Поделиться
о. Александр и Сергей Шмеманы
У нас в гостях был сын протопресвитера Александра Шмемана, журналист Сергей Шмеман.
Наш гость поделился воспоминаниями о своем отце, и о жизни их семьи.
А. Пичугин
— «Светлый вечер» на светлом радио. Дорогие слушатели, здравствуйте! Меня зовут Алексей Пичугин, и я с большим удовольствием представляю нашего сегодняшнего гостя: ближайший час вместе с нами и с вами, здесь, в этой студии, проведёт Сергей Александрович Шмеман — американский и французский, ну и российский, наверное, тоже журналист и сын протопресвитера отца Александра Шмемана. Здравствуйте, добрый вечер!
С. Шмеман
— Добрый вечер, очень приятно!
А. Пичугин
— Мы бы хотели, наверное, начать программу сегодня с времён давних. Вы первые годы жизни провели во Франции, когда тогда ещё будущий отец Александр (насколько я понимаю, он стал священником через год после вашего рождения) жил во Франции. И вот мы всегда воспринимаем отца Александра, как... По крайней мере, не мы — нет, не мы, здесь, наверное, «мы» очень неправильно было бы употребить. Я, читая его произведения, как богословские, так и «Дневники», мне всегда казалось, что это самый американский, в лучше смысле этого слова, русский человек, для которого, безусловно, русская культура была основополагающей, и лекции о русской культуре мы все прекрасно знаем. Но при этом человек, который потрясающе в себя вобрал как европейскую, так и американскую культуры, что очень важно. Поэтому было бы очень интересно начать с того: а вот первые годы вашей жизни — как ощущалось влияние России и русской культуры на вашу семью?
С. Шмеман
— Если начнём ещё с жизни во Франции — мне тогда, конечно, было очень мало лет. Мы уехали в Америку — мне было шесть. Но тем не менее, я кое-что помню, и помню, что мы жили вообще в огромной бедноте, но это я теперь понимаю, что это была беднота. Конечно, ребёнком я это не ощущал — мы жили в деревянном доме в пригороде, это был маленький такой домик, который стоял за большим домом, который нанимали мои родители. Там было две комнаты, пол был — просто грязь, просто земля, так что жили вот в таком духе. И отец уезжал почти каждый день или в Академию, или он работал — он тогда работал, зарабатывал деньги переводчиком или другими такими работами, и мама тоже. Так что жили очень скромно. И теперь, когда смотрим и туда ездим, мы сейчас с женой живём в Париже, так вышло, и были в этих местах. И просто удивительно: эта маленькая кабинка ещё стояла долго, и просто было удивительно посмотреть, что мы так жили. Но, конечно, тогда все русские после войны, все эмигранты жили очень бедно, ни у кого не было денег. У отца был такой лучший друг Константин Андроников, который стал старшим переводчиком. И вот он был единственный со средствами, так что, когда нужна была машина куда-то поехать, вызывали «Котика». Константин Андроников, но все его знали как «Котик», и он всем помогал, потому что в среде эмигрантской почти ни у кого не было денег. А по субботам и воскресеньям мы ездили в Париж и ночевали в квартире моего дедушки Шмемана, чтобы поехать в церковь — или в Клямаре или в Париже. Так что тогда ночевали тоже, или вот... в деревне. И вот с этого началось, потом, в 51-м году, переехали в Америку.
А. Пичугин
— То есть, несмотря на то, что первая волна эмиграции, к которой принадлежали и ваши родители, прошло уже более 20 лет, как они перебрались из России или, по крайней мере, из тех мест, которые входили в орбиту бывшей Российской империи, были внутри Российской империи, всё равно быт в течение 20 лет так и не наладился у большинства русских эмигрантов?
С. Шмеман
— У многих, может быть, даже и наладился, но потом наступила война, и тут всё опять развалилось. Уже к тому времени многие уехали в Америку, и многие потом переезжали, потому что там было легче жить, легче найти место, так что понемножку переезжали. Но в Европе, в Париже, во Франции ещё было в общем бедно. Но так как тогда ещё жили как такой эмиграцией, как нацией: почти все встречались вместе и все были знакомы, и все друг другу помогали, так что это не ощущалось — когда все бедные, тогда по-настоящему никто и не бедный, все одинаковые, и французам было нелегко. Но тогда мы ещё жили, в общем, такой русской средой. Тогда из-за войны просто Франция не особенно принимала иностранцев — у моих родителей, например, не было французского паспорта, французского гражданства.
А. Пичугин
— Это же удивительная история как ваш дядя так и не получил никакого другого паспорта, кроме российского, который ему был выдан в последние годы жизни, буквально несколько лет назад.
С. Шмеман
— Да, вот так. Но это тоже его особенность: он не хотел. Он так идеологически говорил: «Какой же я француз?» — и оставался русским. А мы родители приняли потом американское гражданство, но просто оно не выдавалось. Так что в их годы жили на Нансенском паспорте, и все как бы были ещё вне гражданства и жили русскими.
А. Пичугин
— Все говорят «парижское богословие» — это уже устоявшийся термин. И одним из главных выразителей парижского богословия был ваш отец, хотя он уже был учеником первой волны этого парижского богословия. Соответственно, когда вы в начале 50-х годов переезжали в Соединённые Штаты, для вашего отца это был по сути переезд в никуда на новое место, или же всё-таки какая-то почва для его служения, священнического служения, там, в Америке, была подготовлена, и он ехал не в никуда?
С. Шмеман
— Он ехал, конечно, по приглашению. И так, как я понимаю, когда поехали в 51-м году, это считалось временно — тогда ещё не было известно, будет ли это навсегда. До этого он побывал и в Лондоне, и во Франции, конечно, преподавал в институте, но он поехал по приглашению отца Георгия Фроловского, который тоже, в общем, из этой парижской школы, так что это, в этом смысле, было продолжение. Но в Америке у него никогда не было своего прихода, так что он с самого начала был профессором, что тоже удивительно, так как он, в общем, русский тогда и русский из Франции. Но его приглашали приходы вокруг Нью-Йорка служить «английские литургии» — тогда во многих церквах служили по-английски раннюю Литургию, может, в восемь или в девять часов утра.
А. Пичугин
— А позднюю на церковно-славянском или на русском?
С. Шмеман
— На английском именно?
А. Пичугин
— Нет, позднюю.
С. Шмеман
— Главный приход служил по-славянски, но устраивалась служба и по-английски. И мой отец, со своим тяжёлым тогда акцентом, служил в Америке по-английски в церквях, где тогда ещё большинство служили на славянском.
А. Пичугин
— А какая атмосфера царила у вас дома? Я помню, в своё время мне была очень близка — вот то, что я прочитал в «Дневниках» когда-то, когда они только вышли, — вот эта идея отца Александра о том, что... у него такой тяжёлый довольно взгляд на состояние эмиграции, Церкви и эмиграции внутри Церкви, где он довольно горько описывает ситуацию, когда идёт богослужение, когда всё вокруг овеяно такими воспоминаниями, уже многодесятилетней давности (это внутри богослужения всё чувствуется), о жизни в России, которую мы потеряли (простите за этот штамп расхожий): как выходит старенький диакон, или дьячок, и говорит после прочтения Евангелия, что такого-то числа в доме Её светлости графини такой-то состоится дворянское собрание. И вот он об этом говорит как об очень горькой, очень нелицеприятной странице жизни русской эмиграции. И вот эти мысли его как-то мне всегда были очень близки, но и при этом мне всегда хотелось узнать: а что же царило в семье в те годы, как сохранялась память о России, которую отец Александр, в общем, и не знал лично? Всё-таки родившись в тогда уже независимой Эстонии, он в настоящей-то России и не был никогда, но лекции о русской культуре, но эти размышления... Вот что в семье было?
С. Шмеман
— У меня нет ощущения, что эти воспоминания были особенно горькие. Когда он это описывал, и в лекциях, и в этом новом издании «Основы русской культуры» — там в начале его лекция именно о эмиграции, о переходе... Может быть, это не горькие воспоминания, а это воспоминания этапа его жизни, который он, может быть, описывает так, с лёгкой иронией, но он вспоминает, потому что он всегда прислуживал со своим братом в соборе Александра Невского. И всегда была торжественная служба: 2–3 епископа, 8 великих князей и вот те же графини, которых вы назвали — всё это там присутствовало и всё это было очень торжественно, и было в прошлом. Он это описывает как первый этап своей жизни, когда он ещё жил в этой полной эмиграции, которая всегда ожидала, что вернётся. В том же Кафедральном соборе была комната в подвале отдельная, где держались гробы людей, которые ждали, что вернутся в Россию, чтобы их похоронили там — их не хоронили во Франции; теперь, кажется, все похоронены.
А. Пичугин
— На Сент-Женевьев, да.
С. Шмеман
— Тогда было такое ожидание, что всё это вернётся в Россию и всё это опять начнёт жить полной русской жизнью. Из-за этого жизнь была подготовкой к этому, были: русский корпус, все эти школы, лагеря, всё это продолжалось. И, конечно, среда была огромная — там были тысячи и тысячи русских в Париже. Там до сих пор очень много приходов осталось, хотя многие уже капельные. Так что это была первая часть его жизни, которую он вот так описывает...
А. Пичугин
— А когда возникло ощущение, что вернуться-то не получится так просто и всем?
С. Шмеман
— Так у него это всё больше мы по дневникам узнаем, и сам он рассказывал. Пока он был в кадетском корпусе, там был начальник — генерал Римский-Корсаков, который его пихал к поэзии и говорил: «Сашенька, вот почитай вот это, почитай вот это». И он приближалась тогда всё ближе к культуре, и через это понял, что, в общем, жизнь — это не всё в прошлом, есть и настоящее, и будущее. И он сам, своими силами, перешёл во французский лицей. И с этого началась такая жизнь уже не в прошлом, а в настоящем. И когда он встретил мою мать — то, что она часто описывала: в Сергиевском подворье. Она была... может быть, также перешла уже в настоящее: её отец послал её во французскую школу, потому что считал, что нужно образование уже «сего мира». И она ходила во французскую школу, в Сорбоне училась, и вот они, значит, познакомились. Так что к тому времени, как уже началась наша семья, они уже как бы отошли от такой жизни, в которой всё только считалось, все измерения — в прошлом: какой там полк у тебя был... Но всё это была всё-таки большая часть его жизни, он всегда знал названия всех полков, он всё помнил, что вот какой-то Сергей Владимирович был в Гренадерском... Все как-то определялись — старшее поколение — ещё той жизнью: кто они были, чем они были. И, конечно, для многих мужчин это... Его отец был капитаном Семёновского полка, воевал до самого конца. Мать была из дворянства — Шишова. Так что всю эту жизнь он знал и понимал. И когда он её так описывает: немножко с такой лёгкой иронией — это не горько, потому что он её знал и вполне понимал. Но просто он продолжил, он взял шаг вперёд.
А. Пичугин
— Мне-то почему-то казалось, что это описание не французского, а уже американского периода, что это как раз та эмиграция, которая переехала за океан из Франции, тоже жила, уже в 60-е годы, будучи совсем преклонного возраста, тоже жила вот такими воспоминаниями о России.
С. Шмеман
— Были и такие, но всё меньше и меньше. Конечно, в Нью-Йорке... но это и было, может быть, трагическое, но не всегда трагическое разделение нашей Церкви на Зарубежную и Американскую; Зарубежная — это Церковь, которая в общем продолжала жить ещё больше в прошлом.
А. Пичугин
— Но многие говорят, что и продолжает, потому что во многом сохраняется тот старый уклад до сих пор.
С. Шмеман
— Да, во многом так оно и продолжается, но просто поколение уже не то. Тогда, это уже и я помню: там у нас были постоянно и свадьбы, и панихиды — всегда мы ходили. В общем, отношения для нас, не духовенства, были очень близкие: я там был шафером на многих свадьбах в Синодальном соборе. Так что, продолжали... Но там, в общем, жило всё побольше в прошлом, всё старалось такой девятнадцатый век держать.
А. Пичугин
— Я напомню, дорогие слушатели, что в гостях у светлого радио сегодня Сергей Шмеман — журналист и сын протопресвитера Александра Шмемана. А всё же первые годы, которые вы уже отчётливо помните, в семье что преобладало? Преобладало какое-то наследие и влияние русской культуры или всё-таки это была уже такая вот европейская, французская, а позднее, наверное, первые годы, американская культура и какой-то американский или французский дух?
С. Шмеман
— Да, несомненно, дома говорили по-русски всегда.
А. Пичугин
— Ваш первый язык был русским.
С. Шмеман
— Первый и до конца — с родителями. Моя мать скончалась вот в январе.
А. Пичугин
— Да, да. В начале года...
С. Шмеман
— Мы с ней говорили по-русски. И должен отметить такую странную вещь: когда она уже была совсем больна, всё плохо понимала и ничего не слышала, мы ей писали на доске. Когда я писал по-английски, она долго смотрела, думала, иногда с трудом понимала. В один день я написал по-русски, и тут она как будто бы тут же понимала. Так что я понял, что первоязык так и остаётся первым, до конца. Но дома всегда говорили только по-русски. И все эти культуры были почти смешаны. Мой отец и моя семья, и вообще вся наша среда русская следила очень за Россией всегда, за русской культурой. И вот я помню, это я уже хорошо помню — 50-е, 60-е годы после смерти Сталина, когда мы начали уже читать произведения русских, какая-то литература начала к нам доходить.
А. Пичугин
— Литература Оттепели.
С. Шмеман
— Да, Оттепели. И фильмы в основном, я помню, когда в Нью-Йорке был фильм «Андрей Рублёв» Тарковского, все пошли и все просто удивлялись: как там делают колокол, все эти удивительные сцены. И другие фильмы, которые тогда выходили: «Баллада о солдате» — все плакали. Так что это тоже для нас как бы была часть нашей культуры — это сближение с Россией, которое началось очень медленно. И также тогда, я помню, мой отец купил кучу пластинок послевоенных песен.
А. Пичугин
— А где же он купил?
С. Шмеман
— У нас была такая газетка в Нью-Йорке, называлась «Новое русское слово» — это четыре странички...
А. Пичугин
— Это известная, вполне известная.
С. Шмеман
— И там объявлялось кто скончался, кто женился — все объявления, так мы как-то следили за...
А. Пичугин
— Общинная такая газета.
С. Шмеман
— Да. И там вдруг реклама: купите пластинки — это 78 оборотов. Но все их покупали, все мы начали петь — там «Тёмная ночь», «Эх, дороги»... Всё это стало вдруг нам знакомо тоже. Так что такое началось ощущение, что мы немножко сближаемся, что мы немножко слышим друг друга. И мой отец, конечно, читал свои передачи, и вдруг начались какие-то отклики. Кое-кто начал говорить: «Ах, вот он получил... Я с кем-то говорил, они тебя там слушали».
А. Пичугин
— Слушали там, за океаном, то бишь у нас здесь, в Советском Союзе.
С. Шмеман
— Кто-то съездил в Россию наконец-то. И там ему кто-то сказал, что вот он слушал передачу отца Александра. И для него это было очень важно, потому что до этого, первые десять лет, он вообще не знал слушают ли или не слушают. У него такое было ощущение, что вот он говорит со своими, но ответа ещё нету. И начались ответы.
А. Пичугин
— А потом выяснилось, что действительно слушают, причём слушают именно те люди, которым это было адресовано.
С. Шмеман
— Слушают. И вот то, что сейчас вышла книжка «Основы русской культуры» — эти передачи, начиная с 70-го года, я думаю, эти уже начались, когда он уже понял, что его слушают и он может обсуждать то, что происходит сейчас — литературу, которая выходит сейчас. Потому что это уже была беседа со слушателями — там были настоящие свои люди, с которыми он уже мог беседовать на таком уровне. Вот почему я тоже с большим интересом сейчас читаю эти новые передачи, которые вышли о культуре, я с ними не был знаком. И это совсем другой как бы подход к беседам, это уже он беседует со своими, которые ему немножко знакомы. Так что, вот вы спросили о культуре — было это. Но также жили... Мой отец ездил в Нью-Йорк — раз в неделю записывать эти беседы на «Радио свобода». И это был его день в Нью-Йорке — мы жили в пригороде, семинария была в пригороде. А Нью-Йорк он просто обожал — он по его улицам мог ходить часами. Он, в общем, был человек города — любил улицы...
А. Пичугин
— Но всегда ты углубляешься... Я единожды был в Нью-Йорке пока, но это уже ощущается.
С. Шмеман
— Да, это великий город. И там он всегда заходил в лавочку французскую, это на Рокфеллер-центре, и там покупал кучу журналов, которые потом у нас накапливались: «Observateur», «Le Point», «L’Express» — все последние. И там он следил за французской культурой, и там же покупал последние французские книги: поэзию, романы. И оттуда он шёл на «Радио свобода», где ему всё передавали: вот что в России сейчас читается. Так что, да, все эти культуры существовали почти как одна культура для нас. И также скажу, что ходили на фильмы, на американские, конечно, это играло роль. Это не то что смесь, но всё присутствовало почти в одно и то же время. Но русское всегда было первое. У отца Александра была удивительная память — он мог читать бесконечно на память стихов и даже романов, он даже читал курс в Колумбийском университете, назывался «Религиозные темы в русской литературе». И там он просто наизусть целые... он мог первую страницу «Мёртвых душ», например, это он очень любил даже — всю её наизусть прочитать, для него это была такая очень яркая страница, он очень её любил. И этот курс тоже был очень любопытным, но, может быть, это уже другой вопрос. Но до него поступали много студентов... а он просто им говорил, что вот прочитайте «Мёртвые души», «Войну и мир», Пушкина и так далее, и о них читает лекции. Вот какая чудная литература. А они спрашивают: «Но где же религиозные темы?» А он им отвечал, вот как отвечает в этой книжке, в этих передачах, что творчество и есть религиозная тема. Творчество — это дар Бога. Когда человек, вот как Толстой, пишет — это через него... это, в общем, и есть религиозная тема. Для него самым ярким, конечно, был Пушкин, о котором он особенно всегда читал...
А. Пичугин
— И Чехов, насколько я понимаю.
С. Шмеман
— Чехов. Это «Архиерея» всегда читал в начале поста, это каждый год. Чехова он читал бесконечно, очень любил.
А. Пичугин
— Это знаменитая глава из «Основ русской культуры», где ваш отец расставляет отметки русским писателям за их знания церковного уклада жизни. И единственную твёрдую пятёрку получает именно Чехов.
С. Шмеман
— Это всегда его удивляло, он всегда это отмечал, потому что Чехов был абсолютно нецерковный человек, но понял, понял как-то всё вот именно служение.
А. Пичугин
— Очень яркое воспоминание в одном из ваших интервью было как раз про этот день в Нью-Йорке, когда вы вместе с отцом ездили на «Радио свобода», на его передачи. Очень яркое описание, я не знаю, возможно ли это повторить или нет для наших слушателей. Яркое описание именно жизни великого города и вот этого юношеского ощущения путешествия через него на эту студию, совершенно другую, где всё меняется — из американской жизни в такой русский островок. Что-то похожее, наверное, можно прочитать у другого совершенно поколения, у совершенно других людей русской эмиграции, например, у Сергея Довлатова.
С. Шмеман
— Да-да, Довлатов очень близок в этом, да. Это очень такие тёплые, яркие воспоминания, потому что его любовь к городу — это просто... он шёл по улице, он всегда был одет священником...
А. Пичугин
— В колорадке.
С. Шмеман
— В колорадке, да. Так что его очень там чествовали, но «Радио свобода» была на улице, где в основном были лавке хасидов, потому что там продавали алмазы. Но они тоже: «Hello, father!» — все эти бородачи, которые ему кланялись очень мило. И там на втором этаже была эта «Радио свобода». И мы туда входили, а там вообще ничего не было видно, потому что был этот дым от табака — все курили, и пепельницы там повсюду лежали и окурки. И там уже такая среда совсем другая — это уже были люди из поздней эмиграции, это не была первая эмиграция — там уже те, которые выехали после Второй мировой войны, так что это было немножко другое... Но они все его знали, и у них уже шёл разговор о России, о русской культуре по-русски — так что вдруг менялся мир. А на улице тоже он очень любил просто остановиться и съесть этот хот-дог, сосиску, на улице, с кем-то поболтать. И когда он ещё преподавал в Колумбийском университете, он шёл через Гарлем на вокзал — это где жили американские чёрные в основном. И там его тоже останавливали и приглашали — вот выпить пива. И он очень любил там беседовать. Он говорил, что там ставили прямые вопросы, там: «Father, что такое правда?» — они начинали вот с таких вопросов.
А. Пичугин
— Это не потому, что надо спросить, а потому что людей это действительно интересовало.
С. Шмеман
— Потому что это было для них очень важно. Вообще, это был очень религиозный народ у нас, и там священников уважали. Там такие трущобы в основном, и считалось они некоторыми даже опасными. Но когда шёл священник, в одежде священника, тогда для него это было безопасно. Но всё это такие внезапные разговоры и неожиданные встречи, и всё это было частью жизни. И он очень быстро и много ходил пешком, так что по городу он проходил мимо французской лавочки, мимо другой лавочки — он любил тоже иногда посмотреть... Тоже удивляет в священнике, может быть, что он любил хорошо одеться — иногда покупал новый костюм. И нас спрашивал: «Но вот как вам нравится новый костюм?» Мы говорили: «Он абсолютно такой же, как твой последний и предпоследний — все они абсолютно чёрные». А он видел разницу.
А. Пичугин
— Мы прервёмся ровно на минуту. Напомню, что в гостях у светлого радио сегодня Сергей Александрович Шмеман — сын протопресвитера Александра Шмемана, журналист. Я — Алексей Пичугин. Через минуту в эту студию вернёмся.
А. Пичугин
— И мы возвращаемся в студию светлого радио. Напомню, что здесь сегодня Сергей Шмеман — журналист, сын протопресвитера Александра Шмемана. И мы вспоминаем и отца Александра, семью и жизнь в Америке. Вы знаете. Меня всегда интересовали два человека, которые так и не приехали: один не вернулся, а ваш отец так и не приехал, можно сказать, впервые на Родину. Это ваш отец — отец Александр Шмеман, и Иосиф Александрович Бродский. И меня всегда безумно интересовало: почему? И вот я сейчас могу задать этот вопрос вам: почему всё-таки отец Александр так и не побывал в Советском Союзе? Хотя вы приезжали, ваши родственники приезжали, друзьям семьи уже бывали в Советском Союзе, туристические визы — всё же американцам было гораздо проще приехать в СССР, нежели отсюда выехать туда.
С. Шмеман
— Он, конечно, мог бы приехать. Уже, наверное, в 70-е годы это стало возможно, во всяком случае, с точки зрения визы — как туристам. Но, я думаю, что здесь была одна проблема — эти передачи. Он через передачи свои по «Радио свобода»... в общем, у него был как бы контакт с такой, может быть, более диссидентской средой. И я думаю, он всегда немножко опасался, что если приедет, тогда его обвинят как бы официально, что отец Александр поощряет всё, что происходит здесь; и что, может быть, что-нибудь будет высказано, против чего он не сможет противостоять — я не знаю. Но во всяком случае, он всегда хотел и всегда надеялся приехать. И я наконец-то с семьёй переехали, когда я был корреспондентом, мы приехали в самом конце 80-го года, и моя мать нас навещала. И он готовился нас навестить.
А. Пичугин
— А ваша мать Ольга Сергеевна приезжала, да?
С. Шмеман
— Да, она к нам приехала и у нас жила — вот на Садово-Самотечной была тут квартира, так что нас навещали, и сёстры приезжали. И он решил приехать, но и тут заболел.
А. Пичугин
— А, то есть это именно болезнь в последнее время помешала?
С. Шмеман
— Именно болезнь, да. Год прошёл, после того, как мы сюда приехали, мы начали думать. Он меня расспрашивал беспощадно о всём, когда мы приезжали домой, вообще всё хотел знать о России: как мы живём, что тут... с кем встречаемся, на что это похоже, на что то похоже — его это ТАК всё интересовало. Так что он, конечно, очень хотел приехать, и уже готовился, но начался рак, облучение, и не вышло. Так что, по-настоящему ответ это — болезнь. Потому что когда уже стало не только возможно, но и готовилось... так вышло, что... Меня всегда удивляло, что он очень хорошо знал Россию: он мог описывать какие-то улицы в Питере...
А. Пичугин
— Вот я где-то про это читал, что и в Москве он мог объяснить человеку, в который, как и он, в ней никогда не был и ехал при этом в Москву, как дойти из одного места в Москве.
С. Шмеман
— Нет, если можно поправить вас, в Питере, не в Москве. У него семья из Питера, и он считал себя петербуржцем. Он менее знал московские улицы, но тоже вообще... Мы бы его, конечно, повезли туда. Мы туда с женой ездим два раза в год. И я там нашёл все места, где жили все наши предки, и мы как-то тоже там себя ощущаем очень у себя, очень любим. Но, конечно, и Москву — здесь мы жили 10 лет, я здесь был 10 лет корреспондентом, так что этот город тоже уже стал очень дорогой и свой.
А. Пичугин
— А впервые вы приехали в 80-м? Нет, раньше 80-го...
С. Шмеман
— Я приехал раз туристом в 68-м.
А. Пичугин
— А, то есть это ещё конец 60-х.
С. Шмеман
— Да, приехал просто туристом.
А. Пичугин
— Но всё равно вы же могли... Всегда очень интересно, когда после стольких лет в Америке, ну и там нескольких лет во Франции... И тем более всё равно вы, помимо этого, очень много ездили, я так понимаю, и по Европе, и по Соединённым Штатам. И тут вы приезжаете в Москву 68-го года, в Москву постоттепельную — закончился этот маленький промежуток хрущёвского времени, который до нас дошёл только в нескольких фильмах, книгах и в уже какой-то современной переосмысленной литературе, как в книге, например, «Небесный Стокгольм» Олега Нестерова, которая не так давно вышла, — про эту Москву оттепели. А что увидели вы, что для вас было новым и абсолютно неведомым?
С. Шмеман
— Первая поездка в 68-м была очень краткая: я был на конференции студенческой в Финляндии. И группа студентов решила вместе со мной нанять автобус и гида — там продавали такие. И мы поехали на четыре дня в Петербург на автобусе из Финляндии. И, конечно, я был единственный из них русский, и меня с первого же момента удивило, это, может быть, банально, но это все говорят, что все говорят по-русски — это само собой, но просто удивляет. И потом, второе — до чего всё знакомо: вот как люди говорят, интонации, как мамаша ребёнку говорит: «Осторожно, когда переходишь через улицу!» И потом заходишь в книжную лавочку, а там всё то, что мы когда-то знали: «Доктор Айболит» — мы тоже...
А. Пичугин
— Всё это было прочитано когда-то.
С. Шмеман
— Всё это было прочитано, всё нам известно. Так что первое ощущение это — до чего всё это знакомо! Но потом, тогда, в 68-м, начинали заходить в церковь, и у меня тогда уже была маленькая борода, и какие-то там снаружи хулиганы начинали: «Ой, батюшка, помолись!» — за нами ходили там и насмехались, так что мы тоже немножко ощутили ту сторону, конечно. Но я помню, даже и спать не хотел — это было летом в Питере.
А. Пичугин
— Белые ночи?
С. Шмеман
— Белые ночи, открывались мосты, так что я всю ночь просто гулял. И именно такое ощущение, что это что-то своё, что это что-то, что я где-то помню и знаю, что это не чужая земля, не чужой город, а всюду тут я уже был. Это очень сильное ощущение, которое, мне кажется, у многих эмигрантов бывало, когда они в первый раз попадали в Россию: до чего это всё знакомо, это просто как будто бы своя память. А потом, в 80-м, когда мы уже переехали с детьми, это просто стало реальностью. Мы уже жили, у нас у детей была нянька русская...
А. Пичугин
— Московская школа, я так понимаю. Дипломатическая?
С. Шмеман
— Она была дипломатическая, но дети, особенно в первый год, играли с обычными детьми на улице. В один день родители одного такого Вовки пригласили нас на чай. И теперь всё можно рассказывать: мы входим, там сидит такой патриарх с длинной, белой бородой, и иконы повсюду. И я наконец его спрашиваю: «Вы случайно не священник?» А он с огромным страхом: «Да-да-да! А откуда вы угадали?» Я говорю: «Потому что мой отец священник». — «А кто ваш отец?» — «Отец Александр Шмеман». 80-й год. И он чуть в обморок не упал.
А. Пичугин
— А он слушал передачи?
С. Шмеман
— И он открывает в стене какой-то тайник, и вытаскивает какие-то книги отца Александра.
А. Пичугин
— Самиздатовские.
С. Шмеман
— Да, самиздата. И всё это было ему знакомо. Это был отец Сергий Вишневский, у которого здесь был приход на проспекте Мира.
А. Пичугин
— Да, но он очень известный священник.
С. Шмеман
— Вовка стал отцом Владимиром.
А. Пичугин
— Да-да-да...
С. Шмеман
— И вообще это была просто такая... сын с ними играл в футбол на улице. И вот через него мы познакомились с отцом Сергием. У нас потом было много с ним историй, и с его сыном, так что стали хорошо знакомыми. Но вот такие были в те годы встречи — совершенно удивительные.
А. Пичугин
— Но уж отец Сергий дожил тоже до этого года — его не стало-то несколько месяцев буквально.
С. Шмеман
— Да?
А. Пичугин
— Да, в 2017 году. Даже уточнил — 21 марта.
С. Шмеман
— А, ну Царство Небесное!
А. Пичугин
— Но он в последние годы жизни проживал в маленькой деревне в Ярославской области. Он как-то специально уехал из Москвы, чтобы жить подальше от людей, от суеты.
С. Шмеман
— Мы его там навещали. Но я должен тогда рассказать об этом, если позволите.
А. Пичугин
— Да, конечно!
С. Шмеман
— Мы, значит, когда он туда переехал — в свою деревню восстанавливать церковь, в которой он вырос... Он туда уехал, и мы поехали его навестить. И там почти никого не было, но люди начали собираться, все знали, что вот тут такой батюшка служит, который вернулся, и церковь заполнялась. И у него украли все иконы — там хулиганы пришли... Иконостас там был нарисован на полотне, просто висел такой иконостас... У него не было хора, так что он пускал пластинку: он выбегал из алтаря и ставил там «Херувимскую» на пластинке.
А. Пичугин
— Ничего себе!
С. Шмеман
— Но понемножку его известность распространялась...
А. Пичугин
— Простите,что перебиваю, просто вспомнилось сразу, что у Леонида Андреева был рассказ, ещё дореволюционный, понятно, что он после революции долго-то не прожил, где священник рассуждал (тогда только как раз входили в моду граммофоны): сможет ли когда-нибудь попа в храме заменить граммофон. Вот, да, оказывается, бывали такие случаи.
С. Шмеман
— Да, но тут вышло так. Во всяком случае, я написал об этом статью в «Нью-Йорк Таймс» — вот как священник восстанавливает свою деревенскую церковь. И вдруг пошли деньги — мне посылают: вот передайте отцу Сергию. И всё больше и больше, и вы помните, в те времена, конечно, доллары — это были огромные деньги. И накопилось... никто не спрашивал, я не просил деньги в статье, но все хотели пожертвовать и как-то тронуты были этой историей. И вдруг я поехал, ему передал маленькую кучу долларов. Он совсем не удивился, он был такой святой человек, считал, что Господь Бог послал ему их, и всё это продолжалось всю его жизнь. Это было очень интересно — как американцы, вот когда это началось... Это именно, мне кажется, типично для американцев, в политике, может быть, будут какие-то расхождения, но когда что-то такое очень личное и что-то для них очень понятное происходит, тогда все хотят помочь. И в то время именно так и вышел такой момент, который я навсегда запомнил.
А. Пичугин
— Вы говорили, что когда в первый раз побывали в Ленинграде, в Петербурге, вас даже не удивило — а вот все говорят вокруг по-русски. Но ведь в Нью-Йорке, даже не на Брайтоне, а вот Куинс, 108-я улица — там же тоже все говорят по-русски, там другой речи-то не услышишь.
С. Шмеман
— Да, но в 60-х годах не так уж много говорили. Ну да, теперь — да. Но в Париже также говорят по-русски, и где угодно. Иногда даже к нам подходят, абсолютно не зная, кто мы, и говорят свободно по-русски: «А вы не подскажете, где здесь Нотр-Дам?» Они так считают, что уже все должны им отвечать по-русски. Мы отвечаем по-русски — они не удивляются. Так что это нас радует.
А. Пичугин
— Как-то это, видимо, на невербальном уровне всё отражается.
С. Шмеман
— Да.
А. Пичугин
— Когда вы жили здесь первые годы, я так понимаю, что круг вашего общения во многом состоял из людей, которые находились в каком-то ещё общении с отцом Александром. То есть это и через книги, через самиздат, и через переписку. Это вот такая вторая, довольно потаённая жизнь нашей страны, о которой 20 лет назад говорить было очень даже принято, очень даже много всего публиковалось и выходило. И сейчас, к сожалению, об этом начинают забывать, хотя это очень важное время, очень важная составляющая нашей, в том числе, кстати, и общей истории, наверное. Как это происходило? У вас дома собирались, как-то вы куда-то ездили?
С. Шмеман
— У нас было два этапа в России. Скажем так, мы здесь были пять лет до Горбачёва и пять лет после Горбачёва. А между я был в Германии — вот когда там Стену свалили и так далее. Я работал в Берлине в Германии.
А. Пичугин
— Пять лет до Горбачёва — это как раз андроповщина, это сложное, тяжёлое время.
С. Шмеман
— Нет, но это когда он был уже у власти, и когда всё менялось. Для меня это была большая трагедия, что... Но, конечно, в Германии были тоже свои огромные события, так что всё это вышло в конце концов хорошо. Но мы отсюда уехали в 85-м и вернулись в 91-м — ещё пять лет прожили. Так что это была совсем другая жизнь. Первый раз, ещё при Брежневе, встречаться американскому корреспонденту было очень сложно. Так что наша среда была в основном именно диссиденты, которые готовы уже были встретиться — это было непросто.
А. Пичугин
— Вот я как раз про них и спрашиваю.
С. Шмеман
— Да, это было просто опасно другим. И это была среда, которая... Но они, конечно, не все были церковные, многие, как Елена Боннэр, которую я хорошо знал, и другие, они, может быть, не были церковными, но знали и слушали отца Александра. И это мне давало такую как бы доверенность. Я — сын отца Александра, значит, можно было мне доверять. И можно было считать, что я, скажем, не пропагандист, не агент, а буду слушать и стараться их понимать. Так что это мне в одном смысле очень помогло. Но с другой стороны, вот советская пропаганда всегда старалась доказать, что я не тот. Такой Иона Андронов, который потом ещё сидел в Думе, он писал статьи в «Литературной газете»: «Вот если к вам придёт Шмеман и скажет, что он — сын отца Александра, нет, у отца Александра только дочери. Пожалуйста, ему не верьте, у него родители в Израиле, он совсем ничего общего не имеет с отцом Александром».
А. Пичугин
— Это действовало?
С. Шмеман
— Нет, ни на кого. Все, которые знали, знали...
А. Пичугин
— Да ещё фотографии же были.
С. Шмеман
— Да, всем было ясно. Но такие были попытки — немножко тупые. Но когда на меня нападали в советской прессе, что бывало часто, никогда не трогали отца. Я никогда не понимал, почему. Но думаю, с одной стороны, может быть, его слушали и там кое-кто — может быть. А может быть, просто не хотели меня с ним соединить, что мне давало бы ещё более доверия и больше солидности. Так что нас немножко официально разделили, но факт, что я сын отца Александра, был известен. И конечно, в той среде диссидентской, которая включала в себя и церковную среду, да, это играло большую роль — его слушали, да.
А. Пичугин
— Сергей Александрович Шмеман — гость программы «Светлый вечер». Сергей Александрович — сын протопресвитера Александра Шмемана, журналист. Вы в какой-то момент посетили свою родовую усадьбу, деревню в Калужской области. Это произошло ещё до Перестройки?
С. Шмеман
— В первый раз это вышло уже когда началась Перестройка — в 86-м году. Сначала меня не пускали — я старался ездить, это под Калугой, это было имение семьи моей матери Осоргиной — у них там было такое Сергиевское. Мне было очень любопытно, потому что и дед и прадед писали много о нём, разговаривали, описывали — это было очень любимое место. Семья была глубоко духовная, и они это всю жизнь вспоминали. Вот мой дедушка особенно писал очень такие тёплые воспоминания. Я хотел съездить посмотреть, но запретили. Запрещали, запрещали и наконец-то... Сначала я попросил — вот ваш писатель, мой хороший друг Женя Попов — я ему всё это рассказал, он сказал: «Я съезжу». И он поехал, и потом мне всё это описал.
А. Пичугин
— А если бы вы в нарушение всех правил просто взяли и поехали — это грозило бы вам высылкой отсюда, да?
С. Шмеман
— Знаете, я бы не доехал — тогда следили, особенно по дорогам: у нас были номера такие корреспондентские — всё было ясно, они бы тут же остановили и не допустили бы. Мы наконец-то доехали в 86-м году, мне стало это очень интересно и я решил тогда уже написать книгу — вот такая встреча с прошлым — и там проследить все годы. У меня были воспоминания девятнадцатого века, потом там я встретил людей, которые мне могут описать всё, что произошло после революции до настоящего дня, когда я возвращаюсь. И такую книгу я написал, когда уже вернулся в Россию в 90-х годах, когда туда ездил. И вот там один старик мне рассказывал, как вот в 82-м или в 83-м году к ним приехали из КГБ и всех расспрашивали, рассматривали — пустить ли сюда американского корреспондента или нет.
А. Пичугин
— И все единогласно дружно ответили: «Нет!»
С. Шмеман
— Они потом уверяли, что сказали, что, конечно, да. Но они решили — нет. Но я не знаю, что там... Они просто боялись, что слишком бедно, слишком разрушено. Но, наоборот, это была очень богатая и даже героическая история — и во время войны, потом там был детдом для беспризорных, из которых многие там же и остались. Мы с ними встречались и мы очень хорошо занимались. Для меня эта история, наоборот, она тёплая и позитивная — там нечего скрывать. Было бедно, но зато красота удивительная на Оке.
А. Пичугин
— Как вам первые впечатления были, да и не только первые? — вы же потом писали и о Муроме, я помню, — это уже 90-е годы. Российская глубинка после одноэтажной Америки, например, если сравнивать — как вы это ощутили? Вы ощутили, что вы где-то всё равно в родных местах, или всё же это совсем что-то было чужое? Это не Петербург, не Москва.
С. Шмеман
— Нет, это никогда не было чужим. Я не знаю, вот особенно, когда здесь были с детьми, даже в 80-х годах. У нас дети были маленькие. И там была такая полуофициальная дача на Волге для западных корреспондентов, дипломатов. И мы туда очень часто ездили, и там вокруг были такие деревни, и красота, так что мы уже туда в те времена часто ездили и разъезжали по тем местам. Так что, нет, там, наоборот, именно казалось, что тоже какая-то такая... Но по литературе мы же всё это читали — там Тургенева «Записки охотника». Всё это было где-то тоже очень и очень знакомо. И люди нас, вот особенно когда стало возможным, встречали, и мы могли часами сидеть, пить чай, обсуждать. Просто я расспрашивал их историю — военную, поствоенную. И все так охотно... но они тоже хотели рассказать, у них тоже накопилось. И у них были вопросы к нам, то есть это была не односторонняя такая встреча. Они хотели узнать: а вот кто здесь жил, а какие это были люди, и как было всё это... так что мы могли там часами сидеть. И я помню такие сцены: садилось солнце, мы сидим, красота такая деревенская, тишина. Так что, нет, это тоже была совсем своя Россия — мы там были абсолютно у себя.
С. Шмеман
— А сейчас приходится бывать?
С. Шмеман
— Ой, давно не были! Но бывали, бывали, да. А сейчас в Сергиевском — в этом имении, немножко даже, я думаю, с помощью моей книги — там перестраивают Церковь. Там они поставили такие плакаты, где написано, что вот здесь было это, вот здесь — то. Так что люди приезжают и могут видеть там, где была аллея любви, всё, что я когда-то там нашёл и прочитал, теперь это там официально показано. Туристов нету, но все наши родственники ездят... так, чтобы к ним послали людей, развивая немножко там туризм.
А. Пичугин
— А какие у вашего отца в 70-е уже годы были отношения с Русской Церковью? Фактически он стоял у истоков Православной Церкви в Америке. И ту автономию, которую она получила в 70-е годы, — всё это произошло во многом благодаря отцу Александру. А какие у него сохранялись отношения непосредственно с Московской патриархией и с Церковью здесь, в Советском Союзе?
С. Шмеман
— Первоначально вообще не было никаких отношений. Но понемножку вот... особенно здесь нужно отдать должное митрополиту Никодиму, который как бы открыл путь Русской Церкви на Запад, когда он поступил в Всемирный союз церквей, когда он начал выезжать, встречаться. В каком-то смысле это была взаимная инициатива: мы уже в Америке были готовы на свою, Американскую Церковь; а владыка Никодим был готов немножко открыть окно в Европу, на Запад, Русской Церкви. И вот начались встречи, и встречи за границей. Я был в армии — такая уж судьба, — я был во Вьетнаме и поехал, когда был отпуск, поехал встретить моего отца в Токио, в Японию, где у него как раз состоялась встреча с владыкой Никодимом, где и я с ним познакомился. Это был удивительный человек. А раньше, ещё в 68-м, в Упсале тоже был съезд и была с ним встреча. Так что начались такие встречи, в основном сначала с владыкой Никодимом, потом и с учёными, которые приезжали на конференции — их понемножку начали выпускать. Отец Иоанн Мейендорф от нас начал ездить на всякие конференции в Россию. Так что контакты, я думаю, что они и для той и для другой стороны были очень важны, чтобы как-то встретиться и начать какое-то сближение.
А. Пичугин
— А когда вы уже жили здесь в начале 80-х, у вас были, помимо общения с отцом Сергием Вишневским, общения с другими священнослужителями, архиереями?
С. Шмеман
— Официальных, в общем, сравнительно мало.
А. Пичугин
— Даже не официальных, скорее, на бытовом уровне.
С. Шмеман
— На бытовом были: мы встречались со священниками, говорили. Если ходили на службу, потом оставались немножко сказать вот кто я, что я, чтобы не было такого... Я думаю, хотя за мной следили, конечно, но они видели, что мы ходим в церковь каждое воскресенье, что это я не делаю как политический акт. Так что здесь могли быть такие полунормальные отношения...
А. Пичугин
— Все знали отца Александра.
С. Шмеман
— Да, обычно, да, обычно слышали.
А. Пичугин
— То есть несмотря на то, что «Радио свобода» глушилось, самиздат далеко не до каждого священника в Москве доходил.
С. Шмеман
— Не до каждого, конечно. Но когда мы ходили — это было к кому-то более знакомому. Так что были такие встречи полуофициальные. Но, конечно, это было сложно тогда. Сложно не мне, потому что выселили бы и всё, но им же опасно: я думаю, для русских тогда была опасна встреча с американским корреспондентом — потом были всякие вопросы, опросы и так далее. Так что мы немножко защищали людей. Если мне это нужно для журналистики — это одно дело, но просто так лично побеседовать — нужно было немножко думать, что с ними случится, что я им могу навязать. У нас здесь даже были тогда дальние родственники, которых мы немножко защищали тем, что не особенно к ним прибегали.
А. Пичугин
— К ним приезжали, да. Спасибо большое! Я напомню, что мы сегодня в студии светлого радио беседовали с Сергеем Шмеманом — сыном протопресвитера Александра Шмемана, журналистом. Я благодарю вас за то, что вы к нам сегодня приехали! Прощаемся, до новых встреч, всего хорошего и будьте здоровы! Счастливо!
С. Шмеман
— И спасибо вам!
