«За что любят Л.Н.Толстого?» Ирина Мелентьева

У нас в студии была кандидат филологических наук, доцент историко-филологического факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета Ирина Мелентьева.

Разговор шел о Льве Николаевиче Толстом, почему его творчество стало таким значимым для всей мировой культуре и как православному человеку относиться к его произведениям и читать их.

Ведущая: Алла Митрофанова

---

А. Митрофанова

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. Здравствуйте, дорогие друзья. Я — Алла Митрофанова. И мы начинаем новый цикл бесед по поводу литературы, вокруг литературы. В ближайшую неделю этот цикл будет посвящён Льву Николаевичу Толстому. В связи с тем, что именно в ноябре он ушёл из жизни, в ноябре 1910 года. И для нас это своего рода повод ещё раз пролистать Толстого, может быть, где-то зависнуть на той или иной странице, посмотреть на его наследие. И знаю, как непросто бывает и какую сразу лавину критики получает, наверное, любой выступающий по поводу Толстого в православной церковной среде: «Да как вы смеете? Да он же еретик. Его отлучили от Церкви. Не надо вообще о нём говорить!» Упреждая подобные упрёки, друзья, мне хочется сказать, что Толстой, по мнению огромного количества экспертов мирового сообщества, это, если не автор номер один в мире, то один из номеров один, наряду с Сервантесом, наряду с Шекспиром, наряду с Достоевским. Вообще, трудно найти образованного читающего человека в любой стране, который не знал бы Толстого, который не читал бы его романов.
И если мы вот так просто с парохода современности берём и сбрасываем его наследие, то мы обворовываем сами себя. Это та причина, по которой мне очень хотелось бы в течение этой недели постараться глубоко поговорить о Толстом, без ретуширования, без прикрас и при этом и без вот, знаете, без какого-то опрощения, что ли: раз его от Церкви отлучили, значит, мы его из нашей жизни вычёркиваем. Мне кажется, всё было гораздо сложнее в жизни и самого Толстого, и в той церковной ситуации, которая сложилась к рубежу XIX-XX веков. Замечательно в своё время об этом в своих лекциях рассказывал покойный, Царство ему Небесное, протоиерей Георгий Ореханов. Рекомендую — они есть в открытом доступе, пожалуйста, вы можете их послушать.

А наш нынешний цикл мы открываем разговором с Ириной Евгеньевной Мелентьевой, кандидатом филологических наук, доцентом историко-филологического факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Ирина Евгеньевна, здравствуйте.

И. Мелентьева

— Здравствуйте, очень приятно, что вы меня пригласили.

А. Митрофанова

— Мне бесконечно радостно видеть вас в нашей студии. И надеюсь, мы продолжим наше общение и в дальнейшем. Вы специализируетесь на Лескове, специализируетесь на Солженицыне — это те авторы, которые особо в вашей научной биографии стоят. И, конечно, к Толстому тоже испытываете и интерес, и, насколько поняла из краткого разговора перед началом эфира, любовь.

И. Мелентьева

— Да.

А. Митрофанова

— Объясните, пожалуйста, почему? Давайте я сейчас встану на табуретку и заявлю радикально так, полемически обостряя, как у нас любят на Радио ВЕРА говорить: как православный человек может читать Толстого, да ещё и любить Толстого?! Вам слово.

И. Мелентьева

— Спасибо. Ну, любовь — дело такое, не совсем от человека зависящее. Но хочу сказать, что для меня Толстой самый любимый писатель. И как-то так оказывается, что я люблю всё то, что Толстой. Все те тексты, которые схожи для меня с Толстым, как оказывается потом при анализе, я их как-то очень ценю, люблю и вот почему-то они ложатся мне на сердце. С Толстым у нас есть такая даже, знаете... может быть, ещё эта любовь связана с такой семейной легендой. В семье моего мужа есть такое сказание о том, как встречалась его бабушка со Львом Толстым. Бабушка Софья Ксенофонтовна Воейкова родилась в 1905 году. В общем, понятно, как она могла встречаться — может быть, Толстой её даже не заметил.

А. Митрофанова

— По голове, может быть, погладил.

И. Мелентьева

— Да. Там была такая история, что родители Софьи Ксенофонтовны дружили с Софьей Андреевной и были соседями по имениям.

А. Митрофанова

— Софья Андреевна Толстая — супруга Льва Николаевича.

И. Мелентьева

— Да-да, спасибо. И они приезжали в гости. И вот эта маленькая Сонечка Воейкова была такая хулиганка, такая прыгучка и всё остальное, что как-то раз они приехали, она прыгала, прыгала, прыгала и разорвала платье — вот просто от подола до горла, от горла до подола. И легенда такая, что Софья Андреевна зашивала это платье. И вот как-то у нас традиционно какая-то такая любовь к семье Толстого, к самому Толстому. И ещё есть тоже воспоминания этих же времён, когда эти же Воейковы приезжали к Софье Андреевне, а Лев Николаевич забирался на турник, залезал так, что зацеплялся ногами, свешивал голову вниз и курил — значит, борода, и курил. И соседи на это смотрели. И я помню, каково было удивление, когда оказалось, что турник существует, что турник в Ясной Поляне жив до сего дня, то есть как такой свидетель того, что эти все сказания, скорее всего, являются правдой. Мне кажется, уже этого, как такой основы, достаточно для какого-то такого умилённого, умилительного взгляда на Толстого. Но это могло быть началом. Хотя, конечно, я, как многие дети советского времени, читала Толстого с самого раннего времени, ещё даже не зная, что это Толстой: «Азбука», «Три калача и одна баранка», как тётушка рассказывала, как она училась шить, вот эти вот «Девочка и грибы» — как девочки чуть было не попали под поезд. И в принципе, это был такой фон, вполне мирный. Может быть, я даже не знала, что это Толстой, наверное. Ну, вот как-то это всё так формировалось.

