привычной для большинства русских людей форме русская революция вышвырнула многих за пределы России, в числе тех, кто был вынужден бежать, были и основатели евразийского движения. Весь опыт их участия в переживании революции и Гражданской войны привёл к тому, что они, достаточно, в общем-то, в этот момент ещё молодые люди, двум из главных основателей евразийского движения в этот момент одному тридцать лет, другому двадцать пять: Николаю Трубецкому и Петру Савицкому, но у них уже достаточно богатый, сложный и тяжёлый жизненный опыт в этот момент, и этот жизненный опыт заставлял их стремиться, в силу их предпочтений научных, философских, жизненных предпочтений осмыслить русскую революцию, понять, что это было такое: катастрофа, которая представляет из себя апокалипсис без апокалипсиса, то есть что-то, что является откровенно бессмысленным, или из катастрофы Российской цивилизации можно вынести какой-то урок, который позволит возродить её в будущем?
Д. Володихин:
— То есть, если я вас правильно понимаю, то старшее евразийство — это экзотический цветок позднего славянофильства на пепелище русской революции?
Г. Елисеев:
— Да, это умственное движение, которое было порождено не только эволюционным последовательным развитием одного из важнейших направлений русской мысли, но и реальной катастрофой. Сочетание катастрофизма, попытки осмыслить катастрофу и продолжение осмысления целого ряда базовых для русского мышления идей.
Д. Володихин:
— Ну, давайте представим главных героев, это ведь всего четыре-пять человек, те, которые были реальными авторами популярных раннеевразийских сочинений.
Г. Елисеев:
— В первую очередь, это четыре человека, которые были основными авторами первого евразийского сборника, который всеми был воспринят как манифест евразийства, сборника, вышедшего в 1921 году в Софии, сборника «Исход к Востоку». Это князь Николай Трубецкой...
Д. Володихин:
— Князь Николай Трубецкой.
Г. Елисеев:
— Да, князь Николай Трубецкой, сын философа Трубецкого, племянник философа Трубецкого и сам философ.
Д. Володихин:
— Отдалённый потомок одного из претендентов на русский престол в 1613 году.
Г. Елисеев:
— Совершенно верно. Географ и философ Пётр Савицкий, богослов Георгий Флоровский и культуролог, впоследствии специалист по теории истории и музыки Пётр Сувчинский. Вот вчетвером они создают книгу, которая развивает во многом идеи, в первую очередь, Трубецкого. Почему? Потому что ещё за год до появления этого манифеста, который вызвал шум, достаточно обширный шум в эмигрантской культурной среде, почти без особого эффекта вышла книжка Трубецкого, которую он писал целых десять лет: «Европа и человечество», в которой уже были резко поставлены те вопросы, прозвучавшие впоследствии в этом сборнике, но уже на четыре голоса.
Д. Володихин:
— При том, что сборник не то чтобы имел роскошное оформление, он был бедно оформлен, у него был небольшой тираж, но почему-то эти тексты услышали, а князь Николай Трубецкой когда-то потерпел своего рода интеллектуальное поражение, мало кого заинтересовав своей книгой.
Г. Елисеев:
— Трудно сказать, насколько это было интеллектуальное поражение, скорее, время было в этот момент не то, помним, чем был 1920 год в истории России, книга просто как бы не очень вовремя прозвучала, но идеи остались.
Д. Володихин:
— Год «Великого исхода».
Г. Елисеев:
— Да. Идеи остались, и идеи были реализованы. И вот эти вот идеи вызвали бешеное бурное раздражение сразу с двух сторон, идея евразийства одновременно не приняла ни консервативное крыло эмиграции, ни леворадикальное — либеральное крыло эмиграции.
Д. Володихин:
— Не социалистическое, естественно.
Г. Елисеев:
— Ну естественно, оно примыкало к либеральному крылу. Милюков, он, скорее, был близок к тому же Керенскому по своим идеям, чем к представителям Российского общевоинского союза или других структур классического монархизма.
Д. Володихин:
— Но что же они сказали-то в этом сборнике, и что хотел сказать князь Николай Трубецкой?
Г. Елисеев:
— Князь Николай Трубецкой во многом повторил мысль, которая была базовой и для предшественников евразийства, но здесь он обострил её очень чётко: о том, что Европа — это не универсальная цивилизация. Рецепты, которые предлагают европейцы для излечения язв и проблем жизни других цивилизаций, они, скорее, приводят к тому, что эти язвы и проблемы только усугубляются, а эти цивилизации умирают. Нужно воспринимать Европу как конкурента и чуть ли не врага, а впоследствии евразийцы будут позиционировать её только таким образом, для России, которая представляет из себя особую цивилизацию, цивилизацию, которая шире, чем Россия, и вот это во многом вызывало, кстати, возмущение в основном у «правых» критиков евразийства, которые говорили, что «совокупность из трёх основных равнин Евразии, — как писал Пётр Савицкий, — Восточно-Европейской, Западно-Сибирской и Туркестанской, представляет из себя целый географический мир, своеобразный, ни с чем не сравнимый, мир, который породил исключительную цивилизацию, и эта цивилизация, которая не должна смотреть ни в сторону Азии, ни в сторону Европы, а выбирать свой собственный путь».
Д. Володихин:
— То есть иными словами, изначально евразийство совсем не то, что сейчас таковым называют. Евразиец не говорит, что Россия — это смешение европейских и азиатских черт в разных пропорциях, не говорит, что Россия должна следовать по пути Европы или Азии, он говорит, что Россия отдельно и от Европы, и от Азии, как совершенно особый мир, который не может быть сложен ни из кирпичиков Азии, ни из блоков Европы, он сам по себе.
Г. Елисеев:
— Да, совершенно верно. Но, к сожалению, Дмитрий Михайлович, то, что вы повторили, это был во многом результат интеллектуальной эволюции одного из крыльев евразийского движения. В конце концов, они договорились вот до тех самых идей, которые вы озвучивали. И для идеи того, что нужно идти на выучку к Азии, и о том, что на самом-то деле Евразия — это Европа-Азия, синтез и того и другого, но, сразу подчёркиваю: для ранних евразийцев, для классических евразийцев эта мысль была не то чтобы неприемлема, она была им глубоко враждебна. Они всегда позиционировали Россию именно как отдельную цивилизацию, Россию, русский народ, как главную фундаментальную основу для этой отдельной цивилизации.
Д. Володихин:
— Ну, всякую хорошую вещь можно испортить. Возьмём простую дверь: если испачкать её клубничным вареньем, прикрепить к ней автоген, офицерский погон и нарисовать собаку на двери, дверь в своих свойствах никак в лучшую сторону не продвинется.
Г. Елисеев:
— Она будет называться «инсталляцией», её можно будет продать на каком-нибудь аукционе.
Д. Володихин:
— Но по смыслу она станет безобразной.
Г. Елисеев:
— Ну естественно, хотя всё зависит именно от состояния умов нынешней деградирующей европейской цивилизации, как говорили евразийцы.
Д. Володихин:
— Вот вы что говорите: вы говорите о том, что фактически через некоторое время здравые идеи старших евразийцев превратились в какую-то дикую инсталляцию.
Г. Елисеев:
— Да, мы об этом ещё поговорим. А сейчас давайте чуть-чуть ещё коснёмся того, что дополнительно вызывало резкое раздражение у критиков евразийства, помимо отрицания универсальности европейского пути развития и приемлемости только европейского пути развития для России. Помимо первой идеи, которая сводилась к тому, что европейский путь развития России — это не единственный и даже, по сути дела, ложный путь развития, помимо этой идеи были и другие идеи, которые также вызывали бешеную критику. А второй такой идеей была идея о том, что весь петербургский период развития русской истории был де-факто, с точки зрения ранних евразийцев, путём в никуда, что слишком много европейских идей было взято, и это привело к трагическим перекосам в развитии русской цивилизации к началу XX века. Разделение, по сути дела, как писали евразийцы, на два народа: на низы, которые не понимали культурные верхи, на политику российской бюрократии, которая пыталась построить некое идеальное европейское государство и политику русской интеллигенции, которая пыталась взорвать это государство и построить некую утопическую социалистическую конструкцию.
Д. Володихин:
— И, опять же, европейскую социалистическую.
Г. Елисеев:
— Да, естественно, обе эти идеи зиждились в рамках европейской культурной традиции, европейского способа мышления — это всё не принималось и не понималось, как говорили евразийцы, простым народом.
Д. Володихин:
— Насколько я понимаю, в число первых евразийцев иногда включают Карсавина, историка, причём довольно известного, чуть ли в своей сфере не более известного, чем вот эта первоначальная четвёрка.
Г. Елисеев:
— Да, Лев Платонович Карсавин, он будет заметным участником евразийского движения, одним из представителей как раз левого евразийства, и он добавил целый ряд идей в евразийство, которые, опять же, привели к тому, что это движение стало легче подвергать идеологической критике. Вот многие представления Карсавина, например, его теория симфонической личности, вызывали традиционные обвинения в антииндивидуализме и в пропаганде чуть ли не коллективистского мышления, в капитуляции перед советской идеологией, и это был, пожалуй, третий момент, который вызывал раздражение в отношении евразийского движения, опять же, с самого начала.
Д. Володихин:
— Ну, а старшие евразийцы ничего такого не говорили?
Г. Елисеев:
— Да, но евразийцы с самого начала, опять-таки, своего движения пытались найти некий смысл в русской революции, и вот это вот оправдание русской революции, представление в виде неизбежного явления, вызывало раздражение как у критиков справа, как впоследствии, в том числе, и у некоторых евразийцев тоже.
Д. Володихин:
— Ну, а древнейшие евразийцы, вот Сувчинский, Флоровский, Савицкий и, естественно, князь Николай Трубецкой, они ведь не больно-то копали в эту сторону, они шли в другом направлении.
Г. Елисеев:
— Да, они шли в другом направлении, и тем не менее, именно отказ от попыток оправдать, безусловно, оправдать русскую революцию, как некое неизбежное событие в истории Руси, привело к отрыву, очень раннему отрыву Флоровского от его друзей. Когда он в 1925 году отходит постепенно от евразийства, в 1928 году он уже выпускает очень жёсткую статью «Евразийский соблазн», в которой говорит: «Попытки оправдать русскую революцию, которая была катастрофой, трагическим срывом, некими объективными законами, объективизацией современного состояния развития России — это капитуляция. Капитуляция перед коммунистическими идеями, перед вообще советским мышлением».
Д. Володихин:
— Дорогие радиослушатели, напоминаю вам, что это Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин, и мы покинем вас ненадолго, чтобы буквально через минуту вновь встретиться в эфире.
Д. Володихин:
— Дорогие радиослушатели, это Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин. У нас в гостях замечательный историк, кандидат исторических наук, член редколлегии научного ежегодника «Историческое обозрение» Глеб Анатольевич Елисеев. И мы беседуем с ним о старшем евразийстве и о том фактически, что из него выросло, о том, о чем вовсе не мечтали и не думали старшие евразийцы. Ну что ж, давайте поговорим о том, что было соблазном, соблазн номер один: в какой-то степени сказать «ну да, революция была неизбежна, а ведь пишут-то проигравшие, мы неизбежно должны были проиграть, наше поражение — это результат объективных причин», и Флоровский говорит: «вот уж дудки, всё это бесовское, и в общем, всё это никак с христианством не соединяется, извините, господа, вы выдаёте плохое за разумное». Но тут было ещё одно обвинение: в сущности, евразийцы говорили «Европа не права», они не говорили: «А ну-ка, пойдём на поклон к Азии», но это старшие евразийцы, а младшие-то поступили совершенно иначе, они начали говорить: «Вы знаете, пожалуй, поклониться есть чему».
Г. Елисеев:
— Да, совершенно верно, и здесь даже не стоит обелять и старших евразийцев, и у Трубецкого, у Савицкого, у Вернадского были уже с самого начала статьи, в которых несколько глухо, а потом всё более и более чётко начинала звучать конкретная мысль: «Россия, в современном особенно её варианте, в котором она существовала в XX веке, является не только наследием, например, Киевской Руси, но и наследием Чингисхана». Сборник статей князя Трубецкого так и назывался: «Наследие Чингисхана». Пётр Савицкий писал, что татарщина — это было чуть ли не самое лучшее, что произошло в российской истории, потому что Русское государство, Московское царство, которое заметно идеализировали евразийцы — это является структурой, напрямую наследующей Монгольскую империю. Монгольскую империю они описывали как предтечу империи Российской.
Д. Володихин:
— То есть фактически у нас была что, «Московская орда»?
Г. Елисеев:
— Да, совершенно верно, Савицкий напрямую писал, что просто «ставка монгольского хана переехала в Москву, вот и всё». И, естественно, такого рода концепции, они, во-первых, были и не совсем научны, а во-вторых...
Д. Володихин:
— Не то что не совсем научны, Глеб Анатольевич, я думаю, что тут наукой просто и не пахнет.
Г. Елисеев:
— Ну да, хотя во многом евразийцы всё-таки задали достаточно плодотворный тренд — тренд на изучение взаимодействия Руси и степи, на изучение наследия кочевнических цивилизаций, взаимодействия и конфликтов с ними на протяжении российской истории, то есть то плодотворное развитие, которое это научное направление получило в XX веке, всё-таки шло с подачи евразийцев. Георгий Вернадский, автор целого ряда книг по российской истории, впоследствии очень заметный историк, во многом разрабатывал именно этот подход, хотя, конечно, не в такой радикальной форме, как это предлагал Савицкий и уж тем более последующие евразийцы.
Д. Володихин:
— Ряд очень серьёзных концепций у Вернадского в этом ключе прозвучал чрезвычайно громко, это о двух подвигах, например, Александра Невского, который совершил подвиг брани с Западной Европой и подвиг смирения в отношении Азии-Орды. Это текст, который бесконечно гуляет по современным изданиям и который, в общем, не так уж много имеет отношения к реальности исторической, но так или иначе, вот помните, мы немного Азии показали в предыдущей музыкальной вставке? Понимаете, какая вещь: вот евразийцы говорили, что вот такая Азия — это ничего, это нормально, это то, что Россия сглодала когда-то и взяла в своё нутро в качестве основополагающего элемента, и это хорошо.
Г. Елисеев:
— Да, это хорошо, и сейчас, если у нас будет ещё больше прививка Азией — это нормально, это хорошо. В конце концов, евразийцы договорились и до того, что: «ну, понимаете, внутри представлений буддийских народов или мусульманских народов обязательно находится скрытая симпатия к православию, тогда как латинство однозначно для нас является врагом», и вот подобного рода утопический взгляд, совершенно оторванный от жизни, который, например, Флоровский справедливо и жёстко критиковал, он тоже оказывался всё большим и большим евразийским соблазном, но это была только половина соблазна.
Д. Володихин:
— Вот это: «О, пойдёмте, пойдёмте, научимся пути жизни у народов азиатских, о, поклонимся им».
Г. Елисеев:
— Да, но с другой стороны, у любой палки два конца — они тоже посмотрят на нас, и, может быть, что-то научатся у нашего православия, и, может быть, мы их православизируем, но это уж как получится.
Д. Володихин:
— «Но это уж как получится», вот очень точная формулировка. Вопрос вот какой: Глеб Анатольевич, изначально сборники евразийцев не знали большого тиража, они выпускались на скверной бумаге относительно небольшим количеством экземпляров — как и почему их услышали, и, собственно, кто деньги-то дал? Ведь даже издание такой скромной книги — это средства, ну, может быть, того же князя Николая Трубецкого или всё-таки за ними стояла какая-то группа людей, желавшая раскручивать интеллектуальные явления евразийцев?
Г. Елисеев:
— Евразийство достаточно быстро стало превращаться в общественно-политическое движение. Возникло Евразийское политическое движение, потом целая Евразийская партия, у которой нашлись и спонсоры, причём некоторые совершенно неожиданные, например, на издание газет «Евразия» и «Евразийский временник» давал деньги американский миллионер Сполдинг. То есть люди были самые разные в этом смысле, возможно, некоторые деньги шли, и, как ни странно, со стороны Советской России. Почему? Потому что вторым соблазном, который существовал в евразийстве и который во всём широком масштабе реализовался в левом евразийстве, была де-факто такая скрытая интеллектуальная капитуляция перед советской властью.
Д. Володихин:
— Ну, то есть давайте так: «Господа, сохраним достоинство, кланяясь комиссару в пыльном шлеме, может, он всё-таки позовёт к себе на мирных условиях».
Г. Елисеев:
— Ну, не настолько жёстко, это всё-таки, скорее, сменовеховская позиция, всё-таки евразийцы до такого рода капитуляции не опускались, но они говорили: «вот, понимаете, они ведь всё-таки делают дело-то объективно полезное...»
Д. Володихин:
— «...а мы тут сидим», да?
Г. Елисеев:
— Да, «мы здесь сидим, мы как бы отстранены, но рано или поздно они упадут. Они зарвутся, они всё делают не так, здесь не так», они гонения на религию чувствуют...
Д. Володихин:
— «... и мы их научим».
Г. Елисеев:
— А мы даже не их научим, но когда народ их погонит, то мы придём на белом коне и принесём наши чудесные евразийские идеи, которые будут более близки и более понятны народам, поэтому давайте мы их слегка подкрутим под советскую схему: вот начнём использовать похожие термины, будем говорить о классовой борьбе, то есть там какие-то идеи из марксизма будем использовать, потому что народу это понятно. Естественно, когда рухнет режим, мы возьмём самое лучшее. А что мы имеем самое лучшее — это сильное государство и, самое главное — концепцию идеи и единой идеологии, то, что в евразийстве называли «идеей-правительницей».
Д. Володихин:
— Ну, если говорить точно, то это уже, вот то, что вы говорите, это не вполне старшие евразийцы, это уже некоторая смена кадров, и мне кажется, что князь Николай Трубецкой в какой-то момент от некоторых соблазнов удержался, вот давайте их дифференцируем, у кого в чём заслуга и кто в чём виноват, условно говоря.
Г. Елисеев:
— Николай Трубецкой и Пётр Савицкий, они, например, достаточно резко выступали против тех позиций, которые занимало руководство газеты «Евразия», это, в первую очередь, и Эфрон и князь Дмитрий Святополк-Мирский. Газета «Евразия» и журнал «Вёрсты», которые как раз и проповедовали во многом идеи того, что нужно брать по максимуму советского опыта, что всё реальное, что делается — делается только там, в Советской России. Ну, Святополк-Мирский потом, в конце концов, просто поехал делать.
Д. Володихин:
— Ну и Эфрон тоже.
Г. Елисеев:
— Да. Ну, Эфрон там, скорее, был вынужден, поскольку был втянут в достаточно скользкую историю с возможным убийством Игнатия Рейсса, а Мирский-то поехал в 1932 году, как он перешёл на марксистские взгляды, поехал реально воплощать марксистские идеи у себя на родине. Но и для того, и для другого, как мы знаем, всё это кончилось вполне трагически.
Д. Володихин:
— Ну да. Ну, что тут скажешь, старшие-то евразийцы всё-таки не поехали.
Г. Елисеев:
— Старшие евразийцы не поехали, старшие евразийцы причём достаточно жёстко выступили, был выпущен целый манифест о том, что «газета „Евразия“ не является евразийским органом», и определённое возрождение евразийства, которое начинается как раз с 1932-1933 года происходило на позициях евразийства правого. Несмотря на все те скандалы, которые сопровождались деятельностью евразийского движения во второй половине 20-х годов, когда евразийцы были пойманы на вот эту провокацию с так называемой организацией «Трест».
Д. Володихин:
— Давайте чётко скажем, что это игра спецслужб, в рамках которой спецслужбы советского происхождения пытались выловить на такую сладкую наживку некоего сотрудничества с подпольными интеллектуалами в стране Советов, настоящих интеллектуалов в русской эмиграции, кое-кого поймали, ну и тем вышла высшая мера.
Г. Елисеев:
— Да, тем, к сожалению, вышла высшая мера, в случае с Эфроном вполне реальная, 16 октября 1941 года. Но вот эта вот игра спецслужб, она здесь оказалась схемой, в которую, увы, были вовлечены и некоторые старшие евразийцы, Савицкий, например, именно по линии организации «Трест» ездил в Советскую Россию, общался с целым рядом подставных фигур и, честно говоря, вернулся в полной уверенности, что — да, евразийское движение имеет все шансы буквально в ближайшее время стать идеологией, которая сменит идеологию коммунистическую.
Д. Володихин:
— О, великое заблуждение! Вот в этом состоянии определённого раздрая, когда даже старшие евразийцы стали соблазняться, мы на время покинем историю евразийства и послушаем то, что изначально старшие евразийцы всё-таки считали ядром русской цивилизации, её основой. Я думаю, что эта музыка поставит всё на свои места. Фрагмент «Колокольный звон» из «Литургии Иоанна Златоуста», созданный рукою Сергея Васильевича Рахманинова.
Звучит музыкальный фрагмент
Д. Володихин:
— Дорогие радиослушатели, напоминаю вам, что это Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час». С вами в студии я, Дмитрий Володихин. У нас в гостях замечательный историк, кандидат исторических наук, член редколлегии научного ежегодника «Историческое обозрение» Глеб Анатольевич Елисеев, и мы с вами движемся к финалу евразийства, и в какой-то степени уже и к его наследию. Но финал был тот, что здравые голоса, здравое содержание, которое содержалось в первом издании евразийства и принадлежало буквально нескольким людям, тому же Трубецкому и Флоровскому в первую очередь, оно, в общем, начало, к сожалению, рассеиваться.
Г. Елисеев:
— Да, хотя евразийство умерло всё-таки не совсем своей смертью. Во второй половине 30-х годов, конечно, были заметны кризисные элементы в этом возрождённом движении. Эти кризисные элементы были связаны с тем, что евразийцы стали уж слишком соблазняться идеей государственной силы. В их концепциях идеального государства, в концепциях: в концепции Новой России, в концепции Новой Евразии всё более и более становились заметны элементы тоталитарного строя, почти симпатизирующего фашизму.
Д. Володихин:
— То есть иными словами: государство должно быть крепким, один народ, одна вера, один правитель.
Г. Елисеев:
— Одна партия, одна идеология, безусловно, духовный вождь, который является хранителем этой идеологии — естественно, критики евразийства говорили: «А, ребята, а вот в Италии или в Германии не это?» Евразийцы говорили: «Ну что вы, мы никакого отношения к этому глупому фашизму не имеем», но получалось примерно одно и то же, и отвечать на эту критику становилось всё труднее и труднее.
Д. Володихин:
— Вот, знаете, женские боты со средним каблуком 43-го размера синие, вот женские боты со средним каблуком 43-го размера коричневые, а вот женские боты 43-го размера со средним каблуком бежевые, но это всё разные вещи.
Г. Елисеев:
— Да. При условии, что на уровне личных взглядов, естественно, все старшие евразийцы, они крайне отрицательно относились к фашизму, к фашистской идеологии и к её конкретному воплощению, в первую очередь, в итальянском и германском варианте. Тот же Пётр Савицкий возглавлял Русское оборонническое движение, то есть движение эмигрантов в поддержку Советского Союза как возможной жертвы германской агрессии. А Николай Трубецкой в итоге оказался реальной жертвой нацистской оккупации: он жил в Вене, он был достаточно заметный академический учёный, и когда произошёл аншлюс, его арестовали. От заключения возможного в концлагерь, как утверждают, спас только его статус князя, но тем не менее у него конфисковали архив, конфисковали все рукописи, после этого у него был сердечный удар, и он скончался.
Д. Володихин:
— Напомню, что это 1938 год.
Г. Елисеев:
— Совершенно верно. Савицкий активно участвует в период Второй мировой войны в подпольном движении на территории Чехии, где он проживал. Другие евразийцы тоже крайне отрицательно относятся к Германии в период Второй мировой войны, они все симпатизанты Советского Союза, они все активно поддерживают Советскую армию, даже Лев Платонович Карсавин, который находился на территории Литвы, проживал там. Но в итоге это им всё равно вышло боком: евразийство после войны было разгромлено, все заметные лидеры, до которых была возможность дотянуться советской власти, были арестованы, тот же Карсавин, тот же Савицкий, а кто оставался на территориях, которые контролируются западными союзниками, были вынуждены переехать преимущественно на территорию Соединённых Штатов.
Д. Володихин:
— Но что же это получается? Это получается то, что идеи евразийцев, достаточно оригинальные и в чём-то шедшие в сторону, в направлении Советского Союза, тем не менее в Советском Союзе были восприняты, как бы это правильно сказать... как недостаточно глубокий поклон: «что-то они о себе думают, — мне кажется, кто-нибудь там в спецслужбах советских рассуждал, — пожалуй, они слишком сложноваты для нас. Давайте отсечём всё то, что топорщится».
Г. Елисеев:
— Да, и, возможно, вызывало некоторые раздражения то, что евразийцы показывали, что целый ряд действий Советского Союза на международной арене вполне укладывается в евразийскую концепцию, но не осмысляется, то есть Советский Союз был вынужден действовать так, как действовала бы Евразия вот эта вот идеальная в рамках концепции, но оформляет это в виде распространения той же самой коммунистической идеологии, хотя должны бы здесь проявляться вполне нормальные государственные инстинкты.
Д. Володихин:
— А, то есть называют всё это «советской ордой»?
Г. Елисеев:
— Ну, хотя бы так вообще, но советская власть к этому была не готова, в результате Савицкому, среди прочих других обвинений, было обвинение в участии в контрреволюционной организации Евразии. Он сумел дожить до реабилитации 1956 года, после своей реабилитации прожил ещё достаточно долго, он скончался в 1968 году, причём в момент вторжения советских войск на территорию Чехословакии, и сумел передать эстафету от старых евразийцев при почти полном исчезновении евразийства, казалось бы, в 40-е и 50-е годы — молодым евразийцам. Он взаимодействовал, активно переписывался с Львом Николаевичем Гумилёвым, который стал человеком, который возродил и реанимировал евразийские идеи потом уже, в 70-е, 80-е годы XX века.
Д. Володихин:
— Ну да, это в сущности очевидно, Гумилёв как продолжатель, причём как продолжатель именно старших евразийцев, а не евразийцев вообще, то есть Гумилёве нет ни Эфрона, ни Святополка-Мирского, по большому счёту, даже и Карсавина-то нет.
Г. Елисеев:
— Да. И в своих трудах, если мы их сравниваем, например, с теми же самыми географическими конструктами Савицкого, мы видим прямую откровенную преемственность, от которой, кстати, Гумилёв никогда не отказывался. Другое дело — он, может быть, использовал некоторые другие термины, термины, во многих случаях, оказывающиеся более адекватными и более чёткими, например, у Савицкого был такой термин «место развития», как сочетание ландшафта и характера народов, который этот ландшафт в это вписывает, а Гумилёв просто писал о «кормящем ландшафте», и это как-то более чётко застревало в памяти.
Д. Володихин:
— Ну вот мы говорим, что в сущности, у старшего евразийства был один очень известный ученик, и я об этом совершенно не собираюсь спорить, я с этим абсолютно согласен, но а помимо-то Льва Николаевича, который действительно оказал колоссальное влияние на русскую общественную мысль, был ли кто-то ещё, кто всерьёз воспринял и при этом был серьёзным интеллектуалом, к которому прислушивались?
Г. Елисеев:
— Я назову имя, которое у многих на слуху — это Александр Гельевич Дугин, который позиционирует себя как евразийца, но который как раз во многом-то в своих построениях часто близок именно к левому евразийству.
Д. Володихин:
— То есть, скажем так, он, может быть, и наследует, но не вполне тому.
Г. Елисеев:
— Да, не вполне тому — кстати, не зря поэтому Гумилёв и говорил о себе как «о последнем евразийце», потому что неоевразийство представляет из себя очень сложное, очень лоскутное движение, оно всё-таки представлено и достаточно широко представлено, в том числе и в современном общественном спектре мнений в Российской Федерации, но к евразийству классическому оно имеет отношение очень и очень опосредованное. По сути дела, блестящие труды Льва Николаевича Гумилёва были таким прекрасным эпилогом к евразийскому движению, которые завершили его развитие, но завершили на очень высокой такой хорошей научной и философской ноте.
Д. Володихин:
— Фактически то, что написал Лев Николаевич, в огромном большинстве случаев воспринято было, как нечто принципиально иное, и огромное количество людей, которые цитируют его книги, рассказывают о них, даже их не читали, то есть рассуждают: «вот наследие Гумилёва, которое состоит в том-то и в том-то...», и дальше идёт какая-то отсебятина, или там, я уж не знаю, очень крепко идеологизированный текущим моментом отсебятина. Ну вот давайте вернёмся к началу, к благому предприятию, к старшим евразийцам, которые многие вещи высказали чисто, разумно, аккуратно и с хорошей православной подложкой — почему их услышали в начале 20-х, и кто их услышал? Критиков было огромное количество, многие сказали о том, что — «да, это именно то, что нам интересно». Кто? Почему? По какой причине сборник, который вышел где-то там в Софии, на задворках Европы, неожиданно стал интеллектуальной бомбой?
Г. Елисеев:
— Во многом потому, что евразийцы говорили чистую правду, как минимум, в двух основных идейных положениях. Первое — это то, о чём вы уже, Дмитрий Михайлович, чётко сказали — о том, что православие является основой, единственной основой для будущего, грядущего возрождения России, это подчёркивали все ранние евразийцы. И второе — то, что Европа представляет всё-таки совершенно отдельную цивилизацию, цивилизацию во многом нам не то что враждебную, но как минимум, недоброжелательную — что все прекрасно почувствовали на себе, все это ощутили в период Гражданской войны, когда европейцы в лучшем случае старались, ну, не очень-то мешать белым, но и не стремились активно помогать им. Слабая Россия, никчёмная Россия, распавшаяся Россия — это, оказалось, является одной из важных целей европейской цивилизации.
Д. Володихин:
— Не говоря уже о том, что люди, которые отправились в эмиграцию, мягко говоря, являясь последними союзниками, представляющими Россию в Антанте, они, в общем, испытали очень серьёзные неприятности, сложности: адмирал, который водит такси, какой-нибудь генерал на чёрных работах...
Г. Елисеев:
— Генерал, который вынужден выступать в цирке, как было со Шкуро́.
Д. Володихин:
— Например, да — это всё люди, которые представляли великую цивилизацию, Русскую цивилизацию, но оказались совершенно лишними для цивилизации Европейской.
Г. Елисеев:
— Да, подход «мы вас сюда не звали», «мы вас сюда не приглашали» — это подход, который господствовал среди значительной части образованной, уж, безусловно, среди чиновничества европейского однозначно, по отношению к нашим эмигрантам. Поддержка, которая была у некоторых стран, в основном стран славянских — это было, скорее, исключение, чем нормальная последовательная политика, то есть Европа повернулась своим жёстким иноцивилизационным лицом к русской эмиграции, и русская эмиграция почувствовала, инстинктивно почувствовала правоту евразийцев, как минимум, вот здесь.
Д. Володихин:
— Ну и, если говорить честно, евразийцы, действительно, иссякли где-то между 30-ми и 50-ми, и вдруг мы видим в 90-е годы, даже помимо трудов Льва Николаевича Гумилёва, повальное увлечение евразийством: кто-то копировал, кто-то цитировал, кто-то пытался выдумать новое что-то, но так или иначе, в 90-х годах и даже, наверное, в «нулевых» увлечение евразийством было тотальным, можно сказать, повальным, но, может быть, в 10-х годах оно начало отходить на второй план, и тем не менее, в чём причина?
Г. Елисеев:
— Причина связана с тем, что мы, наконец, во всей полноте достаточно широко стали осознавать себя отдельной цивилизацией. Россия выбирает и строит свой особый отдельный путь, не присматриваясь к европейским рецептам, не присматриваясь к азиатским рецептам, не воспринимая их как некое универсальное лекарство, а стараясь взять, может быть, что-то разумное оттуда, что-то разумное оттуда и синтезировать их для собственного саморазвития.
Д. Володихин:
— Ну, это примерно как мои студенты, подходя ко мне с вопросами после лекций, пытаются узнать: «Ну, Дмитрий Михайлович, всё-таки Россия-то, по большому счёту — это Европа или Азия? Чего мы наследники — империи Карла Великого или империи Чингисхана?» Я озадачиваю, но, может быть, и заставляю задуматься кого-то: «Мы — наследники Константинопольской империи, в просторечии называемой Византией». — «Да? Почему?» Но вот глаза зажигаются желанием поиска в этом направлении. Мы, действительно, ни то ни другое, мы — нечто особенное.
Г. Елисеев:
— И да, если мы хотя бы смотрим опять-таки на византийский пример, здесь евразийцы тоже оказываются в какой-то степени, но правы, Византийская цивилизация в период своего расцвета, в период своего пика развития была одновременно и европейской, и азиатской, хотя бы в силу географического расположения, но при этом она не была никаким синтезом Европы и Азии.
Д. Володихин:
— Ну, в какой-то степени. А Византийская цивилизация, допустим, десятого-одиннадцатого столетий — собственно, пик культурного развития — это была цивилизация, о которой можно сказать, что к её просвещенности нечто налипло на Западе и на Востоке, что она была центром культуры мира в значительной степени. Это она понимала, что такое варварская Европа и что такое Азия, в какой-то степени прямо противоположная ей, не являясь ни тем, ни другим. Ну что же, мы и сейчас ни то ни другое. Евразийцы, в чём-то заблуждаясь, дали нам возможность понять это — ну, спасибо им за этот интеллектуальный шаг. Дорогие радиослушатели, время нашей передачи подходит к концу, мне осталось от вашего имени поблагодарить Глеба Анатольевича Елисеева и сказать вам: спасибо за внимание, до свидания.
Г. Елисеев:
— До свидания.
Все выпуски программы Исторический час
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
