«Влияние Н.В. Гоголя на мировую культуру». Ирина Мелентьева

У нас в студии была кандидат филологических наук, доцент историко-филологического факультета Православного Свято-Тихоновского Гуманитарного университета Ирина Мелентьева.

Разговор шел о том, какое влияние оказало творчество Николая Васильевича Гоголя на русскую и мировую культуру, в каких произведениях известных автором можно увидеть сюжеты или образы, разработанные Гоголем.

Этой беседой мы завершаем цикл из пяти программ, посвященных жизни и творчеству Н.В. Гоголя.

Первая программа с директором Московского дома Гоголя Верой Викуловой была посвящена жизни знаменитого писателя и основным этапам его творчества.

Вторая программа с писателем, публицистом Алексеем Бархатовым была посвящена духовным поискам Гоголя.

Третья программа с протоиереем Павлом Карташевым была посвящена духовным смыслам повести «Шинель».

Четвертая программа с протоиереем Павлом Карташевым была посвящена духовным смыслам поэмы «Мертвые души».

Ведущая: Алла Митрофанова

---

А. Митрофанова

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. Дорогие друзья, здравствуйте. Продолжается, или уже завершается, точнее сказать, неделя эфиров, посвящённых Николаю Васильевичу Гоголю, в связи с днём его рождения 1 апреля. И в нашей студии кандидат филологических наук, доцент Свято-Тихоновского православного гуманитарного университета Ирина Евгеньевна Мелентьева. Ирина Евгеньевна, здравствуйте.

И. Мелентьева

— Добрый день. Всем светлых вечеров и доброго вечера.

А. Митрофанова

— А вот, да: хочется и светлого вечера, и доброго, и не всегда в жизни так бывает. Николай Васильевич Гоголь, у меня ощущение такое, что прочувствовал это на себе в полной мере, в связи с теми драмами, через которые он в жизни проходил, с драмами, с которыми, может быть, он справлялся и не справлялся — вот по-всякому. Мы с вами сегодня хотели поговорить о его произведениях, оказавших... хотя все его произведения оказали огромное влияние на мировую культуру. Мы решили прям вот точечно так разобраться, посмотреть, как его повести отражаются и в русской литературе в дальнейшем, и в мировой литературе — возьмём шире. Под мировой будем понимать, наверное, литературу, в первую очередь, Западной Европы, может быть, отчасти Америки. Не знаю, вряд ли мы посягнём на Юго-Восточную Азию, вообще на азиатскую часть, потому что это всё-таки другая система мышления, другие языки, другие вводные и другая религиозная структура, что важно в случае с Гоголем. А так, вообще-то, Николай Васильевича называют родоначальником литературы абсурда. И в этом смысле например, кого считают его наследниками? Ну, наверное, Кафка с его «Превращением» соотносится с Николаем Васильевичем Гоголем и ужастики определённые. И, скажем, как не соотнести «Портрет Дориана Грея» Уайльда с «Портретом» Николая Васильевича Гоголя?

И. Мелентьева

— Такое классическое сопоставление.

А. Митрофанова

— Уж не знаю, насколько оно действительно так, насколько для Уайльда значим был «Портрет» Гоголя. «Записки сумасшедшего» и самые разные формы препарирования сумасшествия в нашей культуре, и не только в литературе, но и в кино. И уж если говорить о кино, то, вы знаете, к нашей сегодняшней встрече я перечитывала «Портрет». И вот эта первая часть повести, где постоянно сон внутри сна, сон внутри сна. Вот это повторяющееся: и проснулся, и проснулся. Я, кстати, вспоминаю, как дедушка мне читал в детстве «Портрет» и сам смеялся. Он: «И проснулся!» — так задорно он это читал, что про «Портрет» в первые год своей жизни я помнила только то, что там человек, который всё время просыпался. И вот Кристофер Нолан и его фильм «Начало» с Леонардо Ди Каприо — кстати, блестящая роль, — где постоянно тема сна внутри сна. Опа — опять Николай Васильевич Гоголь. Что вы думаете о его влиянии на всех нас и на великих?

И. Мелентьева

— Можно я начну немножко издалека? Хочу сказать такую вещь, что Гоголь — это явление, принципиально сложное, причём изначально сложное. Хотя бы потому, что он является человеком переходной эпохи и писателем переходной эпохи. То есть как минимум на Гоголя, на его творчество влияют две системы: система романтизма и система реализма. И он стоит как бы на пороге. Причём, с одной стороны, он в себя вобрал романтизм, а с другой стороны, формирует реализм. И вот он колеблется между этими двумя системами. И поэтому его тексты как минимум можно читать с двух сторон. Берём фактически любой текст, и мы с вами видим, что можно его прочесть, может быть, кроме «Мёртвых душ», хотя, если постараться, всё всегда можно. Но вот, во всяком случае, «Нос», «Шинель», «Невский проспект», «Портрет», конечно же «Записки сумасшедшего», можно читать с двух точек зрения, как минимум с двух точек зрения. То есть мы можем прочесть эти тексты как чисто романтические тексты, в которых мы можем увидеть и ценности романтизма, и образы романтизма.

А. Митрофанова

— Давайте поясним, что такое ценности романтизма, образы романтизма. А то мы с вами высоким штилем говорим.

И. Мелентьева

— Да, сейчас. Самой высокой ценностью романтизма является любовь. Естественно, изначально любовь мужчины к женщине, любовь рыцарственная, но и шире — вся любовь, которую только можно представить: любовь к истине, любовь к искусству, любовь к своему творению, любовь к творчеству и так далее. Это можно расширять абсолютно до чего угодно. Любовь к Богу естественно, поэтому часто в романтических произведениях появляется образ монаха, как существа (простите за выражение), которое любит истину, Бога с наибольшей силой, то есть вот такой вот герой-романтик — один из вариантов. Также, в связи вот с этой любовью, с высшей ценностью любви, есть такое понятие, как «томление по идеалу», любовное томление, стремление к идеалу. Этот идеал принципиально недостижим. Идеал, если он достижим, то он уже перестаёт быть идеалом. Идеал — это как такой горизонт, который постоянно отходит куда-то. И поэтому популярны такие образы, как рыцарь, который никогда не достигнет, не соединится со своей возлюбленной — это принципиально; как потерявший возлюблённую, то есть смерть разлучила, но не разлучила — и вот это вечное томление по идеальной возлюбленной, и, может быть, когда-нибудь за гробом они соединятся. Значит, вот эти два момента.