А потом, когда уже стала читать во взрослом возрасте, то вдруг оказалось, что всё, что пишет он, особенно почему-то тексты позднего периода, это про меня. Ведь как живёт литература? Писатель пишет, и если это хороший писатель, великий писатель, он затрагивает две стороны: вечностную тематику и конкретно историческую тематику. И произведение живёт в литературе, если очень проявлена вечностная тематика. Произведение очень ярко «выстреливает» в моменте, если очень сильна именно конкретная историческая тематика. У Толстого было и то, и другое. Но если через столько лет бьёт в моё сердце история отца Сергия и у меня ощущение, что это обращение ко мне, к моим грехам, и мне нужно сегодня, сейчас, пока я читаю, искать путь выхода из этих грехов. Хотя грехи у меня другие, но этот путь отца Сергия почему-то вот как-то соотносится с моей жизнью. И я думала: люблю и люблю. А потом оказалось... Ещё у меня был вопрос: почему тот же «Отец Сергий», который, как известно, написан по впечатлениям посещения Оптиной пустыни, по всяким как бы ощущениям от старчества, что это — какое у него там выражение есть такое ужасное? — духовное сибаритство. В общем, жизнь в монастыре — духовное сибаритство. Но я думаю, для православных это как минимум смешно. И по впечатлениям от Оптинских старцев Толстой пишет «Отца Сергия». И это вроде бы должно дискредитировать и Церковь, и старчество, и ещё что-то. Но, видимо, со временем произведение это очищается от этих вот конкретных исторических вещей, и остаётся вечностная вещь, вечностная тематика. Почему? Потому что основа была не современная — Толстой писал, опираясь на древние патерики. И вот это вот патериковое житие, которое становится основой этого текста, видимо, очень сильно проявлено и работает, опять же, до сего дня. И это, мне кажется, такой уже как бы важный момент.

Потом, понятна про Толстого одна очень важная вещь — он честный. Вот его такая честность, доходящая до (хочется сказать, что до безумия, но не хочется этого говорить) каких-то беспредельных пределов. Честность перед собой, честность в том, чтобы сказать другому, что он думает, стыд за двойные, тройные мысли — вполне понятные для Достоевского. Мне кажется, вот эта честность тоже очень подкупает. А честность рождает резкость, а резкость рождает публицистичность, а публицистичность рождает желание проповедовать и исповедоваться. Вот пути, которые читатель может для себя выбрать, когда он читает, собственно, эти тексты — пути восприятия. Ну и, видимо, как-то я больше склонна воспринимать те древние какие-то установки, чем конкретные исторические.

А. Митрофанова

— Ирина Евгеньевна Мелентьева, кандидат филологических наук, доцент историко-филологического факультета Свято-Тихоновского университета, проводит с нами этот «Светлый вечер». Мы говорим о Толстом, это первая беседа из цикла ближайшей недели, который нам предстоит. Ирина Евгеньевна, а вы могли бы подсветить подробнее, о чём вы говорите, когда указываете на связь древних патериков с поиском самого Толстого? Вот, в частности, как это в повести «Отец Сергий» проявляется. Может быть, кстати, есть смысл напомнить вкратце, про что сама повесть? Потому что, может быть, не все в оперативной памяти её держат.
И. Мелентьева

— Во-первых, «Отец Сергий» — это так называемое посмертное произведение, то есть текст, который был опубликован Софьей Андреевной Толстой после смерти Льва Николаевича. И это текст о пути человека. Вот живёт совершенно благополучный, прекрасный, успешный Степан Касатский. Он офицер, приближён к государю, обожает его. И у него чудесная невеста. И вдруг оказывается, что эта невеста неверна, но это ничего страшного, потому что она любила государя. Но для Степана Касатского это оказывается совершенно ужасной и невозможной вещью. У него происходит нравственный переворот, он решает изменить свою жизнь, видит в этом какой-то перст и отправляется в монастырь. Он живёт в монастыре и претерпевает различные искушения, совершенно как бы такого, опять же, патерикового характера. Его искушает некая женщина, он преодолевает это блудное искушение и, в общем, достигает, как кажется окружающим, святости, во всяком случае, известности. И вот к этому несчастному старцу (несчастному — с точки зрения Толстого, а так он известный и замечательный) начинают стекаться люди, он их принимает, даёт какие-то советы. И, значит, все как бы хотят с ним общаться.

Но происходит ещё один духовный переворот, который только связан не с преодолением блудного греха, а наоборот, с блудным падением. И герой, совершив этот грех, бросает монастырь и уходит, понимая, что вот здесь он не нашёл то, что ему хотелось бы найти. И он уходит в мир для того, чтобы поискать в миру того праведника, без которого не стоит ни город, ни земля, ни село. И он вспоминает о несчастной бедной девочке Пашеньке (когда-то она была девочкой, а сейчас уже взрослая женщина), с которой он знаком с самого детства и над которой всегда насмехались он и его окружение. И он приезжает к этой самой Пашеньке. Оказывается, что эта Пашенька — это тот самый праведник в миру: живёт не для себя, для Бога, для других людей. И Степан Касатский, отец Сергий, укрепляется и идёт дальше — искать дальше. И вот финал таков.

