Поделиться
Тема беседы: Рождение российского военно-морского флота при Петре I.
Д. Володихин
— Здравствуйте, дорогие радиослушатели, это светлое радио — радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я — Дмитрий Володихин. И сегодня у нас нет никакого гостя, так что я с вами сегодня наедине, драгоценные несколько миллионов человек. Сегодня мы с вами поговорим о рождении российского военно-морского флота при Петре Первом.И начнём вовсе не с Санкт-Петербурга и даже не с воронежских верфей, а начнём с отдалённых рубежей Московского государства, от такой дали, куда, кроме Петра Первого, не добирался никто из наших государей.
Итак, 1693 год, на окраине Московского царства состоялось событие, совершенно незаметное в масштабах огромной державы, я думаю, что из современников никто его особенно и не заметил: со стапеля во славном городе Архангельске сошёл небольшой корабль. Его строили по образцу голландской яхты, но дали русской название «Святой Пётр». Яхта получила богатую отделку, и если делали иностранные мастера, то украшали мастера русские и украсили просто роскошно. И сравнивая её с современными автомобилями, можно сказать, что это средство передвижения класса «люкс» — «Святой Пётр» своего рода «мерседес» среди парусников. И это название было дано кораблю в честь небесного покровителя самого государя Петра Алексеевича. Эту роскошную игрушку, во всяком случае по внешней видимости, построили для царя Петра Первого для того, чтобы он мог отправиться в плаванье по Белому морю.
И с яхтой «Святой Пётр» связано много такого, что можно назвать первым в русской истории. «Святой Пётр» — первое крупное судно европейского образца времён петровского царствования. Яхта имела 12 орудий и теоретически она могла вступить в бой, то есть Белое море — это были те водные пространства, которые угрожаемы были от шведских пиратов. Та могло быть военное вторжение шведов. И действительно, в начале восемнадцатого века было их нападение на город Архангельск, поэтому пушки поставили совсем не игрушечные. И «Святой Пётр», таким образом, стал первым кораблём военно-морского флота России. Запомним это словосочетание — военно-морской флот. Мы сегодня много будем говорить о том, чем отличается флот от скопища кораблей — это важный момент. Пётр Первый совершил на своём «Петре» первую в своей жизни большую экспедицию по морю. Летом 1693 года царь вышел на яхте в Белое море, впервые подняв русский судовой штандарт. Через год государь совершил на «Святом Петре» плаванье к Соловецкому архипелагу и посетил благоуханные дебри соловецкие, великую иноческую обитель, поклонился тамошним святым. На том же «Святом Петре» царь испытал и первый в своей жизни шторм: разбушевавшаяся стихия едва не убила молодого монарха. Но он не возненавидел море, как можно было бы ожидать, а полюбил его на всю жизнь.
Пётр Первый и раньше грезил кораблями, собственно, в огромном количестве книжек, популярных, художественных, научных, рассказывается о том, как эта любовь к морю вошла в сердце Петра Алексеевича. Под Москвой он плавал на ботике — на большой лодке, по сути дела. Затем он построил флотилию на Плещеевом озере. Плещеево озеро находится у стен старинного русского города Переславля-Залесского. Эта флотилия использовалась для воинских потех, как вы понимаете, это действительно были именно игры — игры юноши, никогда не видевшего морских просторов. А Белое море и «Святой Пётр» подарили ему первое настоящее морское приключение, а вместе с тем и мечту о собственном флоте. Смиренные иноки соловецкие рассказывали царю, что их монастырь исстари владел собственными кораблями. Храбрые русские моряки плавали далеко на север и верно служили обители.
Надо сказать, что флот соловецкий насчитывал в лучшие времена несколько десятков больших лодий, а также какое-то количество кораблей поменьше: сойм, карбасов. И это был далеко не единственный монастырь на Севере, который обладал собственным флотом. Просто, по всей видимости, соловецкий был больше других монастырских флотов. Надо сказать, что флот поддерживался долгое время в образцовом состоянии. При первых Романовых он вообще был не то что в образцовом, а в идеальном состоянии, вокруг него выросло огромное, сложное хозяйство, которое обеспечивало строительство новых кораблей, ремонт старых, постоянную обработку, скажем так, деревянных частей конструкций кораблей, избавление от гнили, смоление. Кроме того, конечно, содержание кораблей вообще штука довольно дорогая: необходимо огромное количество пеньки, парусов, корабельных припасов. Всё это для своего флота монастырь научился припасать.
Так царь Пётр узнал старинную традицию дальних рискованных путешествий по арктическим водам. И, конечно, полагаю, у него мысли потекли в следующем направлении: монахи смогли не только создать свой собственный флот, но и сделать из него постоянно действующий инструмент, который можно пустить в ход из года в год, из месяца в месяц, изо дня в день. Почему он, монарх, не сумеет создать такой же флот для всей страны? Здесь, на Белом море, возможно, на палубе того самого «Святого Петра» рождался великий замысел. Пётр Первый размышлял: у страны нет флота. Корабли были у его деда — царя Михаила Фёдоровича, корабли были у его отца — царя Алексея Михайловича. Их сооружали за очень большие деньги, отправляли воевать, а потом забрасывали, и дорогостоящие махины гнили безо всякой пользы.
Вот характерный пример: большой боевой корабль «Орёл», построенный при Алексее Михайловиче, участвовавший в боевых действиях против разинцев на Волге и впоследствии сгнивший. Насколько я знаю, пришёл в полную ветхость и негодность этот корабль, простояв много лет в протоке Кутум безо всякого использования. В 1650-х годах, при том же Алексее Михайловиче началась большая война со шведами — такой традиционный противник Российской державы. И воевода Потёмкин получил под свою команду отряд гребных судов — стругов. Он разбил шведскую флотилию в Финском заливе, взял пленников, но потом корабли, на которых Потёмкин одержал победу, были заброшены и также сгнили. Есть архивные описания того, какою мощью обладал тогда Потёмкин: у него было множество так называемых кораблей и полукораблей, то есть достаточно крупных боевых единиц. Но тем не менее после того, как была одержана победа, после того как война закончилась, никакого применения этим кораблям не нашлось, они были разбросаны по берегам озёр и рек и постепенно сгнили или были частично разобраны.
Итак, кораблей у России было много, а вот флота не сложилось почему? Флот предполагает не только суда с пушками, он предполагает ещё и наличие верфей, доков, училищ, которые ставят в строй квалифицированных морских специалистов, офицеров, а также целую махину учреждений, которые занимаются обеспечением флота. Это, знаете ли, совершенно не романтическая стихия: склады, склады, склады и ещё раз склады. Вот в пору скитаний по Белому морю государем завладела мечта о строительстве настоящего большого флота, не ради одной битвы и даже не ради победы в одной войне, как случалось ещё при батюшке Алексее Михайловиче, он мечтал о флоте навсегда: так, чтобы раз появившись у России, этот флот никогда бы уже не исчез, не сгнил, не пришёл бы в негодность, а постоянно служил бы стране.
В 1702 году Пётр Первый вновь посетит Соловки. Много говорят о том, что крепостью веры и благочестием Пётр Алексеевич уступал своим предкам: и отцу, и деду, и старшему брату Фёдору Алексеевичу — царям из династии Романовых, но всё-таки православным христианином он, несомненно, являлся. По его распоряжению на Большом Заяцком острове был построен деревянный храм во имя святого апостола Андрея Первозванного — покровителя России и русского флота. В ту пору давняя мечта Петра Первого уже начала осуществляться: большой флот уже начал создаваться, хотя ещё не прошёл испытаний в боях на Балтике. И по волнам морей этот флот пойдёт под Андреевским стягом: косым голубым крестом на белом поле. Я бы хотел оговориться: вот между Соловками и Балтикой был ещё один период в развитии русского флота, его нельзя забывать: в 90-х годах семнадцатого века на реке Воронеж строились боевые корабли, которые направленны были на обеспечение с моря осады крепости Азов — тогда Азов был турецким.
В 90-х годах Пётр Первый совершил два больших похода. Первый не удался именно из-за того, что не было поддержки с моря. Во время второго похода Пётр Первый, используя боевой флот, причём бросая его то и дело на турецкую эскадру, которая пыталась помочь Азову, добился успеха — крепость была взята. В последствии флот воронежский был использован в качестве своего рода эскорта для дипломатических миссий, отправленных в Константинополь.
Сейчас спорят, когда появился первый линейный корабль в России. Линейный корабль — это крупнейшая боевая единица по классификации того времени. Некоторые считают, что это корабль «Крепость», другие считают, что это корабль «Гото Предестинация», но в любом случае это именно южнорусское воронежское корабельное строение. Проблема в том, что из этого замечательного начинания, из флота, который родился на реке Воронеж, вышел в Азовское море, плавал по Чёрному морю, впоследствии не вышло ничего доброго по одной простой причине: удержать Азов тогда, при Петре Первом, не удалось, он стал российским навсегда несколько позднее, несколькими десятилетиями позднее. И флот, к сожалению, тогда Россия не получила, все эти корабли не получили применения после азовских походов.
Но вот началась тяжёлая война со Швецией. Швеция считалась первоклассной морской державой, сильнейшей в Северной Европе. Война началась в 1700 году, и в течение девяти лет тяжелейшая борьба на суше закончилась полным разгромом шведов. Точку поставила битва под Полтавой 1709 года. Вслед за ней русская армия победоносно прошла по шведским владениям, захватывая крепости и города, в 1710 году пала Рига, затем Ревель (нынешний Таллин), Кексгольм, Выборг. Казалось бы, конец войне не за горами, однако этого не произошло. Кстати, напомню, если кто-то не знает: Кексгольм — русский город в Карелии, захваченный шведами в начале семнадцатого века. Там располагалась мощная крепость, древнее название крепости — Карела, а сейчас этот город и сохранившаяся там крепость называется Приозерск. Так вот, почему не закончилась война: если под Полтавой был разбит первоклассный контингент шведской армии, то флот у шведов всё ещё оставался, и он угрожал русским владениям.
Д. Володихин
— Дорогие радиослушатели, у нас здесь светлое радио — радио «Вера». В эфире передача «Исторический час», с вами в студии я — Дмитрий Володихин. И мы с вами сегодня разговариваем о рождении русского военно-морского флота. Рождение флота в России нерасторжимо связано с рождением Санкт-Петербурга. В 1703 году город на Неве начинает строиться, и Пётр Первый предназначает ему судьбу главной базы будущего русского флота на Балтике. Неподалёку, на острове Котлин, строится крепость Кроншлот, которая в будущем превратится в целый анклав, наверное, разнообразной мощи крепостей, фортов, батарей на островах.
