Светлый вечер с Петром Алешковским. Гость программы — Наталья Бруни (08.11.2018)

П. Алешковский

— Здравствуйте. Это программа «Светлый вечер» с Петром Алешковским. И в гостях у меня сегодня Наталья Бру́ни. Добрый день.

Н. Бруни

— Добрый день.

П. Алешковский

— Мы с вами уже беседовали об одной из ваших бабушек — по линии Бальмонтов. А вот давайте, — бабушек обычно бывает две, иногда у некоторых и больше, так случается — а вот давайте о другой, пожалуйста.

Н. Бруни

— Хорошо, с удовольствием. Моя бабушка по маме — Вера Александровна Рещикова, урожденная Угримова, родилась в 1901 году в городе Лейпциге. Попала ее семья в Лейпциг достаточно удивительным образом. Ее отец, Александр Иванович Угримов, председатель Всероссийского общества сельского хозяйства, знаменитый агроном и почвовед, с детства был влюблен в Надежду Владимировну Гаркави, еврейскую девочку из очень просвещенной семьи — отец ее был знаменитый присяжный поверенный. Но еврейские родственники испугались этого романа. Креститься было совершенно неприлично евреям для того, чтобы делать карьеру или жениться. И они увезли ее в Германию. А влюбленный Александр Иванович Угримов, мой прадедушка...

П. Алешковский

— Помчался за ней.

Н. Бруни

— Он быстро перевелся из Московского университета в Лейпцигский и поехал туда за ней. В общем, год эти мучения продолжались — когда ее прятали, и они виделись тайком.

П. Алешковский

— А любовь была взаимная?

Н. Бруни

— Любовь была взаимная абсолютно, причем с детства. И тогда ее отец, Владимир Осипович Гаркави, и мать дворянского прадедушки, Мария Павловна, встретились и сказали: что делать, дети страдают — надо как-то выходить из положения. Поскольку, как я сказала, что креститься в Православие было неприличным, а брак мог быть только церковным, ее крестили в какой-то лютеранской церкви, и даже не самой главной. И обвенчали их в посольской церкви в Берлине. И они жили еще четыре года в Берлине, а потом уехали в Швейцарию. В общем, вернулись они в Москву — уже шесть лет они прожили, уже у нее было двое детей, уже она была Надежда Владимировна Угримова. И стали они жить в доме по адресу угол Плотникова и Сивцева Вражка, который принадлежал князю Урусову (который тоже был присяжный поверенный). Прабабушка моя, Надежда Владимировна, почувствовала, что она хочет по-настоящему перейти в православие. У нее есть замечательные записки, как она идет в церковь, где служил отец Иосиф Фудель, такой был замечательный священник. Как она входит в эту церковь в первый раз и боится не то сказать, не то сделать, не так встать — и подходит к батюшке, которого она не знает, и говорит: «Батюшка, вот так и так, я крещена в лютеранстве, но я хочу быть православной». И он ее спрашивает: «Зачем вам это?» И она никак не может объяснить. А потом начинает плакать и говорит: «Не могу обходиться без причастия». И он год ее готовит, катехизирует. И через год — поскольку крещение у нас одно — он ее миропомазает и приводит к Православию. Она становится очень верной его прихожанкой. И семья живет такой скромной жизнью, очень церковной, что было вообще в то время не принято среди московской интеллигенции, аристократии — они ходили в церковь в Страстной четверг и на Пасху. И считали, что достаточно. И растет моя бабушка Вера, которая, собственно, и есть героиня рассказа. Она растет такой барышней, которая ходит на танцы, она растет в строгой семье, где не разрешают наряжаться, где строгая гувернантка. Прабабушка и прадедушка очень мало жили светской жизнью, никаких балов особенных. Прабабушка моя ходила в религиозно-философское общество к Морозовой, в общество Листа. Она тоже была пианисткой, но переиграла руки и не могла больше этим заниматься. Оба — и прадедушка, и прабабушка — были очень образованными людьми. И вот растят они детей: Верочку, и на четыре года ее младше мальчик Саша. И Верочка эта растет себе, потом ей 16 лет. И она тоже очень церковная девочка, и в 16 лет она впервые попадает в Оптину пустынь к батюшке Анатолию.

П. Алешковский

— О, как у вас — Оптина пустынь с двух сторон.