А. Митрофанова

— В общем, странничество.

И. Мелентьева

— Да, странничество. И здесь мы видим такие интересные вещи, которые для русской литературы, русской культуры сформулировал очень хорошо Лесков. Лесков говорит о двух типах праведника вообще в культуре, особенно в русской культуре. Лесков говорит о том, что русский человек, любой человек, по мнению Лескова, по мнению Толстого, хочет стать праведником, и в этом задача его жизни. И Лесков говорит о том, что одни праведники алексействуют, а другие филаретствуют. Я думаю, что многие догадались...

А. Митрофанова

— Давайте поясним.

И. Мелентьева

— Да, Алла смеётся, поэтому действительно поясним. Значит, алексействуют — это те, кто идут вслед святому Алексею, человеку Божию, а филаретствуют те, кто подражают Филарету Милостивому. То есть два древних святых, и два разных пути. Алексей уходит из родительского дома для того, чтобы обрести праведничество.

А. Митрофанова

— Да, радикально уходит. Но это другой вопрос.

И. Мелентьева

— Ну, вот так. И для Лескова, а также для Толстого, а также для людей их времени это символ ухода в монастырь. Скажу такую интересную штуку — удобный путь спасения. Вот как легко ему: взял, ушёл — никаких проблем. Удобность такая своеобразная, но всё-таки. И Лесков говорит, что вот есть более сложный путь. И, конечно же, Толстой с ним согласен. Это путь Филарета Милостивого: а ты живи дома, а ты женись, а ты роди детей, а ты воспитывай этих детей, а ты трудись ради этих детей и будь милостивым всегда. Вот пусть твоя заповедь этой милости — оказывать милость любому человеку, который попросит — будет с тобой всегда. И вот соблюдая хотя бы одну какую-то заповедь, ты можешь спастись. И вот этот самый Филарет Милостивый, богатый человек, у него прекрасная семья, жена дети, потом внуки, он никогда не отказывает ни одному человеку, который у него что-то просит. И всё хорошо, когда он богатый, но когда он становится бедным, это становится очень сложно. Но не для Филарета: у него такая лёгкая душа, что вот он отдаёт последних своих волов бедному человеку и приходит такой радостный в семью. А семья начинает укорять. И вот такой мотив, который, я считаю, очень важным вообще в русской литературе, в русской культуре, в христианской литературе — мотив искушения семьёй. Вот семья тебе говорит: как ты мог о нас не подумать? И в семье Филарета Милостивого отделяют — жена говорит, что давай так: твоё имение, пожалуйста, раздавай, а вот есть дети, есть семья, его раздавать не будем, не имеешь право. И действительно, Филарет раздал абсолютно всё, вплоть до того, что ему нечего было есть. Он пришёл как странник в свою семью, и его приняли и накормили. Но история Филарета так не кончается. Его внучку выбирает государь женой, и богатство Филарета вновь восстанавливается, и он точно так же продолжает быть милостивым — возможности получает.

Ну вот два таких пути. И для Лескова, для Толстого, да и для Достоевского тоже, вообще для людей второй половины XIX века, я думаю, оценка этих двух путей была действительно очень похожая, что в монастыре легко, а вот в миру тяжелее, гораздо-гораздо тяжелее. И вот поэтому возникает вот этот образ Пашеньки, которая живёт в миру, которая не считает себя святой, которую никто не считает святой, кроме прозревшего истину отца Сергия — Степана Касатского. И как бы соприкоснувшись с этой святостью, с праведностью Пашеньки, отец Сергий получает некий импульс и идёт дальше. Идёт дальше — финал открытый. И вот как-то это произведение для меня — это не порицание Церкви. Хотя опять же я знаю, как оно было написано. И знаю фырчанье Толстого, его насупленные брови по этому поводу. Но для меня это вот обо мне. Потому что путь открыт: можно идти направо, можно налево, можно всегда выбирать. И вот как бы такая толстовская честность, резкость, проповедничество и акая-то определённость, наверное, подкупает и как-то хочется на неё опереться.

А. Митрофанова

— Знаете, Ирина Евгеньевна, вспоминаю свои читательские переживания, впечатления по поводу «Отца Сергия». Может быть, в проекции на каждого из нас этот рассказ, эта повесть работает по-разному. В первую очередь, что меня там поразило — я увидела там очень много «я» как отправной точки. То есть вот отец Сергий, как будто бы впереди паровоза у него. Я думаю, что многим из нас это состояние знакомо — гордыни вот этой, бегущей впереди нас и определяющей наш взгляд на мир, на ближних и на самих себя, взгляд, искажённый во многом. Как, знаете, если бы в зрачок попал осколок зеркала тролля из «Снежной королевы». Тем не менее, когда читала «Отца Сергия» поразилась. Может быть, в силу того, что в качестве альтернативы или образца, усвоенного мной самой, у меня перед глазами стоял старец Зосима ещё из «Братьев Карамазовых». И два этих монашеских пути мне, так сказать, как пища для ума, работали в пользу старца Зосимы, чем в пользу отца Сергия. Но это моё личное восприятие и понятно, что это очень субъективно. Однако, о чём хотелось бы сказать? Вы описали сейчас потрясающе вот эту трансформацию, которую мы наблюдаем в отце Сергии от, условно, алексействования к филаретствованию.
Мне кажется, что Толстому самому эта трансформация была знакома. Мы ведь знаем, что вторая половина его жизни и даже, скажем, может быть, последняя треть его жизни посвящена как раз поиску в области общественного служения, отказу от гонораров за произведения, которые он пишет. Поправьте, если не ошибаюсь, с начала 1880-х годов. То есть всё, что я написал до того, всякая ерунда типа «Войны и мира», «Анны Карениной», «Севастопольских рассказов» — вот это всё, так и быть, пусть переиздаётся и гонорары пойдут семье. А вот всё самое настоящее, что я написал после — «Исповедь», «В чём моя вера?», отредактированное Евангелие — вот то самое, что Толстой считал самым важным из сотворённого им, вот это пусть обязательно издаётся и распространяется бесплатно. Ну это, мне кажется, очень наивный взгляд.