И, конечно, шведы, пользуясь абсолютным превосходством на море, постоянно нападают на город, атакуют позицию в районе Кроншлота, высаживают десанты, блокируют Санкт-Петербург, и, пока что их морское могущество сохраняется, Санкт-Петербург не будет жить спокойно. На Балтике в срочном порядке сооружается российский флот. Не хватало опытных мастеров-корабельщиков и флотских офицеров. Вот в первое время значительную часть командных должностей, и адмиральских, и офицерских, отдавали иностранцам. Когда верфи Петра Первого поставили в строй фрегаты и линейные корабли, первые фрегаты и линейные корабли, построенные на Балтике, выставлять их против опытного шведского флота царь всё-таки опасался. Это понятно: Швеция — великая морская держава, на море она воюет очень давно, там опытнейшие офицеры, хорошие матросы, они давным-давно воюют, прекрасно освоили военно-морскую науку. Нужно было несколько лет дать для того, чтобы русский флот просто получил первый опыт боевых столкновений, да просто первый опыт плаваний, хотя бы и по относительно небольшому театру военных действий — по Балтике. Отсутствие тактических навыков порой сказывалось самым печальным образом. Вот в одном из столкновений на море неудача обрушилась на русский флот: один из крупных русских кораблей был потерян, потому что он сел при маневрировании на мель. Зато на малых гребных судах — на галерах, на скампавеях, предназначенных для войны на мелководье, русские чувствовали себя превосходно. Понимаете, всё-таки существовала очень древняя традиция русского мореплавания по Арктике, по арктическим водам, по озёрам, по рекам. Поэтому струги, лодии, карбасы, соймы, кочи, иными словами традиционные типы русских судов были очень хорошо нашими мореходами освоены. И на этих малых корабликах русские то и дело навязывали отрядам шведских судов абордажный бой и выигрывали его. То есть, иными словами, было видно, что на мелких водах на гребных судах с помощью абордажа можно одержать внушительную победу над шведами.
Именно гребной флот был предназначен Петром Первым для прорыва шведской морской блокады Санкт-Петербурга. Вот давайте себе представим... это радио, я не могу открыть перед вами карту, но давайте представим: у входа в Финский залив узкое горло. Чтобы выйти на просторы Балтики, надо его миновать. С севера над ним нависает длинный, узкий полуостров Ханко или Гангут, иногда его на старых картах называли Ганге-Удд. Горло Финского залива перегораживает шведский флот под командой адмирала Густава Ватранга, в его состав входят аж 15 линейных кораблей, фрегаты, множество лёгких судов. И такой мощи русскому боевому флоту времён Петра Первого противопоставить было что-то очень затруднительно. Но всякую силу можно преодолеть не только в честном бою, но и обмануть с помощью военной хитрости. На узком месте полуострова Пётр Первый велел устроить переволоку и по ней доставить сто боевых галер в открытое море.
Опыт имелся: такие переволоки использовали на Руси ещё в Средние века задолго до Петра Первого, это никого не удивляло, к тому же сами местные жители издревле использовали перешеек для кратчайшей переправы мелких судов волоком. В июле 1714 года адмирал Апраксин получил приказ начать тайное строительство переволоки. У западного конца переволоки Пётр Первый собственноручно высек на камне памятный знак: крест и первую букву своего имени — «П». Однако скрыть от Ватранга все эти строительные работы, конечно, не удалось — шведы провели разведку и встревожились: план переправить русские галеры волоком всерьёз их обеспокоил.
Собственно, расположить главные силы флота в труднодоступном районе у Гангута, на мелководье, у изрезанного заливчиками берега, Ватранг не мог — у него были тяжёлые, глубоко сидящие суда. Но он решил отправить отряд небольших кораблей к тому месту, где русская переволока должна была выйти к морю. Ватранг выделил из состава своей эскадры флотилию специальных судов, предназначенных для ведения боевых действий на мелководье. И он подчинил эскадру шаутбенахту Эреншельду.
Эреншельд носил это звание шаутбенахт — оно приблизительно соответствует контр-адмиральскому званию. Он занял позицию у конца переволоки, если бы русские галеры добрались до этого места посуху, шведы легко превратили бы их в щепы залпами с моря. Казалось бы, после этого затее Петра Первого пришёл конец, крах, катастрофа: ничего больше нельзя сделать — переволоку заперли. Но тут у самого Ватранга дела пошли плохо: на Финский залив опустилось полное безветрие. Паруса беспомощно обвисли, и отсутствие ветра обрекло могучие шведские корабли на абсолютную неподвижность, а гребной флот Петра Первого от ветра не зависел.
Офицеры Апраксина осуществили смелый план: 26 июля 1714 года они провели большой отряд галер под носом у Ватранга. Шведский флот стоял близко к берегу, его обошли по открытому морю. Это было довольно рискованно: галеры пошли на большую волну, если бы начался шторм, ветер, может быть, им довольно плохо пришлось бы в открытом море, но тем не менее они прошли. Ватранг в ярости приказал буксировать крупные корабли с помощью шлюпок, но за русскими галерами не поспел. Когда задул лёгкий ветерок, Ватранг велел своим капитанам перевести корабли дальше в море, чтобы новый русский отряд не повторил недавний прорыв.
И в ответ на это Пётр Первый и Апраксин осуществили план, который можно только разве что назвать издевательством над шведским военно-морским гением. Дело в том, что на сей раз Апраксин повёл отряд галер другим маршрутом. 27 июля он двинул основные силы галерного флота уже не далеко в море, а наоборот — между неприятельскими кораблями и берегом, по мелководью. Маневр был смелый, даже рискованный: суда могли, конечно, пострадать от мелей. Если бы поднялся ветер, они стали бы лёгкой добычей шведов. Шведы били из своих орудий, опять принялись за буксировку шлюпками, но их ядра не долетали до галер. И прямо у шведов под носом Апраксин провёл мимо Ватранга громадную эскадру боевых галер. Одна единственная из них села на мель и досталась шведам, и только один офицер пострадал от шведского ядра.
Итак, галерный флот Апраксина зашёл в тыл Эреншельду, перегородил ему путь для возвращения к основным силам шведского флота. Эреншельд застрял в Рилакс-фьорде, а у входа во фьорд встали царские галеры, готовые к бою. Ловушка за шведской флотилией Эреншельда захлопнулась. Ну и ночью или утром 27 июля лично сам царь Пётр добирается до передового отряда галер, заперших шведов. Царь взял общее командование на себя, и вскоре после этого подошли главные силы русского гребного флота с адмиралом Апраксиным во главе. Царь не торопился вступать в бой: гребцы на галерах, совсем недавно проделавшие путь по морю в 40 километров, конечно, были до умопомрачения утомлены, им требовался отдых. Поэтому русская сторона начала не с пушечного огня, а с переговоров. Генерал-адмирал Апраксин передал Эреншельду предложение сдаться. Шведскому флотоводцу обещали хорошее обращение в плену для него самого, ну и, разумеется, для всех экипажей. Швед горделиво ответил: «Я всю жизнь служил с неизменной верностью королю. А король не для того вверил мне под команду корабли, чтобы я сдал их без боя». Но надо отдать должное человеку — он храбрый боец.
Несмотря на огромное превосходство русского флота в силах, у шведов был шанс всё-таки вырваться из западни. Во-первых, если подует ветер и с открытого моря на помощь Эреншельду придёт подмога. Во-вторых, шведский флотоводец мог уповать на неопытность русских моряков: в конце концов, ни одного по-настоящему крупного сражения до сих пор между русскими и шведскими флотами не было, а в стычках между ними, мелких, незначительных, успех был то на одной стороне, то на другой. Опытные шведские моряки могли, конечно, перебороть русских, которые впервые вступали в большую морскую баталию. Морские волки Эреншельда давно ходили под парусами, били из пушек, освоили всю тонкую науку маневрирования, а русские, хоть и многочисленные, хоть и перехитрили главные силы шведского флота, но разве они выдержат правильный бой с хорошо обученным противником?
Вот на этом мы с вами сделаем небольшой перерыв. Я хочу сказать, что желаю немного поинтриговать вас. Мы вернёмся к бою при Гангуте чуть погодя. А сейчас напоминаю, что флот — это не только борьба с противником, это не только стрельба, это ещё и мечта — мечта о дальних странах, мечта об экспедициях в далёкие моря и океаны, мечта об островах. И при Петре Первом, например, уже была организована экспедиция на остров Мадагаскар — в 1719 году, насколько я помню. Экспедиция эта не дошла до цели, но оставила по себе такие воспоминания, что до сих пор пишут о ней рассказы, повести, музыкальные произведения, научно-популярные произведения. И сейчас в эфире прозвучит песня «Остров Мадагаскар» композитора Анны Ветлугиной, исполняет Пётр Лелюк.
(Звучит песня.)
Д. Володихин
— Дорогие радиослушатели, послушали песню? После этого мне приятно будет напомнить вам, что это светлое радио — радио «Вера». В эфире передача «Исторический час», с вами в студии я — Дмитий Володихин. И мы с вами ненадолго прерываем беседу, чтобы буквально через минуту вновь встретиться в эфире.
Д. Володихин
— Дорогие радиослушатели, это светлое радио — радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С вами в студии я — Дмитрий Володихин. И мы с вами продолжаем беседу о рождении военно-морского флота России при Петре Первом. Итак, возвращаемся к битве при Гангуте, 1714 год, лето, шведов заперли в Рилакс-фьорде. Гребной флот русских насчитывает 98 галер и скампавей, и для атаки на флотилию Эреншельда понадобилось всего 23 из них. Их общее артиллерийское вооружение составляло по разным подсчётам где-то 190-200 орудийных стволов. Однако атака шведской позиции в лоб лишала русских пушкарей возможности использовать всё бортовое вооружение: реально до половины стволов не использовалось в сражении. Команда кораблей и пехотинцы, взятые на борт для абордажа составляли общим числом приблизительно около четырёх тысяч человек. Шведская эскадра состояла из девяти боевых единиц: шесть галер, два шхербота (это совсем маленькие судёнышки для боевой работы в шхерах — проходах между островами — на мелях, на мелководье), и Эреншельд сам держал флаг на трёхмачтовом праме «Элефант». «Элефант» иногда считают даже лёгким фрегатом, на нём было 18 орудий — для фрегата это немного, но тем не менее это были тяжёлые орудия.
Прам — это плоскодонное или почти плоскодонное судно, рассчитанное на то, чтобы обрушивать на батареи, укрепления противника огонь из тяжёлых орудий и поддерживать свою эскадру огнём на дальних дистанциях. Собственно, в целом всего шведская бортовая артиллерия составляла 116 стволов — сила солидная. В бою шведские артиллеристы использовали около 90 орудий, то есть в принципе артиллерийская мощь русских и шведов оказалась, как это ни парадоксально, вполне сравнимой. Всего под командой Эреншельда оказалось около тысячи моряков — и вот численное превосходство во многом решило дело. Собственно, на первой стадии боя русские галеры заняли позицию в три линии, носами к кораблям Эреншельда.
Адмирал Апраксин поднял синий сигнальный флаг, таким образом дан был сигнал к атаке, и его продублировали ещё выстрелом из орудия. Передовые галеры открыли огонь, шведы ответили им яростным шквалом ядер. Эреншельд поставил свои корабли на якорях в одну вогнутую линию, центр занял его флагман «Элефант». Шведский прам стоял в наибольшем отдалении от русских кораблей, зато мог выбирать любую цель среди судов Петра Первого и бить по ней своими ядрами. Собственно сама стрельба дала не такой уж большой эффект. Во всяком случае, гораздо меньше, чем, может быть, рассчитывали флотоводцы. Зато к следующему этапу, собственно к абордажному бою, удалось приступить далеко не сразу. Понимаете, сложность состояла в том, что фланги шведской эскадры — вот галеры — упирались в каменистые островки, обойти их было чрезвычайно трудным делом. И Эреншельд поставил корабль к кораблю на линии примерно в 400 метров длиной — не прорезать строй, очень мало возможностей обойти, приходится атаковать в лоб.
Перестрелка длилась долго, перевеса ни одной из сторон не дала. Надо было набраться отваги и всё-таки пойти в абордажный бой. Шведы и русские проявили в равной мере твёрдость под огнём неприятеля, никто не покидал боевых порядков — победа пока ещё колебалась на весах судьбы. Пётр Первый спланировал бой так, что с самого начала у него имелось над противником огромное преимущество — это использование абордажных команд. Понимаете, уже к тому времени Россия имела первоклассную, по европейским меркам, великолепно обученную, отлично вооружённую пехоту, она была овеяна пороховым дымом множества сражений, не боялась врага и была прекрасно дисциплинирована. Все, предназначенные для атаки, русские галеры были до отказа набиты пехотинцами. На дистанции выстрела из пушки огонь вёлся на равных. Но вот русское командование всё-таки, как я говорил, подало сигнал, и положение Эреншельда быстро ухудшилось: атакующие галеры сближаются с кораблями Эреншельда на расстояние ружейного выстрела — сто метров. Потом ближе, ещё ближе, залп, другой, третий — русская пехота ведёт беспощадный огонь, выбивая одно неприятельского моряка за другим.
Вот представьте себе: ветераны Полтавы и других сражений на суше метко били по шведам, они так же метко били и на море — свинец рвал снасти, разносил в щепы надстройки, калечил живую плоть. И вот свинцовая пуля того времени была совсем не сравнимая с современной свинцовой пулей, она сравнима, скорее, с пулей от крупнокалиберного пулемёта. Каждая русская галера несла по 150-200-250 стрелков, они буквально засыпали шведов свинцом. Эреншельд всё ещё надеялся на дисциплину, надеялся на отвагу, надеялся на превосходную выучку своих подчинённых. Он надеялся, что русским просто неведома тонкая наука морских баталий, где-нибудь они да ошибутся, совершат прокол, но ничего этого не происходило. Шведы продолжали стрелять с мужеством обречённых.
И, конечно, любое преимущество в бою надо чем-то оплачивать: перевес, достигнутый благодаря ружейному огню пехоты, оплачивался большими потерями среди русских на этом этапе боя — куда бы ни попадало шведское ядро, оно находило жертв. Огромные массы пехотинцев, скопившиеся на палубах галер, представляли собой очень хорошую мишень. Но галеры Петра Первого шли вперёд и не отворачивали — потери, больше потерь, ещё больше потерь, но, чем ближе русские галеры к шведским кораблям, тем больше шансов, что они смогут нанести урон, и шведам этот урон будет гибельным. Они идут вперёд под огнём врага, не делают ошибок, не трусят и твёрдо двигаются к победе. Четыре небольших гребных судна, четыре скампавея, Пётр Первый послал обойти островок, к которому примыкал фланг шведской флотилии. Манёвр сложный, рискованный — мели и подводные камни в этом месте могли погубить гребные суда, поэтому они двигались медленно, осторожно. И одна из них всё-таки прошла опасный путь быстрее других. Ею командовал капитан галерного флота Андрей Мьющик, на борту скампавея находились стрелки из Лефортовского пехотного полка. Эта галера вышла Эреншельду в тыл и открыла губительный огонь.
Шведы не ожидали обхода с тыла, и удар с этой стороны был для них неприятным сюрпризом. Наконец бой вступил в финальную стадию: шведов обошли, к шведам абордажные корабли приблизились вплотную, сцепились, и начался абордажный бой. Впоследствии шведские историки нагородят огромное количество героических выдумок, что русские аж трижды подступали к шведским кораблям, и их отражали отважные шведские канониры. Всё это выглядит героически и даже, как будто в чашечку с чистой водой капнули немного малинового варенья — всё это прекрасно, ароматно, но всё это неправда. В общем, всё решилось достаточно быстро, борьба между двумя силами — шведской и русской — в Рилакс-фьорде шла совершенно иначе: не было никаких трёх атак, русские корабли действовали чётко, слаженно, как на параде. Очень быстро они начали занимать борта кораблей шведских, очень быстро заняли все галеры Эреншельда — они должны были спустить флаг. И единственным трудным бастионом, своего рода плавучей деревянной крепостью для русских был, конечно, «Элефант». Русские корабли подступились к нему, и бой был страшный.
Дело в том, что из донесений того времени ты вылавливаешь подробности, которые могут заставить оробеть отважнейшего человека. Представьте себе, что в этом бою многие погибли от удара пороховыми газами — представьте себе, это ведь страшно. Но тем не менее так или иначе удалось шведов взять на абордаж — на высокий борт шведского корабля «Элефант» взошла русская пехота и, оказавшись на вражеском корабле, действовала быстро и беспощадно. Вражеские канониры сдали этот корабль очень скоро, боясь, что за несколько минут вся команда ляжет на палубе.
Собственно, участь шведской эскадры была решена. Эреншельд не спускал на своём «Элефанте», на флагманском корабле, флаг до самого конца. Когда он понял, что судьба корабля решена, приказал подать ему шлюпку, погрузился туда с несколькими шведскими гренадерами — рослыми бойцами, которых приучали бросать на дальнюю дистанцию гранаты, людей высокого роста, как я уже сказал, и большой физической силы — и попытался прорваться сквозь русский строй. Но попытка шведского флотоводца не увенчалась успехом: его перехватил и взял в плен русский пехотный капитан Бакеев.
Судьба Эреншельда незавидна: ему пришлось впоследствии годами испытывать позор. Он провёл в плену семь лет, и с ним общались, в общем-то, важные российские персоны, с ним обходились уважительно, но фактически царь Пётр сделал из Эреншельда драгоценную живую игрушку.
Через три недели после победы при Гангуте царь велел отпраздновать морской триумф: трофейные суда провели вверх по Неве мимо Петропавловской крепости, дворцов и Адмиралтейства юного Санкт-Петербурга. Город ещё был невелик, ещё он строился, ещё вокруг стучали плотницкие топоры, ещё работало множество каменщиков. Но население его в праздничной одежде и сам город, украшенный флагами, встречал победителей орудийными салютами.
Затем русская пехота торжественно прошествовала по Троицкой площади, с нею несколько сотен пленников — шведских моряков. Оба раза жителям города показали Эреншельда. Сначала с палубы трофейного «Элефанта», потом во главе пешей колонны пленников, и специально для этого шаутбенахту подарили новую одежду, богато расшитую серебром. Пётр Первый взял Эреншельда за руку, подвёл его к своим вельможам и представил как человека отважного. Понимаете, когда победивший ведёт себя, как лев, а не как волк, это поднимает значимость победы. И Пётр Первый вёл себя, как лев. Эреншельда пригласили на пир по случаю победы над ним и усадили за стол близ самого царя. Пётр Первый не раз обращался к нему со словами утешения и впоследствии русский монарх посещал пленного флотоводца — вот о нём, об Эреншельде, вспоминали всякий раз, когда Россия праздновала годовщину Гангутской победы. А когда Эреншельду разрешили вернуться домой, он получил в дар от Петра Первого монарший портрет, усыпанный бриллиантами. Формально Эреншельду не на что было жаловаться — его холили и лелеяли, хотя сами шведы несколько раз безжалостно вырезали русских пленников после окончания больших сражений, если эти сражения оканчивались не в пользу русских. Но вот в отношении Эреншельда русские вели себя наивежливейшим образом, но все семь лет плена шведский шаутбенахт служил русскому царю ходячим подтверждением превосходства русского флота над сильным флотом его родной страны — Швеции. А что может быть позорнее для командира?
Д. Володихин
— Мне приятно будет напомнить, что это светлое радио — радио «Вера». В эфире передача «Исторический час», с вами в студии я — Дмитрий Володихин. И мы с вами обсуждаем рождение русского флота при Петре Первом, и первые шаги этого флота в его славной судьбе. Да, шведы потерпели в Гангутской битве полное поражение: они лишились всех девяти своих боевых единиц, пленными эскадра Эреншельда потеряла 580 человек, убитыми более 360-и. Русские потери оказались намного меньше: 440 раненых и убитых, ну и, напоминаю, одна галера, севшая на мель и захваченная шведами.
Так вот, можно, конечно, сейчас рассуждать о том, сколько убито, ранено, сколько потеряно пушек, учитывать каждую железку, которую потеряли шведы, но тут важнее другое: шведы понесли урон в территории гораздо более важной — русский флот проник в Ботнический залив, то есть оказался, собственно, в домашних водах самой Швеции. Посреди Ботнического залива находилась ключевая позиция — Аландский архипелаг. И русская пехота, высадившись с галер, заняла его. Шведские войска были вытеснены из Финляндии, то есть эхо Гангутской победы было гораздо значительнее, чем сама эта победа. По сравнению с блистательными победами, которые русский флот одержит в будущем, успех у Гангута вообще может показаться скромным. Для огромного флота Карла Двенадцатого девять судов из флотилии Эреншельда — сравнительно небольшая потеря. Под Полтавой в 1709 году количество сражающихся с обеих сторон в 12 раз превосходит их общее число при Гангуте. Почему же разгром Эреншельда вошёл в летопись военно-морского флота России как одна из самых памятных страниц?
И надо сказать, что через 200 лет, в 1914 году, когда праздновался юбилей победы при Гангуте, Санкт-Петербургский монетный двор даже выпустил памятный рубль с портретом Петра Первого. Такие выпуски происходили крайне редко, и надо сказать, что в 1909 году, когда праздновали 200-летие победы под Полтавой, никаких юбилейных монет выпускать не решились — это показательно.
Дело вот в чём: победа при Гангуте, помимо своих стратегических последствий — проникновения в Ботнический залив, — помимо, собственно, потерь в живой силе, в кораблях, она имела последствия иного рода. Русский военно-морской флот сдал труднейший экзамен, победил опасного врага в правильном сражении по всем канонам европейской тактики. Русские моряки обрели уверенность в себе, они обрели крепкий боевой дух, они уже не сомневались, что в столкновении со шведами они добьются победы. А на шведов, наоборот, поражение при Гангуте произвело угнетающее впечатление. До того они были уверены в несокрушимом превосходстве на море, теперь эта иллюзия рассеялась. Шведские флотоводцы уже переменили своё отношение к российским коллегам: они уже стали побаиваться открытого большого сражения против русского флота.
Шесть лет спустя, в 1720 году шведы вновь встретились с русской гребной эскадрой в большом сражении при Гренгаме. Возглавлял эту эскадру князь Михаил Михайлович Голицын — человек, незаслуженно забытый, даже получивший, опять-таки, незаслуженно много критических замечаний в свой адрес — это поистине выдающийся человек. Так вот, Голицын провёл битву в тот же день, что и произошла Гангутская баталия — 27 августа. Как видно, сама эта несчастливая для шведского флота дата лишила королевских флотоводцев уверенности. Русский галерный флот, будучи атакованным крупными шведскими кораблями, отступил на мелководье. И тогда русские моряки использовали тактику, которая когда-то принесла им успех при Гангуте: как-то только противник начал преследование, галеры развернулись, контратаковали, перешли от артиллерийской дуэли к абордажному бою. И в результате на пустом месте шведы потеряли четыре фрегата — вновь тяжёлое поражение, срам, позор. А Русская Церковь в этот день празднует память святого Пантелеймона — покровителя мореплавателей. В честь двух славных побед, по велению Петра Первого, в его любимом детище — в Санкт-Петербурге — был возведён Пантелеймоновский храм.
