«Путь к священству». Священник Андрей Щенников

У нас в гостях был настоятель храма священномученика Антипы на Колымажном дворе священник Андрей Щенников.

Наш гость рассказал о пути от актерской профессии к служению священником, а также как могут быть связаны вера и театр.

Ведущие: Константин Мацан, Кира Лаврентьева.

---

Константин Мацан:

— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья. В студии моя коллега Кира Лаврентьева.

Кира Лаврентьева:

— Добрый вечер.

Константин Мацан:

— И Константин Мацан. В гостях у нас сегодня священник Андрей Щенников, настоятель храма священномученика Антипы на Колымажном дворе. Добрый вечер.

Священник Андрей Щенников:

— Здравствуйте. Костя, здравствуйте.

Константин Мацан:

— Напомню нашим радиослушателям и вам, отец Андрей, еще раз озвучу, что в этих беседах, которые мы с Кирой ведем, мы говорим со священником о его пути к вере и в вере и о пути к священству. О том, какая цепь событий и какая цепь выборов привела к тому, что человек, мужчина дерзает, желает служить у алтаря и преподносить людям таинства. Нам кажется, что всегда это путь вопросов, может быть, сомнений, вопросов к себе, к миру, к Богу. Наверное, эти вопросы и какие-то попытки на них ответить что-то может оказаться релевантным любому человеку на его пути к Богу, потому что все мы проходим через путь поиска и сомнений и вопросов. Об этом хотелось бы сегодня поговорить. Вы уже не в первый раз у нас в программе на радио «Вера» и много раз, дважды, по-моему, или трижды вы у нас были и поэтому нашим радиослушателям известны. Но вот сегодня с более биографической стороны хочется с вами поговорить. Ну и конечно вопросы духовной жизни тоже никуда от нас не денутся.

Кира Лаврентьева:

— Отец Андрей, несколько лет назад в эфире на радио «Вера» вас уже спрашивали о том, как вы из актера в священники попали и что это был за путь, почему, зачем?

Константин Мацан:

— Переквалифицировались.

Кира Лаврентьева:

— Переквалифицировались. Что пошло не так в какой-то момент? Вы тогда ответили, что сами не знаете, как так случилось, это промысл Божий, вам до конца непонятный и как-то до конца не отрефлексированный, наверное. Вот сейчас, когда несколько лет прошло, вы бы так же ответили на этот вопрос?

Священник Андрей Щенников:

— Я бы усугубил бы этот ответ. Сказал бы, вообще ничего теперь не понятно.

Кира Лаврентьева:

— Еще страшней стало.

Священник Андрей Щенников:

— Если раньше были какие-то ориентиры, так поэтому меня Господь выбрал, так вот в чем я хороший. Оказывается, да я нет плохой, и в этом и в этом плохой.

Кира Лаврентьева:

— Ну, знаете, когда говоришь об актерской профессии, ты все равно не можешь воспринимать актера, как, знаете, вот он, например, токарь этот человек, а этот человек, например, режиссер — хотя тут спорно, а что касается актера, доктора, священника — я не ставлю сейчас ни в коем случае это в один ряд — но когда думаешь о том, что вот этот человек актер, ты все равно внутренним каким-то своим подсознательным чувством, тебе кажется, что он и есть актер по призванию. Что если даже он не будет актером, он все равно будет мыслить и чувствовать как актер. Вы бы согласились с этим? Вот эта творческая составляющая, этот внутренний поиск постоянный, все равно не уйдет до конца никогда из человека, который получил актерскую профессию от души, от души ее изучил, от души в нее пошел.

Священник Андрей Щенников:

— Боюсь, что соглашусь с вами. Боюсь, что от этого никуда не уйти, по крайней мере, далеко никуда не уйти. Вы так интересно сказали, что видишь, знаешь, что человек артист, сразу подходишь к нему, знаешь, что он артист. А здесь еще, на меня люди смотрят, священник, но бывший артист — это вдвойне какая-то странная и непонятная история. К сожалению, знаете, вот еще могу сказать, остается болезненность этого дела.

Кира Лаврентьева:

— Издержки.

Священник Андрей Щенников:

— Издержки, которые...

Константин Мацан:

— В чем она?

Священник Андрей Щенников:

— В чем? Замечательный режиссер мой, мастер Петр Наумович Фоменко рассказал такую историю. Я кстати говор, чрезвычайно обязан этому человеку.

Константин Мацан:

— Можно я об этом потом отдельно спрошу?

Священник Андрей Щенников:

— Он рассказывал такую интересную историю. Он был молодым режиссером и где-то ставил в каком-то провинциальном театре какую-то пьесу. Он молодой, — нужно знать просто, что это за человек — он молодой вбегает в гримерку, в гримерке сидит уже пожилой артист гримируется, накладывает бороду или что-то там накладывает. «Вы понимаете, вы должны сделать то-то, то-то». И Фома спрашивает, и какая ваша главная там роль, какая ваша сверхзадача? Такой термин Станиславского, «сверхзадача». И этот артист весь такой гримируется и говорит: молодой человек, моя сверхзадача понравиться публике. Я это рассказываю, потому что вот это «понравиться публике», Бог ты мой, это такая история, которая просто не выветривается, нужно постоянно себя контролировать. А если ты контролируешь себя, то идет перекос в другую историю. То есть это те качели, которые уже изводят, ты думаешь, когда же все это дело закончится?.. А нет, очевидно, это не закончится.

Кира Лаврентьева:

— Кстати, сейчас фильм идет в кино про Нектария Эгинского. Я с удовольствием его посмотрела и знаете, что меня поразило? Меня поразило, что он был притесняем, он был унижаем и вообще в принципе, когда мы говорим о святости в церкви, о жизни во Христе, мы должны понять, что нам надо несколько отринуть от себя чужое мнение, вот это давление чужого мнения, чужой оценки. Отец Андрей, мне кажется, это просто колоссально сложно, особенно для творческого человека, особенно для человека, который привык быть на сцене, привык общаться с людьми, быть перед людьми и производить на них впечатление. Вот это вообще искоренимо?