И. Мелентьева

— Да, потому что заработали на этом просто другие люди.

А. Митрофанова

— Да, другие люди, издатели, а семья не получила ничего. И можно очень понять Софью Андреевну, которая была обескуражена таким отношением: слушай, у нас столько детей, им нужно наследство, нужно на что-то жить, нам нужно поставить их на ноги! Как здесь быть? Но не будем вдаваться в этот спор. Трансформация от Толстого, такого барина, к Толстому раздающему есть в этом рассказе. Но точно так же, мне кажется, и всё-таки отношение к собственному «я» в «Отце Сергии» тоже проступает. Вот если позволите, мне бы хотелось об этом «я» поговорить. Никоим образом не становясь в позицию судьи, но попробовать поразмышлять, как это «я», может быть, авторское «я», работает в произведениях Толстого. Как он сам изменяет отношение к этому «я», может быть, к самому себе, на протяжении своей жизни. И в конце программы мне бы очень хотелось обратиться к повести «Смерть Ивана Ильича» и к уходу самого Толстого. Эта повесть кажется мне пророческой, но могу ошибаться. Вот такой план на вторую половину нашей программы.

Напомним, дорогие друзья, что в нашей студии Ирина Евгеньевна Мелентьева, кандидат филологических наук, доцент историко-филологического факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Я — Алла Митрофанова. Через несколько минут вернёмся.

А. Митрофанова

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА продолжается. Дорогие друзья, напоминаю, что сегодня о Льве Николаевиче Толстом мы говорим с Ириной Евгеньевной Мелентьевой, кандидатом филологических наук, доцентом историко-филологического факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Это первая из пяти программ в нашем цикле о Толстом. Он в течение всей недели будет в эфире Радио ВЕРА в этом временном сегменте. И мне очень дороги эти наши разговоры, мне очень дорого, Ирина Евгеньевна, что рассказываете о Толстом вы не с позиции судьи, а с позиции любящего читателя, с позиции человека, который ищет в текстах Толстого ответы на свои вопросы, находит их, может быть, во многом. Вот этот путь поиска читательского, который возможен и для людей мыслящих, пытающихся себя осознавать в христианской системе смыслов, и для людей, далёких от христианской системы координат — вот то, что это возможно внутри Толстого, мне это всё бесконечно дорого. И возвращаясь к этому отношению к собственному «я». Может быть, на материале повести «Отец Сергий», о которой вы так замечательно нам рассказали в первой части программы, может быть, на материале других произведений Толстого, других его текстов неоднократно мне приходилось читать, в частности исследователи, посвятившие Толстому очень такие глубокие свои работы (Зиньковский, Концевич), вот у них встречается указание на то самое «я», которое, с их точки зрения, может быть, Толстому в чём-то мешает. Вот как будто бы оно у него велико — вот это эго велико. Что бы сказали по этому поводу вы?

И. Мелентьева

— Толстой был очень умный человек. И он это понимал. И ещё он понимал, что он очень талантлив. И вот это бремя ума и бремя таланта, пожалуй, было очень тяжело. Опять же, в предыдущей части мы говорили о некой опоре, видимо, он пытался эту тяжесть как-то распределить и найти опору. И его пробы не давали ему никаких оснований — ему лично. И он понял, что может опираться на свой ум. Ну а здесь и хорошее и плохое. Ум Толстого помог ему сделать его произведения такими аналитичными, и как бы тексты его такие, что они порождают рефлексию, с одной стороны. А с другой стороны, опора только на ум, да ещё на свой ум — а на чем он может ещё опереться-то? Если вроде, как ему кажется, при его таланте, при его быстром понимании всех вещей, всё остальное не удовлетворяет его. Вот в этом была и ошибка. То есть, с одной стороны, это было хорошо, что он знал, что есть «я», что это «я» — это ум, и на этот ум можно опираться, на его чувства, собственно, как это с позитивизмом связано этого времени. А с другой стороны, умствования и завели его куда-то далеко. Причём хочу сказать, что для меня очень дороги у Толстого те вещи, через которые видна предшествующая традиция. Я очень долго не видела и не понимала, что у Толстого — почему-то для меня это было закрыто, для меня Толстой был, в основном, человек древнерусской литературы.

А. Митрофанова

— Вот это вообще поразительно — Толстой, как человек древнерусской литературы!

И. Мелентьева

— Ну вот как-то так, да. Человек, который ищет и хочет стать праведным, и пишет о том, как нужно стать праведным. Вот вот это для меня затмевало абсолютно всё.

А. Митрофанова

— То есть как типаж — Толстой, как типаж древнерусской литературы, вот этот самый ищущий и желающий святости.