После Гангута исчезла страшная угроза, нависшая над Санкт-Петербургом, блокада была прорвана, город на Неве мог теперь спокойно строиться и расти, обращаясь в новую столицу России. Отныне русские моряки сами угрожали Стокгольму, и именно эта угроза приведёт к окончательному поражению Швеции. Уже осенью 1714 года войска Петра Первого начали морские рейды на шведскую сторону Ботнического залива. Они брали вражеские города, они наносили поражения шведским отрядам, а вражеский флот ничего не мог им противопоставить. Какое-то время была надежда на то, что столкнутся крупные корабли, не галеры, не суда, предназначенные для мелководья, и тут уж шведы себя покажут. Но произошёл бой при острове Эзель, и русская эскадра, имея численное превосходство над шведами, преследовала долгое время шведские корабли. Они не смогли от неё оторваться, не смогли отбиться артиллерийским огнём. И в один день шведы потеряли три боевых единицы, то есть ещё одно поражение. На этот раз потерпел поражение флот открытого моря, на который в Стокгольме возлагали большие надежды. Стало понятно, что здесь, в общем, искать какого-то прорыва тоже не стоит — его не произойдёт.
До сих пор, вот до середины десятых годов, до конца десятых годов, шведы вели войну в дальних краях: в Польше, на Украине, у Финских берегов. И вдруг огненное дыхание больших битв навестило их собственные дома. На коренной шведской земле, в стратегической близости от их столицы действуют русские десанты. Появление войск Петра Первого рядом с сердцем шведской державы сделало, конечно, королевское правительство посговорчивее. В 1721 году воюющие стороны подписали Ништадтский мирный договор. По нему Швеция отдавала России всю Прибалтику, часть Финляндии с Выборгом. Пётр Первый ещё забрал у шведов бывшие новгородские земли, когда-то потерянные Московским государством. Собственно, в 1617 году шведы их получили в результате тяжёлых потерь России в эпоху Смуты, и теперь они возвращались в состав Российского государства. Кроме того, Россия также получала все острова в Рижском и Финском заливах. За это она, конечно, должна была выплатить компенсацию в два миллиона талеров. Талер — это крупная серебряная монета того времени, рубль петровской эпохи чеканился как талер. Но тем не менее размен был совершенно неравноценный, было ясно, что Швеция разгромлена в войне, потерпела страшнейшее поражение.
К концу Северной войны наша страна стала полноправным актёром в театре европейской политики, победа в ней — главное детище Петра Первого и главное достижение России в годы его царствования. Но, по словам самого Петра Первого, одолеть шведов нельзя было ничем иным, как только флотом, ибо одними сухопутными войсками царь добиться победы не мог. Триумф общероссийского большого флота при Гангуте, при Гренгаме, при Эзеле вырос из истории с плаваниями на невеликой царской яхте «Святой Пётр» по Белому морю, из рассказов соловецких иноков о русской морской старине, из ветров Белого моря. Корабль «Святой Пётр», словно живая нить, связывает скромное морское прошлое Московского царства и блистательное морское будущее Российской империи.
И закончить эту передачу я хочу напоминанием, что несколько лет назад умельцы-энтузиасты Соловецкого морского музея воссоздали корабль «Святой Пётр» и сейчас совершают на нём по Белому морю экспедиции исследовательского характера. История не умирает, она живёт в наших сердцах, в наших умах. Великое не перестаёт быть великим, и о нём необходимо помнить. Благодарю вас за внимание, до свидания!
«М.А. Булгаков о „новом человеке“ и „новом времени“». Священник Антоний Лакирев
Поделиться
У нас в студии был клирик храма Тихвинской иконы Божьей Матери в Троицке священник Антоний Лакирев.
Разговор шел о вопросах биоэтики в контексте развития естественнонаучного знания на примере проблем, поднятых в повести Михаила Булгакова «Собачье сердце», а также об идеях создания «нового совершенного человека».
Этой беседой мы продолжаем цикл из пяти программ ко дню рождения М.А. Булгакова.
Первая беседа с ректором литературного института имени Горького Алексеем Варламовым была посвящена судьбе и жизненному пути Булгакова.
Ведущая: Алла Митрофанова
Все выпуски программы Светлый вечер
«Театр, помогающий расти». Ксения Волкова
Поделиться
Гостьей программы «Светлый вечер» стала Ксения Волкова — искусствовед, общественный деятель.
Разговор был посвящён театру. Ксения рассказывает, что для неё театр — не самоцель, а способ познания мира и себя. Она говорила о сцене как о «зеркале», где человек может увидеть себя, и подчёркивала: театр помогает расти душевно и духовно, а не просто развлекает.
Обсуждали современный театр. Гостья отметила, что он стал легче, и зрители часто воспринимают сцену как развлекательную площадку. Прозвучали примеры постановок, которые, по мнению Ксении, говорят с человеком о важном: «Лавр», «Дети Ванюшина», спектакли Райкина, Машкова, Волчек. Она подчеркнула, что не всё должно нравиться каждому — важно, чтобы спектакль был честным и оставался в памяти.
Говорили и о различии театра и кино. По словам Ксении, на сцене видно, врёт ли актёр, и «перемотать» сцену невозможно. Театр даёт возможность увидеть себя, и если он помогает человеку стать внимательнее и чище — он работает.
Прозвучала мысль, что искусство важно, когда поднимает человека — помогает преодолеть проблемы, увидеть себя со стороны и становится источником движения. Но при этом театр не должен становиться кумиром — это лишь один из ресурсов, которые могут помочь душе работать.
Этот выпуск — о честности, о личной работе и о театре, который помогает увидеть себя.
Ведущая: Кира Лаврентьева
Все выпуски программы Светлый вечер
«Психологическая поддержка людей, потерявших близких в чрезвычайных ситуациях». Лариса Пыжьянова
Поделиться
У нас в гостях была психолог Елизаветинского детского хосписа, кандидат психологических наук Лариса Пыжьянова.
Наша гостья рассказала о том, как как приняла решение работать психологом в МЧС, помогая людям, потерявшим близких в чрезвычайных ситуациях, и как потом после долгих раздумий стала оказывать психологическую поддержку в детском хосписе. Лариса поделилась, как вера помогает ей находить нужные слова для столкнувшихся с горем людей и самой переносить все трудности такой непростой работы.
Ведущие программы: Тутта Ларсен и пресс-секретарь Синодального отдела по благотворительности Василий Рулинский.
Т. Ларсен:
— Здравствуйте, друзья. С вами проект «Делатели» на Радио ВЕРА. С вами Тутта Ларсен...
В. Рулинский:
— И Василий Рулинский. У нас в гостях Лариса Григорьевна Пыжьянова, психолог Елизаветинского детского хосписа и кандидат психологических наук. Лариса Григорьевна возглавляла долгие годы горячую линию МЧС России, была замдиректора экстренной психологической службы МЧС России и, можно сказать, прошла на своём опыте преодоление и помощь другим людям — преодоление горя. Очень много критических событий в нашей истории России. Лариса Григорьевна, мы очень рады, что вы сегодня с нами в студии. Добрый день.
Т. Ларсен:
— Здравствуйте.
Л. Пыжьянова:
— Добрый день. Для меня большая честь быть в вашей студии.
Т. Ларсен:
— Я хотела ещё добавить, что с недавних пор Лариса ещё и писатель. Потому что недавно вышла её книжка «Разделяя боль», в которой Лариса через свой опыт работы с травмами, потерями людей в больших чрезвычайных ситуациях как бы даёт реально дорожную карту всем нам для того, чтобы мы тоже учились переживать горе. И кажется, что это такая страшная тема — книжка про смерть. Но я прочитала эту книжку взахлёб, я считаю, что это прям настольная книжка, которая должна быть в каждой семье, потому что это руководство по тому, что жизнь продолжается, любовь никогда не перестаёт и смерти нет — правда. Лариса, расскажите, я так ни разу вас не расспросила об этом, хотя мы уже несколько раз встречались в таких публичных форматах, на каких чрезвычайных ситуациях вам довелось работать?
Л. Пыжьянова:
— Вы знаете, с 2007-го по 2018-й, наверное, всё, что происходило тогда крупное везде: авиакатастрофы практически все, Крымск, наводнения, землетрясения, теракты в Москве, в московском метро, что были, «Хромая лошадь» в Перми, авиакатастрофа, где ансамбль Александрова погиб, авиакатастрофа с ярославской хоккейной командой — вот все авиакатастрофы, которые происходили с 2007-го по 2018 год.
Т. Ларсен:
— И везде вы работали с родственниками погибших.
Л. Пыжьянова:
— Да. Буровая платформа «Кольская», если помните, затонула, где много было погибших, больше 60 человек — это в районе Сахалина.
Т. Ларсен:
— Как, вообще, молодая, красивая, полная жизни женщина, получив психологическое образование, оказывается в такой профессии?
Л. Пыжьянова:
— Ну, молодая была немолода уже но тот момент. Я к этой профессии шла долго и осознанно, потому что у меня первое образование биологическое. И я научилась читать в 4 года, в 5 лет я прочитала, наверное уже Игоря Акимушкина всего — «Жизнь животных». Я точно знала, что я вырасту, буду биологом и буду работать в Кении в национальном парке.
В. Рулинский:
— А почему в Кении?
Л. Пыжьянова:
— В Кении, в национальном парке, потому что я, наверное, лет в 10 прочитала Джой Адамсон. Это англичанка, они с мужем выращивали кошек диких: гепарды, львы — раненые, оставшиеся маленькие котята без родителей. И вот эти её книги про львицу Эльсу, про гепарда Пиппу, трилогия «Африка» меня как бы заразили.
В. Рулинский:
— Вы рассказываете, как будто вчера читали.
Л. Пыжьянова:
— Да, но я до сих пор не была в Кении. Я до сих пор мечтаю туда попасть.
Т. Ларсен:
— Хотя в Африке вы бывали.
Л. Пыжьянова:
— В Африке бывала, да, и как отдыхающая, и как сотрудник МЧС. Как биолог я работала, я занималась генетикой растений, работала в 90-е в исследовательском институте. Я очень любила эту работу, но потом потом случились вот те самые 90-е, которые поставили крест надолго на нашей селекции отечественной. И одновременно тогда же я смотрела новости — это как раз было крушение самолёта, как бы самолёт вошёл в дом в Иркутске. И вот там я увидела впервые Шойгу Сергея Кужугетовича, который был там, он уже был министром. Потом ещё были чрезвычайные ситуации. Я видела министра, который работает со своими людьми на поле и который общается с людьми, находящимися там, напрямую. И тогда это было какое-то диво для меня, просто на фоне того, что творилось вообще в стране с министрами и прочее. И я почему-то очень впечатлилась, и тогда просто мужу сказала, это был 1996 год, что сын вырастет, и я уйду работать в МЧС, к этому министру уйду. Мой муж тогда посмеялся, потому что ничто не предвещало. Зачем вообще генетик-селекционер в МЧС нужен? И я пошла получать второе высшее, психологическое, для того, чтобы попасть на работу в МЧС.
В. Рулинский:
— Долго пришлось ждать?