Н. Бруни

— С двух сторон. Очень много всяких совпадений и с одной стороны и с другой, и таких странных сближений. Про что я всегда говорю: такое бывает только в жизни и в романе «Доктор Живаго». За что, кстати, Пастернака ругали — что не бывает столько совпадений. А только так и бывает.

П. Алешковский

— Мы к Пастернаку еще вернемся, поскольку это тоже напрямую связано.

Н. Бруни

— Она едет в Оптину, и довольно много туда ездит. Пока, наконец, становится трудно — уже к революции дело идет — становится трудно ездить. И батюшка Анатолий ей говорит: «Что вы, так трудно ехать сюда молодой девушке (она одна ездила). Когда у вас в Москве есть замечательный священник на Маросейке — отец Алексей Мечёв». И баба Вера начинает ходить к нему в церковь. И он, собственно, благословляет ее, когда их семью высылают. Прежде чем рассказывать про высылку, я расскажу про связь с Пастернаком (чтобы потом к этому не возвращаться). Дом, в котором были прабабушка, прадедушка и моя бабушка Вера, описан в романе «Доктор Живаго». И адрес тот же: угол Плотникова и Сивцева Вражка, дом профессора Громеко. Черты профессора Громеко списаны с моего прадедушки: агроном, почвовед, играет на скрипке. Вообще, в романе очень много внешних описаний моей семьи, потому что Пастернаки дружили с Угримовыми. Леонид Осипович, отец Бориса, как известно, был художник, и он давал уроки моей прабабушке, приходил в этот дом. Кроме того, его дочери Лида и Жоня дружили с моей бабушкой Верой, и есть замечательные фотографии, как они вместе ходят на танцы, и там на фотографии девочки Пастернака и моей молоденькой бабушки. И так вот они дружили. Леонид Осипович Пастернак рисовал моих прадедушку, прабабушку — все эти картинки у нас есть. Вот наступает революция, моя бабушка Вера в ужасе. Хотя вся московская интеллигенция и московская аристократия принимают Февральскую революцию на ура. Дедушка (ее отец) нацепляет красный бант и идет в свою Петровскую академию, которая теперь Тимирязевская. И вообще, все полны каких-то радужных надежд. А моя шестнадцатилетняя бабушка говорит, что никаких надежд у нее не было, а было ощущение краха и что уходит красота жизни — вот это она много раз потом говорила: «Я чувствовала, что уходит красота жизни». Она как предчувствовала — что и с ее любимой Оптиной случится. Она ничего этого не знала, но ее чутье и вера такая горячая... Она, например, говорила, что ее больше всего поразило, что на другой день после революции, когда она вышла на улицу, на Арбат, ее совершенно поразило, что солдаты, которые ушли с войны, как она говорила, «валили по мостовой» — никто не шел по тротуару. Вот эта деструкция, это нарушение порядка — вот это, семечки, окурки, еще мата никакого не было, но они «валили по мостовой». Вот это ее совершенно поразило. Дедушка, ее отец Александр Иванович Угримов, принял революцию, смирился. У него было потрясающее имение под Курском, на черноземе, он был образцовый хозяин, у него были выписанные сеялки, молотилки — из Германии, поскольку он учился в Германии. В общем, у него было потрясающее хозяйство, дом, поля. И он отдал всё новой власти, колхозов еще не было — отдал всё большевикам. У нас дома сохранились тома переписи, что он сдал — там были описаны все агрегаты, пожарные инструменты, пожарные машины; какие поля под паром, какие под чем-то другим, под клевером; все лошади, коровы, свиньи, куры, сколько деревьев яблоневых, сливовых, кустов... В общем, это такой том. Через месяц — всё ломано, разграблено, дом сожжен, оранжереи поломаны, деревья вырваны с корнем.

П. Алешковский

— Это «Светлый вечер» с Петром Алешковским. В гостях у меня рассказывает о своей родне Наталья Бруни. Я не первый раз слышу об этом, не первый раз слышу о такой истории. И каждый раз я думаю: почему? Тебе дают — нет, нужно обязательно устроить вакханалию.

Н. Бруни

— Революция есть революция. Во время Французской революции...

П. Алешковский

— То же самое.

Н. Бруни

— Они в основном выбивали глаза королям, которые были короли библейские — они считали, что это короли, потому что они в коронах. И во всех средневековых соборах, которые не реставрированы, они выбивали глаза королям.