Затем, одной из ценностей романтизма является новое. Прекрасное в романтизме означает новое, то есть то, чего ещё не было. А новое может быть причудливым, затейливым — узнаёте Гоголя? Любимым героем романтиков является художник — художник в самом широком смысле, «артист» можно его назвать, то есть представитель мира искусства. Это может быть писатель — поэт — в романтизме это называется поэт, поет. Это может быть музыкант — это замечательно. Это может быть художник, который пишет красками и ещё чем-нибудь. И это может быть герой, который очень тонко чувствует вот это всё искусство. Да, а ещё может быть учёный, и, как я уже сказала, монах. Это те, кто постигают истину, любят эту истину, любят прекрасное, любят красоту и к ней стремятся. И ещё тоже такой интересный момент: главное искусство в романтизме — это музыка, ведущее искусство. И музыка окрашивает абсолютно всё. Музыка воспринимается как нечто стихийное, хаотичное. Ну, понятно, что музыканты, композиторы тут же мне скажут: какой же это хаос? Ну вот так, такая установка. При том, что романтики часто бывали музыкантами. Например, Гофман, который был патентованным музыкантом.
И музыка окрашивает и все остальные искусства собой. Например, в литературе ведущим родом литературы является лирика, то есть то, что можно петь, можно выражать через вот этот внешний хаос свой внутренний хаос, свой внутренний мир. И также лиричностью окрашены все жанры романтизма. И роман, безусловно, тоже является одним из ведущих жанров романтизма. Мне кажется, уже какие-то такие установочки есть — вот это система романтизма. И ещё преклонение перед природой, перед красотой, вечностью природы, перед таким вот её божественным сиянием. Это одна система, в которой творит Гоголь. Вполне можно увидеть в его произведениях один текст, самый-самый ранний из напечатанных, который полностью отражает вот эту систему романтизма. Это пресловутый «Ганц Кюхельгартен» — первое печатное произведение...

А. Митрофанова

— И первое уничтоженное произведение.

И. Мелентьева

— Да, первое уничтоженное — с тех пор он полюбил жечь. (Смеётся.) Эта книга является библиографической редкостью, потому что когда Гоголь её издал под псевдонимом Алов (по-моему, В. Алов), то, получив негативные рецензии, он страшно расстроился (ну, настоящий романтик) и поступил очень радикально, тоже как настоящий романтик. Он вместе со своим слугой скупил все экземпляры в лавочке. И каким-то чудом осталось буквально несколько экземпляров. И вот весь «Ганц Кюхельгартен» был отправлен в камин. И надо сказать, что во время жизни Гоголя мало кто знал, что он был автором вот этого произведения. Только после его смерти это было доподлинно установлено, потому что вот смерть писателя, смерть художника как-то возобновляет очень сильно к нему интерес. Это как-то цинично, но это факт. И этот текст был новонайденным, все сказали: ах-ах-ах, Гоголь настоящий романтик. А если мы смотрим, допустим, на тот же «Нос»... Ещё не сказала одну важную вещь для романтизма — это принципиальное двоемирие, которое изображается в художественном мире. Что имеется в виду? Вот есть два мира: мир дольний, в котором живут люди, в котором происходят какие-то реальные события. Где стол — это стол, его можно потрогать, на него можно поставить чашку, тарелку, ложку. За этим столом можно хорошо поесть — вот такой как бы мир бюргера, мир филистера — такое словечко романтическое, которое означает мещанина без высших духовных потребностей.

А. Митрофанова

— Которого, конечно же, мы, романтики, презираем.

И. Мелентьева

— Мы, романтики, презираем, конечно.

А. Митрофанова

— Встали на высокую табуретку, белый плащ надели и презираем.

И. Мелентьева

— При этом, конечно, все мы, если так посмотреть, конечно, мы — нормальные филистеры, в том смысле, что мы едим каждый день...

А. Митрофанова

— И это прекрасно, абсолютно прекрасно!

И. Мелентьева

— Конечно, мы же говорим сейчас о литературе, мы говорим о такой системе литературной. И мы не навязываем ценности романтизма никому из наших слушателей со всего крещёного мира.

А. Митрофанова

— Ирина Евгеньевна Мелентьева, доцент Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, кандидат филологических наук, проводит с нами этот «Светлый вечер». Продолжаем разговор о Николае Васильевиче Гоголе и о его наследии, и о его влиянии на всех нас и на великих художников разных стран и разных, скажем, смысловых систем, наверное, тоже. Мир дольний, характерный для романтиков, о котором вы сказали, и мир горний — насколько понимаю, вот это двоеверие имеется в виду?

И. Мелентьева

— Да. И истина, конечно, в горнем мире. И всё то, что находится в мире дольнем, это слабое отражение, слабейшее отражение мира идей. Стол там тоже существует, но существует в идеальном выражении — это идея стола.

А. Митрофанова

— Это платонизм такой.

И. Мелентьева

— Да, конечно. Он там преломляется определённым образом. И надо сказать, что в литературе романтической мир показан с двух сторон. И таким образом возникает ещё одно очень важное понятие для романтизма — романтическая ирония, то есть такой вид комического. Мир показывается с двух сторон. С одной стороны — взгляд филистера, обычного человека, который ест, пьёт, веселится. И с другой стороны — из мира идей, или с точки зрения романтика. И вот это вот несоответствие одного другому и странность — с точки зрения филистера странен романтик, с точки зрения романтика странен филистер, потому что он занимается какими-то глупостями, вместо того, чтобы постигать идею стола, идею стула или вообще вот как бы углубиться в этот идеальный мир.