Л. Пыжьянова:
— Долго. Я в двухтысячном году закончила своё образование второе высшее и только в 2007 году попала. Я проходила обучение, тренинги, училась, где только можно, и оставляла резюме.
Т. Ларсен:
— Там, наверное, фильтр достаточно мелкий.
Л. Пыжьянова:
— Да, мне даже никто не отвечал на моё резюме, а в 2007-м ответили. Я с упорством маньяка туда шла.
В. Рулинский:
— Служба психологическая появилась при вас, или она уже была создана?
Л. Пыжьянова:
— Она была создана, по-моему, в 1999 году. Так она не очень активно начинала первые годы функционировать. А когда я пришла, то застала начало расцвета, и это было прекрасно. Это, правда, лучшие годы моей и профессиональной жизни, и наверное, годы вот этого межличностного общения, когда ты понимаешь, что люди, с которыми ты находишься вместе, с кем ты работаешь — вот вы можете оказаться в самой тяжёлой ситуации, и ты абсолютно точно знаешь, что рядом плечо, за тобой спина и ты вообще не один. И как бы ни было страшно, тяжело, плохо, это вот ощущение, что вокруг свои, которые тебе всегда помогут, это то, на чём можно было в самом деле работать долго и успешно.
Т. Ларсен:
— А семья не возражала против вашей новой работы?
Л. Пыжьянова:
— Мне повезло, наверное, очень повезло с тем, что мой муж — ему мама говорила: «Игорь, почему ты ей разрешаешь там работать?» Мама так и не приняла. Вот мне очень жаль, что папа не дожил. Папа бы оценил, папа бы поддержал, папа бы уважал и папа бы гордился. А мама у меня педагог начальных классов, она очень любила детей всегда. Для неё это была вообще основная просто такая смыслообразующая деятельность. Она всегда говорила, что ты ненормальная женщина — нормальная женщина работала бы в детском саду с детьми. Вот это идеальная работа, если ты психолог, то иди работай в детский сад с детьми. Ну зачем тебе вот это всё?
В. Рулинский:
— А, правда, зачем? Как вы для себя это формулируете?
Л. Пыжьянова:
— Тут хороший вопрос. Я в МЧС шла, действительно, с упорством маньяка, потому что я просто знала, что там моё место. Я пришла и поняла, что абсолютно встроилась в этот пазл, я абсолютно подхожу, как ключ к замку, к этой работе, к этим отношениям человеческим. Например, в хосписе у меня ощущения, знаете, как морковку с грядки выдернули, как рассаживают морковку — как бывший биолог говорю — вот вырывают и пересаживают в другое место, вот там ты должна расти, здесь тебе уже тесно, ты маленькая морковка, тебе некуда расти. А вот там попросторнее, там ты вырастешь в большую морковку. Вот меня так пересадили в хоспис, потому что мне в страшном сне не приснилось бы, что я могу работать в хосписе, тем более в детском.
В. Рулинский:
— Про хоспис мы ещё поговорим. Я вот хочу всё-таки уточнить по поводу МЧС.
Л. Пыжьянова:
— МЧС, знаете, это просто какое-то абсолютно полное знание, убеждение, что это моё место.
Т. Ларсен:
— И сомнений не было, да?
Л. Пыжьянова:
— Абсолютно не было, не было вообще ни разу.
В. Рулинский:
— Вот представим ситуацию: вы организуете помощь психологическую, это у вас была ежедневная работа, людям, которые потеряли своих близких — на опознании...
Т. Ларсен:
— В самый острый момент, когда они только об этом узнали.
В. Рулинский:
— Да, говорите о том, что их близкий человек погиб. Рационально так размышляя, можно подумать, что, наверное, никому не пожелаешь такой работы, вот если логично так рассуждать. Все люди стараются именно вот этого критического момента максимально избежать. А вы как бы, получается, на острие именно этого момента.
Л. Пыжьянова:
— Вы знаете, все сотрудники МЧС идут, по сути, против биологической природы человека. Человеку свойственно бежать оттуда, где горит, где взрывается, где рушится, где прямая угроза жизни, человеку свойственно оттуда убегать — это нормально.
Т. Ларсен:
— Скажем, это свойственно живому существу — рептильный мозг включается. А у человека есть что-то ещё.
Л. Пыжьянова:
— Да, мы с вами живы, наверное, ровно потому, что наши пра-пра-прародители умели вовремя убежать оттуда, где смертельная опасность. А сотрудники МЧС идут туда, откуда остальные убегают — это осознанный выбор. И, наверное, думаю, что всё-таки вот это какое-то... Вот Господь сказал: иди! И у меня даже не было сомнений идти, иначе я никак себе не могу объяснить, почему я вообще эти сказала слова, что сын вырастет, и я пойду работать в МЧС. Вот они просто у меня произнеслись. Я помню этот момент абсолютно.
В. Рулинский:
— То есть вы предполагаете, что это было не вполне ваше внутреннее, а это, наверное, как-то от Бога пришло, да?
Л. Пыжьянова:
— Да, я думаю, что однозначно, да, однозначно.
Т. Ларсен:
— Когда вы начали работать в МЧС, вы уже были верующим человеком?
Л. Пыжьянова:
— Вы знаете, я, наверное, так дерзко говорю, что я человек не верующий, а знающий. У меня абсолютное внутреннее знание того, что Бог есть. Вот оно тоже какое-то, наверное, иррациональное, и я даже помню, когда оно ко мне пришло. У меня родители педагоги были, я единственный ребенок, и они постоянно на работе. И вот эта дворовая детская компания и всё прочее, но всё равно вечерами одна дома. И тогда было мало каналов телевидения, а я очень любила радио слушать. И я любила слушать две передачи: «Родителям о детях» и «Верующим и неверующим». И вот я в 5-м классе, слушая передачу для верующих и неверующих, не помню, что я услышала, но у меня чёткая появилась мысль в голове, что, нет, вот сейчас это неправда, что они говорят, они врут — Бог есть.
Т. Ларсен:
— То есть это атеистическая была передача?
Л. Пыжьянова:
— Да, абсолютно. И вот в один момент чёткая мысль, что они врут — Бог есть.
В. Рулинский:
— Интересно, то есть антирелигиозная пропаганда работала, получается, в обратную сторону.
Л. Пыжьянова:
— Да, представляете: в 5-м классе я их поймала на каком-то таком жёстком противоречии, что я чётко поняла, что это ложь. А если это ложь, то Бог есть.
Т. Ларсен:
— Это проект «Делатели» на Радио ВЕРА. В студии Тутта Ларсен.
В. Рулинский:
— И Василий Рулинский. У нас в гостях Лариса Григорьевна Пыжьянова, кандидат психологических наук, психолог Елизаветинского детского хосписа. Лариса Григорьевна долгие годы возглавляла горячую линию МЧС и работала в службе экстренной психологической помощи МЧС России. Лариса Григорьевна, вы сейчас рассказали про вот это ощущение детства, когда удалось понять, что Бог есть. Дальше это всегда было с вами, вы его никогда не теряли? Вот когда вы дальше двигались в сторону МЧС, оно всегда было с вами или как-то укреплялось? Какая была динамика этого чувства, скажем так?
Л. Пыжьянова:
— Я думаю, что оно точно было со мной всегда. Потому что этот 5-й класс — это был промежуточный этап. Первое знание о Боге дала мне бабушка, не родная, но очень близкая мне, которую я очень любила. Мне было лет 5–6, наверное, это как раз тот возраст, когда у детей формируется страх смерти. Вот в этот момент она произнесла очень важные слова, и у меня не сформировался страх смерти. Может быть, именно поэтому я в МЧС так успешно работала и работаю в хосписе. У меня нет страха смерти, у меня есть полное ощущение вечной жизни. Она к нам приезжала в город в храм из деревни. Я её очень любила и встречала всегда, а дорога от автовокзала как раз к нашему дому и в храм ближайший шла через кладбище. И мы идём, и она мне говорит: «Я шла сейчас через кладбище, там памятник поставили маленькому ребёнку. Маленькая могилка, маленький памятник, на нём написано: «Прохожий, не топчи мой прах, потому что я дома, а ты ещё в гостях». Вот это я первый раз услышала о Боге. Со мной родители об этом не разговаривали и учителя. И, наверное, это было моё первое знание. Я очень удивилась и говорю: «Бабушка Вера, что это значит? Это как?» А она мне говорит, что здесь, на земле, мы временно, наш дом у Бога, и сюда мы приходим... Она простая деревенская женщина, но как-то очень просто мне сказала про то, что мы должны здесь хорошо жить, помогать друг другу, быть хорошими, добрыми людьми, а потом, когда придёт наше время, мы вернёмся назад к Богу — там наш настоящий дом. Всё.
В. Рулинский:
— А когда вы работали с родственниками тех людей, кто погиб, вот этот опыт веры, эта мудрость, которой с вами поделилась эта бабушка, как-то вам помогала с ними общаться? И, может быть, в какие-то особенно важные моменты было какое-то чувство особое, связанное с верой. Можете вы про это рассказать?
Л. Пыжьянова:
— Да, это чувство было всегда. И вы задали вопрос: как оно вообще со мной по жизни шло? Оно было, но я о нём не задумывалась. Это, знаете, когда у тебя всё хорошо с лёгкими, ты здоров и ты дышишь, ты об этом не задумываешься. Я в храм, наверное, в первый раз на исповедь попала перед венчанием. Была беременная — несколько раз заходила. И так, когда вот где-то иду, вижу храм, хочется зайти — я заходила просто. А МЧС — это, конечно, история про то, что в окопах атеистов не было. И там, наверное, ко мне пришла уже осознанная вера. И мне всегда, знаете, что вот мне, наверное, помогало, мне было всегда спокойно за тех людей, которых не стало. Потому что я понимала, что они в том самом лучшем мире, они уже дома. Но мне всегда безумно жалко было их близких. Потому что это разрывающее горе, которое ты видишь, когда люди просто не могут вообще ни осознать, ни принять, вот там хотелось помочь. Я помню автобус, который разбился с паломниками. Они ехали из Великих Лук, в Киево-Печерскую лавру съездили и уже возвращались назад ночью. И в этом ДТП много людей погибло, и тогда как раз говорили, что они исповедовались и причастились перед поездкой. То есть это была ночь, люди спали в автобусе. Несколько человек погибших лежали со светлыми улыбками на лицах.
И я помню, мы заходим с сыном опознавать маму, но я её уже видела — мы сначала сами находим людей. Я её видела, она лежит спокойно, и на её лице такая очень светлая улыбка. Мы с ним заходим, он смотрит на неё, конечно, он заходил в ужасе, просто весь сжавшись от ужаса, потому что сейчас будет смотреть на свою мёртвую мать. И вот первое, что он увидел прям так с порога, это улыбка. И он застыл, он смотрел на неё несколько секунд, потом повернулся ко мне и говорит: «Она что — улыбается?» Я говорю: «Да, она улыбается». Он говорит: «А так бывает?» Так бывает и это не первый случай. И вот, например, теракт в аэропорту «Домодедово», я зашла туда, где были уже погибшие. Они их отвезли в морг, и я зашла и первого, кого увидела, это мужчину молодого, который лежал с улыбкой на лице. А за ним лежал дедушка. Это был дедушка возраста 80+. У меня была первая мысль, что человек прошёл войну, остался жив и погиб здесь, встречая своего сына. И почему-то, знаете, мелочи больше всего пробивают.