И. Мелентьева

— Да, юродивый, тот же странник, опять же, живущий в миру странный персонаж. И вот по поводу ума возвращаемся, и по поводу традиций: и в какой-то момент вдруг я открыла — через работы исследователей, или сидела и слушала какие-то или лекции, или на конференциях доклады, — и вдруг для себя открыла, что у него действительно есть мощная традиция сентиментализма. Оказалось, что он очень любил Карамзина. И когда я ещё раз пересмотрела с этой точки зрения произведения Толстого, оказалось, правда, так и есть. И как я могла не замечать?

А. Митрофанова

— Напомню, что самое яркое, самое известное произведение сентиментализма в нашей литературе — это «Бедная Лиза».

И. Мелентьева

— Да, «Бедная Лиза». В сентиментализме что важно? — чистый взгляд на мир естественного человека. Как бы чистота условная, естественность условная, но вот это некая формулировка. Человек, который воспитан на природе. Человек, который не испорчен образованием. Человек, который сам на всё смотрит, наблюдает. И вот это вот наблюдение такое — отстранённое наблюдение, наблюдение человека со стороны, опять же, умное наблюдение, наблюдение ума — как раз оно у Толстого проявляется в приёме, который сейчас называется «остранение».

А. Митрофанова

— Шкловский это определение ввёл.

И. Мелентьева

— Да. Остранение — когда знакомые предметы даются как бы с точки зрения инопланетянина.

А. Митрофанова

— Да-да! Хорошее определение.

И. Мелентьева

— Я впервые попал на планету Земля и смотрю: ого, есть вот это, вот это — какие они странные. И он странный, и они странные. И происходит переназывание предметов, естественно, через призму собственного ума. И очень интересно, что у Толстого (естественно, это идёт от сентиментализма, как уже стало понятно) это важнейший его приём — приём, который обнажает сущность вещей. Иногда вот это переназывание совершенно блистательно выглядит.

А. Митрофанова

— Ирина Евгеньевна, я не могу у вас не уточнить. Понятно, когда этот приём он применяет в «Войне и мире». Наверное, все помнят, как Наташа Ростова смотрит оперу. И знаете, двух экспертов я привлекла, чтобы попытаться понять, что за опера идёт на сцене. Оказалось, это не так просто. Там предположили нескольких авторов. А какая конкретно опера может так описываться? Пришли к тому, что, скорее, всё-таки собирательный образ. Если кто-то из наших слушателей знает наверняка, о какой опере в «Войне и мире» идёт речь, напишите нам, пожалуйста, будем вам благодарны. С обоснованием, конечно, почему вы так решили. И здесь всё замечательно, да. Но это забавно, мы все любим Наташу Ростову в этот момент, мы все ей сопереживаем, понимаем, что там уже, как змей, этот Курагин где-то подползает. И вот бы его на этом месте, змею говорящую, взять бы за жабры да и выкинуть куда-нибудь на сцену хотя бы. Но нет — всё будет по-другому. Но когда этот же приём в романе «Воскресение» Толстой применяет к описанию Евхаристии, вот здесь у меня волосы становятся дыбом. Понимаете, мне очень сложно прорываться, как читателю, через эту сцену. Я знаю, что это непрофессионально. Я много лет литературу преподаю, и должна профессионально вооружиться карандашом и с холодным носом это прочитать — и я не могу. Сложнее мне читать только «Муму». Понимаете?

И. Мелентьева

— Согласна. Действительно, тут я развожу руками. И это как раз вот этот самый ум и этот самый талант — если опирается писатель только на это, то вот к чему это всё приводит. Критерий — мой ум, я и мой ум, вот и всё.

А. Митрофанова

— Констатируем, что с этим мы ничего поделать не можем.

И. Мелентьева

— Ничего, да, и это очень жалко. Хотя сам приём рассказа о мире великолепен абсолютно, и ему прекрасно это удаётся. И удаётся — он нас оскорбляет этим, и это его задача.

А. Митрофанова

— Знаете, в лекциях у покойного протоиерея Георгия Ореханова, Царство ему Небесное, он, напомню, был одним из крупнейших исследователей Толстого, как он сам говорил: я всю жизнь люблю Достоевского и всю жизнь занимаюсь Толстым — так получилось. Толстого он тоже очень любил и прекрасно о нём рассказывал. И он в своих лекциях отмечал, что у Толстого не было, скорее всего, судя по тому, что он пишет, у него не было вот этого опыта личного общения с Богом-Личностью, не было опыта этой встречи, которая, как мы знаем, бесконечна важна для человека, пытающегося себя как-то осознать в христианской системе смыслов. Вот эта встреча со Христом, личная встреча, бесконечно важна. И Толстой её не пережил. И вообще, если мы читаем «Войну и мир», мы видим, что там Бог — это, скорее, некий абстрактный Абсолют. И отношение к человеку отсюда в «Войне и мире», что чем скорее человек от своей личности, так сказать, откажется, растворит её в стихии вселенских вот этих каких-то явлений, подчинится движению этой стихии, тем лучше для самого человека, меньше времени, так сказать, потеряет. То есть парадоксальная история: Толстой как будто бы пытается нивелировать личность, отрицает важность личности человека, по крайней мере в «Войне и мире», и на протяжении своей жизни — личности Бога. Но при этом у него утверждается вот это самое «я», что не одно и то же: личность и «я» — это немножечко разные вещи. И как этот парадокс попытаться осмыслить, в котором, может быть, и есть отчасти подсказки причин той духовной драмы, которую Толстой переживал? Что думаете об этом, Ирина Евгеньевна?