П. Алешковский

— Вы знаете, во Французской революции — нужно сходить в Консьержери и посмотреть количество казненных в самом городе: оказывается, что был убит каждый десятый. По стране это не так мощно прокатилось, но в Париже это была децимация.

Н. Бруни

— Но с нами-то не сравнится.

П. Алешковский

— Казалось бы, с нами не сравнится, но сравнится: в Париже каждый десятый человек — погибший. Это в памяти остается. Тех, кто хочет понять.

Н. Бруни

— Это в памяти остается. Но не забывайте, что каждый был судим судом — каждый, кто был казнен, был судим судом. И суд объявлял приговор...

П. Алешковский

— Здесь тоже был суд — «тройки» на пять секунд.

Н. Бруни

— Там были другие суды, они были гласные. Но убийство есть убийство.

П. Алешковский

— Ну, ладно, хорошо.

Н. Бруни

— Это голодные очень годы, начиная с революции. При этом почему-то страшное веселье в Москве происходит: какие-то балы, еда какая-то — каша пшенная с селедками, но все страшно веселятся. Продолжаются занятия в университете, прадедушка преподает. Между прочим, его приглашают — как знаменитого почвоведа — участвовать в плане ГОЭЛРО с Лениным. Он дружит с Кржижановским. Его родной брат Борис — электрик, и их вдвоем приглашают участвовать в плане ГОЭЛРО. И наступает 1922 год, и Ленин передумывает, видимо, и решает их выслать.

П. Алешковский

— Пароход?

Н. Бруни

— И набирается достаточно большой пароход, который позднее, по-моему, Сережей Хоружим впервые назван «философским». Хотя философов там было меньшинство (просто они были знаменитые), а в основном там были инженеры и университетские преподаватели и профессора. Дедушку арестовывают, говорят, что «в течение месяца вы должны уехать, с собой можете взять 20 килограммов вещей. Извольте сдать все свои инструменты». У прадедушки был квартет: он играл на скрипке, был альт Страдивари и виолончель, по-моему, Амати. Их сдали...

П. Алешковский

— В Гохран?

Н. Бруни

— Надеюсь, что они в музее Глинки (никогда не разыскивала). И разрешают им взять небольшое количество вещей. «А как уезжать?» — «А как хотите». Значит, собирается группа этих профессоров, преподавателей: Франк... Ну, Франк еще более-менее приспособлен к жизни, Бердяев — абсолютно нет. И прадедушку выбирают старостой этой группы высылаемых. Он списывается с профессорами из Лейпцига, которые его знают, и просит помочь. И для них нанимают корабль, на котором они должны уплыть. Моя бедная бабушка Вера, у которой есть жених — сын отца Иосифа Фуделя Сергей Иосифович (в дальнейшем знаменитый богослов и церковный писатель), она совершенно не хочет уезжать. И они уезжать не хотят ни за что. А уже эмиграция произошла — довольно много народа уехало. Но они совершенно не хотят уезжать.

П. Алешковский

— Это была не эмиграция, это была высылка.

Н. Бруни

— Это была высылка. В общем, она рыдает. Идет к отцу Алексею Мечёву и говорит: «Батюшка, нас высылают — что делать?» А он ей говорит: «Верочка, езжай, но смотри на Москву». Осенью наступает время, они едут со своими чемоданами (с серебром столовым, по-моему, это единственное ценное, что им удалось вывезти, и какие-то бусы), едут в Петроград, где грузятся на пароход и уезжают в Германию. Есть воспоминания моей бабушки про это — как ей горько, как ей грустно, и как они возненавидели Германию, потому что это была первая страна после России, и ей совершенно всё не нравилось. Это многие вспоминают: как они плыли на этом пароходе, Бердяев смотрел на море вокруг них и говорил: «Помните: „И сущих в море далече“?» Они приехали в город Штеттин, они думали, что их кто-то будет встречать. Нет, всё надо было делать самим. Дедушка каких-то извозчиков нашел, их поселили в какие-то гостиницы с перинами, пахло кислой капустой. В общем, стали они там жить. Надо сказать, всю их жизнь за границей их не принимала эмиграция — потому что они три года работали на большевиков. К тому же они не отреклись от своей Церкви — они были одни из тех немногих, которые сохранили верность Московской Патриархии. А в основном люди были, которые ушли в Зарубежную Церковь.

П. Алешковский

— Бердяев и вся эта церковная философия парижская...

Н. Бруни

— Потом они жили в Берлине. Там бабушка Вера вышла замуж за бывшего белого офицера.

П. Алешковский

— Не за Фуделя?

Н. Бруни

— Нет, Фудель остался в Москве, он не хотел Родину бросать. Она вышла за белого офицера — вышла скорее от грусти, чем по большой любви. Он был очень красивый и очень печальный, потому что он, как и многие офицеры белой армии, много чего насмотрелся во время своей службы. Его мать была грузинская княжна Нина Макашвили, про которую мы знаем, что когда ее сын ушел на фронт, она села к окну в своем имении в Гори и стала в окно глядеть и его ждать. И 10 лет так сидела, и там и умерла. Между прочим, у этих князей Макаевых в Гори прачкой служила мама Сталина — такие интересные детали. Вот она вышла замуж, бедная моя баба Вера, родила подряд двух детей с разницей в одиннадцать месяцев — Нину и Ирину. И, в общем, оказалось, что любви нет, жить вместе тяжело, характер у одного и у другого сложный. В общем, она забрала своих девочек — грудную еще Ирину и уже начавшую ходить Нину — и уехала с ними во Францию, где жили ее родители. Надо сказать, что ее отец, Александр Иванович Угримов, он остался советским гражданином — вот как он уехал с советским паспортом...

П. Алешковский

— То есть нансеновского он не брал?

Н. Бруни

— У них ни у кого больше не было — у него всегда был советский паспорт. Она приехала в Париж. Деваться некуда — девочек сдала в приют, который назывался «Голодная пятница». Считалось, что русские эмигранты по пятницам не едят и деньги отдают в этот приют. До школы девочки были там, на субботу и воскресенье их забирала баба Вера или бабушка с дедушкой, которые жили под Парижем. Так они жили такой приютской жизнью. Потом они поступили в очень хороший лицей, который держала великая княгиня. Но тоже они всегда были изгоями, потому что, во-первых, они были нищие, а во-вторых, они принадлежали к Московскому Патриархату. И мама говорит, что это закалка с детства быть другой — например, в этом лицее они ходили на Литургию и никогда не причащались. И она говорит, что это было так тяжело! У них была своя церковь. Потом в Париже стало довольно много русских церквей. Баба Вера принимала участие... Она, между прочим, поступила в Свято-Сергиевский институт и училась богословию. И очень дружила, например, с Владимиром Николаевичем Лосским.

П. Алешковский

— Простите, я вас на минуточку прерву. Мы обязательно вернемся, дорогие радиослушатели. Это программа «Светлый вечер» с Петром Алешковским. В гостях у меня Наталья Бруни. Мы сейчас ныряем под эфир. Как всегда, оставайтесь с нами.

П. Алешковский

— Вот мы вынырнули и снова с вами. Это «Светлый вечер», Петр Алешковский и Наталья Бруни в студии. Пожалуйста.

Н. Бруни

— Моя бабушка Вера работает прислугой, потому что во Франции, Франция благородная страна, она приняла эмигрантов, но работать женщинам можно было только прислугами или в мире моды — шить шляпки. А мужчинам — таксистами. Как известно, многие великие князья водили такси. Прадедушка мой был таксистом, а баба Вера пошла работать прислугой. Поскольку она была барышней из хорошей семьи, она умела петь и танцевать, вышивать, играть на рояле. Знала все службы наизусть и всё церковное пение, но мало чего умела делать по хозяйству. Поэтому ее все время выгоняли. Любимое место службы бабы Веры было у Маннергейма, чья «линия» нам известна.

П. Алешковский

— Генерала.

Н. Бруни

— Да. Она служила у его дочери, и оттуда ее тоже выгнали, потому что она шла вечером после работы на какое-то собрание в церковь к своим друзьям — Лосским и другим, Ковалевским, и у нее были какие-то плохие чулки. Она их покрасила в кастрюле для кипячения молока — и ее выгнали. Она вообще была неудачной домработницей, мне жалко ее хозяев. Французы относились к эмигрантам отвратительно: презирали, всячески притесняли, особенно поначалу. Моя любимая история — как моя мама...

П. Алешковский

— Но это же обычная история для эмиграции.

Н. Бруни

— Нет, в Англии не так.

П. Алешковский

— Англия страна другая.

Н. Бруни

— Да, совершенно другая. И вот к последней эмиграции во Франции вот так относятся, а в Англии по-другому. Значит, девочки уже ходили в школу, Ирина уже стала заниматься музыкой, мама готовилась в Сорбонну на естественные науки. И жили они уже вместе с мамой, бабушкой Верой. Это было большое счастье, потому что, повторяю, они все время были в приютах — жить в семье для них было самое большое наслаждение. Но мама моя была непростого нрава, ужасная хулиганка, независимая, вообще любила шалить. Слово, которое выпало из обихода — мой дедушка все время его говорил: «Не шали».

П. Алешковский

— Да, сейчас мало так говорят.

Н. Бруни

— Сейчас всё больше хулиганят, а никто не шалит. Такая история. Они жили в мансарде на седьмом этаже, был лифт в подъезде. И такая у них была игра: они ставили помойное ведро в лифт, нажимали кнопку и бежали по лестнице, гремя своими деревянными башмаками, самыми дешевыми, чтобы успеть вынуть ведро. И вот они прибегают, а там стоит сосед — католический кюре: перед ним открылась дверь и стоит помойное ведро. И он говорит: «Грязные иностранцы. Я на вас пожалуюсь в домоуправление». На что мама ему сказала по-французски: «Это очень в католической традиции». Они ходили в церковь на рю Петель. Бабушка Вера занималась переводами — она всю жизнь переводила всякую богословскую литературу. А тогда вместе с Лосским и Ковалевским они решили перевести все службы на французский язык. В Париже теперь есть такой приход на рю Сен-Виктор, где служат по-французски — это всё их переводы. Лосские решили, что их дети, для того чтобы оставаться в Церкви, они уже плохо знают по-русски, должны... Это изумительная церковь маленькая, размером с эту комнату, я обожаю туда ходить, потому что службы, которые я знаю с детства, мне кажется, что я понимаю каждое слово — вдруг на другом языке тебя так пронзает, это невозможно. Значит, жили они там, жили, при этом у них были нансеновские паспорта. Был такой прекрасный исследователь севера Фритьоф Нансен, который почему-то озаботился судьбой эмигрантов.

П. Алешковский

— Он был замечательный человек, он уникальный был человек.

Н. Бруни

— Добрейший. И он добился, чтобы эмигрантам выделили такие документы, которые назывались нансеновские паспорта, где как-то что-то было про них написано — они имели право ездить за границу. Например, бабушка ездила на всякие христианские съезды в Англию.

П. Алешковский

— Ну, «се па се» такой.

Н. Бруни

— Да-да. Они подружились с владыкой Антонием — тогда он не был владыкой Антонием, а был Андрей Блум, красавец, студент медицинского института. Летом были христианские лагеря — снимали какую-то дешевую деревню и вывозили туда детей из прихода, и были у них вожатые. И вот владыка Антоний, тогда Андрей Блум, был у них вожатым и учил их играть в волейбол, он обожал спорт. А мысли их — бабушки моей, и так она воспитывает своих дочерей — всё время о том, чтобы вернуться на Родину.

П. Алешковский

— «Смотри на Москву».

Н. Бруни

— А особенно... Вообще, дети воспитывались — это и в мемуарах владыки Антония — дети воспитывались так, что они должны вернуться на Родину и служить ей. Особенно эти мысли усилились после победы во Второй мировой войне. Надо сказать, что не вся эмиграция была за победу русских. Были, не буду называть, некоторые знаменитые люди, которые считали, что Гитлер лучше пускай победит и убьет всех большевиков. А наши, приверженцы Московского патриархата, считали, что в войне большевики своей кровью смыли вину за революцию, и что теперь надо ехать и поднимать страну. И очень были на это настроены. После войны товарищ Сталин, как известно, издал такой закон, что все эмигранты прощаются и всех приглашают вернуться на Родину. И предлагают взять советские паспорта. Наши, как безумные, кинулись в консульство — прабабушка и прадедушка, моя бабушка Вера, героиня рассказа, мама моя Нина и ее сестра Ирина, и брат бабушки Александр со своей семьей — они пошли все брать советские паспорта. Забавная история была в этом консульстве. Когда туда пришла моя мама, студентка Сорбонны, вернее, Пастеровского института, молодой офицер, чиновник, спросил ее, зачем ей советский паспорт? Она сказала: «Мы хотим вернуться на Родину». Он сказал: «Вы не понимаете, что вы делаете — там 20 миллионов сидит по тюрьмам».

П. Алешковский

— Да ну! Прямо так и сказал?

Н. Бруни

— Мама говорит, если бы он сказал «20 тысяч», я бы поверила, а 20 миллионов — это невозможно. Они были одержимы идеей возврата на Родину. Шло время...

П. Алешковский

— То есть они паспорта взяли?

Н. Бруни

— Они паспорта взяли, да. В это время... Да, а брат бабушки — Александр Иванович Угримов — был героем Сопротивления: он был руководителем отряда, он прятал бежавших солдат, они переправляли евреев, чтобы прятать их от фашистов. А баба Вера с девочками — у них тоже вечно ночевали то беглые солдаты, то евреи, они их переправляли в приют матери Марии. В общем, они были участниками Сопротивления. А дядя Шушу, как все мы его звали — Александр Иванович Угримов — он был просто героем, который получил грамоту от французского правительства, и от де Голля и от Эйзенхауэра, у него была грамота в благодарность за его деятельность во время войны. Начинается «холодная война» — и никакие их заслуги перед Францией им не помогают. Всех людей, у которых советские паспорта, арестовывают — мужчин, женщин не трогают. Арестовывают и буквально в кандалах высылают в русскую зону Берлина. Вместе с моим прадедушкой Угримовым его сын Александр, Игорь Александрович Кривошеин, и довольно много мужчин, которые все участвовали в Сопротивлении — все очень любили Францию и служили ей верой и правдой. Их высылают, а женам предлагают...

П. Алешковский

— Сопроводить?

Н. Бруни

— Нет, жен даже не высылают, но они, как жены декабристов. Во-первых, они хотят. Во-вторых, уже мужчин выслали. И они в теплушках и на пароходе — если кто видел фильм «Восток — Запад», это вот то, как они возвращались: на пароходе с музыкой и танцами. И потом они приплыли в Одессу. А там люди с автоматами — немедленно за колючую проволоку. Они ничего не понимают, они ничего не понимают. Куда ехать? Они в Москву — там их родственники. Бедные эти родственники московские, которые...

П. Алешковский

— Они тоже загремели.

Н. Бруни

— Они всё сталинское время скрывали, что у них родственники за границей, и тут они приезжают. Причем они свободные люди — девочки родились и выросли за границей, они не понимают, что надо разговаривать тихо, а не спрашивать на улице: «Где здесь церковь?» К бедным этим родственникам они наваливаются...

П. Алешковский

— А, все-таки их пустили? Их не посадили сразу?

Н. Бруни

— Сразу — нет. Они приехали в Москву, и бабушка Вера стала ходить по своим прежним знакомым и друзьям. Их пустили в дом три семьи: Бруни, Александровы... Нина Георгиевна Александрова была директрисой Института ритмического воспитания, который баба Вера окончила до революции. И Пастернаки. Все остальные боялись — не открывали дверь, жутко боялись! Это 1947 год, просто «идеальное» время.

П. Алешковский

— Прихода на Маросейке уже нет.

Н. Бруни

— Всё закрыто. Иоанн Воин не закрыт, в Сокольниках церковь никогда не закрывалась — в общем, находят они церкви...

П. Алешковский

— Считанные, единичные церкви.

Н. Бруни

— Находят они священников, которые вернулись из эмиграции. Отец Михаил Зёрнов, который служил в церкви иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость». В общем, в этом смысле они устраиваются — церковь они себе находят. Теперь надо устраивать бабе Вере себя и девочек как-то. Значит, Ирина — музыкантша, и они идут к Гнесиным. Надо сказать, что мой дедушка Александр Иванович Угримов, почвовед, и его тесть — еврейский адвокат, знаменитый Гаркави, были то, что теперь называется спонсорами, и строили институт Гнесиных. Поэтому они были очень хорошо знакомы с Еленой Фабиановной. И они пришли туда. И она не испугалась, а устроила Ирину — устроила так, что Ирина стала ходить в Гнесинский институт. Мама поступила в Институт иностранных языков. А бабе Вере прописки в Москве не давали. Прадедушку с прабабушкой отправили сначала в Ульяновск, и она туда с ними уехала и работала. Им давали распределение. Александра Ивановича, бабы Вериного брата, отправили в Саратов на мельницу, он был мельник — не воду лил, а такой, профессиональный мукомол. А прабабушку с прадедушкой отправили сначала в Ульяновск, а потом перевели в село Воротынск — на опытную станцию, где прадедушка был агрономом, и ушел на пенсию в 82 года. А бабушка моя Вера, бедная, поехала туда рядом в деревню. Кем она могла быть? — учителем. И она стала учительницей немецкого языка после войны в деревенской школе. Боже мой, что она только не терпела!

П. Алешковский

— «Фашистка»?

Н. Бруни

— Нет, ну просто... И еще рисование она преподавала. У нее было 40 часов, она была единственной учительницей. Вот в это время как раз, когда я начинаю ее помнить. Моя мама вышла замуж за папу, они жили в коммунальной квартире. И, конечно, меня и моего брата Лёвку отправляли к бабушке в деревню. Там у нас была няня. А бабушка была целый день в школе. И я так хорошо помню эту жизнь! Я у няни, вечером бабушка после школы меня забирает, мы идем домой, мы молимся. Она накрывает на стол. Холодно, печка русская, всё это она топит. Дает мне кота в постель, чтобы теплее было. И я засыпаю. Каждое воскресенье мы молимся.

П. Алешковский

— Напомню нашим слушателям, тем, кто присоединился позднее, что это программа «Светлый вечер» с Петром Алешковским. И в гостях у меня Наталья Бруни. И мы засыпаем вместе с котом в далеком-далеком селе, где живут сосланные — вернувшиеся репатрианты из Франции Угримовы.

Н. Бруни

— Надо сказать, что церкви там не было, там был остаток церкви, которую я увидела в прошлом году — я приехала туда через 60 лет. И совершенно была потрясена, потому что я узнала какие-то пейзажи. И церковь, которая была разрушена, она восстановлена, это счастье. Надо сказать, что вообще не было никаких церковных книг — они всё переписывали от руки. Я помню эти бесконечные листочки, в которых написаны разные молитвы. Ну, службу они знали наизусть, а нас учить — это всё было по бумажкам. Еще была Библия по-французски с гравюрами Доре, переложенная прозрачной бумажкой. И мама нам читала с листа сразу на русский язык — вот такое было наше религиозное образование.

П. Алешковский

— Да, это были тетрадки...

Н. Бруни

— Да, тетрадки, листочки. Я помню первый молитвенник, который при моей жизни издала Патриархия — такой черный, он у меня до сих пор хранится. Даже в 1980 году невозможно было купить Библию — из-за границы привозили. Значит, в это время мой двоюродный дедушка, брат моей бабы Веры, был арестован, его жена была арестована, их дочь была посажена в лагерь для детей врагов народа, и вся семья жила под этим мечом. Его мать, Надежда Владимировна Гаркави, у которой я тоже очень много времени проводила, потому что Воротынск, где жила баба Вера и опытная станция были в пяти километрах. И дедушка приезжал за нами на лошади и увозил нас к себе. Моя прабабушка Надя — я нашла ее письма, которые она писала ему в лагерь. Невозможно читать без слез. Она пишет: «Каждый вечер поем о тебе с Наташенькой». Значит — молимся. Прадедушка мой был хорошим работником. Жили они в бараке, я очень хорошо помню этот барак. Это была такая смесь французского с нижегородским — ты входишь в проходную кухню, а потом в комнату, в которой висят портреты предков в позолоченных рамах, при этом какие-то жуткие кровати. Но жизнь была какая-то очень светлая. Дедушка приходил с поля вечером...

П. Алешковский

— Так у вас детство было, поэтому и светлая.

Н. Бруни

— Они вообще никогда не ныли и ни на что не жаловались. Никогда в жизни они не сказали, что зря они вернулись — об этом даже речи быть не могло. Они служили, как могли, своей любимой России. И вот я помню: приходит прадедушка, ему под 80 — он приходит с поля и садится так. Моя прабабушка, которой столько же лет, кидается перед ним на колени, стаскивает с него грязные сапоги, ставит таз — я это всё помню, как будто я кино смотрю — с горячей водой. Он в ватнике, ставит свои скрюченные старые ноги в этот таз и сидит, закрыв глаза. Бабушка моет ему ноги. Потом он переобувается и начинает заниматься хозяйством: приносит воду, топит печь... Потом бабушка его кормит. Жестяные миски — при этом серебряные ложки. Половина слов по-французски. Я, например, не знала, что по-русски нет слова «бо́лик».

П. Алешковский

— Как?

Н. Бруни

— Болик. Это пиала. По-французски «bol», они называли пиалы «боликами». Я думала, что такое слово есть. Или «ардю́рки» — я не знала, что есть слово «помойка», есть «ардюрки». С большим удивлением я узнала, что надо говорить «стелить кровать», а не «сделать кровать». Бабушка говорила: «Сделай кровать». Так они живут: бабушка моя Вера преподает, я езжу туда-сюда от прабабушки к бабушке. Сталин умирает, наших выпускают из лагерей. И как-то жизнь начинается благополучная. Им дают прописку в Москве, все работают, все живут очень дружно.

П. Алешковский

— А агроном возвращается в Москву?

Н. Бруни

— Агроном возвращается в Москву, доживает почти до 100 лет. Бабушка занимается переводами — переводит Лосского. Ее переводы опубликованы, между прочим, безымянно, в журнале Московской Патриархии. Ходит в церковь, и мы все ходим в церковь. Я не очень люблю ходить с бабушкой в церковь. Я в детстве очень много болела, но по мне сказать этого было нельзя. А бабушка меня пихала и говорила: «Пропустите больного ребенка». Все в ужасе расступались, ожидая увидеть паралитика, а шла такая румяная кареглазая особа с кудрями. Я не любила этого. И ходила с бабушкой в церковь только потому, что она обещала мне потом эскимо купить. Родители почему-то меня с ней отправляли всегда. В общем, много времени я с ней проводила. А потом я уже стала большая, вышла замуж, и мы все равно с ней проводили много времени — все Пасхи были у нее. А потом случилось ужасное — по очереди умерли ее дочери: сначала младшая Ирина, а потом через какое-то время моя мама. Баба Вера похоронила двух своих детей. И осталась жить со мной на даче. Под сто лет она сломала себе шейку бедра. Но ничего не изменилось, она встала и стала ходить — с ходунками, но стала ходить. Характер у нее, конечно, стал тяжелый — бедная, она похоронила всех, кто ее знал. Остались только внуки. Ей было уже 99 лет. И в церкви я встретила своего друга Борю Любимова, который сын знаменитого переводчика Любимова, мы ходили в одну церковь за Николиной Горой, у нас там дача. И он говорит: «Как твоя баба Вера поживает?» Я говорю: «Боря, что тебе сказать — 5 мая ей будет 100 лет». Он говорит: «5 мая Пасха». Я говорю: «Значит, она доживет». И так оно и случилось. Она дожила до Пасхи, до своего юбилея. Накануне я у нее спросила... Она уже не очень хорошо — в чем-то хорошо, а так не очень хорошо: она в прошлое ушла. Например, она читала только две книги — «Доктора Живаго» и «Войну и мир». У нее в голове путалось всё. Например, приехал ее духовник причащать, который благородно приезжал каждый месяц из Москвы. И она говорит: «Я не буду причащаться, потому что я всю ночь каталась в карете с девочками Ростовыми и девочками Пастернак». На что батюшка сказал: «Вера Александровна, я беру это на себя. Будем причащаться». И вот Великая Суббота опять, и я ей говорю: «Ба, знаешь ли ты, что завтра будет?» Она говорит: «Конечно. Пасха». — «А кроме Пасхи?». Она говорит: «А что может быть кроме Пасхи?» — «Кроме Пасхи твой день рождения». — «Ай, какая это ерунда, кому это интересно!» — «А ты знаешь, сколько тебе лет будет?» — «Не знаю, лет 70». — «Ба, 70 мне скоро, а тебе — 100». Она говорит: «Какой ужас, это неприлично». Я спрашиваю: «Ну что, отменяем всех гостей?» Она говорит: «Да, отменяем». — «Жалко. Приехала Марьяна из Вильнюса, платье тебе привезла из серой тафты». Она говорит: «Покажи». В общем, увидела платье и согласилась. И утром на Пасху, рано утром, приехал батюшка после службы, моя сестра, я и он спели ей службу. Потом стали праздновать ее рождение. После этого она прожила еще пять месяцев и скончалась совершенно как святая. И в свидетельстве о смерти было написано «умерла от старости». Она изжила свой век.

П. Алешковский

— Да, и это абсолютная точка нашей передачи. Большое спасибо. Наталья Бруни рассказала о своей бабушке — конечно, это удивительная жизнь и удивительная история. Спасибо вам.

Н. Бруни

— Пожалуйста.