Я помню, он лежит и так вот рукой держит свою шапку, треух классический, и тоже улыбается. Я смотрю на них и думаю: наверное, вы успели в последний момент увидеть тех, кого вы ждали, вот этих дорогих людей. Но тут можно ещё объяснить улыбки. Но вот у людей, которые спали и ехали, которые внезапно погибли, причём это тяжёлая смерть со множеством повреждений, вот эти улыбки на лицах я могу объяснить только именно тем, что человек увидел уже вот тот самый свой дом и улыбнулся, как мы улыбаемся либо на прощание, либо уже видя тех, кто там встречает. Поэтому для меня это тоже прямое доказательство наличия души — это улыбки на лицах тех, кто погиб, причём именно не тихо умер в своей постели, а погиб, тяжело, с травмами в каких-то катастрофах, а на их лицах улыбки.
Т. Ларсен:
— Я сейчас подумала, может быть, у кого-то из наших слушателей возникнет тоже такая мысль: а они вас не тревожат по ночам или по жизни? Вот эти все встреченные и те, кого вы провожали, то огромное количество людей, которых вы видели уже лишёнными души и жизни. Они не преследуют вас?
Л. Пыжьянова:
— Нет. Вы знаете, мне несколько раз только снились дети из хосписа.
Т. Ларсен:
— Но вы с ними были в личном контакте, да?
Л. Пыжьянова:
— Да. А вот эти нет, никогда. Но мне когда-то приснился сон — как раз ярославская трагедия, погибшая команда хоккейная. Я вижу во сне женщину, у которой погиб муж, мы с ней тогда действительно как-то очень сблизились. Очень красивая, молодая, беременная — как раз вот они с мужем ждали мальчика, который должен был родиться. Она приехала одна из последних на опознание, а там оставалось уже те, кого нельзя было опознать, потому что были очень сильные повреждения, и один мужчина совершенно целый. Ну вот лицо абсолютно неповреждённое и сам практически неповреждённый. И я, когда увидела эту женщину, прямо взмолилась: Господи, пусть вот это будет её муж, вот пусть она его увидит! И это оказался он действительно. Там сначала ходил брат на опознание, друг, и она очень просила. Они не разрешали, они прям вот категорически...
В. Рулинский:
— Но она беременная. Конечно, такой стресс.
Л. Пыжьянова:
— А мы с ней разговаривали до этого несколько часов, и я понимаю, что ей действительно это очень надо. Она браслет привезла ему, который тот просил, она его купила, но не успела ему отдать. И я видела, насколько ей это важно, насколько вообще это любящая семья. Какие-то фотографии она показывала. Очень красивая пара, невероятно красивая. Я понимала, насколько это важно. И мы всё-таки вместе с ней убедили всех остальных, которые считали... ну ладно, она в горе, а я-то вообще просто безумная, ненормальная. И мы с ней пошли. И действительно это была такая их последняя встреча, просто невероятная по силе и по красоте какой-то. И после этого она вышла и говорит: «Спасибо, что вы всё-таки настояли, что вы помогли мне настоять и пройти всё это. Я до этого была как в тумане, как в кошмаре, а сейчас я всё наконец поняла. И мне было очень важно увидеть мужа и попрощаться, и держать его за руку». Прошло какое-то время и я вижу во сне её, такую же красивую, какую-то очень спокойную, улыбающуюся. Она ко мне подходит и говорит: «Мы сейчас хотим встретиться опять с моим мужем. Вот такая будет наша тоже личная встреча, мы туда никого не приглашаем, а вас я хочу пригласить. Приходите, пожалуйста». Я проснулась и думаю: что это было? Выхожу на кухню, на кухне работает телевизор, новости. И я там что-то делаю и вдруг слышу, что сегодня годовщина трагедии ярославской. Я поворачиваюсь и вижу вот эти кадры оттуда.
В. Рулинский:
— Лариса Григорьевна, вы часто хотели заплакать на этих событиях?
Л. Пыжьянова:
— На событиях три раза. Три раза, когда я не просто хотела, когда я не смогла не заплакать. Но я смогла сделать так, что этого никто не увидел. А там, на событиях, нет, вот после — да. Несколько первых лет я приезжала домой и, почему-то всегда на третий день, меня накрывала просто вот эта волна. Я не плакала, а рыдала, казалось, что я выплакиваю вообще душу из себя. А там — нет. Потому что там ты как-то настолько включён в то, что ты должен, наверное, невозможное сделать, но чтобы людям стало хоть немножко как-то даже не полегче, а потвёрже, опора бы появилась какая-то, какое-то понимание, ощущение, что мы с этим справимся, я с этим справлюсь.
Т. Ларсен:
— Это проект «Делатели» на Радио ВЕРА. Мы вернёмся к вам через минуту.
В. Рулинский:
— Это программа «Делатели» на Радио ВЕРА. В студии Тутта Ларсен —
Т. Ларсен:
— И Василий Рулинский —
В. Рулинский:
— У нас в гостях Лариса Григорьевна Пыжьянова, психолог Елизаветинского детского хосписа, кандидат психологических наук. Лариса Григорьевна долгие годы возглавляла горячую линию МЧС России и была замдиректора службы экстренной психологической помощи МЧС. Мы говорим о самых важных событиях и минутах жизни, о тех предельных ситуациях, с которыми сталкивалась Лариса Григорьевна очень много в своей жизни. И, конечно, тяжело некоторые вещи даже осознавать. Для меня загадка, как это происходило, наверное, Господь давал силы. Конечно, прежде всего здесь милость Божия чувствуется в том, что вы вообще этим занимаетесь, помогаете этим людям. Я слышал одно из ваших интервью, вы говорили, что у вас была какая-то особая нелюбовь к отпуску, как-то вы не очень хотели в него. Расскажите, почему. И вообще про это отношение к героическим, супергеройским делам. Вот оно вам, видимо, свойственно очень сильно. Я думаю, что оно отчасти тоже связано с отпуском. Может быть, некоторые из нас думают, что они супергерои и сейчас спасут мир. Мне кажется, может быть, здесь тоже ваш совет поможет с этим тоже как-то справиться.
Л. Пыжьянова:
— О да, когда я разговариваю с подругами, и воспоминания детства, и почему то все говорят, что, как мы все, я тоже хотела быть принцессой, как мы все, я тоже хотела быть актрисой. Я никогда не хотела быть ни принцессой, ни актрисой. Я хотела быть партизаном пионером-героем. Серьёзно. В детстве я читала книги только о войне. Но сейчас я не могу ни книги читать, ни фильмы смотреть о войне, я плакать начинаю.
Т. Ларсен:
— Я тоже не могу вообще.
Л. Пыжьянова:
— А я же вообще сама из Белоруссии, поэтому вот эта история партизан — у меня директор школы был партизан. К нам ветераны приходили, я видела этих людей. Они нам рассказывали в том числе как раз вот про пионеров-героев этих, которые были в партизанском отряде. Думаю: вот достойная жизнь и судьба, у меня годы идут, пионером-героем мне не стать, что-то происходит такое. Вы знаете, вот МЧС, героизм — у нас приходили люди, причём в основном почему-то девочки, психологов в нашем центре экстренной психологической помощи около ста было на момент моего увольнения, а мужчин, наверное, пять.
Т. Ларсен:
— То есть это женская профессия.
В. Рулинский:
— Более супергеройски настроены девушки.
Л. Пыжьянова:
— Нет, знаете, это не про геройство, наверное. Потому что те, кто к нам приходили именно с историей героизма, вот за подвигом, они уходили очень быстро: год-полтора максимум. А потому что это не про подвиг. Я, в частности, смотрю на врачей тоже, восхищаюсь, думаю: Боже, вот люди какие, во-первых, мозги какие надо иметь, во-вторых, тут история спасения других людей — это же про подвиг. А это не про подвиг, это про очень тщательную, тяжёлую и трудную работу. Вот у нас примерно тоже — там не про подвиг, там про тяжёлую работу.
Т. Ларсен:
— Но вот тщательная, тяжёлая, трудная работа. Ты приходишь домой, рыдаешь. Муж, наверное...
Л. Пыжьянова:
— Нет-нет, муж этого не видел. Я всегда в ванной рыдала под душем.
Т. Ларсен:
— То есть я вот понимаю, что, например, я отведу там какую-то передачу, поговорю с человеком по душам, сама у него чему-то научусь, погреюсь от него, ему что-то дам, слушатели скажут, какой хороший разговор получился. Я испытываю удовлетворение, то есть отдачу получила. А тут трудная работа, ты рыдаешь, ещё и не всегда адекватные ведь люди оказываются, ведь бывали же случаи, когда на вас и кричали, и, наверное, отталкивали, не принимали помощь.
Л. Пыжьянова:
— Три раза за 45 чрезвычайных ситуаций я думала, что меня ударят. Я была на грани вот этого. У нас даже была такая присказка, что каждый психолог имеет право получить по лицу. И я думала, что вот сейчас моё право будет реализовано.
Т. Ларсен:
— А в чём отдача тогда? В чём вы находили смысл продолжать дальше?
Л. Пыжьянова:
— А когда начинаешь общаться с человеком и ты понимаешь, что вот он просто какой-то в руинах, а заканчиваешь и видишь, что у него глаза просветлели, что он в горе, но он не в руинах, у него вот этот свет появился в глазах и появилось... вот то, что ты в него хотел вложить эту мысль про любовь, которая вечна и которая с ним останется, несмотря на то, что телесно нет того, кого он любит, и что он сможет с этим справиться и жить дальше. Вот эти моменты, знаете, это когда ты благодать получаешь. Разговаривая с людьми неверующими, это же у них — докажи, — я говорю, что если ты один раз почувствовал этот какой-то прямой контакт с Богом, то ты просто уже это знаешь. Вот действительно какое-то ощущение благодати идёт.
В. Рулинский:
— Оно появлялось всегда, когда вы утешали?
Л. Пыжьянова:
— Нет, не всегда, это прям такие штучные моменты, причём иногда совершенно неожиданные, абсолютно не в тех каких-то, куда ты вложился весь. Бывало, что прям раз — и ты видишь, что у человека в глазах свет появился. И думаешь: слава Тебе, Господи.
Т. Ларсен:
— Я, когда читала вашу книгу «Разделяя боль», где вы как раз рассказываете об этом опыте помощи людям и вообще о том, как пережить горе, как помочь человеку с потерей пережить горе, меня поразили там две вещи, которые вы описали. Первое — это то, что горе конечно. И если ты к нему относишься как к процессу, у которого есть начало и конец, то тогда достаточно высок шанс того, что ты сможешь его пережить и жить дальше. И второе — это то, что нет никакого единого рецепта или шаблона, или схемы, по которой ты работаешь с человеком. То есть вроде бы, когда говоришь о детской психологии, как правильно общаться с ребёнком — надо сесть на корточки, чтобы быть глаза в глаза, надо задавать ему вопросы о его чувствах, чтобы он их осознал. То есть там всё равно есть какие-то общие алгоритмы. А в работе с человеком в горе они не работают. Получается, каждый раз приходится импровизировать?
Л. Пыжьянова:
— Каждый раз приходится не импровизировать, а очень быстро пытаться понять, что именно этому человеку вот сейчас важно услышать. И так же, как перед ребёнком надо глаза в глаза, так и перед взрослым надо, конечно, глаза в глаза. И, как с ребёнком, присесть рядышком и, может быть, посмотреть снизу вверх — это когда важно, чтобы человек заплакал, а он не плачет. Вот ты с ним раз — вот эту позицию детско-материнскую, когда ребёнок ушибся, расстроился и сидит на стульчике и рыдает, а мама рядом присаживается на корточки и так по руке его: «Ну что ты, мой маленький? Ну, расскажи мне, что с тобой случилось». И всё, и человек плачет на раз. Просто он оказывается в этом детском каком-то состоянии.
Т. Ларсен:
— А это важно, чтобы он туда вернулся?
Л. Пыжьянова:
— Бывает очень важно, чтобы человек начал плакать, потому что слёзы, которые не могут выйти, они же рвут изнутри. И человек хочет, но не может. Это настолько такой блок сильный, такой какой-то внутренний спазм стоит, что ты понимаешь, что человек прямо дрожит, и слёзы, и всё, а заплакать не может. И надо дать ему эту возможность, потому что слёзы нам же даны во очищение души, в утешение и в облегчение. Их надо выпустить и станет легче. А ещё, когда ты пришёл к человеку, когда ты с ним вошёл в общение, вторая, наверное, заповедь самая главная: ты не думай о том, как тебе в этот момент плохо, страшно, ты думай о том, как ему вот сейчас и что ты можешь сделать, чтобы ему стало лучше. И, как вы говорите, да, работа такая, что врагу не пожелаешь, нам примерно все об этом и говорили: как вы там можете работать? — это же ужас ужасный. Я говорю: знаете, нет, это не ужас ужасный вообще, потому что после работы в МЧС, даже во время, у меня изменилось отношение к людям, я стала очень уважать людей. До этого у меня не было такого отношения к людям. Я как-то думала, что Господь сотворил мир прекрасным, совершенным. Всё в этом мире совершенно: любой цветочек, веточка, даже засыхающее дерево какое-то прекрасно в своём... и животные. И вот только как-то, прости меня, Господи, человек не очень удался.
В. Рулинский:
— Есть вопросы к человеку.
Л. Пыжьянова:
— Да, к человеку есть вопросы. А тут я поняла, что всё-таки действительно, вот как у Антония Сурожского: как относиться к человеку? Смотри на человека, как на древнюю икону руки великого мастера, по которой прошлось и время, и люди. И вот там уже чёрная доска потрескавшаяся и ничего не видно, но только вдруг промелькнёт кусочек лика или руки, или что-то, и вот по этому кусочку ты понимаешь, какой великий мастер работал, и что там на самом деле было и что повреждено. И вот на тех же чрезвычайных ситуациях в каждом абсолютно человеке, и в тех, кто оказался в этой ситуации, кто пострадал, и те, кто там работает, и те, кто приехал помогать как волонтёр, просто привёз что-то, принёс — вот в каждом буквально человеке эти проблески красоты Божьей. Даже тот, кто тебя хотел в этот момент размазать — я думала, что из меня сделают фреску на стене храма, храм как раз был не расписан, — на меня двигался мужчина, рядом с которым я себя почувствовала Дюймовочкой. Он был огромный, он шёл на меня, я подумала, что всё, сейчас фреска и будет тут из меня.
Т. Ларсен:
— И что его остановило?
Л. Пыжьянова:
— Слова, которые мне Господь дал. Потому что я не знала, что сказать. Это было прощание в храме с погибшими, и храм был открыт только для родственников.
В. Рулинский:
— А что это была за чрезвычайная ситуация?
Л. Пыжьянова:
— Это был как раз самолёт. И там прощались, но там было немного погибших, которые были в открытых гробах, все остальные были в закрытых. А люди очень просили: откройте, пожалуйста, чтобы хотя бы мы могли прикоснуться. И у меня были там как раз в помощь двое пожарных для того, чтобы снимать крышки тяжёлые деревянные, давать возможность прощаться, закрывать. И я подходила к каждой семье, и мы обсуждали, сколько времени может быть на прощание, потому что там полный храм был, чтобы смогли все попрощаться. И там как раз молодой очень мальчик лежал, и вокруг него вся семья сидела, в основном женщины, они прощались, плакали. Он такой, знаете, лежал совершенно как живой. И там 15 минут, и 20, и полчаса прошло, а уже скоро должна начаться служба, и там ещё у нас есть... И я к ним подхожу, спрашиваю: «Можем мы уже закрыть?» Они попросили ещё чуть-чуть. Ну хорошо, отошли. Ещё одновременно там, там открываем. А я фактически одна была в ту ночь. И я не могла одновременно как-то со всеми там быть рядом. И мне важно было, чтобы, действительно, там, где прощание быть мне. И я подхожу опять туда, и они говорят, что, да, уже можно. И мы закрываем, я отхожу, и вдруг мне в спину голос на весь храм, просто как громовержец: «Стоять! Ты куда пошла?» И я понимаю, что в Божьем храме ночью только мне могут так кричать в спину. Я поворачиваюсь и вижу, что на меня движется огромный мужчина, просто огромный. И он на меня идёт так, что я начинаю медленно отступать. Он был недоволен тем, что закрыли?
Л. Пыжьянова:
— И я упираюсь просто в колонну. Он надо мной нависает и говорит: «Ты, вообще, кто такая? Ты чего тут распоряжаешься? Ты кто? Ну-ка быстро открыла гроб! И он будет открыт столько, сколько надо, и мы будем сидеть здесь столько, сколько надо». Я понимаю: а что я могу сказать на это? И я открываю рот, не зная, что сказать, потому что в его глазах было столько ненависти ко мне в тот момент, столько какой-то боли и всего. И я говорю: «Вы меня простите, потому что действительно ваш брат здесь лежит как живой, и вокруг него сидят его мама и тёти, и бабушка, прощаются. И вам хочется быть с ним и смотреть на него, но рядом лежат те, кого не могут увидеть их ни мамы, ни жёны, ни сёстры, просто потому, что их уже нельзя увидеть, потому что там можно только прикасаться к мешку, который там лежит и закрыт красивыми вот этими покрывалами. Им больно. И давайте, наверное, сделаем так, что они при жизни были одной командой, и пусть они и после смерти будут одной командой, пусть все будут в одних условиях: закрытые все — значит, закрытые все». И вот в этот момент у него глаза просветлели. Он мне говорит: «Я понял. Дайте нам ещё пять минут». Я говорю: «Конечно, да». И потом на следующий день, когда было прощание на стадионе, он меня нашёл, подошёл и говорит: «Вы можете как раз возле моей семьи побольше быть? Я понимаю, что у вас тут много всех, и всё. Но, пожалуйста, можно вы будете, по возможности, рядом с нами?» Я сказала, что, конечно, да. Но вот эти слова как раз именно тогда пришли свыше, потому что я просто открыла рот, не зная, что ему сказать, но я понимала, что надо.
В. Рулинский:
— Это программа «Делатели» на Радио ВЕРА. В студии Василий Рулинский...
Т. Ларсен:
— Тутта Ларсен.
В. Рулинский:
— И у нас в гостях Лариса Григорьевна Пыжьянова, психолог Елизаветинского детского хосписа, кандидат психологических наук, а долгие годы Лариса Григорьевна возглавляла горячую линию МЧС и работала в службе экстренной психологической помощи МЧС России. Лариса Григорьевна, вот я начал эту тему, связанную с ощущением какой-то особой миссии, которое часто бывает у тех людей, кто помогает другим. И они часто забывают про себя, и начинается то, что называют выгоранием. Часто человек даже не может остановиться, он совсем не обращает внимания на своё внутреннее состояние. Насколько вам это знакомо, как с этим быть? И, может быть, вы дадите какие-то рекомендации тем людям, которые, грубо говоря, про себя совсем забыли, погрузившись в проблемы других?
Л. Пыжьянова:
— Да вы уже хороший вопрос про отпуска задали. Я, в самом деле, первые годы работала и не понимала: зачем отпуск, как с такой работы можно уходить в отпуск, зачем в целом он нужен? А дальше у меня пошла связка, что я еду в отпуск и что-то случается. Прямо в первый день моего отпуска Осетия — все в Осетию, — а я, как тыловая крыса, извините, в Тунис. И вместо отдыха я включаю сразу в номере телевизор и начинаю смотреть, где же там наши. И подруга страшно ругается и говорит, что больше никуда не поедет со мной — отстань от телевизора, мы приехали на море. А я понимаю, что я там должна находиться. Улетаю в отпуск, и случается «Булгария», Саяно-Шушенская ГЭС — как раз вот те крупные катастрофы, где я не была за эти годы, это как раз отпуска. Я возвращаюсь из отпуска, второй или третий день, и какая-то катастрофа. Когда я улетела на юбилей подруги, случилась египетская как раз авиакатастрофа. Я вернулась через день и полетела в Питер. Мне уже тогда директор сказал, что перестанет отпускать в отпуск, в конце концов: пощади страну, так нельзя! И для меня выгорание — это потеря смысла работы своей. Когда ты начинаешь думать: а зачем всё это? Как в хосписе: что бы я ни делала, а дети всё равно умрут. Или чрезвычайные ситуации, когда уже все погибли. Знаете, когда я получала свои первые награды, у меня было очень двойственное чувство. Я не понимала, за что меня награждают. Вот если бы я поймала этот самолёт и все бы остались живы, тогда понятно. А так меня награждают за что? И какие-то вот эти вещи, моменты рабочие, когда можно обесценить то, что ты делаешь. У меня обесценивания нет, у меня никогда его не было. У меня всегда была история про то, что здесь точно я делаю то, что поможет. Хотя до сих пор опять же, особенно в хосписе, я думаю: что я даю этим людям? Вот они мне дают бесконечно многое. Они мне дают как раз вот это видение своей души, видение вот этого очевидного присутствия Бога здесь, рядом среди нас. И меня создали все эти люди, все их истории, не все, но многие, они прям стали частью меня. Они меня, наверное, не тревожат, потому что они часть меня.
Т. Ларсен:
— А как вы оказались вообще в детском хосписе? Ведь это всё-таки немножечко другой род деятельности. Там ты оказываешься в острой ситуации, ты, грубо говоря, первый перелом души как-то зафиксировал, а дальше люди уже занимаются со своим горем так, как как они это выбирают. А в хосписе ты имеешь дело... кажется, что это какое-то такое очень растянутое во времени горе. То есть люди знают, что ребёнок уходит, тем более детский ещё хоспис — это просто в кубе трагическое какое-то место. И это какое-то такое затянувшееся прощание, такое хроническое горе, хроническое прощание. И вам пришлось, вообще, как психологу перестраиваться?
Л. Пыжьянова:
— Спасибо, Таня, за вопрос. Насколько я люблю с вами общаться — я сначала сижу и заслушиваюсь просто красотой речи, а потом уже начинаю смысл... Вот про перелом души зафиксированный — это же надо так. Наверное, да, действительно я была вот этим скоровспомощником. Да, на чрезвычайных ситуациях ты зафиксировал этот перелом души, и дальше человек срастается сам. Ты ему только рассказываешь про то, что он срастётся и как он будет срастаться, где ему будет больно, где будет плохо, и какие-то даёшь опоры вот эти. А хоспис — это я морковка, меня рассадили и посадили туда, это вообще не было моим выбором. Я помню, что 2 октября мне позвонила моя бывшая коллега по МЧС, это в тот момент, когда я готовилась и выбирала себе школу флористики, уволившись из МЧС, в конце августа выбрала и собиралась быть флористом-дизайнером.