И. Мелентьева

— Да, это такой очень важный вопрос, очень глубокий. Что думаю? Думаю, что чёрное и белое соединено в Толстом неразделимо. Знаете, как вот представить себе два куска пластилина, белый и чёрный, их вот так помять, и мы будем видеть шарик, в котором будет белое, будет чёрное, а обратно разъединить это будет невозможно. И вот, видимо, Толстой таков.

А. Митрофанова

— Потрясающий образ.

И. Мелентьева

— Может быть, знаете, каждый человек таков. Но просто Толстого мы видим яснее — он больше написал, и мы о нём можем судить. А что вот там идёт какой-то человек — может быть, у него там что-то похуже. Ну вот у меня, например. Так что я думаю, что вот эта антиномичность Толстого — то, о чём вы говорили, парадокс вот этот, соединение: как может быть самое высокое?.. ну, читаешь Толстого — прекрасно. Для меня Толстой — открываешь книжку, пока книжка не закончится...

А. Митрофанова

— Да, нам всем это знакомо!

И. Мелентьева

— Вот. И, пока книжка не закончится, Толстой не заканчивается — значит, я где-то в другом мире. И как соединить вот этот великий дар, величайший дар, дар умения ставить вопросы, такие, на которые ответить невозможно (собственно, это его дар такой), дар описать вот это всё, дар такой завируситься везде — правда же?

А. Митрофанова

— Абсолютно.

И. Мелентьева

— Причём он этого не хочет, но есть у него этот дар. И как вот самый-самый-самый талантливый человек, условно, в истории (для меня, например), разошёлся с Церковью? Вот самая грустная вещь.

А. Митрофанова

— Ирина Евгеньевна Мелентьева, кандидат филологических наук, доцент историко-филологического факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, проводит с нами этот «Светлый вечер». Первый в цикле о Толстом разговор, посвящённый Льву Николаевичу. И, Ирина Евгеньевна, вы сказали о расхождении с Церковью. Мы помним, конечно же, 1901 год — это акт об отлучении графа Льва Николаевича Толстого от Церкви. Святейшим Синодом акт, собственно, написанный, опубликованный. Много было нареканий в адрес этого документа со стороны интеллигенции того времени. Об этом можно почитать — много самых разных есть исследований, материалов. Вот если постараться эмоционально так немножечко абстрагироваться от этих жарких споров... Куприн, когда свой рассказ «Анафема» пишет, вообще откуда-то с Луны взял этот сюжет, потому что никто Толстого, естественно, не анафематствовал.

И. Мелентьева

— Художник — придумал. И все поверили.

А. Митрофанова

— Да-да. Но ничего подобного не было. Это, конечно, полная ерунда — никто Толстого не анафематствовал ни в коем случае. Было зафиксировано его отпадение от Церкви. И при этом вот это бесконечное ожидание, что он вернётся — до последнего. Как Оптинские старцы надеялись, что Толстой после этого бегства своего из Ясной Поляны всё-таки прильнёт ко Христу. И старец Варсонофий, когда из Оптиной пустыни едет на станцию Астапово, где Толстой уже умирает, у него же есть совершенно чёткие указания: при малейшем желании Льва Николаевича Толстого исповедоваться — принимать исповедь у него, причащать его, чтобы случилось вот это примирение. И тем не менее, вот есть этот акт, который свидетельствует об отпадении Толстого от православного христианства. В силу того, что Толстой к этому моменту опубликовал уже и упомянутый нами роман «Воскресение» с описанием Евхаристии, которое, правда, кощунственное, если вещи своими именами называть. Опубликовал трактат «В чём моя вера?», отредактировал Евангелие.
И глядя на эти его труды, на этот абсолютно честный поиск со стороны Толстого, наверное, всё-таки невозможно не признать, что, да, с христианством это очень сильно расходится. Евангелие, из которого изъято Воскресение Христово, это, прости Господи, Евангелие, 10 раз в кавычках, от Воланда ведь. Да? События описаны, очень хороший человек, талантливый проповедник, правильные вещи говорит, и вообще такой первый социалист. Но он не воскрес. Это вот то, как Толстой видел Евангелие, читал, пропускал через себя. Для него нет Воскресения Христова, для него нет Божественной природы Христа, есть только человеческая природа Христа.
И вы знаете, опять же, делюсь своим размышлением в связи с этим. Может быть, те высокие нравственные задачи, которые Толстой ставил перед собой, действительно очень созвучные христианскому взгляду на то, как хорошо бы расти человеку, восходить по лестнице добродетелей, может быть, вот это стало надрывом для Толстого и стало причиной множества его внутренних травм, драм духовных, в первую очередь. Потому что планку-то он себе ставил о-го-го, спрашивал с себя, спуская с себя три шкуры. И спрашивал с себя по вот этому евангельскому критерию — о том, как должен возрастать человек. Но ведь Христос совершенно однозначно говорит, что человекам это невозможно. И невозможное человеку, возможно Богу. А Толстой, получается, Бога отрезает. А перед собой, человеком, ставит такие неподъёмные задачи нечеловеческие. Может быть, в этом причина надрыва, который с ним случился? Что думаете?

И. Мелентьева

— Да, конечно, вы правы, что когда задача больше сил, причём принципиально, конечно, она ведёт в пропасть — это тоже ясно. Ещё ко всему прочему вокруг Толстого сформировался определённая среда. И свита уже играла короля. Как там Лесков? — всё у меня Лесков...

А. Митрофанова

— Пожалуйста, это так прекрасно.

И. Мелентьева

— Как Лесков говорил: не так страшен чёрт, как его малютки. И вот эти малютки, которые окружали Толстого, как тот же Лесков говорит: обязательно в штанах курдючок какой-то висит. Вот эти малютки уже делали атмосферу. И уже он не мог вырваться, несмотря на свой прекрасный ум и на всё такое, на ясное сознание и на то, что Чезаре Ломброзо, автор «Гениальности и помешательства», который видел его в конце XIX века, и уже к тому времени ходили слухи о безумии Толстого, он заявил, что Толстой здоров, психически и физически. Вот, видимо, эти путы, которые, получается, он сам сначала создал себе — вот эту компанию, окружение этих молодых людей и не очень молодых; семейная ситуация тоже была не очень простая, когда разделились сыновья и дочери, совершенно по Фрейду: сыновья пошли в сторону Софьи Андреевны, встали на её сторону, а дочери в сторону Толстого. Мне кажется, для Толстого это тоже было бы оскорбительно, если бы ему сказали, что это всё у вас по Фрейду. Фрейда он не знал, но вполне рабочая гипотеза. И, видимо, логика его и завела, к сожалению, в эту констатацию отпадения. И, собственно, это окружение — все они стояли вокруг умирающего Толстого, всё делали для того, чтобы не подпустить: и Софью Андреевну не подпустить, и старца Варсонофия. Её же подпустили проститься, когда он был без сознания, то есть чтобы он ничего ей не сказал, чтобы она ничего у него не спросила. И старца Варсонофия не подпустить, который, по легенде, стоял с Чашей под окном.

А. Митрофанова

— Да, готовый в любой момент причастить Толстого.

И. Мелентьева

— И вот это граница, эта пограничная борьба просто была очевидна. Ещё вот эта совершенно безвестная станция Астапово вдруг стала самым известным местом в мире.

А. Митрофанова

— Да, потрясающе! Пресса всего света, корреспонденты всех газет были там в этот момент.

И. Мелентьева

— И это удивительно, потому что они все сидели и ждали, когда умрёт Толстой, чтобы первыми телеграфировать. И вот это тоже какая-то вакханалия. И явно была борьба. Поле битвы — сердца людей. Это тоже понятно — Достоевский. И вот это было очевидно.

А. Митрофанова

— Знаете, да. Очень больно мне, когда особенно думаю, что ведь Толстой бежал из Ясной Поляны в поисках уединения. Ему этого так хотелось, ему нужна была тишина. Ему хотелось пожить в тишине. И, казалось бы, вот она — безвестная станция. Он же и в Оптиной был, и в Шамордино, и как только он узнал, что его местонахождение известно, он тут же покинул Шамординский монастырь, уехал от своей сестры. Но вот он заболел и оказался на безвестной станции. И здесь ему не дали той тишины, которую он искал и которую он хотел. Мне кажется, что искал он именно возможности отключиться от суеты, шума и попробовать услышать Бога.

И. Мелентьева

— И уйти от той среды, которая, как паутина, мешала ему идти туда, куда нужно было, куда зовёт Господь.

А. Митрофанова

— И в этом плане, знаете, мне большую надежду даёт повесть «Смерть Ивана Ильича». Может быть, я допускаю, что это придумываю от ветра головы своея, и прошу меня за это простить, но эта повесть кажется мне пророческой, в том плане, что ведь там описана трансформация человека на смертном одре. Как в последние минуты жизни вектор движения человеческого сердца может развернуться от этого самого «я» к Господу. Помните, ведь Иван Ильич впервые в жизни пожалел других людей. Он сосредоточился не на том, чтобы самому выглядеть хорошо, прилично и не на себе, ни на своём эго — вот «я» в значении эго. А он впервые в жизни своё зрение развернул со своего эго на близких: жену пожалел, которую ненавидел уже к этому моменту, сыночка пожалел, который искренне его любит, и чего просто Иван Ильич на протяжении своей жизни не замечал. И он подумал: «Бедные мои», — вот как же жалко их. И в этот же момент у него уходит страх смерти и он начинает видеть свет. Тот же самый свет, который мы увидим в повести «Хозяин и работник». Вот этот самый удивительный свет, который... может быть, у Толстого не было личного опыта вот этой встречи со Христом, но знания об этом свете у него точно было. И мне хочется надеяться, что если у Толстого... понимаете, если это есть в его текстах, мне хочется надеяться, что Господь дал ему такую возможность разворота в последние минуты или в последние часы его жизни на смертном одре. Это то, о чём не могли знать ни Чертков, ни Александра Львовна, младшая дочка, на тот момент искренне отстаивающая идеалы толстовства.

И. Мелентьева

— Фанатка.

А. Митрофанова

— Да, фанатка. Фанатка не папы, а фанатка именно вот идеи на тот момент. Потом это тоже в ней трансформируется, у неё будет свой собственный поиск. И мне хочется очень верить, что вот эта повесть «Смерть Ивана Ильича» и про возможность для самого Толстого. Да, не пускают к нему старца Варсонофия, но изгнать Бога из его собственного сердца окружение его не может. И что там происходит в последние минуты его жизни — это великая тайна.

И. Мелентьева

— Да, это конечно. Поэтому, мне кажется, судить о посмертной участи простому человеку: вот Толстой — какой ужасный бородатый старик, аки «Пан» Врубеля, сразу видно, что язычник! Но действительно, для меня тоже «Смерть Ивана Ильича» очень важный текст. Я его многократно перечитываю. И действительно, он тоже бьёт в сердце. Меня, знаете, что поражает? Поражает там вот это превращение из приличного человека, человека комильфо...

А. Митрофанова

— Это надо пояснить. Толстой, простите за выражение, такой тролль 80-го уровня. Слово «прилично» он там использует раз 17, наверное, если не больше.

И. Мелентьева

— До отвращения.

А. Митрофанова

— До отвращения. То есть всё должно быть прилично.

И. Мелентьева

— Чтобы все уже догадались, что это какое-то слово, которое он ненавидит.

А. Митрофанова

— Да, у него ещё Берг в «Войне и мире» тоже всё делает прилично. И вот это прям то, что человек пытается попасть в ожидания окружающих и вообще не думает о сути жизни. Простите это лирическое отступление.

И. Мелентьева

— Да. И у Толстого вообще с самого начала его литературной деятельности есть очень важный критерий: все умирать будем. Вот смерть — это критерий жизни. То есть нужно жить так, чтобы не было стыдно умереть. И мы все умрём — и ты умрешь, и ты умрёшь. И это как бы не значит делать, что хочешь, а наоборот — будет суд, будет ответственность, определённый момент вот этого перехода. И Толстой чуть ли не первый в литературе показывает смерть как процесс, и важнейший процесс жизни. И, может быть, человек вообще идёт в сторону смерти как к важнейшему процессу — вот этот, опять же, путь. И мне кажется, что как раз вот этот переход от приличного человека к вдруг ощущению истины и света — а вы правы, там, конечно, это есть. И если не читать предвзято, если ничего не знать об этом тексте, просто его читать как бы такими свежими глазами, то скажешь, что, конечно, христианский текст, конечно, Бог есть — это совершенно видно. И этому тоже помогает, кстати, вот это отстранение. Он же всё так как бы со стороны разглядывает.
И это текст у меня очень как-то параллельно идёт с народным рассказом «Чем люди живы» Если «Смерть Ивана Ильича», условно, это для интеллигентов, для тех, кто чувствует себя сложным, хочет быть, во всяком случае, и знает, что такое приличный человек, что такое комильфо, что такое светский человек, что такое свет, что такое приличия — узнает себя в этом герое, то «Чем люди живы» — это как бы общая, народная, скажем так, понятная и наверху, и внизу. И этот рассказ основан на народной легенде о том, как согрешивший ангел (поэтому и народная легенда) попадает на землю и должен узнать, чем люди живы. И вот он попадает к сапожнику, попадает к нему в подмастерья, и узнаёт, чем люди живы. Оказывается, что люди живы любовью. В общем, это вот действительно классно и прекрасно. И узнаёт, что смерть, которая царит на земле, посылается не просто так, что смерть рядом с человеком постоянно ходит. И человек должен быть осторожен в своих поступках, не вести себя, как какой-нибудь поросёнок — он должен вести себя как человек. И это очень, так сказать, там показано, например, в образе барина, который приходит жирный, толстый. Кстати, Толстой не любит толстых.

А. Митрофанова

— Да. Хотя Пьер...

И. Мелентьева

— Ну, он потом похудел. И вот этот ужасный барин, который лопается от жира, приказывает сшить ему сапоги, да такие, чтобы не испортить. А ангел, который шьёт эти сапоги, увидел своего товарища, другого ангела, ангела смертного, и понял, что никакие сапоги не нужны, а нужны белые тапочки — ноговицы. И шьёт эти ноговицы. И оказывается, что человек на самом деле не знает, что ему нужно. И вот эта смерть и есть критерий того, чтобы постоянно помнить о смерти для того, чтобы всё время думать: а что же нужно сделать, чтобы умереть праведным?

А. Митрофанова

— Это, действительно, вопрос, который на протяжении всей жизни Толстого интересовал. И он искал на него ответы, искал внутри самого себя. Вы знаете, Ирина Евгеньевна, здесь бы начать, так сказать, новую главу в нашем с вами разговоре, но мне наш звукорежиссёр Саша показывает, что время подошло к концу. Мне так жаль.

И. Мелентьева

— Детектив.

А. Митрофанова

— Да. Спасибо вам огромное. Знаете, давайте многоточие здесь поставим и подхватимся потом, продолжим, когда будет у нас следующий повод какой-то замечательный о Толстом говорить. Может быть, ко дню его рождения, скажем, запишем цикл ещё один. Цикл, который мы открыли сегодня, будет продолжаться вплоть до пятницы. В разном ключе о Толстом будем говорить, и о его философских поисках, и о его духовных поисках, и о психологических открытиях. И очень надеюсь, что эти разговоры помогут нам глубже на самих себя посмотреть. Собственно, что Толстой и делает своими удивительными художественными произведениями. Ирина Евгеньевна Мелентьева, кандидат филологических наук, доцент историко-филологического факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, была с нами в этой студии. Ирина Евгеньевна, сердечно вас благодарю, спасибо огромное.

И. Мелентьева

— Спасибо за приглашение. Буду рада ещё прийти.

А. Митрофанова

— С радостью. Я — Алла Митрофанова. Прощаемся с вами, до свидания.

И. Мелентьева

— До свидания.

---

Все выпуски программы Светлый вечер

• «Начало христианской Церкви». Священник Антоний Лакирев
• «Музыка и вера». Анна Сизова
• «Проповедь Апостолов». Священник Антоний Лакирев

---

Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов