"Классическая живопись". Светлый вечер с Николаем Анохиным (05.07.2016)

У нас в гостях был художник Николай Анохин.

Мы говорили о том, что такое классическая русская живопись, как художник видит и понимает красоту и можно ли через творчество искать Бога.

 

 

 

_________________________________________

В. Емельянов

— Здравствуйте, вы слушаете программу «Светлый вечер» на радио «Вера». В студии Владимир Емельянов.

К. Мацан

— И Константин Мацан. Добрый «Светлый вечер»!

В. Емельянов

— Наш сегодняшний собеседник — русский художник, живописец, член Союза художников России Николай Юрьевич Анохин. Здравствуйте, добрый вечер!

Н. Анохин

— Здравствуйте! Здравствуйте, дорогие радиослушатели!

Наше досье:

Николай Анохин. Родился в 1966 году в Москве. Окончил Московский государственный академический художественный институт имени Сурикова. Проходил стажировку в творческих мастерских живописи Российской академии художеств. Занимался воссозданием росписей, иконостаса и интерьера московского Рождественского собора Богородице-Рождественского монастыря. Награждён дипломом Российской академии художеств. В 2002 году основал творческое объединение «Русский мир». Член Союза художников России.

В. Емельянов

— И вот с чего сразу начнём: сейчас некоторые слушатели наши или те, кто потом будут в расшифрованном виде читать это интервью, скажут: «Ой, сейчас традиционная живопись, опять классические эти картинки. Мир, вообще, гораздо интереснее и кубичней, темней, светлей, разноцветней, плавней и пластичней». А, с другой стороны, другая часть слушателей скажет: «О, это прекрасно — традиционная классическая русская живопись, девятнадцатый век, усадьбы, пейзажи. Всё это нам привычно», — и так далее, и так далее. А вот как вы считаете, почему, несмотря на то, что мир меняется просто на глазах, действительно невероятные события происходят в очень сжатом комке времени, почему не ослабевает интерес к классической живописи тем не менее?

Н. Анохин

— В собственном смысле живописью можно назвать только классическую живопись. Даже импрессионизм весьма условно можно отнести к живописи, до определённых пределов. Но это отдельный разговор.

В. Емельянов

— А как же назвать всё остальное — сюрреализм, кубизм...?

К. Мацан

— Вы сейчас многих встревожили любителей импрессионизма.

Н. Анохин

— Да. Потому что живопись всё-таки... видите, сама этимология слова предполагает отображение живого изобразительными средствами, в данном случае это есть и станковая живопись, это на холсте, красками. То есть это тот художественный путь, когда художник именно подражает природе, скажем так, если довольно обще сказать, не вдаваясь в подробности. И насколько он более добросовестно подражает природе, то есть если он в этой природе стремится постичь некую тайну. Понимаете? И осуществляет это изобразительным средствами, условными средствами, потому что всё равно между природой и творением Божьим, и творением человека всегда будет такая колоссальная разница! И только отголоски, понимаете, отголоски вот этого прекрасного человек может передать. А, собственно, какой-то другой мир, который творит художник, не из Божьего творения, понимаете, это будет другой мир. Вот Господь сотворил мир, и мир сотворён прекрасно сам по себе.

В. Емельянов

— Это понятно!

Н. Анохин

— То есть мы знаем это всё из Шестоднева, правда? И также есть грех, который творит свой параллельный мир.

В. Емельянов

— Это тоже понятно и известно!

Н. Анохин

— Так вот поэтому искусство, которое не отражает красоты Божьего мира, которое не славит Творца, это искусство греха, это искусство вот этого параллельного мира — мира греха.

К. Мацан

— Я всё-таки не могу не обратиться к тому, что вы сказали про импрессионистов. Понятно, что вы оговорились, что до какой-то степени вы их не считаете живописью.

Н. Анохин

— Конечно же всё сложнее, не так однозначно всё.

К. Мацан

— Тогда уточните, потому что в понимании, я думаю, многих и, допустим, таких, как я, кто не являются знатоками живописи, а являются такими пассивными воспринимающими, обывателями — в безобидном смысле слова, — вот Клод Моне, с его закатами, с его цветами, с его попыткой передать колебания воздуха, в каком-то смысле тоже или не тоже, а, собственно, отражает красоту Божьего мира. Но это совсем не похоже на «Над вечным покоем» Левитана. Но, наверное, в этом всё-таки и то, и то может претендовать на то, чтобы быть живописью? Или вы со мной несогласны?

Н. Анохин

— Отчасти и согласен, отчасти и не согласен. Опять же, я говорю, здесь всё сложнее гораздо.

К. Мацан

— Вот объясните тогда!

Н. Анохин

— Понимаете, дело в том, что... вот вы сейчас, в данном случае, Моне Клода привели в пример. Это, так скажем, уже та граница очень зыбкая, где восприятие мира уже сливается. Это на грани, понимаете. За этой гранью уже идёт размытие. И смотрите, что такое импрессионизм. Всё-таки классическое изобразительное искусство, классическая живопись, оно предполагает что? Оно предполагает прежде всего форму в чётких, определённых границах, так как жизнь сотворена в границах, то есть она чётко и определённо — каждое всё по роду своему: и растения по виду и по роду, и человек, и животное. Это не какие-то аморфные, зыбкие границы, это конкретно. И в этих границах жизнь прекрасна, потому что Господь её сотворил в этих границах. Когда же художник начинает размывать границы — а импрессионисты первыми сделали это, — тут уже красота Божьего мира теряется. Потому что у импрессионистов на первом месте пятно и пренебрежение светом, светотенью, которая именно лепит форму. Понимаете? И поэтому здесь пока ещё импрессионист держится, пока мы в его творчестве угадываем границы Божьего мира — они там угадываются порой, некоторые сознательно размывают. Вот туман в природе тоже такой бывает, когда какое-то туманное состояние, задымлённость, или человек, допустим, с дефектами зрения вот так может мир воспринимать. Но это всё равно Божий мир. Пока ещё за этой размытостью угадываются границы Божьего мира, мы можем здесь говорить о положительном значении этого искусства. Но когда это размывается до степени аморфности, до степени пренебрежения богозданной формы, вот здесь уже переходится эта грань.

В. Емельянов

— Вы — сын художника, заслуженного художника Советского Союза Юрия Николаевича Анохина. И выбор ваш был предрешён изначально или у вас были какие-то чаяния, какими-то занятиями по жизни?

Н. Анохин

— Вы знаете, это разговор такой интересный. Да, я вырос в семье художника. Но поначалу, с детства я не мечтал быть художником — очень многое интересовало меня. Интересовала история, литература, и сочинения у меня неплохо получались в детстве. Также и на конкурсах лучшего чтеца участвовал, в общем, учёба мне удавалась. Потом химией вдруг заинтересовался.

В. Емельянов

— Много дома посуды попортили, наверное.

Н. Анохин

— Это точно! Хорошо ещё, что нитроглицерин не удалось получить! Тоже была попытка такая. И когда подошло время уже определяться в жизни, а это обычно 6-7 класс, когда человек всё-таки должен что-то избрать, я потерялся. Не от того, что не знал, чем заняться, а наоборот очень многое меня привлекало.

В. Емельянов

— Сколько возможностей.

Н. Анохин

— И биология мне нравилась, и химия мне нравилась, и история, и литература. Но почему-то, вы знаете, потом как-то просто посмотрел на своего отца, на его образ жизни, на его образ мысли, и подумал, что просто другой жизни смогу ли я принять? Потому что я понимал, что занятия каким-то другим предметом, это и другой образ жизни. И всё-таки решил, что надо продолжать дело отца. Но художником я тогда ещё не был, и не стал художником ещё долго, несмотря на то, что пошёл уже... подошёл к папе, сказал, что желаю быть художником. Он посмотрел на меня и очень серьёзно сказал: «Знаешь, хороших художников очень мало, плохих много, а средних художников не бывает. Так что подумай хорошенько, прежде чем вступить на это поприще». Я действительно подумал, потом снова подошёл к нему, сказал: «Нет, папа, дай я всё-таки попробую!» — уже попробовать решил.

В. Емельянов

— И поступили в Суриковский институт?

Н. Анохин

— Нет, что вы! До Суриковского ещё было очень долго. Сначала мне дали в изостудии заниматься.

В. Емельянов

— Папа с вами занимался?

Н. Анохин

— И папа занимался, да. Но поначалу, поскольку папа, так скажем, понимаете, это всё равно что человек, который арифметику... сразу представить преподавателя по высшей математике. Естественно, папа сначала отдал меня какому-то своему знакомому в изостудию. И я долго занимался в этой изостудии. Затем, окончив изостудию, после восьмого класса поступил в художественное училище. Но вот в художественном училище у меня учёба была такая весьма противоречивая и, я бы сказал, не плодотворная, потому что я настолько неожиданно окунулся этот в мир, вот после чего я, скажем, чётко разделил вот это так называемое искусство и антиискусство, поскольку там, в училище, этого разделения не было. У них было замечательно одинаково и Веласкес, и Ван Гог, и Пикассо гениальный, и Малевич неплох, и соцреализм тот же должен был доминировать. Но это было в советское время — в 70-е годы. И поскольку я не был, скажем так, как, знаете, некоторые идут живописью заниматься в силу того, что, простите, может быть, порой оно так и бывает — что они одержимы жаждой просто рисования, просто что-то изображать. Знаете, такая графомания от изобразительного искусства.

В. Емельянов

— «Изомания».

Н. Анохин

— Да, изомания, скажем так. И подавляющее большинство, наверное, именно в силу этого идёт в художественное училище. Ну, знаете, вот мальчик любит с детства, вот рисует, его оторвать не могут — больше его ничего не интересует. У меня другая ситуация была. У меня, скажем, по рисованию была такая же «пятёрка», как по истории. И тут меня это всё очень сильно смутило. И я даже очень сильно попался на вот эти всякие искания. Ну, собственно, 14-15-16 лет - это и свойственно, через это я, к сожалению, увы, прошёл.

В. Емельянов

— Почему к сожалению? Может быть, это хорошо, это ваш собственный путь?

Н. Анохин

— Да, наверное, вот только так это можно оправдать.

В. Емельянов

— Николай Анохин наш сегодняшний собеседник — русский художник, живописец, член Союза художников России.

К. Мацан

— Вы начали рассказывать про свой путь к профессии художника. И мы остановились на училище.

Н. Анохин

— Да-да, совершенно верно. Так вот хочу сказать, что после окончания этого училища мне три года понадобилось, чтобы прийти в себя.

К. Мацан

— Чтобы полюбить живопись?

Н. Анохин

— Да, отделить пшеницу от плевел. И вот спустя три года я поступил в Суриковский институт, где, к великому своему счастью, нашёл, действительно увидел вот этого замечательного нашего профессора Николая Николаевича Третьякова, которого я уже упоминал, который действительно — простите за такое слово, может быть, слово простонародное, — поставил голову на место. И тут действительно живопись открылась во всей своей красоте, во всей своей мощи — вот этот мир искусства. Несмотря на то, что я вырос в семье художника, но вот те годы так мне, можно сказать, замутили сознание, что потребовался вот этот Николай Николаевич, чтобы расставить всё по своим местам. Но однако и в институте я не могу сказать, что я стал художником. Я, действительно, просто по большому счёту увлёкся. А стал художником я, когда, конечно, попал на русский Север, уже осмыслил себя художником. И основополагающее в этом было, что тогда я уже стал систематически посещать храм Божий. Именно это мне открыло те тайны, ради чего художник должен работать. Понимаете? То есть я глубоко убеждён, что безрелигиозного искусства быть не может в принципе.

В. Емельянов

— Может, это была так называемая инициация, которую каждый человек творческий, да не только творческий, переживает в определённый период своей жизни?

Н. Анохин

— Безусловно, это так. И именно посещение богослужения православного открыло вот эти, я бы сказал не только этические, но и эстетические тайны, тайны мироздания, когда уже человек понимает, что художник — это служение, это не просто какое-то там приятное занятие, это служение. Вот, наверное, так.

В. Емельянов

— Николай Юрьевич, вы сказали такое слово «образ жизни». В глазах простого обывателя рисуется картинка, что тусовка людей, какое-то собрание, там бесконечные какие-то посиделки с застольями, там какие-то огромные мастерские. А что такое образ жизни художника?

Н. Анохин

— Образ жизни художника, знаете, когда он состоит из одних застолий, а работать-то когда? Застолья, наверное, у художника такое же занимают место, как и застолья у всякого нормального человека. Без застолий вроде тоже не принято жить, да?

К. Мацан

— А куда вы ходите на работу?

Н. Анохин

— Ну а когда, простите, сплошные застолья, когда же писать-то? Более того, я хочу сказать, что если вы какие-нибудь старинные трактаты откроете классического искусства, допустим, «Советы иконописцам», там наоборот сказано, что прежде чем художник преступает к своей работе, к живописи, требуется наоборот уединение. Идеально, если будет пост и молитва — это просто идеально. Но хотя бы уединение. Поэтому художники часто, вот в советское время особенно, такие художники серьёзные, они уезжали из больших городов работать.

В. Емельянов

— А мне кажется, что вообще творческому человеку нужно вот это состояние покоя и уединения.

Н. Анохин

— Конечно.

В. Емельянов

— Это вот как раз именно то, что называется «напитание».

Н. Анохин

— Совершенно верно! То, что создано в таком беспокойном состоянии, в каком-то экстазе, что ли, оно не даст человеку, оно не откроет ему вот эти высшие тайны, которые призвано открывать, я имею в виду эстетические, может быть, даже порой этические тайны, которые призвано открывать искусство человеку. В общем, искусство, в положительном смысле, оно и призвано к этому. Вот почему опять же вот эти произведения некоторых импрессионистов, которые написаны в порыве этого — ну, «impression”, собственно и есть впечатление, восторг, вот этот импульс, — вот под этим импульсом; почему они, с этой точки зрения, весьма сомнительны бывают.

К. Мацан

— Вот вы возвращались к этой теме, она мне тоже чрезвычайно интересна. Вы сказали, что в училище вас неприятно удивляло, что в одном ряду, видимо, для преподавателей и студентов стояли Рембрандт, Веласкес, Гойя, Пикассо, Ван Гог, Кандинский, соцреализм... и тут же, наверное, Левитан, Серов и так далее.

Н. Анохин

— Да.

К. Мацан

— Я вашу мысль понимаю, но хочу спросить: насколько всё-таки картина может оказаться сложнее, чем мы сейчас её проговорили? Вот, например, такой советский философ Мераб Мамардашвили очень интересно, на мой взгляд, разделяет искусство на классическое и современное. Мы как-то привыкли разделять его хронологически — что была классика, потом прошло какое-то время, началось современное искусство.

Н. Анохин

— Нет, это неправильно.

К. Мацан

— О чём пишет философ — что разница в восприятии.

Н. Анохин

— Совершенно верно!

К. Мацан

— Допустим, Левитана «Над вечным покоем» мы воспринимаем абсолютно естественно. Нам не нужно в себе никакого особого зрения пытаться нащупать, для нас это как воздух. Но, допустим, в то же время с Левитаном, примерно современником его является, например, Сезанн или Матисс. И эта живопись, перед которой нужно стоять и находить в себе новую оптику, как-то себя специально под неё перенастраивать, как-то по-другому её начинать видеть, то есть это работа с самим собой. И вот так в одну и ту же эпоху, в одном и том же году могут быть и классическое искусство — новая картина написана, и современное искусство. Что вы об этом думаете?

Н. Анохин

— Я тут же могу сказать и вспомнить слова великого продолжателя Левитана Станислава Юлиановича Жуковского — нашего блестящего живописца, который говорил в своё время, что «я не могу смотреть, кода русскую природу пишут в манере Сезанна, и я делаюсь от этого буквально больным. Вы понимаете?

В. Емельянов

— Бедный!

Н. Анохин

— Нет, а художник чувствует. Со мной то же самое происходит, то же самое! Почему? Потому, что человек, для которого природа не просто мотивация, так сказать, для его творчества, а для которого именно вот эта природа — это то, что ему возвещает вот это высшее откровение, скажем, художнику даёт.

К. Мацан

— Красота Божьего мира.

Н. Анохин

— Да, красота Божьего мира. И именно этим-то вдохновляется настоящий живописец.

В. Емельянов

— Я прошу прощения, тогда у меня вопрос: а зачем это нужно в запечатлённом виде, когда ты можешь просто вот в режиме реального времени понимать всю красоту этого Божьего мира и любоваться этой красотой, и ощущать её не только визуально, но всеми данными Богом нам органами чувств?

Н. Анохин

— Так и происходит, собственно. Но есть ведь ещё и художник. Только художник, который, собственно, призван. Ведь художник, понимаете, это призвание. То есть, в принципе, всякому человеку эта красота действительно открывается. Но есть художник, который призван к тому, чтобы эту тайну почувствовать и донести её зрителю, понимаете? Вот человек — не художник... нельзя сказать, что всегда вот эта красота одинаково открывается всякому человеку. Простите, если человек одержим какой-то страстью, не важно к к чему — к пьянству, к деньгам, ему не до природы.

В. Емельянов

— Ну, какое-то время да, а потом вдруг раз, что-то щёлкнуло, и он увидел...

Н. Анохин

— Совершенно верно! И вдруг раз, а потом этот же человек... Вот сегодня справедливо совершенно сказали, что всё, на самом деле, гораздо сложнее, не так однозначно. И вдруг этот же человек, который был одержим страстью, какой-то, может, самой даже пагубной, вдруг этот человек посмотрел и задумался — а как же прекрасен Божий мир! Но не всякий человек способен вот это донести до ближнего. Для этого нужен художник, в широком смысле этого слова — это и поэт, и музыкант, и писатель, и артист, и живописец. То есть в этом-то и есть предназначение художника. Вы знаете, я не хочу сказать, что художнику постоянно, каждый день вот что-то такое вот прямо так ежесекундно, ежеминутно открывается — только бери и записывай, зарисовывай, исполняй. Нет, ничего подобного! И художник не всегда... Но когда бывает это откровение, вот он-то и должен его запечатлеть. И поймите, что такое понятие красоты? Многие спорят о том, что же такое всё-таки красота. Вот всегда путают. Есть привлекательность, есть прелесть, есть красота. Вот красота может быть и при лучине в какой-то убогой избушке. Вот когда мы представляем, как преподобный Сергий при лучине молился — вот это красота. И опять же — красота православного богослужения, патриаршего, скажем, и вот того богослужения, на котором присутствовали, помните, русские послы, когда сказали: «Не знаем, на небе ли мы были или на земле». Она, понимаете, красота богослужения, в принципе, она онтологична, вот украшения не требуется, она, наоборот, исходит из красоты и воплощается здесь, на земле. Вот аналогично также и настоящее, высокое произведение искусства, оно где-то аналогично этому. Конечно, может быть, не так мощно, но аналогично — оно тоже исходит из души художника и даётся зрителю.

К. Мацан

— Тут даже можно володин вопрос, мне кажется, продолжить, даже его чуть-чуть заострить, в продолжение вами сказанного также: зачем всё это запечатлевать руками в век фотографии?

Н. Анохин

— Фотография не открывает этих тайн, фотография фиксирует, фиксирует мгновение. Знаете, возвращаясь опять к этим импрессионистам...

В. Емельянов

— Скажем так: фотография беспристрастно получается — хоп! И просто это...

Н. Анохин

— И это тоже, да.

К. Мацан

— Фотохудожники поспорили бы: два человека по-разному нажмут кнопку, и будут разные фотографии, с разной силой.

В. Емельянов

— Согласен.

Н. Анохин

— Опять же, здесь всё-таки восприятие именно идёт технотронное, так скажем. Оно уже переводится на технотронный язык в любом случае. Любой перевод творения Божия на технотронный язык — это уже принижение, понимаете?

В. Емельянов

— А как же тогда театр и кино, например? Кино же тоже фиксирует как бы, условно говоря.

Н. Анохин

— Совершенно верно.

В. Емельянов

— А театр — это живо, прямо сейчас, вот здесь, на месте.

Н. Анохин

— Но театр же выше, чем кино. Вот уж здесь никто, по-моему, оспаривать не будет...

В. Емельянов

— Ну не всякий театр против любого кино, конечно. Тут тоже надо понимать, какие есть театры, какие есть фильмы. Потому что есть художественные киноленты — это просто шедевры, действительно.

Н. Анохин

— А никто с этим не спорит.

В. Емельянов

— Это уже такой просто золотой фонд нашей цивилизации.

Н. Анохин

— Никто не спорит, но всё-таки, понимаете, кино, как скажем? Но это вот то же самое — есть живопись, а есть репродукция. Прекрасные, хорошие репродукции и они тоже нужны... И кстати, вы знаете, я хочу сказать, что я порой предпочитаю... вот сейчас храмов очень много новых открывается, и порой думается, что лучше бы повесили прекрасную, хорошую — вот сейчас возможности блестящие технические — репродукцию, нежели плохо написанную икону. Вот классику: «Троицу», «Владимирскую», сделать великолепную репродукцию, может быть, даже лучше будет. И согласен, что хорошее кино, конечно, лучше плохого спектакля — ну кто же об этом спорит? Но всё же, есть у нас «Владимирская», есть «Донская», есть «Троица» преподобного Андрея Рублёва. А есть репродукции, может, и блестящие, хорошие — хорошо, что сейчас есть такое, но, понимаете, всё-таки образ есть образ.

В. Емельянов

— Вы почти семь лет занимались воссозданием росписей иконостаса и интерьера Рождественского собора Богородице-Рождественского монастыря в Москве. Вот как на вас лично повлияла эта работа, что она вам дала?

Н. Анохин

— Это очень серьёзный разговор. Я многое здесь пересмотрел, и в отношении современной иконописи, и в отношении... вообще, тут проблема восстановления храмов. Я там, можно сказать, семь лет прожил, участие принимал и в богослужении, и в росписи — пел, читал. И это очень, так скажем, значительный период в моей жизни. Он мне дал много не только как художнику. И что можно сказать? Единственное, что я понял: я не готов, вот в полной мере, как положено, как должно восстанавливать святыни. То есть я понял... Я делал там по максимуму добросовестно, пытался сделать то, что там требовалось...

В. Емельянов

— Это очень мужественное признание!

Н. Анохин

— Но я однозначно не готов. И я думаю, не один должен это сказать сейчас. Единственное, это опять же моё выстраданное мнение, я не говорю, что все должны со мной согласиться, но я убеждён, что ныне художник, приступающий и дерзающий писать канонические иконы, в лучшем случае он может претендовать на какую-то очень хорошую, очень добросовестную, очень подробную копию. Вот максимально добросовестно, вот с чувством, но скопировать великих предшественников своих, и всё. Чтобы самому писать, как говорится, из себя писать икону, как писал преподобный Андрей, как писал, допустим, Даниил Чёрный, как Дионисий писал, вот чтобы человек современного образа жизни — ну, во-первых, я считаю, он должен отказаться от электричества, он должен отказаться от всего этого технотронного шума, должен уехать... Понимаете, как Моисей — ведь недаром помолиться он уходил в пустыню. Помните? Он не мог среди этих идолов вот так вот спокойно нормально молиться. Как ему помолиться, он просил его отпустить в пустыню. Понимаете? И вот сейчас нынешний художник для того, чтобы создавать образы вот где-то там в мегаполисе, он не сможет это сделать. Они будут, в общем-то, далеки, очень далеки от совершенства в любом случае.

В. Емельянов

— Это программа «Светлый вечер». В студии Владимир Емельянов...

К. Мацан

— И Константин Мацан.

В. Емельянов

— Наш сегодняшний собеседник — русский художник, живописец, член Союза художников России Николай Анохин. Мы продолжим буквально через минуту.

К. Мацан

— «Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. В студии Константин Мацан и мой коллега Владимир Емельянов. В гостях у нас сегодня Николай Юрьевич Анохин — русский художник, живописец, член Союза художников России. Основатель объединения «Русский мир».

В. Емельянов

— Вот как раз о «Русском мире» и хотелось бы поговорить! Это творческое объединение, и вы в нём состоите. Что это за объединение? Это, наверное, громкий, пафосный вопрос: какие цели оно преследует? И что это такое, вообще?

Н. Анохин

— Объединение «Русский мир» довольно интересно возникло. Очень давно, в советское время, я прочитал в самиздате замечательную статью. Тогда она на меня такое впечатление произвела. Это статья тогда ещё искусствоведа, а ныне это протоиерей отец Борис Михайлов. Она так и называлась «Русский мир», это были 80-е годы. Она была, помнится, написана, по-моему, против журнала «Синтаксис», сейчас я уже даже её смутно помню. Но помню, что некоторые вещи так меня там поразили особенно, что, понимаете...

В. Емельянов

— Журнал «Синтаксис» издавался Синявским и супругой его Марией Розановой в Париже в своё время. Это такая литература, которая в советское время советская цензура не пропускала в печать.

Н. Анохин

— Да. Так вот, тогда искусствовед Борис Михайлов вступил с ними в полемику, с этими авторами, именно защищая русский мир. К сожалению, мне эту статью дали почитать буквально, знаете, на два... Знаете, как в самиздате — вот листочки такие передавали люди читать. И я был юн, я студентом тогда ещё был института. И вот само значение русского мира с тех пор для меня как-то стало очень... не то чтобы близким, органичным, а... то есть он, так сказать, как доминанта у меня стал и в творчестве, и во всём. И более того, мне в институте Суриковском посчастливилось учиться у Николая Николаевича Третьякова — тоже наш замечательный искусствовед, увы, сейчас он уже покойный. И он, конечно, нам, студентам, очень много открыл в плане изобразительного искусства, в плане истории, вот именно то, что искусство не является зависимым от времени, от прогресса, а именно от мировоззрения — вот о чём мы сегодня, кстати, и говорили. В общем-то, он воспитал целую плеяду художников. И прошло некоторое время, и в конце 90-х... Помните, что в 90-е годы творилось? Разброд и шатания, неразбериха. И в общем-то, всем было не до живописи и не до выставок, но художники всё-таки как-то жили, как-то устраивались. Вот нам предложили выставится в Риге, в галерее — наша русская община. Повезли туда выставку, было 6 человек художников — участники этой выставки плюс Сергей Смирнов. И поначалу рижане подумали, что привезли из собраний Третьяковской галереи, то есть это была классическая живопись. Тем более, что открывал выставку сотрудник Третьяковской галереи, и очень тёплые были отзывы. И затем нам в скором времени предложили выставится в Третьяковской галерее. Естественно, что просто групповую выставку делать — как-то... Хотелось обозначить наше мировоззрение, наше мироощущение.

В. Емельянов

— И вы назвали эту выставку «Русский мир»?

Н. Анохин

— И мы назвали выставку «Русский мир». Почему? Потому, что мы — именно те художники, которые выставлялись, мы объединены этой идеей. Это не просто какое-то название, просто декларация, но это именно существо нашей живописи. То есть не как мир даже окружающий, а как внутренний мир, тот мир, который соприкасается со внешним миром, и даёт уже в результате живопись. Это синергия, скажем так.

К. Мацан

— Расшифруйте, что вы понимаете под русским миром, потому что сегодня этот термин и геополитически используется, и политически, и под ним просто диаспора подразумевается во всём мире русская. Наверное, для вас всё-таки есть что-то другое, специфически художественное в термине «русский мир».

Н. Анохин

— Дело в том, что мы, конечно, не предполагали, что такие масштабы примет наша привязанность, что ли...

К. Мацан

— Ваше самоназвание.

Н. Анохин

— ...Наша суть, да, вот эта. Что вот совпадёт так...

В. Емельянов

— Скорее, совпадёт, потому что слова «русский мир» прозвучали очень давно.

Н. Анохин

— Да, конечно. Но вот выставка наша первая была в 2002 году. Естественно, «русский мир»... я говорю, что впервые, как с проблемой, я столкнулся вот в статье как раз протоиерея Бориса Михайлова. Первый раз вот как именно проблему осознал, будучи ещё весьма молодым человеком. А так, конечно, когда мы продекларировали это название, тогда это у многих вызывало, знаете, даже шок некоторый. Вот сейчас все знают, что такое русский мир, действительно, это очень широкое понятие. Но в плане живописи, это, конечно, прежде всего традиция. Это традиция русской классической живописи, которая противостоит до сих пор, и противостояла и в советское время, и сейчас — противостоит тому, что называется так называемым современным искусством, модернистскому мировоззрению. Это противостояние. Ни в коем случае не приемлем вот эти веяния духа, так сказать, века сего.

В. Емельянов

— Оно так и будет, это противостояние, дальше вечно продолжаться?

Н. Анохин

— Да. Вот уж насколько вечно я не...

В. Емельянов

— Ну, насколько вообще всё вечно.

Н. Анохин

— Но, наверное, всё-таки должно, оно, пока Россия стоит, будет. Потому что, знаете, уже в двадцатые годы считали, что... допустим, тот же Малевич, он возмущенно писал в своё время в газете «Анархия», допустим. Вот он тогда писал: «Не даёт покоя и русский умерший стиль — нет-нет да всплывёт. Некоторые оригиналы даже думают его воскресить и оригинальностью занавозить поля нашего быстрого века», — вот это слова Малевича. То что тогда уже, в 20-е годы, многим казалось, что это что-то такое уже...

В. Емельянов

— Как сегодня говорят «отстой».

Н. Анохин

— Совершенно верно. Но тем не менее это осталось и это живо жизнью, причём полноценной, нормальной. Может это не было, простите за выражение, я не люблю современный новояз, но, как молодёжь говорит, мейнстримом. Но это было и в 20-е годы, взять того же Жуковского, было и в советское время — массу, плеяду, сейчас очень многих художников можно назвать. И мы являемся продолжением именно этой линии в изобразительном искусстве.

В. Емельянов

— Реализма то есть.

Н. Анохин

— Понимаете, реализм — понятие широкое, это не просто реализм. Есть, например, социалистический реализм, есть реализм критический — тот, что поддерживал Стасов в своё время. Вот Стасов, знаете, он пейзаж очень не любил. Он тоже пытался изгнать его с выставок. Почему, собственно, потом от передвижников отошли? Потому что ему казалось, что там нет вот этого накала страстей. Понимаете, совершенно другое? Потом, смотрите, реализм. Вот недавно, года два назад, может быть, три, может, даже и больше премию Кандинского дали за вполне реалистическую картинку.

К. Мацан

— Картинку?

Н. Анохин

— Да, я иначе это не могу назвать. И все вот эти авангардисты стали возмущаться: да как это так, да Кандинский, он в гробу перевернулся, если бы знал, что вот за такой — простите, вот опять же этим молодёжным сленгом — отстой дали премию. Ну что там было изображено? А правильно дали, действительно была... в плане того, что преследует так называемый модернизм, она была, может, интереснее всего остального. Знаете чему была посвящена эта картинка? Получению человека из пробирки — вполне реалистическая. Но это не искусство русского мира.

К. Мацан

— Смотрите, есть разные, мне кажется, взгляды на само слово «традиция».

Н. Анохин

— Конечно.

К. Мацан

— Для кого-то это что-то законсервированное. Вот оно однажды появилось, и с тех пор нужно всячески его оберегать, чтобы ничего в нём не менялось. Другой взгляд на слово и понятие «традиция», это то, что традиция — то, что и века в век не меняется по сути, внутренне, но в каждое новое время находит новый адекватный язык выражения этой сути. Вот вы говорите, что вы продолжатели традиции девятнадцатого века в частности. Возьмём за пример того же Левитана — но он чуть позже был, — Васнецова, Репина и так далее. Они когда-то тоже были современными художниками. Когда они писали, я так подозреваю, они всё-таки воспринимали себя не продолжателями традиции, а просто художниками, которые работают так, как работают. А сейчас возникает очень часто такой вот какой-то посыл, что мы будем продолжать, сохранять. И как будто мы всё это консервируем. Как будто бы традиция и классика, и реализм, оставаясь внутри себя реализмом, не может меняться. Но ведь он может, наверное, меняться, оставаясь при этом реализмом. Просто будет другой реализм, но реализм. Я сейчас очень грубо говорю. Как вы эту проблему видите?

Н. Анохин

— Вы, кстати, очень хорошую проблему подняли. Видите ли, во времена Левитана, Саврасова, тем более во времена Александра Иванова, допустим, такой проблемы, действительно, не стояло. Потому что не было так называемого модернизма, его просто не было. Поэтому говорить о традиции могли только в плане школы. И если художники выходили за какие-то школьные рамки определённые, академические рамки какие-то, то они никогда не конфликтовали со своими предшественниками. А если это и было какое-то подобие конфликтов, то на уровне просто каких-то, скажем, эстетических критериев, не более того. Не на уровне мироощущения, не на уровне мировоззрения. Но, простите, после того, как Дюшан свой «Фонтан» выставил, после того, как все эти малевичи и прочие написали

«Чёрный квадрат»... Вот посмотрите, вот слова Малевича...

В. Емельянов

— Не любите Малевича?

Н. Анохин

— Я, понимаете, не то что его не люблю...

В. Емельянов

— Не нравится он вам?

Н. Анохин

— Не то что даже не нравится.

В. Емельянов

— Конфликтуете?

Н. Анохин

— Не конфликтую, понимаете. Но говорю своё отношение.

К. Мацан

— Понятно.

Н. Анохин

— Я сейчас объясню, почему это. Просто я не хочу сказать эмоционально, что вот не люблю квадраты, люблю круги, допустим. Почему он чёрный круг не...? Не в этом дело. Это кто-то, помните? «Я, — говорит, — с детства не любил овалы, я с детства угол рисовал».

К. Мацан

— Слуцкий, по-моему?

Н. Анохин

— Не знаю, кто это.

В. Емельянов

— Вы хотели процитировать Малевича.

Н. Анохин

— Вот поймите, я православный христианин. Может, плохой, может, в самом конце, но всё-таки православный... дерзаю, во всяком случае, вот таким себя мнить хотя бы. И вот смотрите, художник, который говорит то, смотрите: «Моя философия, — это он сам говорит, это о нём не искусствовед никакой пишет, — периодическое уничтожение городов и сёл, как устаревших форм; изгнание природы, любви и искренности из пределов творчества».

В. Емельянов

— А взамен-то что?

Н. Анохин

— «Чёрный квадрат»!

В. Емельянов

— Там наверняка есть продолжение этой фразы, просто такое ощущение, что это вырванный контекст.

Н. Анохин

— Почему? Это не вырванный контекст.

В. Емельянов

— Но он же что-то предлагает взамен?

Н. Анохин

— Это просто, так сказать, человек сказал кредо. Это вот исповедание, можно сказать, исповедание его творчеством. То есть он: «Моя философия». Поймите, что «изгнание природы, любви и искренности из пределов творчества» — вот к чему стремится человек!

В. Емельянов

— Я готов вступиться за Малевича, не потому, что являюсь сильным знатоком его творчества, это было бы громко сказано. Но и не могу сказать, что он во мне вызывает отторжение такое прям. Но я готов выступить в его защиту и напомнить всем нам и нашим слушателям, что это была за удивительная эпоха в то время, когда жил Малевич. Это слом веков, это невероятная техническая революция, это совершенно другие смыслы, это совершенно другое видение мира, каким он может стать этот мир будущего — и футуризм, и всё такое прочее.

Н. Анохин

— Совершенно верно.

В. Емельянов

— Поэтому я думаю, что он просто переполнен идеями.

Н. Анохин

— Правильно.

В. Емельянов

— И уж мне кажется, что о никакой тут... вот «уничтожить» и всё такое — здесь, мне кажется, речь не о ненависти к этому миру, а...

Н. Анохин

— Н. Анохин

— Нет, в этом вы абсолютно правы. Нет, тут ненависть идёт не к преходящему...

В. Емельянов

— Это просто эмоциональное такое...

Н. Анохин

— Нет, ну как же эмоциональное, простите? (Смеётся).

К. Мацан

— По-моему, это речь о художественном методе.

Н. Анохин

— Поймите, действительно, вы правильно говорите — вот эта эпоха, эпоха богоборчества, которая стремилась уничтожить вообще всякое напоминание о Боге. Что в эту эпоху мы видим? Вот эти страшные кровавые расправы, уничтожение священников, взрывы храмов — вот что это было. И эти люди всё это приветствовали, понимаете? Малевич...

В. Емельянов

— В эту эпоху мы видим повсеместное использование телеграфа, радио...

Н. Анохин

— И что?

В. Емельянов

— Появляется кинематограф, появляются автомобили, появляются новые паровозы и поезда, извините меня за выражение, новые летательные аппараты...

Н. Анохин

— Совершенно верно!

В. Емельянов

— Человек просто получает столько всего от... тоже от Бога, если хотите.

Н. Анохин

— Не знаю, вот в этом я не уверен. Вот эти игрушки, которые, в общем-то, человека... хорошо, если человек воспринимает это просто как игрушки, как нечто такое утилитарное.

В. Емельянов

— Я самолёт не воспринимаю как игрушку, я самолёт воспринимаю как транспортное средство, которое меня из пункта А доставит в пункт Б буквально за три часа, где я очень хочу оказаться.

Н. Анохин

— А представляете, вот вся русская литература стоит на том, что нельзя было прилететь из пункта А в пункт Б за три часа, а требовалось путешествие. Вот возьмите современное паломничество. Ну какое же это паломничество? Я бы в лучшем случае назвал это «благочестивый туризм». Потому что из пункта А в пункт Б за три часа. И где подвига больше? Когда идёт паломник с сухариками, с молитвой — сколько он всего видит, сколько он несёт этот подвиг.

В. Емельянов

— Таких паломников поискать, на самом деле.

Н. Анохин

— Конечно. Сейчас, да. Потому что из пункта А в пункт Б за три часа — это не паломничество, это всё-таки благочестивый туризм.

К. Мацан

— Николай Юрьевич Анохин — русский художник, живописец, член Союза художников России, основатель объединения «Русский мир» сегодня проводит с нами «Светлый вечер». Если позволите, отчасти вернусь к своему вопросу.

Н. Анохин

— Пожалуйста, конечно.

К. Мацан

— Про традицию, про то, как меняется, может ли меняться реализм и классика, оставаясь по сути реализмом и классикой. У вас есть картина под названием «Русь уходящая».

Н. Анохин

— Да, есть такая.

К. Мацан

— Мы знаем известную картину с таким же названием Павла Корина. Насколько для вас стоит вопрос всё-таки просто сохранения и поддержания традиции или всё-таки создания нового языка, современного языка внутри реализма, классики. Я напомню, что у Павла Корина на картине изображена церковь, духовенство, молящиеся. На вашей картине изображена деревня русская, бедная, уходящая, над ней широкое, потрясающей красоты небо, и этот пейзаж, в который эта деревня уходит, которым она как будто оберегается и покрыта — ну, как я это, по крайней мере, воспринял. Вот всё-таки как для вас эта проблема стоит?

Н. Анохин

— Дело в том, что в моей картине есть ещё одна немаловажная деталь, она очень маленькая и она не сразу открывается. Это белый платочек, бабушка в белом платочке. Это те самые белые платочки, которые спасли вот эту уходящую... о которых святейший Тихон говорил, помните?

К. Мацан

— Спасли ту церковь, которая у Корина изображена.

Н. Анохин

— Да-да-да. То есть вот это вот преемственность как раз — это именно отсылка к Корину. Но немножко по-другому. Во-первых, у Корина она называлась действительно «Русь уходящая», у меня «Уходящая Русь» называется. Очень хорошо, что... я и мыслил как раз, чтобы человек — подразумевается, что он знаком хотя бы элементарно с историей искусств, — он конечно бы вспомнил при этом непременно Корина, вспомнил бы святейшего Тихона. И помните, как у Корина название ещё было? «Реквием». А некоторые ещё говорили, что это «Изгнание большевиками из Кремля»... я уже сейчас не помню, какое-то вот такое ещё название было. То есть там несколько названий было, а потом остановились уже на «Руси уходящей». И действительно, тут есть созвучие. И надо сказать немножко о современном языке, о непохожести, о том, что каждый художник должен быть индивидуален, узнавае. Это вот заблуждение модернистского мировоззрения. Не это главное для художника. Для художника другое главное. Для художника главное — вот именно поделиться той свыше открывшейся ему тайной. И какой уж он язык избирает... он волен избрать любой язык, лишь бы это было понятно зрителю или хотя бы...

К. Мацан

— И адекватно задаче.

Н. Анохин

— Да, совершенно верно. Вот это и важно, это и ценно. И это всегда, об этом именно думали те художники, которые представляют классическое направление. Александр Иванов не думал, когда писал «Явление Христа народу», а спутают ли его с Брюловым или ещё с кем-нибудь, или не спутают.

В. Емельянов

— Ну откуда же мы знаем, чего он думал? Может, и думал.

Н. Анохин

— Да нет, достаточно почитать и то, что о нём Гоголь писал, просто достаточно почитать все эти переписки художников. Тот же Васнецов, тот же Нестеров не думал, вот будет ли он похож, или тот же Корин не думал, вот будет ли он похож слишком на своих преподавателей или не будет похож. Понимаете, они не искали какой-то свой собственный стиль, свою манеру, они не были манерными. То есть они искали истину, понимаете? Вот художник, настоящий живописец, он должен искать... то есть истина, она, в принципе, найдена, она во всей полноте есть в Православной Церкви. Но вот именно эстетическую тайну, которая эту истину... вот что должен художник постоянно... Когда он её обретает, и язык, каким он делится, уже нутро подсказывает вот этот язык. Понимаете? Вот этот поэтический язык. И насколько адекватен этот язык тому, что он хочет выразить... (неразб.)... это совершенно его...

К. Мацан

— Я встречал у некоторых искусствоведов такую мысль, что вообще понятие «русский мир», которым называется ваше объединение художников, это понятие не этническое, такое не кровное, и уж тем более не геополитическое, а, скажем так, пространственно-эстетическое, художественное. То есть, грубо говоря, русский мир собирается через идею пространства потому, что у представителей русского мира одинаково замирает сердце перед картиной «Над вечным покоем» Левитана.

Н. Анохин

— Конечно.

К. Мацан

— Эта красота, которая воспринимается, это и есть то, через что люди собираются в русский мир. Вот как вы это видите?

Н. Анохин

— Я бы сказал, что «русский мир», наверное, это понятие всё-таки религиозное, то есть, как Святая Русь возникла в купели крещения... Вот что было до этого? Были славянские племена, угро-финские, тюркские племена, очень много народов здесь жило...

В. Емельянов

— И живёт.

Н. Анохин

— И живёт, да. Славяне были доминирующим народом просто и количественно, и, видимо, по какому-то, может быть, своему укладу жизни...

К. Мацан

— Все они поймут «Над вечным покоем» просто, все они воспримут это как своё.

Н. Анохин

— И Гардарики называлась... я сейчас продолжу немножко. И поэтому именно всё-таки богослужение переведено было прежде всего на славянский язык. Почему? Потому что все другие народы в той или иной степени тоже общались по-славянски — это моё личное предположение. Но народов-то было много и тогда уже. Посмотрите, сколько среди наших святых самых разных национальностей: и Пётр, царевич Ордынский; и у Александра Невского кавказские мы корни найдём, осетинские; и римляне были; и праведный Прокопий из немецких купцов, как сказано. Сейчас очень много мы найдём. И последних наших взять новомучеников, вот взять царскую семью хотя бы — там и англичане, и немцы. Посмотрите, какой, действительно, широкий спектр народов. Почему, собственно, и слово «русский», оно не существительное, а прилагательное, оно как служение. Вот были славяне, были там такие народы, такие... в дружине там норманы какие-то были. Вот он вышел, сказал: «Кто со мной?». Помните? «Кто со мной креститься пойдёт?» Наверное, здесь «русский» и возникло, он же как раз был из русов, вот то подданство, вот имперское изначальное это вот призвание. Там вот идея Третьего Рима, наверное, уже была... Я уверен, что там многие были, там не только славяне у него в дружине были наверняка, кто-то ещё. И все пошли креститься. Вот «русский» — это прилагательное. Это, знаете, как призвание к высшему служению, которое выше этносов конечно же, безусловно. Вот русский мир — мир благодати, я бы сказал, вот так.

В. Емельянов

— После нашей программы наверняка кто-то из наших слушателей захочет посетить ваши выставки, выставки ваших единомышленников, я имею в виду и ваши персональные выставки, и выставки «Русского мира». Где это можно сделать? Конечно, есть интернет. Можно, как говорится, тремя кликами себе картину представить в целом, что такое...

Н. Анохин

— Тогда можно и в Третьяковку тоже не ходить.

В. Емельянов

— Согласен, да. Воочию где можно увидеть?

Н. Анохин

— Воочию это можно увидеть в музее-заповеднике «Коломенское». Только надо выходить не со станции «Коломенская», а со станции метро «Каширская», и идти в сторону дворца Алексея Михайловича. Потому что выставка проводится в дворце Алексея Михайловича, в подклете. Там прям написано «Традиция русского мира» — указатель.

В. Емельянов

— Она стационарная эта выставка?

Н. Анохин

— Да, стационарная, вот в этом деревянном красивом здании проходит наша выставка, в подклете. Там приблизительно 60 работ плюс-минус, может, 10 работ там представлено.

В. Емельянов

— А ваши передвижные выставки существуют?

Н. Анохин

— Нет, передвижных у нас пока нет, но, может быть, они и будут. Нам предлагали выставляться, вот за рубежом выставлялись, по России выставлялись, к тысячелетию Пскова мы выставлялись. У нас не то что передвижные выставки, для того, чтобы устраивать передвижные выставки, нужно иметь или фонд какой-то, или что-то такое очень мощное.

В. Емельянов

— Есть одноимённый фонд.

Н. Анохин

— Но одноимённый, но, к сожалению, почему-то, я не знаю, пока что...

В. Емельянов

— А вы бы задружились с ними.

Н. Анохин

— Мы рады, что есть такой фонд, конечно, очень рады, что есть фонд «Русский мир», нам приятно это, но сотрудничество у нас... Во всяком случае, чтобы передвижные выставки делать, понимаете, нужно, чтобы кто-то их организовывал. Потому что сами художники, поймите, нас если куда приглашают — мы с удовольствием всегда идём навстречу, мы всегда, конечно, показываем работы, вот как нас приглашали в некоторые...

В. Емельянов

— То есть это уже должен быть импресарио для такой выставки, это уже должен быть бизнес, по большому счёту?

Н. Анохин

— Не думаю, что бизнес.

В. Емельянов

— Для него. Для людей, конечно, удовольствие.

Н. Анохин

— Я не думаю, что для Третьякова галерея была бизнесом или для тех людей, которые...

В. Емельянов

— Но речь идёт о передвижных выставках.

Н. Анохин

— ...Которые тогда финансировали передвижные выставки, допустим, ещё при Государе-императоре. Я не думаю, что это был какой-то бизнес. Просто должен быть человек, который этим именно горит и который не доходы из этого, а, наоборот, расходы понесёт для того, чтобы людям показать то, что ему дорого, то, что ему нравится, наверное. Вы знаете, такие люди уже, в общем, как-то... мы видим таких людей. Может быть, даже что-то и получится.

В. Емельянов

— О русском мире, о традиционной классической живописи, о Малевиче и многом-многом другом мы беседовали сегодня в программе «Светлый вечер» с русским художником, живописцем, членом Союза художников России Николаем Юрьевичем Анохиным. Программу провели для вас Владимир Емельянов.

К. Мацан

— И Константин Мацан. Спасибо огромное. До встречи!

Н. Анохин

— Спасибо. Всего доброго!

В. Емельянов

— До свидания!