Т. Ларсен:
— Да, казалось бы, отдала МЧС 10 лет, уже можно как-то и для себя пожить.
Л. Пыжьянова:
— Да, вспомнить про свою профессию. Она мне звонит и говорит: ты знаешь, была сейчас на собеседовании в такой организации — я туда не пойду, но это точно для тебя место. Я говорю: а куда? Она говорит: детский хоспис. Я говорю: «Леночка, Господь с тобой, но точно нет». Я с полной убежденностью сказала, что точно нет, а потом как-то в течение нескольких дней всем, и мужу, и сыну, и всем друзьям и знакомым рассказала про это предложение и сказала, что это то место, куда я точно не пойду, и все со мной согласились, что точно нет. А потом я почти каждый вечер стала заходить на сайт и смотреть. Открою, посмотрю, ужаснусь и думаю: нет, только не это. А потом пошла к своему духовнику, и он говорит: «Вы знаете, я тоже не готов вам сказать, потому что вы ушли с такой тяжёлой работы. Не готов благословить, думайте». И потом я стала к Господу напрямую приставать: Господи, скажи, дай мне однозначный знак, чтобы я точно знала да или нет, пожалуйста, я не знаю, пожалуйста, скажи мне. Молюсь, молюсь, вот такая примерно погода, когда стояла в храме, и вдруг такой луч света на икону — раз. Посмотрела в окно — солнышко вышло, конечно, совпадение. Хожу, мрак на улице — нет, не убедило меня это. У меня всегда есть, куда поехать, если что я еду в Сергиев Посад. Иду к Сергию Радонежскому, опять говорю: скажи мне, пожалуйста, однозначно, чтобы я уже не сомневалась. А уже прошло полгода, как я сомневаюсь, с того момента.
В. Рулинский:
— Серьёзно уже так сомневаетесь.
Л. Пыжьянова:
— Да, уже серьёзно сомневаюсь. И говорю: скажи мне нет или да. Поплакала там у мощей, постояла, выхожу — ничего не поняла. Хотя всегда мне помогает, всегда я там чётко получаю ответы, а тут не получила, ну, значит, нет. Села в автобус ехать назад, и тут мне звонит знакомая, с которой мы, наверное, раз в несколько лет как-то созваниваемся: «Привет. Ты где?» Я говорю, что еду из Сергиева Посада. Она говорит: «Здорово. А я тебе хотела работу предложить». А ей так радостно говорю: «Ой, говори, а то мне тут предложили работу, но я никак не могу понять, но, скорее, нет. Я очень сомневаюсь». Она говорит: «Соглашайся там. А у меня для тебя просто такая подработка, скорее». Самое интересное, что больше она мне не перезванивала, никакой подработки у меня с ней не случилось.
В. Рулинский:
— То есть это действительно какой-то ответ был, да?
Л. Пыжьянова:
— Это был прямой ответ — соглашайся. И я согласилась. И вот так я там и оказалась, в общем-то.
Т. Ларсен:
— Пришлось как-то перестраиваться?
Л. Пыжьянова:
— Полностью. Во-первых, когда я пришла, до меня не было психолога в Московской области. Это была программа именно Московской области — «Дом с маяком» — его там не было. В Москве психологи очно работали в семьях, а тут, пожалуйста, вся Московская область. Мне говорят: мы не знаем, как здесь, вот как организуете, так и будете работать.
Т. Ларсен:
— Это выездной паллиатив, да?
Л. Пыжьянова:
— Да, выездной. Но, будьте любезны, с первого дня четыре консультации онлайн. А я такая: а как-то познакомиться с историями, со всем? — ну, будете одновременно и знакомиться. И вот я звоню... Наверное, первые полгода я молилась перед каждым звонком, я не знала, что говорить человеку. Причём мне сначала дали семьи умерших детей, потому что там же тоже у нас программа сопровождения — звоните. И я понимаю, что мне надо сейчас звонить в семью, где умер ребёнок, а что им говорить — я совершенно не понимаю и не знаю, и никто меня этому не учил. И что с этим делать? Я помолилась, говорю: Господи, помоги. И всё, Господь помог, и вот так вот и помогает до сих пор. Потому что у меня, правда, сейчас какое-то очень благодатное место — мой кабинет. А прямо по коридорчику — вход в малый храм. И я с утра помолюсь в Елизаветинском хосписе, и перед каждым сложным разговором, и уходя помолюсь. И только тем и живу, потому что я не знаю, вообще, как иначе я бы с этим справлялась. И это удивительно, опять же, вот как на чрезвычайных ситуациях, так и здесь. Вот вы говорите, что люди в горе живут, на самом деле люди просто живут.
У нас сейчас была семья, они из Донецка, там муж с 14-го года воюет. Обычный человек, он не военный, просто в 14-м году пришёл домой и сказал, что пойдёт, не может не пойти. И пошёл, и воюет. А в семье две девочки. Младшая ещё до войны родилась, вторая уже дитя войны. У них у одной и у второй синдромы такие сложные. То есть девочка старшая ещё ходит, так немножко разговаривает, а младшая — нет, она колясочный ребёнок. Мама такая вся, знаете, хрупкая такая, маленькая — старшая дочь в два раза больше её по всем параметрам, пятнадцатилетняя. И первая мысль: Господи, как же вам тяжело? А муж ей сказал, что вот сейчас прям уезжаете. И они уехали сюда — она с двумя этими девочками. Поскольку они обе с паллиативным статусом, то мы их взяли через фонд. 21 день — социальная передышка, а дальше им надо здесь где-то искать пункты временного размещения или где-то искать съёмное жильё. И вот когда их видишь, то первая реакция: Господи, как же вам тяжело, как же вы справляетесь? Вот эти сумки, две девчонки, и никого больше здесь нет, ни родственников, никого. И её совершенно искреннее изумление: у меня два ангела рядом, почему мне может быть трудно? А девчонки спят плохо, и она не спит, и такие, в общем, беспокойные всякие: «Рядом со мной два ангела. И мне Господь помогает».
В. Рулинский:
— Я вспоминаю историю, которую вы как-то рассказали, она меня тоже очень тронула. Как вы говорили ребёнку о том, что ему осталось совсем немного, и про то, как он вас пожалел. Мне будет, наверное, не просто ещё раз услышать эту историю, поэтому я не прошу её рассказать. Но, наверное, вот это ощущение... не все так мужественно относятся к этому факту, что очень скоро умрёт их близкий человек, ребёнок. Наверное, здесь самое сложное — вот что сказать в этих условиях, как сказать самому ребёнку. Может быть, родителям даже, наверное, проще да?
Л. Пыжьянова:
— Ой нет, вы знаете, родителей безумно жалко, потому что, опять же, там не всегда спокойно за детей. Потому что эти дети — это правда, дети, которые живут безгрешно. Они никому зла не причинили...
Т. Ларсен:
— Сразу в рай.
Л. Пыжьянова:
— Да, они чистые, светлые души, им действительно сразу в рай. А вот родители, наверное, какое-то время всё-таки они в аду и на земле живут, и потом им надо через этот ад пройти, чтобы до рая дойти. Потому что нельзя смерть ребёнка, его тяжёлую болезнь просто философски воспринимать, что мой чистый, светлый ребёнок пойдёт в рай, и буду я этому радоваться. Это горе, и, вы знаете, я женщина, я мать, и для меня нет ничего страшнее болезни и смерти ребёнка. Вот это самое страшное, что может быть — детское страдание. Понятно, что любой родитель скажет: «Бери меня, Господь, мои руки, ноги, голову, меня руби, но ребёнка не тронь». Это всегда, конечно, это других вариантов нет. А ты ничего не можешь, ты стоишь свидетелем этого страдания. Но что ты можешь? Ты можешь любить и быть рядом. И вот эти мамы, папы — у нас как-то сейчас пап прибавилось. Я смотрю на этих мужчин... умирал парень у нас буквально вот сейчас — онкология, он умирал тяжело, долго. И с ним был папа. И я уже говорила, что, может быть, приедет мама, может быть, всё-таки смену? Их два подряд умерло, и с каждым был папа, с одним и со вторым. И они оба говорили: нет-нет, жене тяжело, она плачет, ей плохо, она не выдержит, я выдержу, я буду. И один папа, которому вообще было 29 лет, это вот фактически мальчик. Но он настолько мужественный, он настолько... я даже не знаю, как это назвать. Вот когда он просто до последнего момента остаётся рядом со своим ребёнком, не вторым страдающим, а вот тем самым отцом, который рядом со своим сыном. И он прям живёт вместе с ним до конца, там и общение, и жизнь, и всё. Вот рядом с тобой умирает твой ребенок, а ты продолжаешь жить с ним вот так, как эта жизнь идёт, во всей полноте этой жизни.
И там в самом деле Господь рядом. И в общем, смотришь и думаешь, что, да, дети знают о своей смерти, они ещё настолько близки к Богу, что для них это очевидно, что они умирают. И главный врач наш всегда тоже разговаривает очень много с родителями и с детьми. Когда она есть, мне там делать нечего, потому что она абсолютно работает с ними и как врач и как психолог. И она тоже всегда говорит, что вот поговорила сейчас с ребёнком — конечно, он всё понимает, он всё знает. И она всё понимает и всё знает, и родители знают и понимают, и всё равно говорят, что надеются на чудо, до последнего надеются на чудо — вдруг чудо случится. Конечно, пока жив человек, ты до последнего надеешься на это чудо. И многие мои знакомые говорят: слушай, а как родители веру сохраняют? Вот они же молятся, они же просят, а ребёнок всё равно умирает. Как они сохраняют веру? Я даже не знаю, что ответить на этот вопрос, потому что для меня очевидно, что без веры они просто сойдут с ума. Они вот передают всё-таки ребёнка из рук в руки — вот от себя Богу. И этим держатся дальше и дальше. Вот это история про жить и соответствовать, чтобы встретиться там со своим ребёнком.
Т. Ларсен:
— Да, и хочу ещё раз напомнить нашим слушателям в конце нашей беседы о том, что есть ещё один прекрасный инструмент, чтобы держаться, это книжка, которую Лариса написала и выпустила. Книжка называется «Разделяя боль» — она короткая, она очень прикладная. Это невероятно важная книга, которая должна быть в каждом доме. Купите её себе, подарите её близким, потому что это книга о том, как пережить то, с чем, хотим мы этого или нет, каждый из нас так или иначе в жизни сталкивается, или столкнулся, или столкнётся. И это книжка о том, как помочь себе, как помочь близкому, как помочь ребёнку пережить горе. И, в конечном итоге, поверьте, это книжка о любви и о вечной жизни. Она просто невероятно светлая и читать её очень полезно. Спасибо огромное. Лариса Пыжьянова. Это был проект «Делатели» на Радио ВЕРА.
Л. Пыжьянова:
— Спасибо вам.
В. Рулинский:
— Спасибо. Встретимся через неделю, до свидания.
Все выпуски программы Делатели