Священник Андрей Щенников:

— Нет, неискоренимо. Это такая история, как если алкоголик есть и он всегда алкоголик, даже если он не пьет.

Кира Лаврентьева:

— Крест такой.

Священник Андрей Щенников:

— То есть другие люди сидят, ужин, обед или праздник какой-то.

Кира Лаврентьева:

— А ему хочется.

Священник Андрей Щенников:

— Нет, даже вопрос не в том, что хочется, он просто знает, что ему не стоит. Уже прям не хочется, но не надо. И это будет до конца дней. Ну, к примеру, какой-нибудь несчастный случай, не приведи Господь, человек хромает, вот он постоянно ходит с палочкой. И в этом отношении я всегда себя контролирую. С одной стороны это как бы демич такой, ну не очень такая история. А с другой стороны, у нас у каждого разные грехи и эта история чрезвычайно важная постоянного трезвения, то есть постоянно держать свой грех пред собой. «Грех мой предо мной всегда есть», как говорит царь Давид в 50-м псалме покаянном. Это такая вещь, я постоянно себя контролирую.

Константин Мацан:

— Я бы может тогда с другой стороны спросил, отчасти в продолжение того, о чем вы говорите. С одной стороны, тщеславие, от него не застрахован никто, и это такая страсть, такая черта человеческой падшей природы, которая для каждого проявляется. Может быть, для актеров больше, у людей публичной профессии, но, мне кажется, что ни один человек от этого не застрахован. Это первое, что вы об этом думаете. А второе с этим связанная вещь, становясь священником, человек разве перестает быть собой, личностью, тем, который он есть. Это делит жизнь внутреннюю на «до» и «после». Это же, как мне кажется, получая благодать священства, ты же не перестаешь быть тем, где ты родился, кто твои родители, какие твои увлечения, какие твои таланты и так далее.

Священник Андрей Щенников:

— Безусловно, конечно. Мы интересны Богу такие, какие мы есть и мало того, я прям тоже об этом много думаю, собственно говоря, мы интересны Богу только своими ошибками.

Константин Мацан:

— Та-ак.

Священник Андрей Щенников:

— То есть мы и такие, какие мы есть в мире смерти несовершенном, мы те, которые складываются по большому счету из поражений, а отнюдь не из каких-то там побед. Вопрос как мы живем эти поражения, как мы их обращаем, собственно говоря, это и есть духовная жизнь. Что такое грех? Грех это заблудившаяся добродетель. Соответственно мой грех это начало моей добродетели. Я вот такой, какой я есть, поломанный, переломанный, битый, перебитый. Вот я начинаю над собой наблюдать сначала, а потом я начинаю лечиться, залечивать раны. И это насколько я серьезно этим занимаюсь и понимаю, кто я такой — это и говорит обо мне, кто я как, собственно говоря, духовная сущность. Что значит духовная жизнь? Я не верю ни в какую духовную жизнь, в грехологию не верю. Типа грехи какие-то.

Кира Лаврентьева:

— Борьба со страстями.

Священник Андрей Щенников:

— Какая борьба со страстями? Моя борьба со страстями заключается в том, что я выживаю страсти. Если я не буду собой заниматься, если я не буду себя контролировать, я сдохну, упаду куда-нибудь, сломаюсь, я погружусь в хаос, в ад. Я не могу собой не заниматься. Но это не значит, что веду какую-то там жизнь духовную, что я становлюсь лучше.

Кира Лаврентьева:

— Что значит собой заниматься?

Священник Андрей Щенников:

— Я стараюсь просто быть, если я распущу себя, меня не станет, я упаду. У других есть какое-то пространство.

Кира Лаврентьева:

— Для маневра.

Священник Андрей Щенников:

— Которое, что можно сделать шаг отступиться, а у меня нету, эти нейронные связи погорели все, у меня целый блоки уже выкинуты. У меня сразу прямое попадание в мозг идет. Как знаете, кто-то таблеточку пьет, и она растекается, а у меня как будто мозг, сразу же туда я кидаю. Поэтому мне нельзя просто, мне нельзя по-другому. Но я думаю, что так очевидно, так нормально, так должно быть у каждого человека, такое ощущение себя. Но мне повезло, я себя знаю за гранью существования человеческого, я себя знаю, поэтому я туда, и туда самый малый шаг самого малого греха меня кидает в эту бездну, в которой я не имею права уже там находиться. Некоторые люди могут себе позволить отстояться, побыть. Попостились, а сейчас поговелись. Мне нельзя, я не могу этого себе позволить.

Кира Лаврентьева:

— То есть один шаг уже сделать нельзя?

Священник Андрей Щенников:

— К сожалению, я был бы рад и счастлив. И вижу, как это люди живут, мне очень интересно, мне сейчас чрезвычайно интересно вопрос хобби какого-то. Как люди, например, священники, я знаю, любят ловить рыбу. Или там кто-то ухаживать за садом, отец Павел Великанов, ухаживает за цветочками.

Кира Лаврентьева:

— За котами.

Священник Андрей Щенников:

— Это же очень интересно, здорово. А у меня этого ничего не получается. Если мы говорим про какую-то серьезную катастрофу, я погорел на этом уровне, на простом человеческом уровне такого быта или что это такое, какая-то жизнь, которую можно устроить. Что-то здесь нейронные склейки как-то полетели. Поэтому мне нужно находиться постоянно в каком-то очень серьезном человеческом напряге, это очень напряжно быть в напряге и хочется как-то вырваться. Поэтому мы ж знаем, возьмем просто людей, давайте возьмем не артистическая, почему богема, духовная. Нормальная история просто быта, существования простых будней. Это ж сразу вываливается в какой-то аут. Человек, артист концентрируется, себя раздает, потом он должен от этого выбраться, выкинуться. Не отойти, не как-то разгладиться, не успокоиться, абсолютно не так. Он выкидывается из того, что составляет его это актерство.

Константин Мацан:

— А что вы имеете в виду, простонародно. Отыграл спектакль, а потом надо как-то расслабиться?

Священник Андрей Щенников:

— Ну, это же нормально, мы же знаем, говоря про русский театр, мы же знаем, что такая проблема существует. Это блуд, безусловно, потому что это впечатление, которое может как-то поразить те впечатления, от которых хочется избежать. Это что-то, что должно противостоять очень серьезным переживаниям. Это должно быть другое переживание. Это очень серьезное переживание пустоты своей. Пустоты. Но с другой стороны ведь мы грех знаем, и он нам приятен только лишь поэтому. Мы отключаемся от себя. Что такое грех? Я перестаю быть, вот что такое грех. Потому что жизнь это благо. А не жить это грех. И вот мы не живем. Нежити такие ходят, и жизнь такая не живая, потому что мы выключаемся из нее. А я очень знаю механизм, мне не нужно разбираться, я точно знаю, потому что сразу же все по мне видно. Это тяжелый крест с одной стороны, с другой стороны это очень серьезный дар. Серьезный дар знать, из чего это состоит. Мне не надо ничего объяснять, мне сразу же все налицо, вот в чем проблема. А с другой стороны, может быть, проблема для моих близких, что я невыносим иногда, просто невыносим и для себя и для людей, которые рядом со мной, конечно это огромный минус. Но это мой огромный плюс, потому что я знаю, мне не надо врать себе, что я хороший. Я нехороший. Я, когда меня выносит из жизни, я нехороший, как и все мы нехорошие, когда мы вне этой жизни.

Константин Мацан:

— Священник Андрей Щенников, настоятель храма священномученика Антипы на Колымажном дворе сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». То есть правильно я понимаю, что вы говорите про то, что когда вы совершаете какое-то усилие над собой, такое попытка как Мюнхгаузен, себя за волосы вверх тянуть, вы обретаетесь где-то на уровне обычной жизни, нормы. А если это усилие не совершать, то скатываетесь туда вниз совсем.

Священник Андрей Щенников:

— Абсолютно точно.

Константин Мацан:

— Знаете, что еще меня в том, что вы говорите, заинтересовало. В самых первых строках, скажем, нашего письма вы сказали, когда Кира спрашивала вас, как вы сегодня осмысляете для себя тот путь из актерской профессии в священство, вы, мне кажется исповедально, и спасибо вам за это большое, сказали, что я себя спрашивал и думал, что наверное, вот за это, наверное, поэтому меня Господь выбрал, наверное, в этом я хорош, оказывается ни в чем я не хорош. То есть вопросы были к себе, почему так случилось, почему такой выбор был, и как это сложилось? А вот значит ли это, что были сомнения, раз вопросы были, почему так, уже сомнения после рукоположения? И что вы сейчас думаете о самой этой логике, выбирает ли нас Господь, потому что мы хорошие или потому что что-то другое в нас есть?

Священник Андрей Щенников:

— Я думаю, что жизнь священника — это одно большое сомнение во всем том, что с ним произошло. Я думаю, что каждый священник, безусловно, эту мысль не то что думает, но как бы ее держит и старается к ней не прикасаться. Вот такой мысли настоящего отчаяния: ты недостоин этого быть, но ты погибаешь, что ты можешь сказать, если ты погибаешь. С другой стороны, мы все же погибаем. Я для себя открыл и открываю опыт моей погибели, опыт моего такого крушения и мое все-таки, я так надеюсь, искреннее желание его избежать, отсюда и возникает такая вера, наверное настоящая. Потому что, что еще делать, если не надеяться на Бога в этом отношении. Опыт моего крушения может быть крайне полезен для людей, потому что у всех рушится жизнь. Ведь жизнь у всех рушится, мы же лучше-то не становимся, потому что мы смертные, смерть берет свое и сердце усыхает, превращается в камень, мозги, мысли выветриваются, светлые помыслы, какие-то сердечные веяния. Мы становимся хуже, и все просто не хотят видеть эту катастрофу. А я думаю, что священнику эта катастрофа дана как некое базовое начало, он должен знать свою катастрофу человеческую. А катастрофа, понимаете, происходит какое-то крушение и в этом крушении выражаются человеческие героические качества. Как он стоит. А это и есть тот человек, который есть.

Константин Мацан:

— Очень интересно.

Священник Андрей Щенников:

— И мой опыт моего крушения, может быть крайне интересен. Из какого-то отчаяния, что снимать крест и вообще все это заканчивать, я понимаю, что я могу быть полезен. Я могу быть полезен, потому что люди отчаянны.

Константин Мацан:

— Вы говорите об опыте крушения уже в священстве?

Священник Андрей Щенников:

— В священстве, конечно.

Константин Мацан:

— Ничего себе.

Священник Андрей Щенников:

— Ну а как? А что «ничего себе», я думаю, что каждый священник так о себе думает.

Константин Мацан:

— Понимаете, я говорю «ничего себе» потому, что для нас, смотрящих со стороны на жизнь священников, все-таки, может, интуитивно, автоматически, подсознательно, есть ощущение, что человек выбрал для себя некий путь и он в этом пути в некоторой духовной безопасности в известной степени. То есть человек обрел, если угодно, грани нормы. В этих гранях нормы идет, и это может быть тяжелый выбор, и он себя должен строить. Но нам кажется, что ему такие метания уж совсем из плюса в минус уже не свойственны.

Священник Андрей Щенников:

— Нет, это колоссальная ошибка. В том-то и дело, с таким ходом мысли мы забираемся в религию. А христианство это антирелигия, говорят умные люди, отец Александр Шмеман об этом много пишет и говорит. Я просто объясню. Религия это значит, мы пришли в церковь, мы пришли для того, чтобы устояться, чтобы состояться, чтобы взять определенное количество заповедей, определенный устав, какие-то святоотеческие предания у нас кластером идет незыблемым. И думаем, мы вооружились такими историями, нам кажется, что мы сейчас создадим семьи, мы родим много детей, у нас будет хорошие отношения, у нас будут дружные приходы, вот наконец жизнь наша пойдет с благословением Бога. И вот мы поставим Христа на иконку рядом с собой и будем куда-то дрейфовать. А ведь это все не так. Мы приходим наоборот, мы приходим к Богу распятому, Который уязвлен и немощен, Он открыт и это есть начало любви. Потому что я прихожу избавиться от своей защищенности, потому что я крайне хочу любить. Я хочу любить. Я живой человек, тот, кто хочет любить. И то, как любит человек, такой он есть и человек. Поэтому мы приходим для того, чтобы быть уязвимыми. Это не моя мысль, об этом говорит владыка Антоний Сурожский, митрополит.

Кира Лаврентьева:

— Отец Андрей, но мы приходим к более сильному уязвимому, Богу. Несомненно и несравненно более сильному, чем мы и Его язвы не сравнятся с нашими язвами. И своей пульсирующей артерией мы ищем источник жизни. Мы не можем соединиться: я уязвимый и Бог уязвимый — вот мы вместе здесь все сидим. Мы же все равно ищем некой защиты, мы же говорим «Отче наш».

Священник Андрей Щенников:

— Кира, я не говорю про уязвимость, я говорю про уязвимость как не болевой...

Кира Лаврентьева:

— Прекрасно понимаю, обостряю именно для наших радиослушателей. Сейчас кто-то включил нашу программу и услышал, как мы говорим об этом.

Священник Андрей Щенников:

— Уязвимость это когда сердце живо, это когда текут слезы, это когда хорошо. Уязвимость это когда хорошо, это не когда я ...

Кира Лаврентьева:

— Раненый.

Священник Андрей Щенников:

— Ранимый, забитый.

Константин Мацан:

— И озлобленный.

Священник Андрей Щенников:

— И поэтому озлобленный на весь мир. Это как раз ад.

Кира Лаврентьева:

— Это очень важно. Спасибо, что вы пояснили.

Священник Андрей Щенников:

— И поэтому я несчастный и нездоровый, закрываюсь в себе и наоборот пытаюсь выстроить такую конструкцию. Но в том-то и дело, что такие люди приходят, если приходят в сознательном возрасте, а по большому счету все приходят к Богу в сознательном возрасте, независимо от того, когда все в храме. Потому что все сталкиваются, только из опыта смерти можно прийти к жизни, нужно искать опыт жизни. Только так. Все приходят побитые, желающие закрыться. Христос предлагает совершенно иное. А побитые потому, что не получили, не поняли, не раскрыли возможность соответствовать вот этому сердечному идеалу, которое сердце и ввело в самую первую юность или детство. Сердце-то знает жизнь как раскрытость . Потом происходит катастрофа, и человек закрывается. Он приходит ко Христу, и вдруг перед ним открывается бездна любви. Он вдруг понимает, что он причастник какой-то невозможной, невообразимой любви. Это не то, что любви Бога к человечеству — к нему, к единому. Сразу вспоминается притча о заблудшей овце, когда все стадо оставляет пастырь и идет ищет одну заблудшую и радость о ней больше, чем о 99-ти тех, которые остались с ним. И ведь именно так происходит, Господь оставляет весь мир, все оставляет. И вся история вдруг сводится к тебе, и ты понимаешь, что тебя любят, и твое сердце открывается, и ты начинаешь любить других. И только в изумлении встречи с Богом, живом, ты вдруг начинаешь понимать, что я могу опять вернуться к тому, что мне раньше говорило сердце о том, что я знал, что это есть любовь, что я знал, что именно так и стоит жить, но почему-то у меня не получилось. Ведь мы пришли только с этой трагедией, у нас не получилось любить. Мы приходим, стоим перед Богом живым и вдруг понимаем, нас любят, да еще как. И я отзываюсь на то, как я люблю. И тот человек, у которого были встречи вот такие поражающие любовью вдруг — к тебе оборачивается человек, и он с тобой говорит — именно эти встречи и делают человека человеком. Потому что он присутствует в настоящем реальном опыте любви, его любят, и он про себя думает, оказывается, я не просто там кто-то хожу тенью куда-то на какую-то работу. Оказывается я такой, я должен соответствовать тому, что во мне увидел этот человек. Вот как-то так.

Константин Мацан:

— На всякий случай, чтобы наши радиослушатели не подумали, что мы не считаем Христианство религией...

Кира Лаврентьева:

— Костя пояснит.

Константин Мацан:

— Я просто говорю, что у отца Александра Шмемана эта мысль звучит в том контексте, что религия это, когда человек сам пытается выстроить мост на Небо, своими силами, ритуалами, обрядами, а христианство в этом смысле это не религия, это откровение Самого Бога. Бог Сам пришел и человек был спасен.

Священник Андрей Щенников:

— Он сказал точнее, религия это когда человек выстраивает отношения с Богом, а антирелигия, когда Бог выстраивает отношения с человеком, и у нас это так. И в этом последнее откровение религиозности как таковой, потому что во Христе она перешла эту черту. Бог явился сюда.

Константин Мацан:

— Сам Бог.

Священник Андрей Щенников:

— Не человек выстраивает, а Господь выстроил, снизошел, так выстроил этот путь туда на Небеса. Он — от Него, а не наш — к Нему. Потому что нам не преодолеть эту границу, вечности, границы Неба, Царствия Небесного, нам туда не перейти. В том-то и дело, что теперь мы можем туда перейти, что Он ее оттуда перешел сюда, и в Себе нас — в Церкви Христовой в Своей плоти — мы в нем во Христе Духом Святым теперь движемся, вечно движемся к Богу-Отцу. И так очевидно выглядит Церковь. Но хорошо, да, будем осторожны с этими формулировками. Но она прекрасна.

Константин Мацан:

— Я просто пояснил. Мне тоже нравится.

Кира Лаврентьева:

— Чтоб никого не смущать.

Константин Мацан:

— На радио «Вера» в программах это звучит. Нужно пояснять на всякий случай для тех, кто, может быть, не читал и эту терминологию отца Александра Шмемана не знает. Священник Андрей Щенников, настоятель храма священномученика Антипы на Колымажном дворе, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». В студии моя коллега Кира Лаврентьева. Я Константин Мацан. Мы скоро вернемся, не переключайтесь.

Кира Лаврентьева:

— Еще раз здравствуйте, уважаемые радиослушатели. «Светлый вечер» на радио «Вера» вновь приветствует вас. Сегодня у нас программа «Путь к священству». В этом часе с нами священник Андрей Щенников, настоятель храма священномученика Антипы на Колымажном дворе. С вами Константин Мацан и Кира Лаврентьева. Еще раз здравствуйте, отец Андрей.

Священник Андрей Щенников:

— Еще раз здравствуйте.

Кира Лаврентьева:

— Батюшка, на самом деле всю первую часть программы мы говорили об этом обезоруживающем, обезоруживающем вашем откровении, о собственном человеческом естестве и существе души и каждый, кто слушал нашу программу — я уверена — в чем-то узнал себя. И вот что хочется спросить. Отец Андрей, это плоды глубокой внутренней работы — знать свои слабости, знать свою меру, знать, где тебе нельзя, а где тебе можно. И давать себе адекватную оценку, четко понимать свое настоящее состояние. Но все эти ответы человек может найти, наверное, только с миром сердечным. Не смотря на то, что душа и голова твоя мечется, в сердце обязательно должен быть мир, чтобы тебе это все открылось. Вы могли бы сказать, что вы нашли этот мир внутри церкви в общении со Христом, в священстве? И это не просто вопрос, знаете: нашли ли вы внутренний мир в церкви? Нет. Это скорее, нашли ли вы некую стабильность в этом богообщении. Когда вокруг вообще все нестабильно, есть ли что-то неизменяемое, незыблемое, то, что не меняется и не изменится ни завтра, ни через год, вне зависимости от вашего состояния?

Священник Андрей Щенников:

— Конечно. Безусловно. Многое прояснилось. Но в том-то и дело, не то, что многое открылось или я много про себя понял. Многое прояснилось. Проясняется ложь, которая мутит мое сердце. Ложь. Я не честен по отношению не то, что к другим людям, к себе нечестен. Потому что я манипулирую, потому что мне нравится нравиться. Потому что я хочу сделать то-то и то-то. И начинаю сводить реальность по отношению к себе. Это отнимает колоссальное количество сердечной энергии и сердце обесточено. Если оно тревожно, значит, ты не честно живешь хотя бы по отношению к самому себе. То есть для меня есть абсолютный маркер: мне тревожно, мне плохо — значит, я что-то делаю не то. Я начинаю разбираться, что со мною не то. Опять я где-то солгал, опять я в какую-то манипуляционную систему или других ввел, либо я сам впал в какую-то штуку, потому что мне приятно, что меня там любят или будут какие-то другие бонусы в жизни. Собственно говоря, я пришел к очень простому выводу, опять же говорю, что это прояснилось — надо быть честным человеком по отношению к себе. И это есть грешник. Грешник честен по отношению к себе. Ты можешь быть каким угодно человеком, но ты должен быть честен, потому что есть совесть, а совесть — это зов Бога, это Сам Бог, Который внутри нас, Он взывает, Его правда взывает. Ну, так надо быть честным. Если ты будешь вот в этом, я наверное научился переживать тревоги, я научился переживать уныние. Ведь святые отцы говорят, что, например, уныние чаще всего от бесов, мы свое уныние должны просто не замечать, очень спокойно проходить. Монахи делают простые очень дела, четочки вяжут или что-нибудь, очень незамысловатый труд, который может отвлечь.

Кира Лаврентьева:

— Не думать в этот момент.

Священник Андрей Щенников:

— Но они проживают, как бы не замечая этого. Но очевидно, я не то, что говорю, что научился так жит. Отнюдь нет. Но я как бы знаю, что сейчас просто нужно пережить, потому что это просто нужно пережить и могу пережить, потому что вроде бы все, с сердцем-то ничего, потому что я не лгу и не участвую в той истории. И может быть, я где-то там накосячил, где-нибудь наложа́л, согрешил, но у меня есть возможность покаяться, рассказать, сказать в исповеди или просто помолится, если это происходит. Поэтому в каких-то периодах, когда нам нужно перетерпеть, мы спасаемся только этими периодами, когда мы терпим, мы являем свою веру. Потому что, когда нам плохо, мы Богу доверяем. «Мне плохо, я тебя не вижу, я тебя не знаю, но я иду так, как ты мне сказал, потому что Ты мне явился себя. У меня есть опыт нашего с Тобой касания, мы знаем друг друга. Я знаю Тебя, потому что Ты узнал меня, увидел. И поэтому мне плохо, я ничего не понимаю, но я иду, я не мечусь». Что мне метаться, я все знаю про себя, сердце спокойно. Я могу просто это пережить, переждать, мужественно все это дело снести. А если жизнь захламлена этой ложью бесконечной, ведь мы же очень многие истории, современный человек: здесь нужно сказать это, здесь нужно сказать то-то, здесь нужно пойти против совести — и это замутняет сердце, и мы не понимаем почему нам тревожно и мы не понимаем, что это такое с нами происходит.

Кира Лаврентьева:

— Отец Андрей, хотела про это спросить. У вас на приходе и около него очень много классных, я не побоюсь этого слова, проектов, объединяющих людей, привлекающих людей. Такая общинная, здоровая общинная жизнь, как мне показалось, вблизи это я сейчас рассматриваю. И знаете, отец Андрей, а как ты общаешься с большим количеством очень разных людей. И может, то, что вы называете манипуляция, может это грамотное выстраивание коммуникаций. Где вот эта граница? Я ни в коем случае не вас пытаюсь переубедить, я сама хочу понять, где вот эта грань.

Священник Андрей Щенников:

— Для меня это вопрос, пожалуй, самый насущный. Спасибо, Кира, что вы его задали. Вот это и есть моя духовная жизнь.

Кира Лаврентьева:

— Понять, где грань.

Священник Андрей Щенников:

— Это рубеж, боевой рубеж моей духовной жизни. Я понимаю, где я, а где я вхожу в какой-то образ или начинаю манипулировать. Конечно же, спасает честность и откровенность. Например, самый простой элементарный вопрос, мне что-то нужно от другого человека. Я, к примеру, прихожу и говорю: понимаешь, такая штука, что-то так холодно, мне плохо, что-то такое. — Он спрашивает: что тебе плохо? — Да нет, нет, все хорошо, все нормально, но все-таки плохо. — Дак, что же плохо-то тебе? — Ну, вот плохо то-то, я думаю, я думал про Достоевского то-то, то-то. — А про Достоевского, а-а.

Кира Лаврентьева:

— Это мы с Костей.

Священник Андрей Щенников:

— А оказывается, ты не ел просто или тебе не хватает денег на квартиру, а ты боишься, — мы гордецы все — боимся сказать элементарную вещь. Человек перед тобой стоит, ты говоришь: слушай, помоги мне, у меня нету денег. И за этой честностью, которую ты так предлагаешь, это героический, с одной стороны, поступок, а с другой стоны, очень человечный. Она касается человека, который стоит рядом с тобой, и он откликается именно на эту честность, а не на то, как ты им проманипулировал. Он может, и согласится, ты, может, обладаешь определенной хитростью, чтобы свести-вывести на свое, и человек сделал, но...

Кира Лаврентьева:

— И не понял как.

Священник Андрей Щенников:

— И не понял как, и какая-то досада, какая-то непонятность. А здесь ты даешь возможность человеку проявить свою человечность. Ты просто говоришь прямой какой-то вопрос, и ему будет радостно помочь. Потому что сердцу-то другому радостно открыться, если на твое раскрыться, на твою честность. Поэтому в этих во всех отношениях, да у нас всего много там. Я вот предполагаю, что здесь нужно белое называть белым, а черное называть черным и быть очень простыми, не бояться сложности и нагроможденности. Не сложности в смысле какой-то там высоты или, вот, человек, служит, а нагроможденности человеческого сердца современного человека. Это единственный подход. Конечно, если мы будем рубить правду с другой стороны, это никуда не годится. Ну, можно же помолчать и переждать, когда вдруг какой-то шквал в этой истории. Но этот вопрос как раз неразрешимый, это решаемый вопрос. Это один из тех вопросов, который никогда не должен разрешиться. Потому что если мы живем, мы же призваны действовать в Боге, мы должны восходить к любви. Мы ее не можем стяжать и мы ее стяживаем. И этим мы живем. Поэтому эти вопросы не разрешаемые, они решаемы всегда, но не разрешаемы. И то, как ты в напряжении в разрешении этих вопросов живешь — это есть ты.

Константин Мацан:

— О многом хочется спросить. Буквально едва ли ни к каждому слову.

Кира Лаврентьева:

— Разрывает.

Константин Мацан:

— Очень много интересного вы говорите, столько тем открывается. Не могу промолчать, у меня были случаи, когда — правильно говорят психологи, у нас тоже в эфире говорили — что разница между манипуляцией и просьбой проходит по открытости. Когда ты говоришь: слушай, что-то как-то у вас тут прохладно, что-то я уже не могу. Это манипуляция.

Священник Андрей Щенников:

— Да выпей уже чая, сейчас мы тебе нальем.

Константин Мацан:

— Закройте окошко, пожалуйста, это не манипуляция, это просьба. При этом я, к сожалению, думаю, что каждый встречал людей, которые беспардонно вторгаются к тебе в личное пространство сразу: помоги мне, пожалуйста, я прошу тебя о помощи. Вроде открыто и честно, но это та же манипуляция, только через...

Священник Андрей Щенников:

— Это та же манипуляция, это я сманипулировал на своей честности.

Константин Мацан:

— Да.

Священник Андрей Щенников:

— Ты должен отреагировать, поэтому включись на это.

Константин Мацан:

— Продолжение того, насколько все сложно и не решаемо. Вот это как раз диалог сердец, спасибо вам за эти слова и эти мысли. Я все-таки про Петра Наумовича хочу спросить Фоменко, еще особенно потому вы начали об этом говорить, еще и потому что мы и вы об этом говорили в интервью своих прежних, тоже как-то в контексте вашего прихода к вере и в будущем к священству, потому что для вас на самом деле, как я по крайней мере это услышал, учеба на курсе у Петра Наумовича и работа в театре, вот в этом коллективе сплоченном, в мастерской в каком-то смысле было зоной безопасности от внешнего мира, какой-то особый микроклимат там был, который вы высоко ценили. И о Петре Наумовиче расскажите, пожалуйста, что он для вас как учитель по-человечески, не только профессионально.

Священник Андрей Щенников:

— Ну, да, Кость, знаете, такая история. Какой-то умный человек говорил по поводу природы наших воспоминаний. То есть мы вспоминаем наше первое слово, сказанное на событие. Мы не помним, что мы чувствовали, но то, как мы его первый раз выразили, мы грубо говоря возвращаемся к этим словам. Поэтому я конечно могу рассказать эту историю, которую я рассказывал много-много и рассказываю много-много раз. Но по большому счету остается только одно — явление про человека, просто удивление, что существует другой человек, его какая-то бесконечная глубина. О том, как мы жили, и ценил ли я, я тогда ничего не ценил. Мы ничего не ценим, потому что есть и есть. Я начинаю ценить, наверное, только сейчас, как и с любой — тавтология — как и с любой любовью. Мы живем с матушкой двадцать пять лет, и только сейчас я открыл, вдруг понимаю, что вообще это за явление такое, и поэтому чувства оживают, оживает общение, появляются новые шутки, какие-то подтролливания друг над другом, дети еще, они включаются в эту игру. Это момент изумления, который никогда не остановится. Петр Наумович Фоменко, это какая-то в моей жизни, мне повезло, были такие учителя, это человек, это явление другого человека.

Константин Мацан:

— Священник Андрей Щенников, настоятель храма священномученика Антипы на Колымажном дворе, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вы сейчас продолжите, надеюсь, про Петра Наумовича рассказывать, я вот какой поворот, если угодно, предложил бы. Он очень глубокий человек, мы это знаем, мы это видим по его спектаклям, а вы еще с ним общались, и вы об этом рассказываете сейчас. Я думаю, режиссер тоже что-то умеет сказать, подсказать, напутствовать. Я помню, что один из ведущих актеров театра Ленком рассказывал у нас в программе про то, как артистов перед спектаклем напутствовал Марк Анатольевич Захаров. Он давал какие-то советы, по роли, по работе, по ремеслу, а в конце говорил: а вообще забудьте все, что я вам сказал, и играйте, как Бог подскажет. И вот этот мой собеседник говорил, что эта фраза «как Бог подскажет» для Захарова была не фигурой речи. В этой фразе чувствовалось для того человека, который это воспринимал, что действительно это есть и Господь подсказывает в какие-то моменты. И уже потом мой собеседник, это было неким важным воспоминанием, опытом о вере, о Боге, о жизни. Я не предлагаю вам вспоминать, как напутствовал Петр Наумович, не параллели проводить. Но было ли в этом смысле в нем что-то такое для вас удивительное, поражающее, в плане веры в том числе.

Священник Андрей Щенников:

— Фома делал очень странные спектакли, это была всегда мелодрама, это было всегда самая квашенная человеческая история, неказистая, он всегда сочетал на уровне водевиля. Прямо слезы, поэтому это гротеск, так же он и думал. Он жил в мире вот таком. Это был мир, не то, что он верил в Бога или у него была идея Бога, он жил в Божьем мире. В человеческом мире он ценил любовь, он был чрезвычайно любвеобильным, он имел возможность, дар ее дарить. Это был очень веселый человек, радостный, настоящий хулиган, настоящий. Если взять его жизнь с точки зрения какого-то в кавычках «благочестия», да о чем говорить, это был очень живой чел. Я помню, гастроли были в Бордо, а там был такой праздник Божоле — молодого вина.

Константин Мацан:

— Божоле-нуво.

Священник Андрей Щенников:

— Да, Божоле-нуво, да. Это был очаровательный город, это был октябрь, на весь город Бордо, что уже звучит романтично, упал туман. У нас должна была быть огромная репетиция, но поскольку был праздник нового вина, никакой репетиции не было, он просто мог себе позволить это. Накануне, как напутствовал Марк Захаров, так вот напутствовал Фоменко. Он мог себе позволить серьезный человеческий жест, который вообще не касался театра. Потому что он был режиссер, он был режиссер, он явление, человек. Во-первых, он был музыкант, он закончил музыкальное училище, он был педагог, этот человек был серьезно оснащен. Он нашел выражение своего темперамента в этой игре, которую мы знаем по театрам. Такое выражение живости духа. Я не знаю, что он там делал в спектакле, у него не было никакой истории, философии или концепта. Это не концептуальный режиссер, хотя он там работал у Акимова, он знает, что такое авангард. Он Маяковского ставил, это было высоко и мощно. Но он не концептуалист, он не идеолог, он не мыслитель так, как мы видим высоколобых режиссеров, хотя и лоб у него был высокий, но тем не менее. Он бы как раз, стихия игры, стихия жизни, стихия театра и это для него сходилось воедино. Он был человек живой, поэтому стихийный. Вот это чудо меня в нем поразило. Знаете, у меня сейчас друг приехал из Хабаровска, он увидел Амур текущий, огромная река мутная, с колоссальным течением, ты прям видишь, сколько воды за одну секунду проходит мимо тебя. И там какой-то кораблик, какая-то баржа, которой нужно развернуться, стала разворачиваться за километра три, чтобы ее отнесло течением, это просто песчинка какая-то, но стихия поражает. И ты не можешь понять, что такое, город. Человек говорит, я не понимаю, почему тянуло на эту реку. На Фоменко тянуло смотреть. Это было стихия. И ты со своим человеческим представлением, и театр, само дело этого театра это была как какая-то щепочка, это было абсолютно неважно. Как в каждом любом человеческом явлении, предмет, который собрал, не является важным. И в этом есть настоящее христианство, вот в этом мы собрались ради чего-то большого и мощного. Но это невозможно было определить, поэтому мы занимались театром. И какой-то историей воплощения того, что нас собрало. Но мы театром-то не занимались. Как он не занимался театром, он просто был. Он просто не мог быть вне театра, потому что это была единственная его стихия выражать это бурлящее, кипучее, хулиганское, не знаю, какие еще эпитеты и какие еще определения для его такой стремнины, настоящего стихийного человеческого таланта. Он просто был. Ему повезло, что он сошелся в этом, в этой эпохе сошелся, в эпохе шестидесятников, там же был КВН, там же был студенческий театр, где он начинал, его дух был очень молод. И он нашел очень правильное... Родился в нужное время, когда он мог состояться в этом странном празднике, который вдруг тогда возник. Вот мы живем теперь не в празднике. А он как-то мог сформироваться в этом празднике. И это единственное что он нам подарил. Он сказал, что жизнь прекрасна, и это единственное, что может подарить один человек другому человеку. Тот, кто это дарит, — тот учитель. А кто нет, тот профессионал, режиссер, все что угодно, священники там, духовные отцы, это все здорово, все прекрасно. Но вот это явление жизни — если кто-то дает другому человеку, это учитель. Это духовный отец. Конечно, он не мой духовный отец, безусловно, все не так, это нельзя смешивать.

Константин Мацан:

— Не так буквально.

Священник Андрей Щенников:

— Безусловно, это учитель с большой буквы, великий человек. И счастье, что я увидел эту стихию.

Кира Лаврентьева:

— Отец Андрей, вы оставили профессию актера, тем не менее, но не называете театр языческим капищем, а профессию актера деструктивной и разрушительной. И у вас огромное количество людей творческих профессий: актеров, режиссеров окормляются. Это не секрет, это знают все и что тут скрывать. Я хочу вот что вас спросить. Ест ли вещи, которые вы принципиально никогда не рекомендуете делать актеру? Есть ли какие-то маячки, которые нельзя переступать? Вы, который были там, а теперь вы священнослужитель и вы можете помочь тем, которые там сейчас внутри этого процесса.

Священник Андрей Щенников:

— Да, все сводится, если идет обсуждение дел насущных, решение каких-то вопросов, связанных непосредственно с профессией, я стараюсь обратить внимание, что это веселое озорное действие — играть. Никакое не служение, какое служение? Я во все это не верю, ерунда какая-то. Это веселая азартная игра. Я не могу, я пошел в театр, там не понравилось, я ушел в другой, я перешел в спектакль тот, я не могу участвовать в этом сериале. Слушай, брат, если не нравится играть, не играй, это очень просто. Не нравится играть, не играй. Вот тебе перестало нравиться играть в песочнице, садись на велосипед — это на таком уровне. И это очень заметно, кому нравится играть, кто хороший артист — а хороший артист тот, кому нравится играть, — а кому не нравится играть, кто хорошо играет, а кто плохо играет. Очевидно мой некий опыт, бэкграунд и сегодняшнее понимание видение ситуации, я пытаюсь сводить эту сложность к очень простым базовым историям. И главное таких артистов крайне мало, которые просто любят играть. Мне посчастливилось, я был с ними, видел, как это происходит, но это крайне редкое явление хороший артист в этом аспекте.

Кира Лаврентьева:

— Отец Андрей, просто играть. А как ты будешь просто играть Базарова, как ты будешь играть Раскольникова, это сейчас самое, что напрашивается в первом ряду. Ты же все равно должен быть на надрыве, ты же не можешь пойти отыграть выйти и пойти с собакой гулять в парке. Может в принципе и можно. Но все равно у тебя есть какой-то надрыв внутренний, иначе ты не сможешь.

Священник Андрей Щенников:

— В том-то и дело, что и в этом есть дар некой такой фоменковской школы, школа она сразу возникает после смерти, она как-то увековечивается, именно легкости происходящего и сам факт блестящей игры. Да какие, может быть, сложные истории, они глубокие, но этот спектакль очень хорошее стройное произведение, оно прекрасно само по себе, его игра доставляет колоссальное удовольствие. А он человек, который выстраивал каждый шорох, каждое движение, там у нас были специальные звуковые репетиции. Он с музыкальным образованием, вкусом выстраивал часами не то, что музыкальную партитуру, как, где должна играть музыка, а как она заходит, как одно перетекает в другое, где громче, где тише. Он тратил колоссальное количество времени на саму форму, и форма была блестяща, она была блестяща во всех отношениях. Она блестяще сделана профессионально, потому что она была сама по себе радостное явление. Он делал продукт, здорово сделать хорошую вещь, это радостная история и очень человечная. Не сложность там какая-то должна быть, а сам продукт должен быть классным, и он был занят этим, ему было это занятно делать до конца. Это первое. А с другой стороны он был при всем при этом очень легким человеком. Я помню, мы делали какой-то спектакль. Я что-то пришел к нему и говорю, вот мне кажется этот персонаж то-то, то-то, то-то, то-то. И вдруг понимаю, что я говорю это не тому человеку. Он смотрит на меня: Андрюша, ты что с ума сошел? Все ж гораздо проще, повернись здесь и сделай, как я тебе говорю. Поверь, это нормально все. Я увидел недоумение в глазах, я куда-то так глубоко куда-то копнул. Вот таким театром он не занимался. Ну, хорошо, есть театр переживания, есть театр представления. Он занимался театром представления. Мы все показывали за ним, и драматизм выражался в остроте плюса, это было там, где должно быть грустно, тяжело и умно, это выражалось очень ярким жестом, на уровне знака, он родом все-таки из авангарда. Это выражалось как-то так, знаково. Он мог дать хорошую метафору горю, ну зачем же ему вдаваться в горе, он мог ее изобразить, сама метафора работала, символ сам работал, он был жив и нес в себе то, что должен символ открывать. Вот, например, есть икона — опять мы не сравниваем два этих мира, ни в коем случае — но вот есть икона, икона это символ, перевод, мост из одной реальности в другую. Есть иконы мироточивые, но она не обязана быть мироточивой, она икона, просто потому, что она икона. А все остальное просто потому, что есть какая-то таинственная жизнь, которую мы даже к ней прикасаться не будем, мы не знаем, почему мироточат иконы. Но икона есть икона, и самая плохая икона, написанная на картонке или подаренная на каком-то маленьком календарике, иногда ставится в самую жуткую, самую тяжелую ситуацию твоей жизни. Почему-то эта икона ставится, как-то повезло или там у тебя в кошельке, она у тебя есть. Ты молишься ей, и она работает как символ, это есть проводник. И тебе не нужно возить с собой «Троицу» Андрея Рублева, чтобы верить в Бога. То же самое и здесь, наверное, с искусством. Надо явить символ. А явить символ может человек, который что-то знает про эту реальность и что-то знает про другую реальность. То есть он может явить адекватный символ. Но это и есть художник, который являет адекватный символ.

Константин Мацан:

— Вот вы и ответили на вопрос о том, как связаны фигура Петра Наумовича Фоменко, веры в Бога, его наставничество, его пример в жизни.

Кира Лаврентьева:

— В общем, сами пришли на этот ответ. Очень здорово.

Константин Мацан:

— И радость, которая в итоге. Слово «жизнь» у нас лейтмотив всей программы сегодняшней. И это очень здорово. Спасибо огромное. Жизнь в противопоставление мертвым схемам.

Священник Андрей Щенников:

— Да, все именно так.

Константин Мацан:

— Каким-то заранее нами самими придуманным шаблонам.

Священник Андрей Щенников:

— Странное чудо бытие откровение то, что мы вообще есть. Вот великое чудо.

Константин Мацан:

— Да. Священник Андрей Щенников, настоятель храма священномученика Антипы на Колымажном дворе, сегодня был с нами и с вами в программе Светлый вечер". Спасибо огромное за эту беседу. У микрофонов была моя коллега Кира Лаврентьева и я, Константин Мацан. Спасибо огромное. До свидания.

Кира Лаврентьева:

— До свидания. Спасибо огромное.

Священник Андрей Щенников:

— Всего доброго. До свидания.