А. Митрофанова

— Я стесняюсь спросить — это по этой причине у майора Ковалёва пропал нос?

И. Мелентьева

— Думаю, да.

А. Митрофанова

— Вот так вот — докатились.

И. Мелентьева

— Докатились, да. Причём интересно, вот, Алла Сергеевна, очень хорошо начали с «Портрета» и вот с этих слов, что он проснулся и сел и почитал. Четыре раза в первой части сказано «и он проснулся». И действительно неизвестно: а не спал ли он до конца? И вообще, что такое мир, что такое сон и так далее? И вот если мы читаем нос, мы тоже видим, что они постоянно просыпаются. И вот эта грань между явью и сном, между тем, что было это или это враньё, ложь, между тем, кажется это или на самом деле происходит, она в «Носе» весьма ощутима. Причём она здесь даётся принципиально ощутимой. Да, а когда происходит действие? Кстати, это тоже очень интересная штука.

А. Митрофанова

— На Благовещение. В «Носе» открытым текстом сказано, что 25 марта.

И. Мелентьева

— Да, прямо вот сильная позиция. То есть, если смотреть с точки зрения народного календаря... То есть как раз ещё у нас одна сложность: мы находимся между романтизмом и реализмом. А есть ещё система зеркал: христианская и языческая. Потому что народный календарь, это народное православие — это ещё одна система зеркал, таких двоящийся, то есть это тоже явление между. И их зачастую очень трудно отделить в жизни. Может быть, только очень тонкий богослов разделит на две тарелки, но вот как бы обычный человек с трудом это делает. Так вот, с точки зрения народного календаря Благовещение тоже время такое необычное, в которое может нечто произойти. То есть вот эти даты — Рождество, Пасха — опять выделенные какие-то...

А. Митрофанова

— Ночь накануне Ивана Купала.

И. Мелентьева

— Конечно. Любые вот такие именные вещи — там Параскевы Пятницы — вот они опасные дни с точки зрения народного календаря.

А. Митрофанова

— Я не знала, что за Благовещением такая слава была.

И. Мелентьева

— Знаете, может быть, не то чтобы только за Благовещением, но что вот этот день выделен. Ребёнок, например, который рождается в какой-то из выделенных дней, в народном представлении — например, рождается на Рождество — ну что может быть лучше? Или рождается на Пасху — это какой-то отмеченный ребёнок, отмеченный человек.

А. Митрофанова

— Что касается Благовещения, вы знаете, для меня, поскольку теория литературы, наверное, такая не самая часто используемая мною оптика, я, когда со студентами общаюсь, стараюсь всё время как-то преломлять, какое отношение к нам произведение имеет. Поэтому и с этих позиций перечитываю нашу классику. И вот в этом смысле для меня «Нос», вот это указание, что, вообще-то, всё это происходит на Благовещение 25 марта, и ни один из героев по этому поводу даже не крякнул. То есть ни у кого, кроме автора, который почему-то считает принципиально важным нам сообщить эту деталь...

И. Мелентьева

— Причём сразу.

А. Митрофанова

— Сразу же с места в карьер, чтобы все поняли. Но никто даже ухом не повёл.

И. Мелентьева

— Никто не сказал «Пресвятая Богородица» — никто ничего, вот действительно.

А. Митрофанова

— Там, собственно, майор Ковалёв оказывается в Казанском соборе только потому, что он видит, как его нос идёт в Казанский собор. То есть нос почему-то в Казанский собор идёт молиться...

И. Мелентьева

— И молится.

А. Митрофанова

— И молится, да. А майор Ковалёв следом так пятится, и написано, что он немой ходил.

И. Мелентьева

— И не может молиться. Он так отвлечён, так расстроен. Он всё-таки пришёл, наверное, помолиться, раз он оказывается в таком святом месте, но почему-то он не может.

А. Митрофанова

— А вот без этой сердцевины смысловой мир-то распадается. И нечего удивляться, что у майора Ковалёва отвалился нос. Потому что, извините, если мы вынем из нашей жизни Господа Бога, то у нас всё рассыпется на части и будет и этот самый абсурд, и то, что я называю... знаете, я иногда Франца Кафку — я его очень люблю и бесконечно уважаю, и мне больно его читать, больно за него самого, за тот путь, который он прошёл, и считаю это таким художническим подвигом, но иногда происходящее в нашей жизни я называю «кафкой».

И. Мелентьева

— «Гречневой кафкой».

А. Митрофанова

— Да, вот случилась какая-то полная кафка. Вот она с нами и случается, эта самая кафка, понимаете, когда мы сердцевину смысла, сердцевину нашей жизни сами вынимаем. И отвалившийся нос — это, наверное, наименьшее из зол, которое может случиться. У человека пропадает, на секундочку так, смысл жизни. Я убеждена, что Акакий Акакиевич умирает от того, что у него украли смысл жизни, а не от того, что у него украли пальто. Хотя по-разному можно на этот текст смотреть.

И. Мелентьева

— Конечно. Пальто, через которое он ощущал... то есть это такая какая-то чувственная деталь.

А. Митрофанова

— Да, пальто, которое ему заменило, по сути, Господа Бога. Там пальто — это всё. И вот у майора Ковалёва и отваливается часть лица. А что ещё будет в этом мире, если из него убрать его Создателя? Мы все развалимся на части тогда, и разваливаемся. И ужас в том, что майор Ковалёв-то увидел, а мы часто не замечаем, как от нас отвалилось уже что-то очень важное: где-то совесть отвалилась, где-то ум отвалился, где-то сердце отвалилось. Вот такие вещи в моей голове в связи с «Носом» возникают.

И. Мелентьева

— И, конечно, вы совершенно правы про абсурд. Потому что всё начинается, действительно, в серьёзный день — Благовещения. Начинается с какого-то бреда: просыпается Иван Яковлевич, разрезает жена хлеб свежеиспеченный — и вдруг там нос. И самое интересное, что почему-то это Иван Яковлевич виноват.

А. Митрофанова

— Да. А пекла жена.

И. Мелентьева

— А тут ещё надо вспомнить образ злой жены из средневековья. Злая жена пекла, а почему-то виноват Иван Яковлевич. И главное, что у читателя не возникает никакого удивления: ну, наверное, виноват, она, наверное, знает о нём чего-то.

А. Митрофанова

— Нет, как человек, недавно перечитывавший, свидетельствую: глаза на лбу от того, что вообще возможны такие отношения, когда жена на ровном месте начинает своего мужа... она просто начинает ему мозг маленькой чайной ложкой выедать за то, что у него в хлебе, который она ему бросила, швырнула даже на стол...

И. Мелентьева

— Хлеб бросила в день Благовещения. Он разрезает. То есть тут, конечно, символы.

А. Митрофанова

— Конечно. Ах, ты хлеба захотел? Но тогда кофию не получишь. И это мужу-кормильцу.

И. Мелентьева

— Вернее, там даже ещё круче. Он, понимая, что не получит и того и другого — и кофе, и хлеб, — думает: хлеба бы, — и говорит ей. И она радостно думает: ну, мне ещё порция достанется. Действительно чудовищно, да?

А. Митрофанова

— Абсолютно. И знаете, читаешь, и это так описано, что как будто бы так действительно бывает, и допускаю, что бывает, но это же ад. То есть люди живут в аду.

И. Мелентьева

— И тут ещё тоже такой интересный момент, что весь этот текст можно рассматривать как сатиру. А сатира — это изображение идеала от обратного. Вот посмотрите: тут есть хоть одно светлое пятно в образах? — ни одного. То есть у писателя идеал есть, и мы, его читатели, чувствуем этот идеал, но он чувственно изображается через перевернутое. Вот вы обратили внимание: уродливая семья. Это не значит, что Гоголь говорит: все женитесь вот на таких женщинах, что это хорошо. Нет, это ужасно. А майор Ковалёв? Хороший такой, вот у него Подточина знакомая с дочкой и вроде, значит, он имеет на неё якобы планы. Но какие? Совсем не жениться. Там же в конце он говорит, что дочка хорошенькая, и вообще он на женщин постоянно смотрит — там какая-то щёчка розовая, какая-то с тонкой талией и со шляпкой, похожей на пирожное, проскользнула, он прям уже... и вспомнил, что у него носа нет, вот он не может. А это же тоже уродство такое, да?

А. Митрофанова

— Абсолютно. Дочка вот этой самой знатной гражданки штаб-капитанши Подточиной... Подточина же заинтересована в майоре Ковалёве как в женихе и готова его принимать. А майор-то Ковалёв жениться не намерен. Ему действительно приятно быть принимаемым в этом доме и, как это тогда говорили, волочиться слегка, не напрягаясь, за этой дочкой. Но никаких обязательств на себя он брать не собирается ближайшие ещё несколько лет. И он говорит об этом открытым текстом. То есть атрофия сердечной мышцы у человека: мне не нужны ни ваша дочь, ни отношения, ничего. Я какое-то время ещё там поживу, пожалуй, для себя. И тут шарах — и у него отваливается нос.

И. Мелентьева

— Причём он её компрометирует этим. Ведь тогда посещение молодого неженатого мужчины дома, где есть невеста, причём когда один-два раза — ладно, а когда постоянное, значит, он занимает место жениха. И получается, что он отваживает других женихов. И вот если он регулярно к ним ходит, это означает, что он собирается жениться. А если он пропадает неожиданно, это может означать одно — что в невесте нашлась какая-то червоточина. Подточина.

А. Митрофанова

— Подточина, да — вот она, вот оно самое. Ирина Евгеньевна, как думаете, с «Превращением» Кафки, например, могли бы мы «Нос» Николая Васильевича Гоголя соотнести?

И. Мелентьева

— Я думаю, могли бы, но, наверное, всё-таки уже через Достоевского. Потому что Достоевский — вот преемник. Во-первых, это новый Гоголь. «Новый Гоголь родился!» — воскликнули то ли в 1845, то ли в 1846 году (сейчас забыла) два писателя и разбудили этим Белинского.

А. Митрофанова

— Да, они все друг друга будили — не будем переживать на эту тему.

И. Мелентьева

— Да, один Достоевский не спал и ждал, когда они к нему придут. При том, что Гоголь-то был жив в этот момент — Гоголь-то умер в 1852 году. А в 1845-46 году он жив, здоров, вполне как бы функционирует и прекрасно пишет, и у него начинается новый этап жизни — вот этот вот духовный. И первое оригинальное напечатанное произведение Достоевского это «Бедные люди». И, конечно же, здесь, безусловно, традиции Гоголя, то есть как бы новый Гоголь родился неслучайно. Они увидели писателя, который соединяет в себе два таких момента большого писателя, как минимум большого, — это укоренённость в традиции (это совершенно очевидно было: апелляция к Гоголю, апелляция к Пушкину и так далее) и свой голос. И вот это такое тоже парадоксальное соединение. Как же так? — я весь в традиции, а с другой стороны — у меня есть свой голос. Удивительно, правда же, да? — и прекрасно. И «Бедные люди» — это был полный восторг. А потом появился такой текст «петербургская поэма» «Двойник», которую по привычке уже с удовольствием все восприняли: здорово, ещё Гоголь пошёл, — но уже засомневались несколько.

А. Митрофанова

— Не поспешили ли мы с оценкой?

И. Мелентьева

— Туда ли он идёт, в их ли сторону? И что тут? Двойник. Нос — двойник, который преуспевает. Господин Голядкин — главный герой «Двойника» Достоевского. И этот господин Голядкин — тоже всё начинается как-то очень странно: что-то он такое делает, ездит, куда-то ходит, что-то смотрит, ходит к врачу. Вспоминаем, что герой «Носа» тоже ходил к врачу, но как-то неудовлетворительно. И господин Голядкин с этим самым врачом Крестьяном Ивановичем разговаривает, и как-то вот всё как-то не так. И далее мы видим, что постоянно господин Голядкин как-то вот стесняется себя, говорит: «Пусть они думают, что это не я, что это кто-то другой проехал», — и так далее. И вот этот момент — кто-то другой, кто-то другой, кто-то другой... И вот господин Голядкин идёт по Петербургу, а в Петербурге такая мерзкая петербургская погода — это же «петербургская поэма». И эта погода — это что-то между мокрым снегом и дождём, какие-то вихри, завихрения. И вот в этих вихрях, с помощью этого вихря возникает какой-то субъект.

А. Митрофанова

— Поставим здесь многоточие. Буквально на несколько минут прервёмся и начнём прямо с субъекта в следующей части нашей программы. Ирина Евгеньевна Мелентьева, доцент Свято-Тихоновского православного гуманитарного университета, кандидат филологических наук, проводит с нами этот «Светлый вечер». Говорим о Гоголе, о его наследии, о его влиянии на всех нас.

А. Митрофанова

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА продолжается. Дорогие друзья, напоминаю: в нашей студии Ирина Евгеньевна Мелентьева, кандидат филологических наук, доцент Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Говорим о Николае Васильевиче Гоголе, его повестях в этот раз. У нас, собственно, вся неделя Гоголю посвящена эфирная вот в этом временном сегменте. И, собственно, связь между Гоголем, Достоевским, Францем Кафкой — неожиданным образом у нас такая цепочка нарисовалась. Ирина Евгеньевна убеждает нас, и делает это весьма авторитетно, в том, что логика абсолютно прямая. Значит: «Нос» — Николай Васильевич Гоголь, «Двойник» — Фёдор Михайлович Достоевский. И дальше каким-то образом, вы предполагаете, можно выйти на Франца Кафку. Что там в «Двойнике», в этой мгле, в этом тумане клубящемся начинает вырисовываться для господина Голядкина?

И. Мелентьева

— Вырисовывается новый «я», другой — человек, который один в один похож на него, на господина Голядкина. Господин Голядкин страшно радуется этому двойнику-близнецу и говорит, что мы сейчас таких делов натворим, мы сейчас тут всех... И вдруг оказывается, что тот второй господин Голядкин хитрее, умнее, пронырливее и начинает вести всякие политические, выражаясь языком Гоголя и Достоевского, игры. И начинает завоёвывать популярность, завоевывает место под солнцем и вытесняет своего, скажем так, отца как бы — господина Голядкина номер один. И заканчивается это тем — фактически «Записки сумасшедшего», — что господина Голядкина номер один сажают в санитарную карету и везут в сумасшедший дом. И господин Голядкин номер два помогает — его подсаживает. При этом вот тоже такая интересная вещь: как в «Носе», мы так и не поняли, читатели, было это или не было, сон это или явь. Гоголь нам окончательно не говорит, что, да, это было на самом деле. Что он там говорит? Что такие странные сюжеты берут писатели. Как это писатель сам о себе такое говорит? Пожалуй, это прорезался голос непонимающего читателя, непонимающей аудитории. И примерно тоже самое, то есть, опять же, можно смотреть на «Нос», как на романтическое произведение, где реально всё происходит в мире идей. И этот нос действительно оторвался, а потом приставился. И сон как такое подтверждение истинности романтической, потому что сон — это вот как раз мир идей, часть часть мира идей.

А. Митрофанова

— А можно я прочитаю финал, вот этот последний самый абзац? Он мне так нравится, он просто замечательный. Гоголь мастер слова. Если у него какая-то возникает болтовня, путаница, вот что-то такое, пробалтывание или забалтывание смыслов, то это неслучайно. Это вот как: «Ну что, брат Пушкин?» — «Да как-то так всё, как-то так», — это вот такая авторская ирония.

И. Мелентьева

— С Пушкиным на дружеской ноге.

А. Митрофанова

— Совершенно верно. «Да как-то так, да как-то так» — вот это вот самая гоголевская абсурдность, или материализация через слова вот этого ощущения абсурдности происходящего с человеком, если человек, опять же, сердцевину своей жизни собственными руками удалил из самого себя.

И. Мелентьева

— А можно я вот ещё про Пушкина из «Записок сумасшедшего»? Там какие-то совершенно безумные, глуповатые уже как бы стишки прошлого века, и говорит: «Такие стишки хорошие — наверное, Пушкин написал». Я думаю, что Пушкин так смеялся, наверное, когда это всё читал. А. Митрофанова

— Да, согласна с вами абсолютно. Как он там про Вяземского говорил, что Вяземский ржал, как конь. Вот я думаю, что Пушкин и про себя мог бы сказать, когда читал такое.

И. Мелентьева

— А вспомните, то есть вот это вот двойное освещение даже здесь. Значит, с Пушкиным знаком, и вот он как раз вот Пушкин — «наверное, стишки Пушкина». А ещё в «Портрете», когда принарядившийся, прифрантившейся художник Чартков прошёл гоголем. Но это же...

А. Митрофанова

— Да, по Невскому проспекту. Итак финальная часть, даже финальный абзац повести «Нос» звучит следующим образом: «А однако же, при всём том, хотя, конечно, можно допустить и то, и другое, и третье, может даже... ну да и где ж не бывает несообразностей? — А всё однако же, как поразмыслишь, во всём этом, право, есть что-то. Что кто ни говори, а подобные происшествия бывают на свете; редко, но бывают». Я не знаю, мне кажется, что человек, который дочитывает до последнего абзаца, просто заливается смехом, когда видит вот такое. И это гоголевское мастерство — это какой-то кипящий, искрящийся талант вот такой игры со словом.

И. Мелентьева

— Такое высокое косноязычие поэзии — правда, да?

А. Митрофанова

— Нарочитое, изумительное. Это как, знаете, в моём детстве были какие-то певцы, которые пели страшно гнусавым голосом. И когда я, будучи маленькой, этим возмущалась, родители мне объясняли: «Знала бы ты, как долго они тренировались, пытаясь вот эту манеру дворовую скопировать, чтобы это звучало аутентично». Вот здесь вот то же самое. Гоголь, конечно, мастер невероятный.

И. Мелентьева

— Будешь стараться — не получится. Да?

А. Митрофанова

— Абсолютно точно. Вернёмся к цепочке нашей: Гоголь, Достоевский, Кафка.

И. Мелентьева

— Так вот, и двойник — что такое двойник? Ну, во-первых сразу же возникает ассоциация с романтизмом, потому что там двоемирие, двойники. Двойник обычно — это тень, тень обычно — это представитель иного мира, и не просто иного мира, а какой-то низшей или иногда высшей демонологии. То есть явно здесь вот эта двойниковость — это не близнецовость, они не равны, они из разных областей. И Достоевский делает... то есть вот это двойничество страшно не понравилось публике, которая воспринимала Достоевского как социального писателя. Ну вот наконец-то у нас появился писатель, который продолжит вот эту сферу Гоголя, он будет обличать социальную несправедливость, пороки общества. Достоевскому это удалось, всё равно удалось.

А. Митрофанова

— Мне кажется, в наименьшей степени Достоевского занимала тема бичевания пороков общества.

И. Мелентьева

— А всё равно получилось.

А. Митрофанова

— Он препарировал, мне кажется, нашу природу. Он в человека вглядывался, не в общественные пороки. Потому что это такое, знаете, обобщение, когда говорят об общественных пороках. Это значит, что я сам белый и пушистый, опять же, на той же самой табуретке и в нарядном плаще, а все вокруг в этих самых пороках общества. А когда читаешь Достоевского, понимаешь, что это же всё про меня. Это не про абстрактные пороки общества, это про меня. Он меня вскрывает и мне помогает из вот этого тупика, в который я себя загоняю, выбраться на свет Божий. В буквальном смысле причём на свет и в буквальном смысле Божий. И поэтому для меня это прям очень важно. Для Белинского, мне кажется, пороки общества и их бичевание было гораздо важнее, чем вот эта история.

И. Мелентьева

— Да, у Белинского были свои убеждения, он их проповедовал и имел на это право. Продолжим про двойничество. И двойничество было воспринято как такой рефлекс романтизма. Ну, в том смысле, что к старому чему-то обратился и не смог преодолеть. И вот он вечно... не совсем вечно... Вот он опять пошёл на стезю как бы старую — это не так интересно, ничего нового. Кстати, интересно, что Достоевский вот как-то упорно в этом двойничестве так и и жил. У него, если смотреть чисто стилистически, то там двоящиеся эпизоды, двоящиеся какие-то выражения, и такое ощущение, что написано очень неаккуратно. Ну ЕГЭ — два, если допустят.

А. Митрофанова

— Ах, была бы сейчас у нас в студии Татьяна Касаткина, она бы обязательно так ответила подобным критикам. Но мы понимаем, что ни одного слова случайного у Достоевского нет, так же, как и у Гоголя в этом последнем абзаце.

И. Мелентьева

— Конечно. То есть это художественно. Вот эти двоящиеся эпизоды, двоящиеся выражения — это не небрежность письма, а это стиль такой, для чего-то нужный. И вот это вот «для чего-то» — это изображение сложности человека. Недаром говорят о двойничестве у Достоевского. Как определяет его, например, знаменитый Виктор Шкловский? Он говорит, что у Достоевского человек раздвоен на самого себя и свои тайные намерения: он сам и его тайные намерения. Смотрим на «Нос»: вот этот майор Ковалёв и его нос. Его нос — это выражение его тайных намерений. Задрал нос и куда он там забрался? Он стал там статским советником — это то, куда хочет попасть сам майор Ковалёв. Господин Голядкин хочет проникнуть в более высокие сферы, стать более успешным через хитрость и так далее. И вот у него тайные намерения материализуются. Причём, с точки зрения... я поняла, что вам не нравится мифопоэтика, раз вы...

А. Митрофанова

— Нет-нет, я слушаю очень внимательно!

И. Мелентьева

— Вот с точки зрения мифопоэтики, как раз вот эти персонажи низшей демонологии, какие-то там барабашки... если читать книжку Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу», мы увидим, что эти условные барабашки зарождаются в тумане, в вихре, в снежной буре — вот как раз там, где и родился этот господин Голядкин номер два. И это тайные намерения, и получается вот такое разделение. То есть тут дальше можно рассуждать о человеке уже — что это? Это господин Голядкин не может принять свои тайные намерения, и он выделяет их из себя? Ещё тоже вопрос: существует ли реально этот самый господин Голядкин номер два? Там нет такого решения. Кто-то говорит: да, был такой вот человек — кто-то из тех, к кому обращается господин Голядкин номер один. То есть вот эта сложность человека даётся Достоевским и через двойничество, то есть вот через это расщепление человека на его ядро, истинное, светлое, и его тайные намерения.
И дальше мы можем вспомнить двойные мысли в романе «Идиот» князя Мышкина, который говорит: да, понимаю, эти двойные мысли всегда. Вот этот знаменитый эпизод, когда Келлер приходит к нему, так сказать, как бы на исповедь, рассказывает о своей грустной жизни, а потом говорит: «Эх, вот я рассказываю, а у самого такая мысль: даст или не даст денег?» — такие двойные мысли. И Мышкин говорит: «Да-да, я понимаю, что есть эти двойные мысли». И вот это один из приёмов, который показывает вот эту сложность, изломанность человека. И я думаю, для Кафки Достоевский, может быть, даже где-то ближе, чем Гоголь. Не знаю, кстати, читал ли Кафка Гоголя — мне неизвестно, но то, что они все читали Достоевского — это совершенно бесспорно. Потому что Достоевский — это тот писатель, который вместе с Толстым сделал литературу, культуру, философию, всё, что угодно, ХХ века. И он вдруг оказался необыкновенно актуальным именно за рубежом, потому что они узнали в нём свои романтические мотивы, очевидно, и мотивы модернизма, то есть вот то, что где-то у Достоевского заложено. И мне кажется, что как раз это вот такой очень важный момент.

А. Митрофанова

— Ирина Евгеньевна Мелентьева, кандидат филологических наук, доцент Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, проводит с нами этот «Светлый вечер». Смотрю на время, Ирина Евгеньевна, планов-то было громадьё.

И. Мелентьева

— А у нас один «Нос».

А. Митрофанова

— Да, а вы предупреждали меня перед началом нашего разговора, что, наверное, максимум два произведения мы с вами успеем обсудить. Я такая думаю: ну что вы? У нас и «Записки сумасшедшего», и «Невский проспект», и «Портрет». Ну, давайте с «Носа» начнём, хорошо. И вот мы с вами...

И. Мелентьева

— Две редакции «Портрета».

А. Митрофанова

— Да-да. Вот, понимаете? Давайте, может быть, действительно переключимся немножечко, оставшуюся часть, у нас минут, наверное, 10-12 есть, «Портрету» посвятим. Важнейший ведь произведение, где Гоголь о природе таланта размышляет, о назначении таланта, о том, какую ответственность это накладывает на человека. И мне кажется, как с ним это бывает, что пробалтывается и по поводу самого себя. Что скажете? Как вы прочитываете «Портрет»? Я понимаю, что на разных этапах жизненных для нас те или иные аспекты могут становиться более существенными, менее существенными. Вот как у вас сейчас?

И. Мелентьева

— Для меня сейчас очень важна конструкция «Портрета» и то, что этот текст состоит из двух частей. Причём это не в сознании читателя он распадается на две части или там это очевидно, а он ставит «один» и он ставит «два». И если мы посмотрим на первую часть, мы же можем убрать вторую, в принципе.

А. Митрофанова

— Будет завершённое произведение. В двух словах буквально напомню: молодой, талантливый — это проговаривается — художник Чартков — это важно — каким-то странным образом на последние гроши покупает талантливо написанный портрет неизвестного ему старика. Не желая этого делать, но просто вот из чувства неловкости, что долго стоит в художественной лавке, в какой-то забегаловке на самом деле, и отвлекал внимание продавца, хозяина этой лавки. И вот как бы уже деваться некуда, неудобно, ладно уж — что-нибудь да куплю. И вот в каком-то запылившемся углу он находит вот этот портрет, распознаёт в нём очень умелую кисть. И его поражают глаза старика на этом портрете. Короче говоря, становится он новым владельцем этого артефакта, приносит его домой. И дальше начинается история его сумасшествия, по сути. Потому что он из бедного художника становится богатым художником...

И. Мелентьева

— Модным живописцем. «Не дай Бог стать тебе модным живописцем», — говорил его профессор.

А. Митрофанова

— Да, совершенно верно, предупреждал его, умудрённый опытом.

И. Мелентьева

— И, как в сказке, этот запрет нарушается.

А. Митрофанова

— Да. Причём когда этот самый старик выходит из портрета и показывает, что у него есть деньги, и намекает Чарткову, что он может их найти внутри. Там как бы непонятно, найдёт он их в раме или не найдёт, но что для него там есть тысяча золотых — а это колоссальная сумма. Чартков в этот момент пока ещё... он всё-таки художник, и думает, и размышляет, и Гоголь мастерски это описывает, что «ах, надо же — такая сумма денег случайно попалась мне, вот теперь на три года я могу закрыться от всех. Мне не надо будет думать, чем платить за жильё, на что поесть, у меня закрыты все мои вот эти физические потребности, я могу заниматься только живописью. И через три года я отточу своё мастерство и выйду в свет с тем, что действительно смогу людям предъявить как плод таланта, Богом данного».

И. Мелентьева

— Но тут он слышит второй голос, потому что это был один голос. И вот оно двойничество. А второй голос призывает его одеться хорошенько.

А. Митрофанова

— «Мне 22 года, я никогда не пил шампанского».

И. Мелентьева

— Да-да. Кондитерская, театры, друзья, щегольской фрак и так далее — он всё это осуществляет. Хорошенькая квартирка. И дальше вот он пошёл по этой дорожке, и уже выходит в модные живописцы. Причём тоже показано, что это не в сию секунду происходит. Он сначала пытается быть верным своему таланта. Но как-то вот так все обстоятельства складываются, что его всё подводит... вот его выбор первый, логика такова, что его талант пропадает, вырождается. Хотя вроде бы: как талант, как дар может пропасть? Но вот исчез.

А. Митрофанова

— Может. И об этом сказано однозначно в притче о талантах: у неимеющего отнимется и то, что имеет. Если ты не умножаешь свой талант, если ты не развиваешь его, если ты им не служишь Богу и людям, а с помощью этого таланта начинаешь грести под себя — вот этот хватательный рефлекс у всех у нас развит с детства, вот начинаешь этим талантом загребать под себя, то есть ставишь его на службу самому себе, а не Богу и людям, то всё — это же талант, зарытый в землю. И он забирается.

И. Мелентьева

— Причём в самом тексте «Портрета» есть то ли цитата, то ли аллюзия как раз на притчу о талантах. И чем всё кончается? А плохо всё кончается: значит, талант уходит, деньги приходят. И это такой... у Чехова «Ионыч» потом такого же рода. И чем же заканчивается? Видит он картины своего товарища, с которым он когда-то учился, но этот товарищ не предал свой талант. И страшная зависть, и попытка самому что-то сделать, доказать, что художник. Ничего не получается: всё затверженное, плоское, унылое — искусства нет. И эта зависть порождает ещё одну такую страшную штуку: он начинает скупать все талантливые произведения и уничтожать их — так вот сладострастно уничтожать. И он умирает в каких-то страшных муках, постоянно его преследуют глаза портрета. Ему кажется, что вокруг вот эти вот портреты. И на этом кончается первая часть И вот надо сказать, что, действительно, можно закончить.

А. Митрофанова

— Да, абсолютно завершённое произведение.

И. Мелентьева

— Да, вот ни убавить, ни прибавить. Но Гоголь для чего-то ставит циферку 2 и продолжает. И вот для меня почему важно, что две эти части? Загадка и разгадка. Всё-таки всё равно загадка-то была. Мы дальше можем рассуждать, читатель рассуждает, но как бы и так понятно. И тут разгадка, откуда этот портрет, что это такое, и вот каким должен быть художник. И поэтому такие вот симметрично-ассиметричные вещи. Вот мне кажется, что Гоголь здесь идёт по жанру притчи. Притча двусоставна. Первая часть притчи — это, собственно, сам рассказ, а вторая — толкование, как бы загадка и отгадка, что это значит аллегорически. И вот мне кажется, что это всё очень-очень актуализируется. И для меня ещё почему важна эта двусоставность? Дело в том, что в 90-х годах, 1995-97-й, Солженицын пишет целый цикл двухчастных рассказов. Они принципиально состоят из двух частей, и у него есть определение. И вот я, собственно, занимаюсь изучением. Я вот думаю: что это такое? И я ищу и нашла целый ряд произведений таких двухчастных в русской литературе предшествующих эпох. Гоголь — вот, пожалуйста, влияет.

А. Митрофанова

— Вы считаете, что Солженицын под влиянием Гоголя, в том числе, этот цикл писал?

И. Мелентьева

— Гоголь, Толстой — очевидно. Я думаю, что он размышлял о том, что такое двухчастность. У него целое теоретическое определение, что может быть. А дальше он начал писать. И вот как бы это у него явно присутствует.

А. Митрофанова

— Как интересно! Точно, вы же занимаетесь Солженицыным глубоко, подробно...

И. Мелентьева

— И я знаю, что Гоголь он читал и любил.

А. Митрофанова

— А что, кстати, Солженицын больше всего у Гоголя любил, может быть, чаще перечитывал?

И. Мелентьева

— Я вот так сказать не могу, потому что нужно действительно к этому подготовиться. Я думаю, что можно было бы заглянуть в его «Русский словарь языкового расширения» и посмотреть, где у него словечки, где написано «Гоголь». И вот через это уже можно многое понять. Я не готова ответить на этот вопрос.

А. Митрофанова

— Прекрасно, очень хорошо. Для меня это просто повод вас позвать к нам снова и поговорить, может быть, уже о Солженицыне и о других авторах, применительно там к чему-нибудь ещё дню рождения. Ирина Евгеньевна, страшную вещь говорит наш звукорежиссёр Виктор, что времени осталось уже совсем в обрез, вот буквально там полторы-две минуты. В «Портрете» есть удивительный образ художника, написавшего когда-то вот этого старика, как будто бы. Вот этот старик-ростовщик — там рассказывается его история. Собственно, вторая часть «Портрета» — это история создания вот этого самого зловещего, рокового портрета, который портит жизнь другим людям. То есть это такая инфернальная его природа — наверное, можно так сказать. И художник, который однажды, как мы понимаем, совершил эту ошибку и написал этот портрет, нам представлен человеком, который долгие годы проходил путь покаяния. И Гоголь его пишет сияющим таким седовласым старцем — вот такого уровня святости, действительно.

И. Мелентьева

— Да, мне кажется, он даже в этом не сомневается. Причём интересно, что в первой редакции «Портрета» ещё более активно это дано. В первой редакции «Портрета» сын этого художника показан как внешне очень сильно изменившийся со времени детства, когда его последний раз видел отец. И настолько изменившимся, что никто из знавших его, уже не мог узнать. А отец узнаёт. А это духовное зрение, мотив духовного зрения — это уже знак. И как раз в первой редакции «Портрета» Гоголь более открыто мистичен. Там вот этих духовных моментов и духовных прозрении больше. А вот во второй редакции он их делает более скрытыми. Может быть, это добавляет глубины. Потому что когда что-то более открытое, то вот оно открыто. А когда скрыто, то ещё какие-то планы, один, два, три, можно рассуждать больше.

А. Митрофанова

— Опять же, Достоевский. «А вот пусть читатель поработает сам», — говорит Фёдор Михайлович Достоевский. И мы понимаем прекрасно, что его романы можно читать на самых разных уровнях: и на уровне социально-бытовом, и на уровне, в высшем смысле, таком религиозном, философском.

И. Мелентьева

— И ещё на уровне литературоведческом Гоголь и Достоевский. Почему бы и нет? Почему бы для кого-то это не стало бы какой-то такой личной разгадкой тайны Достоевского?

А. Митрофанова

— Ирина Евгеньевна, многоточие ставим — ну, как всегда с вами. И громадьё планов, всё, что у меня было в голове, как мне хотелось с вами об этом и об этом поговорить, очень надеюсь, реализуем в дальнейшем. Приходите к нам, пожалуйста. Всегда так радостно вас видеть и с вами общаться.

И. Мелентьева

— Спасибо. «Светлый вечер» — это моя радость.

А. Митрофанова

— Ура! Ирина Евгеньевна Мелентьева, кандидат филологических наук, доцент Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, была в нашей студии. Говорили мы о Николае Васильевиче Гоголе. И завершаем, собственно, цикл «Светлых вечеров», посвящённых ему, в связи с днём рождения Николая Васильевича — первого апреля мы его отмечали. Но к Гоголю снова и снова будем возвращаться, и не только в эфире, но и в нашей жизни. Я, Алла Митрофанова, прощаюсь с вами. До свидания.

И. Мелентьева

— До свидания.

---

Все выпуски программы Светлый вечер

• «Притча о сеятеле». Протоиерей Павел Великанов
• «Духовность в творчестве». Алексей Свиридов
• «Российский флот после Русско-Японской войны». Александр Музафаров

---

Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов