Поделиться
Глеб Шульпяков
В гостях у Петра Алешковского был поэт, писатель, переводчик Глеб Шульпяков.
Наш гость рассказал о своем прадеде, служившем священником в селе Саметь Комстромской области, о его судьбе в советские годы, а также о том, как знакомство с жизнью прадеда привело самого Глеба в храм.
П. Алешковский
— Здравствуйте. Это программа «Светлый вечер» с Петром Алешковским. И сегодня у меня в гостях Глеб Шульпяков. Добрый день!
Г. Шульпяков
— Добрый день!
П. Алешковский
— Глеб Шульпяков — поэт, прозаик, эссеист. И на сегодня еще звонарь.
Г. Шульпяков
— Отчасти.
П. Алешковский
— Отчасти. Вот мы отчасти... Про это «отчасти» мы и поговорим. Скажите, как Вам довелось вернуться на Родину своего деда в Саметь, я так понимаю, да? Под Кострому.
Г. Шульпяков
— В Саметь под Костромой. Прадед.
П. Алешковский
— Прадед, да?
Г. Шульпяков
— Все-таки это — да, давнишняя история. Это прадед. Ну, я полагаю, что всем известно, что все самое интересное происходит случайно. Хотя про эту Саметь я как-то все детство слышал от мамы. Но для меня это было где-то на другой планете. Все мне казалось... Вот фотография была прадеда, там у мамы стояла. Два каких-то человека в странных одеяниях...
П. Алешковский
— Прадед был священник?
Г. Шульпяков
— Да, он священник. Соответственно...
П. Алешковский
— С маминой стороны, да?
Г. Шульпяков
— Да, это мамин дедушка.
П. Алешковский
— Как его звали?
Г. Шульпяков
— Его звали отец Сергий Введенский. Соответственно, матушка Екатерина...
П. Алешковский
— ...его жена?
Г. Шульпяков
— Да. И вот эта фотография у нас стояла. Но представить, что это как-то может быть связано с современностью... Ну, представляете, да? Все это до 1917 года. Фотографии старые, дореволюционные. Хотя...
П. Алешковский
— А когда... как... Давайте так: что Вы о нем знаете? И что рассказывала мама?
Г. Шульпяков
— Мама о нем не знала практически ничего. Я все стал узнавать. Мама знала, помнила какие-то обрывки, которые рассказывали ей, соответственно, ее тетки, дочки поповские. У них было семеро детей, из них шесть девочек. Я их тоже, некоторых, помню...
П. Алешковский
— И только один Введенский?
Г. Шульпяков
— Один был Введенский, да. Он как раз и вернулся потом в Саметь. Все остальные расселились по Волге в ближайших городках — Плес, Южа, Кинешма, вот так. И я их еще застал в 80-х — мама ездила в Плес к двум вот своим теткам и меня брала.
П. Алешковский
— Сколько же им было лет?
Г. Шульпяков
— Под восемьдесят. Они жили в доме своем на берегу, прямо в Плесе. Тогда Плес — это было совершенно патриархальное и для меня чрезвычайно скучное и унылое место, а мама, видимо, там наслаждалась... (Смеется.)
П. Алешковский
— Ну, там красиво.
Г. Шульпяков
— Ей там было прекрасно, да. И этих старух я помню. Но мне и в голову не могло прийти что-то их расспрашивать, что как-то они связаны с какой-то другой страной, нежели с той, которая нас окружает. Это 80-е, это еще даже до перестройки, конец 70-х даже, наверное. Вот. Поэтому... И мама особо ничего никогда не рассказывала — ну, кроме вот этой фотографии. Может быть, я и не интересовался. А может быть, действовала эта инерция — ведь тогда, при советской власти, особенно в сталинские годы, все это было небезопасно — иметь таких предков. Все это замалчивалось...
П. Алешковский
— Ну, для мамы — да, но для Вас уже — нет. Но Вы были молодой, и Вы не понимали, как... И я прекрасно понимаю это все.
Г. Шульпяков
— Да, но вот у этих старух — у дочек-то поповских, которые именно в 30 — 40-е годы все это пережили, они не привыкли вообще об этом говорить. У них был страх, и они как привыкли молчать об этом, так и молчали. И особенно...
П. Алешковский
— А они в церковь ходили?
Г. Шульпяков
— Нет.
П. Алешковский
— Нет, да?
Г. Шульпяков
— Они были невоцерковленные, мне кажется, совершенно.
П. Алешковский
— А сын вот единственный?
Г. Шульпяков
— Тоже нет. Он был врач. Он был врач, он работал в Кашине долгое время, насколько я помню. И потом вернулся умирать в Саметь. И похоронен в ограде храма...
П. Алешковский
— ...с отцом?
Г. Шульпяков
— Вместе с матушкой Екатериной, со своей матерью. Отец Сергий был в 1942 году репрессирован, могила его неизвестна.
П. Алешковский
— А, то есть он не вернулся из лагеря, да?
Г. Шульпяков
— Он не вернулся, он умер на пересылке либо в тюрьме. Он был уже старый, и... Ну, вердикт — сердечный приступ. Мы знаем, что этим вердиктом как бы...
П. Алешковский
— ...все, что угодно.
Г. Шульпяков
— Все, что угодно, да. И тела не выдавали.
П. Алешковский
— Ну да. А потом, непонятно, откуда выдавать. Он мог быть увезен, он мог посидеть в тюрьме и так далее, и так далее.
Г. Шульпяков
— Но справку вот именно после перестройки родственники его, этого вот священника, старшие мои какие-то там двоюродные деды и бабки — они пытались навести справки, получили эту вот справку и уведомление о том, что Костромской архив сгорел еще в баснословные времена, и ни дела, ничего сыскать невозможно. Я думаю, скорее всего, так и было. Просто все это где-то при пожаре сгинуло, и ко всеобщему благополучию.
П. Алешковский
— А Вы не пытались искать в Костромском архиве о нем самом?
Г. Шульпяков
— О нем самом — да.
П. Алешковский
— Наверняка, есть епархиальные ведомости.
Г. Шульпяков
— Можно найти, да, и я все это нашел. Это даже искать не надо — все это выложено. Есть форум ярославский генеалогический, и там полно специалистов каких-то — таких любителей, которые помогут отыскать все, что угодно, и посоветуют какие-то ресурсы. Поэтому мне даже не пришлось шелестеть бумагой. Он — действительно, можно найти год его выпуска из Ярославской семинарии. Интересно, что...
П. Алешковский
— А он местный, да?
Г. Шульпяков
— Да. Интересно, что его, соответственно, отец — мой прапрадед — отец Платон (то есть отец Сергий был Сергей Платонович) служил под Нерехтой на Богословском погосте. Ну, некий Платон Введенский. Совпадение может быть, но маловероятно — других Платонов, по спискам, в это время просто не было. Под Нерехтой Богословский погост, село — не помню сейчас, как оно называется. Значит, от него еще несколько километров туда, к погосту. Там действительно по спискам значился некий Платон Введенский. Доехать нам туда не удалось по бездорожью, но там вообще ничего нет, судя по фотографиям. Есть сайт...
П. Алешковский
— То есть ни церквей, ни погоста?
Г. Шульпяков
— Ну, кочки, да, холмики, церкви нет. Поэтому, собственно, туда и ехать особого смысла не было, и мы пытались прорваться... Ну, весной не проедешь — распутица. Соответственно, вопрос — как отец Сергий, его сын, очутился в Самети. Саметь — это все-таки под Костромой, совсем в другой стороне. Это все...
П. Алешковский
— Ну, очень просто — через Ярославль? Поехал в Ярославль служить в семинарии и был направлен...
Г. Шульпяков
— Ну, дело в том, что в процессе этих разысканий натыкаешься, опять же, на такую запись, что до отца Сергия в Самети служил некий Груздев. Соответственно... Груздев, Груздев... Ведь сначала, когда ты натыкаешься на эту историю, тебе кажется, что ну вот, Саметь — это и есть какое-то корневое место. Вот здесь твой прадед, тыр-тыр-тыр... А оказывается, до него там служил Груздев. И ты думаешь: «Да, а что, а почему? А как вот он очутился?». И вдруг... Моя мама все-таки в этом смысле молодец — она составила в свое время огромное генеалогическое древо, сотни участников этой таблицы, которые до меня ни тогда... ну, сейчас чуть больше, но ни о чем не говорят. Но если подобраться в самое вот начало, туда, к отцу Сергию, просто видишь фамилию его жены. Она Груздева в девичестве. То есть он, как часто было тогда...
П. Алешковский
— Очень часто. Вышел из семинарии, искал жену...
Г. Шульпяков
— Искал жену. Соответственно, во-первых, возвращаться к отцу...
П. Алешковский
— Как отец Иоанн Кронштадтский, который нашел себе жену по приходу, а когда женился, сказал, что жить будут раздельно, потому что он вот такой обет принимает.
Г. Шульпяков
— Ну, все зависело от возраста священника, да? Видимо, отец Платон на богословском погосте не собирался на покой и не мог передать свой приход, свой погост своему сыну, и тот был вынужден искать, и одним из верных способов была женитьба на поповской дочке, потому что если священник — старик, а сыновей у него нет, ему ничего не остается, как через дочь передать приход в чьи-то руки. Вот этими руками и были руки отца Сергия. И он туда, как бы мы сказали, распределился, женился туда. Это 1907-й или 1908-й, сейчас я не помню, вот какие-то такие года, первое десятилетие ХХ века. Соответственно, тогда и была сделана эта фотография — они еще молоды, и вот в Костромской студии...
П. Алешковский
— А церковь какого времени?
Г. Шульпяков
— Церковь середины XVIII века, колокольня — чуть позже. Классический костромской... Вот такое пятикупольное сооружение с очень широкой трапезной, с двумя приделами — Петра и Павла и митрополита Московского.
П. Алешковский
— Алексия?
Г. Шульпяков
— Да. И, соответственно, в летнем храме центральный — Николая Угодника, потому что храм Никольский. Летний храм давно закрыт, хотя он невероятно красивый. Сохранился деревянный резной иконостас, иконы живописные — частично, кое-что все-таки поразворовали. На стенах масляная живопись, соответствующая тому времени, много икон в окладах, которые тогда, видимо, в массовом порядке производились.
П. Алешковский
— А церковь не закрывалась в служении?
Г. Шульпяков
— Церковь не закрывалась. Это отдельная история, мы ее коснемся, наверное. Но вот летний храм — да, он очень красивый.
П. Алешковский
— Судя по тому, как Вы описываете, что все сохранилось, значит, церковь не закрывалась.
Г. Шульпяков
— Да-да, хотя ее и грабили...
П. Алешковский
— Ну, это... Да...
Г. Шульпяков
— И, причем, грабили уже в наше время, в 2004 году, когда из храма была похищена Федоровская икона Божьей Матери — «Божья Матерь Федоровская», та самая икона, которую в 1913 году передал в храм в руки моему прадеду Николай Второй, когда приезжал с юбилейным визитом в Кострому. Каждый 13-й год в каждом веке, помимо прочих, наверное, визитов, но наши императоры посещали Кострому, и вот тогда...
П. Алешковский
— Это романовское место.
Г. Шульпяков
— Да, конечно. Поэтому они посещали Кострому. Тогда же перед ними отчитывались потомки Сусаниных, что «мы живы-здоровы, продлите нам, пожалуйста, наши льготы». И вот в 1913 году Николай Второй на пароходе «Межень»... Они все прибыли. Была построена специальная пристань в Костроме, это целое событие, в общем-то, аттракцион огромных масштабов — с новостройками, с хлебом-солью, с молебнами и так далее. И вот Николай Второй передавал в храмы иконы Божьей Матери Федоровской, которая, собственно, является покровительницей Дома Романовых, в самые значимые храмы Костромы и вокруг Костромы. И сочли наш Никольский храм... Он старый — он старый по месту, не по постройке. Он числится за чудо-монастырем еще с времен Ивана Грозного.
П. Алешковский
— Ну, значит, на месте него была какая-то деревянная церковь.
Г. Шульпяков
— Да-да-да. Та же Никольская церковь. Никольские церкви очень распространены на Волге, потому что Николай Угодник — он покровитель всех на воде живущих и с воды живущих. Поэтому ничего удивительного, что, в общем, эта икона была...
П. Алешковский
— Да, да.
Г. Шульпяков
— И ее... Крестный ход был. Вот прадед возглавлял его. И несли из Костромы — это 13 километров. Это все очень близко. Я когда в гостинице просыпаюсь, я через 20 минут уже на колокольне стою. То есть вызываешь машину, и спустился вниз, сел — и через 20 минут уже на колокольне. Близко и удобно, практически, Кострома. Но при этом совершенно особый край, о чем мы можем тоже поговорить. И вот эта икона — в 2004 году ее украли. Причем, делалось это так: подкатывали к батюшке веселые ребята с предложением купить ее и еще несколько. Получив отказ, они просто все это взломали и взяли даром.
П. Алешковский
— Я напомню, что это передача «Светлый вечер» с Петром Алешковским, и в гостях у меня сегодня Глеб Шульпяков, поэт, прозаик, эссеист и вот, как выясняется, потомственный звонарь. Мы к этому подходим.
Г. Шульпяков
— Потомственным я бы себя не назвал, конечно. Я, видимо, первый в этом ряду, хотя мы с ребенком с моим уже звонили. Да, и мы к этому подходим. Соответственно, ничего не зная об этой Самети, я однажды...
П. Алешковский
— И иконы, которые украли, не вернули все-таки? Не нашли нигде?
Г. Шульпяков
— Они не всплыли нигде, нет. Это все никогда, как правило, не всплывает. Так же была и из иконостаса выломана пара больших икон. Это — нет, это все ушло с концами. И «Страшный суд» еще висел, впечатляющий, насколько по рассказам я могу судить. Церковь не закрывалась, не закрывалась она все эти годы, потому что в этой церкви в 20-х годах крестилась Прасковья Малинина, ставшая впоследствии знаменитым председателем колхоза «Двенадцатый Октябрь», депутатом Верховного Совета. В общем, если по трактористам у нас была Паша Ангелина, Стаханов у нас был по углю, то вот по коровам, молоку и надоям в Советском Союзе была Прасковья Малинина, депутат Верховного Совета, сидящая за одним столом с советскими партийными «шишками».
П. Алешковский
— С Калининым?
Г. Шульпяков
— Да. Вхожая в разные кабинеты. При этом жившая совершенно обычным домом своим, в котором жила. В 20-х годах она вышла замуж, и что-то не поладили они с родственниками, и приютил их мой прадед в сторожке при храме. Они жили два года, они рожали там детей, и муж ее звонил в колокола, а она просто при храме помогала, вот будущая депутат Верховного Совета. И, видимо, благодарность ее была какая-то существенная за эти годы, что она не дала закрыть эту церковь, даже достроила разрушенную ограду там. В общем, они ее боготворят. Помимо того, что колхоз был богатый и жили они там как у Христа за пазухой, вот еще и церковь она сохранила, и похоронена в ограде церкви — народный депутат. При том, что памятник ее стоит у горкома или парткома, или что-то такое... Страшный черный бюст. И именем ее, наверное, там названы улицы и площадь...
П. Алешковский
— Все улицы, да.
Г. Шульпяков
— Их там всего три. При этом лежит она в ограде храма.
П. Алешковский
— Ну что же, очень интересная и поучительная история. Помню, в 1969 году в городе Пронске Рязанской губернии мы жили с такой Александрой Константиновной Заикиной, которая была исключаема из партии, потому что она вставала вот так, раскинув руки, такой Орантой, нерушимой стеной перед Пронским собором, когда на него шел бульдозер, и говорила: «Давите! Историко-культурное достояние ломать не дам!». И действительно, не дала. И вот точно такая же история совершенно. Просто вот понимала старуха (тогда не старуха, конечно), что нужно сохранить, а не уничтожать. И доживала свой век на отшибе, так вот совершенно какая-то... Ведьмой ее почитали уже потом. Детишек она как-то привечала. В общем... Ну, бывают такие люди вот в истории. И замечательная Малинина оказалась. (Смеется.)
Г. Шульпяков
— При том, что да, она сохраняла все свои... Весь свой статус...
П. Алешковский
— «Иконостас» носила, наверное, на груди, там — «Герой Социалистического Труда»...
Г. Шульпяков
— Да-да-да! Они снимались, и она умерла в 80-х, где-то вот в районе брежневских похорон, поэтому про нее и фильмы документальные снимались. Это можно все посмотреть — ее уже старую, как она с «иконостасом» что-то там, говорит дежурные слова. Но колхоз (или совхоз, не помню) — он действительно был одним из мощнейших. Да вообще, ну потому что этот совхоз — он на пустом месте возник. Эти края еще до революции славились именно своим выгоном коровьим, потому что заливные луга, потому что хмель, потому что рыба садится на нерест в этих заводях. Ну, и трава, соответственно. И местные мужики еще в 1903 каком-то году первыми выписали... Из Швейцарии коров выписывали через Тимирязевскую Академию. Первыми поставили в районе какую-то электростанцию себе, чтобы вот это все там функционировало. Поэтому это не на пустом месте возникло, но она это все поддерживала.
П. Алешковский
— Просто она была, видимо, незаурядным человеком, это понятно.
Г. Шульпяков
— Да. Но при этом что вот она прошла путь от доярки, от посудомойки, и вот в ее раннем... совсем в юности был эпизод вот такой церковный. Ну, соответственно, крестили ее при рождении вот (нрзб.) тоже крестил.
П. Алешковский
— Это понятно.
Г. Шульпяков
— И сама церковь-то отказывалась от прихода, поскольку не было никого. Но поскольку имелись партийные рычаги влияния, то приход... церковь пришлось сохранить.
П. Алешковский
— И отец Сергий до 1940 года, до 1941-го отслужил?
Г. Шульпяков
— До 1941 года. При этом — как служил? Все же было запрещено. Звонить... Ты не звонишь, ты никакие требы не можешь — ни отпевать... Жить-то с чего? Да? Торговля запрещена, финансовая деятельность. Там это все... Это иезуитские указы. Это же ничего не делается вот просто так — закрыть... Оно само закроется. Мы сделаем так, что оно само закроется, и ни придраться будет.
П. Алешковский
— Но не закрылось.
Г. Шульпяков
— Да. Тем не менее, как-то, в общем, это все существовало и существует и поныне. И, соответственно, я однажды поехал в Ярославль — просто так как-то, разгонять зимнюю тоску с приятелем — и случайно на карте обнаружил (наткнулся глазами — искал, там, что-то мне надо было)... Смотрю — это Саметь. Я позвонил маме и говорю: «Слушай, Саметь — это то, что я помню из твоих рассказов». Она говорит: «Ну да». И поскольку Ярославль и Кострома — это все рядом, 70 километров, а Саметь — это, считай, Кострома, то через час...
П. Алешковский
— ...вы были на месте.
Г. Шульпяков
— ...сам того не ожидая, я оказался, в общем, в этом бездонном... В этом месте, где открывалась эта «кроличья нора» для Алисы в Зазеркалье, совершенно историческая. Вот. И мы в первый раз въехали в это село. Снег, белые просторы невероятные, потому что эти заливные луга, дальше Волга начинается. Все, в общем — синее небо, белый снег. Стоит этот храм, занесенный по окна снегом. Я первый раз и не понял даже, что он действующий. Я решил, что он заброшенный, поскольку служили и служат там только по праздникам и по выходным. Но в тот же день случайно мы как-то кого-то там перехватили на улице: «Кто здесь, старики-то какие-то живы? Кто здесь самый старый?». И вот нам показали на крайнюю избу, где жила баба Геля, которая сейчас — моя большая подружка саметская. Я когда приезжаю, всегда к ней бегу чай пить.
П. Алешковский
— А Геля — это какое имя полностью?
Г. Шульпяков
— Ну кто мог повстречаться тебе на пепелище предков? Ангел. Ангелина.
П. Алешковский
— Ангелина? А-а, понятно.
Г. Шульпяков
— Она Ангелина. И мы к ней тут же и приходим в гости. Она на улице вешает — как я сейчас помню, в зубах прищепки — белье. Такая бодрая сухонькая старушка, очень колоритно говорящая, с этим вот «оканье» таким — ну мягким все-таки, не северным, не совсем северным. И громко, резко очень говорящая. Я ее записал так даже на видео, есть какие-то видеоролики — просто вот как она говорит. Хотя она рассказывает там и про Малинину, и про прадеда. И, в общем, выясняется, что передо мной сидит человек — мало того, что ее крестил отец Сергий, но она еще что-то помнит. Вот на нашей земле есть один человек, который помнит, видел и может что-то рассказать об отце Сергии. Вот такая...
П. Алешковский
— ...цепочка.
Г. Шульпяков
— ...единственная ниточка, да, последняя. Потому что больше нет (нрзб.)...
П. Алешковский
— Больше никого нет, да?
Г. Шульпяков
— Никого нет. Моя мама не могла никак это застать. И она что-то такое... Понятно, что путается, понятно, какие-то картинки... Но она рассказывала эпизоды такие — ну, конечно, смешные бытовые. Она говорит, что «почтальонка-то придет; почтальонка- то в крайнем доме-то...»... Она говорит малопонятно — в общем, быстро тараторит. Все это еще с этим произношением.
П. Алешковский
— Красиво.
Г. Шульпяков
— Да. Но так я понимаю, что приходила «почтальонка», и лень ей было таскаться по селу, месить грязь и разносить, — она заходила в крайнюю избу, где у нее подружка жила, и дочкам подружки, в частности, вот этой Ангелине, давала письма, и они бегали... А кому писали в деревне? Ну вот священнику и писали, потому что дочки его разъехались, а они и писали ему. И вот они бегали. «И письмецо-то вручишь, а попадья-то нам — конфетку. Там и любо», — говорит. Ну вот она больше попадью помнит, которая на каждое письмишко и м по конфетке и выдавала. Но, тем не менее, отец Сергий ее крестил, у нее был брат, который помирал, от которого отказались врачи (это все, наверное, тоже 30-е какие-то годы), которого мать тайком снесла отцу Сергию, и он крестил этого ребенка, и он выздоровел. (Смеется.) Уж не знаю, что там произошло, но факт есть факт.
П. Алешковский
— То и произошло.
Г. Шульпяков
— То и произошло, что произошло, — он выздоровел. Все то приходилось делать, конечно, тайком. Даже вот моя мама рассказывала, что поповские дочки — они. Когда приезжали, это они там к нему огородами пробирались, чтобы никто не заподозрил в контакте, потому что...
П. Алешковский
— Их?
Г. Шульпяков
— Их с отцом. Мало того, что они не смогли получить высшего образования... Никто, кроме моей бабушки, которая уехала подальше, в Казань, и там как-то умудрилась скрыть...
П. Алешковский
— Ну, и, наверное, сына врача?
Г. Шульпяков
— Да, и сына врача. Все остальные варианты были — либо ты пишешь отказ от родителей, либо с такой графой ты обречен на изгойство. И они так и прожили. Никто из них не получил высшего образования. Вот такая, значит, история. И э та баба Геля, да, вот такая...
П. Алешковский
— А никаких вещей не осталось?
Г. Шульпяков
— Нет, есть изба, в которой он жил. Она поделена на две части. Там живут даже уже какие-то потомки тех, кто когда-то в эту избу...
П. Алешковский
— Заехал?
Г. Шульпяков
— ...заехал. Скорее всего, арестовали по доносу. И заехали, соответственно. те, кто, скорее всего...
П. Алешковский
— ...кто донос и писал. Ради чего и писал.
Г. Шульпяков
— А донести... Да, ради чего и писалось. А донести — ну, повторяю, любая треба — это уже нарушение, и привет. Любое ведро картошки, которое тебе приносят в благодарность, это уже может рассматриваться как некоммерческая, неофициальная деятельность, и, опять-таки, статья. Которых тогда было предостаточно. Какое-то время там пытались мои старшие какие-то двоюродные деды заняться вопросами реституции, но как-то это и нелепо, и смешно. Ну, что там...
П. Алешковский
— А чего там? Избу?
Г. Шульпяков
— Ну, изба, да. Но там живут люди, которые уже знать не знают своих-то предков. И вдруг к ним приходят и говорят, что, «ребята, съезжайте». Но, с другой стороны, если этим занимается государство, то, пожалуйста, люди съедут, если ты предложишь им какие-то другие условия. Я не откажусь от избы в Самети. Мне будет где останавливаться. Я остановлюсь в сторожке, где ночевала Малинина. Там довольно холодно бывает осенью. Но это как бы вопрос уже десятый. И вот этот храм. Потом выясняется, что он действующий, потом я как-то списываюсь с его настоятелем, приезжаю на Пасху. При этом я некрещеный на тот момент. Приезжаем мы с товарищем на Пасху, и я поднимаюсь на колокольню. Лестница там настолько гнилая, что туда уже лет пятьдесят как никто не поднимался. И обнаруживаю на колокольне два колокола — стареньких колокола, которые, видимо, не взяли, потому что они были мелкие и на переплавку не пригодились.
П. Алешковский
— Вот тут я Вас на минуточку прерву и напомню нашим слушателям, что это передача «Светлый вечер», и я — Петр Алешковский. В гостях у меня поэт Глеб Шульпяков. И нам нужно сейчас занырнуть под эфир, и мы скоро вернемся. Оставайтесь с нами, пожалуйста.
Итак, мы снова появились на частоте Ваших радиоприемников. Это передача «Светлый вечер» с Петром Алешковским. В гостях у меня Глеб Шульпяков — поэт, прозаик и эссеист. И вот он рассказывает, как он оказался на колокольне в Самети, где когда-то служил его прадед, отец Сергий. Первый раз?
Г. Шульпяков
— Первый раз, да. Я поднялся. Они туда не поднимаются, потому что опасно. Да и некому — кому там, старухам, что ли, звонить? Два несчастных колокола там висело. И первый раз на Пасху я в эти два колокола, как умел, что-то, в общем, звонил. Но это лучше, чем ничего, когда Крестный Ход. Вот это такие... И ты стоишь, это высота, открывают виды сумасшедшие совершенно на поля, Волгу и дальше. Она стоит на окраине, притом, что с одной стороны Волга, а с другой стороны село окаймляет Костромское водохранилище или море, как они его называют. Это совершенно безбрежное, действительно, без берегов море. Другое дело, что оно мелкое. Но чисто визуально это, в общем, невероятно...
П. Алешковский
— Вода, вода, вода?
Г. Шульпяков
— ...вольно и просторно. Вода с зелеными такими островками, которые, собственно, и есть то, что осталось от деревень, которые там стояли. Соответственно, эти холмики — места, где стояли церкви. И там могут остаться...
П. Алешковский
— ...фундаменты, конечно, есть.
Г. Шульпяков
— ...и фундаменты, и погосты. Я все мечтаю туда с лодкой — договориться с кем-то — сплавать. У этих всех я выяснил — это когда я кого-то спрашиваю, а мне говорят: «Это? Дак это вот там». Ну, я сейчас не помню, какая-нибудь... Там, Спас. Я говорю: «Как это — вот этот островок? Почему он Спас называется?». Ну потому что деревня это, а не остров.
П. Алешковский
— Угу. Конечно.
Г. Шульпяков
— А рядом есть мемориальная роща, высаженная тоже, я думаю, в годах 90-х в память по количеству затопленных деревень с табличками, с названиями деревень и людей, которых выселяли. Это был огромный проект, конечно, сумасшедший проект по затоплению. Вообще, вот это строительство, превращение Волги в такой источник энергии — циклопический проект. Не знаю, насколько экологически он был оправдан, экономически...
П. Алешковский
— Ну, экологически не оправдан, а экономически — может быть, но не мне судить, надо обращаться к ученым. Но страна была при облучении свечей, и появились электрические лампы и энергия. А вот как это было сделано, как затопили Мологу в Калязине, все это мы знаем. Волга давно не Волга, а каскад водохранилищ. И, увы, это веяние времени.
Г. Шульпяков
— Ну вот Саметь избежала этой скорбной участи, и не исключено, что, опять же, стараниями Малининой она была обнесена дамбой — огромной, длиннющей дамбой, по которой очень здорово ехать летом на машине. Она ведет по кругу, и, что очень, с другой стороны, символично, она... Отъедешь — Саметь, мимо Ипатьевского монастыря. То есть переезжаешь через Костромку, у тебя слева Ипатий, и дальше ты вот туда, в эти заречные края едешь. И по этой дамбе можно по кругу вернуться обратно, не возвращаясь как бы, той же дорогой. Ты едешь по дамбе, и ощущение такое, что ты едешь вперед, но на самом деле она (нрзб.)...
П. Алешковский
— ...можешь вернуться назад.
Г. Шульпяков
— ...и ты упираешься в Ипатий. Я считаю, что это великолепный символ русской истории — все упирается в Ипатий, в Романовых. (Смеется.) Но там очень красиво — с этой дамбы хорошо купаться, есть спуски к Волге. Хотя сама Волга мелкая, и купаться там не самое большое удовольствие. Надо долго идти, чтобы там как-то до пояса дойти.
П. Алешковский
— Да, я пытался, я знаю.
Г. Шульпяков
— Но символические омовения... Мы всегда там, когда я гостей привожу, всегда там загоняю в речку. Загорать там прекрасно — там много уютных очень таких лазеек.
П. Алешковский
— Песок...
Г. Шульпяков
— Трава, но роща, трава, и хоть вот с палатками останавливайся и живи, если бы комары не жрали. Вот эта дамба и спасла, соответственно, Саметь. Ну, все-таки совхоз, все-таки хозяйство — не могли затопить такое легендарное место. И первое, что, конечно, приходит в голову...
П. Алешковский
— Я думаю, Глеб, что дело не в легендарном месте, а в руководителе. Просто она не хотела сдать свою землю — и не сдала ее. Вот. А в других местах махнули рукой, поленились...
Г. Шульпяков
— Ну, это да, да, но все-таки всесоюзно известный совхоз пустить под воду...
П. Алешковский
— Ну, да, да.
Г. Шульпяков
— Это тоже аргумент. Там соседние никому не известные совхозы — «Тринадцатый Октябрь», «Четырнадцатый» и так далее — да и бог с ними. А этот уже «засвеченный», он уже и что, и как, и почему. Вот построили дамбу. Но, конечно, за все это боролся один человек, и это была Малинина. И первое, что, конечно, хочется сделать, когда ты видишь эту разоренную колокольню, — колокола. Потому что молчащая церковь — это самое печальное зрелище. Вот. И поэтому...
П. Алешковский
— А еще, наверное, из Костромы доносятся?
Г. Шульпяков
— Нет, ничего не слышно. Даже из соседнего села — из Петрилово или из Шунги.
П. Алешковский
— И там есть церковь?
Г. Шульпяков
— Угу. Церквей много. И это прекрасно. Но в этом и беда. Раньше единственная церковь была Самети. И петриловские, и шунгинские...
П. Алешковский
— ...все бежали туда.
Г. Шульпяков
— Да, это был приход. Теперь у каждого своя, и везде свои три бабки сидят. А так все бабки собирались у нас. Но, тем не менее, в соседних деревнях... И как бы так у нас соревнование такое: «Вот петриловские-то или, там, шунгинские-то колокола купола-то себе уже покрыли, а мы все никак не соберем денег». И, соответственно, я решил как-то заняться колоколами, поскольку я понял, что это непередаваемое ощущение — звонить в колокола, стоя на колокольне, где служил твой прадед, и так далее, и так далее понятно. Ничего подобного со мной не случалось никогда. Я и представить не мог, что я вообще буду хотя бы в два колокола звонить. Да, но... И вот, значит, это вопрос денег всегда, просто вопрос денег. Как-то я попытался собрать денег. Кое-кто откликнулся, но основную как бы сумму нашли мы с сестрой. Дальше началась эпопея с колоколами — это же нужны мастера, это же нужны те, кто льет.
П. Алешковский
— Но сейчас, по-моему, льют.
Г. Шульпяков
— Ну, льют, полно, но вот под Тутаевым льют особенные ребята. И я связался с человеком, который является таким посредником между Церковью и литейщиками, который организует заказы для храмов и монастырей Ярославской и Костромской областей. И вот мы с ним поехали под Тутаев, где в лесу за забором с собаками какие-то два странных человека, отец и сын, вот занимаются колоколами. И выбрали просто — я записал звук первых этих оставшихся двух. Снимать мне их, конечно, никто не дал благословения — и правильно: ну чего — какой-то парень снимет колокола. Во-первых, их вот так вот и не снимешь, это все висит на балке, неизвестно, в каком оно состоянии. Все это может в любой момент рухнуть.
П. Алешковский
— А те, которые лили, попросили звук?
Г. Шульпяков
— Да. Но чтобы собрать какую-то гамму, какой-то тон. Но это не так, как я постепенно понимаю, важно. Когда они не в тон, так даже интересней и веселей. В колокольном звоне вот оно вот так складывается. Это особая гармония, которая складывается не всегда из гармоничных звуковых сочетаний. Но, тем не менее, этот звук я записал. У них было много уже готовых колоколов. Мы подобрали еще четыре — все, на что нам хватило денег, это еще четыре колокола. Крупного благовеста у нас нет — это уже все совершенно другой порядок цен. Но с этими четырьмя, плюс два старых — шесть, это уже какой-то звон. Это уже погуще все-таки. Два — это совсем смешно. И следующий вопрос — да, эти колокола ты привозишь, мы их освятили, они были освящены, вернее, батюшкой, отцом Дмитрием. Но дальше ведь вопрос в колокольне. Эти балки — ты не знаешь, а выдержат они все это? А эти стены, в которые они уходят? Это все обсыпается там. Все 50, если не больше, лет туда просто не поднимался никто. Про лестницу я не говорю — по этой лестнице, которая прогибается под ногами, как мокрый картон...
П. Алешковский
— Починили лестницу?
Г. Шульпяков
— ...не то, что сам не поднимаешься, — колокола... Сам-то ты, может быть, и поднимешься — колокола не поднимаешь. Но появились колокола — появилась лестница, появился резон обращаться за помощью к местным каким-то предпринимателям. Это уже дело батюшки. И к осени... Вот летом мы это завезли, к осени появилась... сделали эту начинку деревянную. Это несложно все...
П. Алешковский
— Какого года-то летом?
Г. Шульпяков
— Это было года, наверное, уже два-три назад. Это все после 2014 года, в любом случае. Я думаю, это 2015-й год. И появилась лестница. И тогда уже было торжественное поднятие колоколов, освящение, был праздник. Это все было, наверное, я думаю, на Николу Зимнего, все это было... Приезжало местное ВГТРК, был сюжет по Костромскому телевидению — со всеми подробностями, и с Николаем Вторым, и с прадедом моим. Потому что, в общем-то, я им как-то помог это сделать. Иначе бы это не получило той глубины, которой заслуживало. Получился довольно хороший, глубокий сюжет. Итак, появились там, значит, колокола. И я, по возможности, на большие праздники в течение года приезжал звонить, потому что больше там делать этого просто некому.
П. Алешковский
— А как Вы научились звонить-то?
Г. Шульпяков
— Этот вопрос — да, который обычно я слышу. Ну, если есть какое-то минимальное чувство ритма (а я вырос на рок-музыке)... Если ты любишь рок-н-ролл, блюз, все вытекающие отсюда жанры, то войти в ритм и дальше рисовать звонами какие-то свои рисунки не так, мне кажется, сложно. Но, плюс, у меня есть слух...
П. Алешковский
— Но Вы не ходили ни к кому?
Г. Шульпяков
— Нет, нет. У меня есть слух, я два года учился в музыкальной школе. У меня есть некоторая музыкальность какая-то (я надеюсь) — врожденная приобретенная, не знаю. Плюс, вот ритм — надо просто уметь держать этот ритм. Я часто, когда поднимаю с собой друзей, знакомых, ну, я сразу вижу, человек может держать ритм или нет. Просто вот: «Бум! Бум! Бум!»...
П. Алешковский
— А ногами тоже работаете или нет?
Г. Шульпяков
— Ну, там надо бы сделать педаль, но я пока управляюсь. Хотя педаль там хорошо бы сделать. Но педаль начинается уже когда от шести начинается колоколов. Шесть — ты еще можешь как-то изловчиться.
П. Алешковский
— Управлять ими?
Г. Шульпяков
— Да. Чуть больше — вот тут уже, особенно для какого-то серьезного басового колокола, конечно, хорошо педаль... По которым ты просто как ритм-секция, когда с гитарой — потому что «бум, бум!», а у тебя нога работает в одном ритме, а руки — соответственно, ты уже живописуешь там разные трели, перезвоны, сочетаешь так и сяк. Ну, может быть, и я уверен, есть какие-то звоны — такие-сякие, специальные и всякие...
П. Алешковский
— Ну, наверняка. То есть, есть точно.
Г. Шульпяков
— Да, есть точно. Но пока у меня не было возможности их изучить, да и надобности. Поэтому я звонарь такой — самоучка.
П. Алешковский
— И никто не подхватил в церкви самой у отца Дмитрия?
Г. Шульпяков
— Был момент. Был момент — появился странный человек, господин Морковкин, есаул, бывший руководитель Всесоюзного казачьего хора, которого каким-то ветром занесло, прибило к Самети. Он одно время и звонил, когда... Ну, по воскресеньям — каждое воскресенье же надо. И даже пел на клиросе, поскольку умел это делать. Но потому что-то там... Как-то у него разногласия возникли с батюшкой, и он исчез. И сейчас если я не приеду, то она и... То и никто не будет звонить.
П. Алешковский
— Звона нет, да?
Г. Шульпяков
— Звона нет. А я, конечно, не наездишься.
П. Алешковский
— Ну да.
Г. Шульпяков
— Вот так вот мотаться — там же жить где-то надо. Летом там еще в сторожке можно. Сторожка на кладбище. Обычно спрашивают: «Тебе не страшно?». (Смеется.) Я говорю: «С покойниками?». (Смеется.) То есть более спокойного места на земле я не видал. Это как вот выходишь — кладбище вокруг, прекрасно. Луна, храм стоит. Самое безопасное место.
П. Алешковский
— Я помню, в Печерском монастыре в моей молодости совсем монахи заводят на кладбище, показывают гробы, стоящие один на другом, говорят, что «вот все здесь нетленно», и прочее. И кто-то говорит: «А не страшно?». И монашек молодой говорит: «А чего ж страшного-то? Бояться живых надо, а мертвых не следует».
Г. Шульпяков
— С людьми страшно, да. А с покойниками спокойно.
П. Алешковский
— Понятно. Так как же Вас крестили-то, в результате?
Г. Шульпяков
— И потом как-то все это шло само к тому... Ну, как крестили? Крестил батюшка...
П. Алешковский
— Нет, понятно, что...
Г. Шульпяков
— ...отец Димитрий. А потом я как-то уже совсем себя чувствовал каким-то посторонним. Я, вроде, звоню, я, вроде, при храме, чем могу, помогаю...
П. Алешковский
— А вроде, и не при храме.
Г. Шульпяков
— А вроде, и вообще ни при чем тут, да? Но я до сих пор как-то не могу на этот вопрос четко ответить и ссылаюсь на то, что чудеса бывают. Оно само произошло. Причем, окрестили с сыном. У меня не было вообще ни малейшего какого-то сомнения в том, что я делаю, а только так и надо делать — какие могут быть сомнения? При том, что если бы мне еще два-три года назад кто-то сказал, что я... Я бы не... Я бы рассмеялся. Тем не менее, вот такие чудеса происходят. И мы на Петра и Павла, соответственно (потому что сын у меня Петя) крестились вдвоем. Этот было очень торжественно и душещипательно. Привезли крестных, естественно.
П. Алешковский
— Рубашки?
Г. Шульпяков
— Рубашки, крестики, все это. И, в общем, это довольно сильное производит впечатление, что этоо происходит в храме, где... Я не говорю, там, про Малинину или бабу Гелю, но где твой прадед, собственно, 30 с лишним лет — это священнический подвиг — вот на родном месте столько лет — 35, по-моему, я считал.
П. Алешковский
— Ну, наверное, как-то это связано напрямую, я думаю. Просто вот призрел потомка.
Г. Шульпяков
— А я когда спрашиваю отца Романа — это батюшка, который служил до отца Димитрия, у нас с ним очень теплые, дружеские отношения, я ему говорю: «Отец Роман, вот донимают меня праздные люди вопросами. А чего говорить? Скажи, что говорить, чтобы отстали. Не хочу вообще». Он говорит: «Душа возжелала». Я говорю: «Ну, отлично. Вот и ответ». И это, как правило, отваживает праздные вопросы, тут же. И, соответственно...
П. Алешковский
— Но у меня ужасные праздные — я просто... Я-то, совершенно понятным образом, понимаю, что это неслучайно, и весь Ваш рассказ к тому ведет. И я понимаю, что такое напитаться этим, как это понять и как естественно это произошло. Потому что если бы это не произошло, то это было бы неестественно, скорее. «Искра проскочила», — как говорил один старичок-священник. Вот искра проскочит — и уверуешь.
Г. Шульпяков
— А во-вторых, я так уверен, что неверующих поэтов не бывает. Все поэты веруют, только никак не могут как-то найти вот, как говорит мой приятель, «интерфейс нужный». И...
П. Алешковский
— Я больше того Вам скажу: я думаю, что неверующих людей не бывает. Просто вопрос, во что они верят. Не всегда их несет в правильное русло.
Г. Шульпяков
— Более того, сейчас, когда я приезжаю, я помогаю на службе. Я алтарник. И это отдельная история — когда ты погружаешься в нюансы литургического богослужения, когда ты понимаешь, что на твоих глазах происходит мистерия, которой 2 тысячи лет, и это едва ли не единственная из живых (ну, мистерий не бывает других), которые существуют.
П. Алешковский
— Напомню нашим слушателям, что это передача «Светлый вечер» с Петром Алешковским, и в гостях у меня поэт, ставший еще и звонарем в своем родовом, если можно так сказать, храме в Самети под Костромой Глеб Шульпяков. Давайте, Глеб, дальше расскажите про свой опыт алтарника. А читаете ли Вы?
Г. Шульпяков
— Нет, я еще ни разу не читал, хотя и один раз должен был, но там у нас что-то не срослось.
П. Алешковский
— А Вы почитайте дома — для себя, я имею в виду, вслух.
Г. Шульпяков
— Я готовился, да.
П. Алешковский
— Это же красиво.
Г. Шульпяков
— В прошлую Пасху я должен был в четверг читать какой-то кусок. Но не опоздал. Все-таки едешь, едешь. Пока едешь, там, всякое случается. Приехал — уже закончилась служба. Они же дневные там у нас в Святую неделю, Великую. И — нет, я не читал, я просто на подхвате. Да. И, наверное, довольно нелепо я выгляжу там. Но, тем не менее, это лучше, чем никого.
П. Алешковский
— Нелепость — есть прекраснодушие, и это замечательно. Это тоже нормально.
Г. Шульпяков
— Но поскольку отец Димитрий не гонит меня, а приветствует все это, то я вообще и не думаю на эту тему. Нужно — так нужно, да — так да, я — так с удовольствием. Потому что это же тянет за собой уже какую-то даже, таким образом, историю и филологию, и богословские какие-то дела. И ты начинаешь читать — как это устроено, как это появилось, мне, как историку любителю все это интересно — как это возникло. Помимо того, что это, да, я повторю, живая мистерия, которая на глазах у тебя происходит...
П. Алешковский
— Я бы сказал, таинство.
Г. Шульпяков
— Таинство, да. Да, ближе, конечно, к таинствам для русского слуха. Сколько смыслов буквально в каждом словесном движении, там, и ты во все это погружаешься когда, это производит известное впечатление. Но только если ты погружаешься в это, когда ты понимаешь, что все это живое, что все это действенное, что все это осуществляется сейчас и полностью аннулирует, в принципе, время. И прошлое, и настоящее, и будущее — нет ничего, есть только вот настоящее, и в этом настоящем все живы.
П. Алешковский
— И при этом это цикл, повторяющийся и повторяющийся, и повторяющийся.
Г. Шульпяков
— Или ты понимаешь, что вот на этом месте, где стоит отец Димитрий, там стоял твой прадед 100 лет назад и говорил те же слова. И на моем месте мог стоять его сын. Ну, и кто-то, кто был алтарником. И вид из окна такой же был — вот луг, коровы и Волга. И это тоже производит известное впечатление.
П. Алешковский
— Ну что ж, я думаю, что следует использовать еще нашего гостя сегодня и как поэта и попросить его почитать стихи из книжки, которая, по-моему, так и называется «Саметь», да?
Г. Шульпяков
— Да, эта книжка вышла год назад, она называется «Саметь», поскольку этот...
П. Алешковский
— А Вы не узнавали происхождение слова «Саметь»?
Г. Шульпяков
— Оно, скорее всего, финно-угорское, но еще есть вариант от слова «сам»...
П. Алешковский
— Ну, это напрашивается.
Г. Шульпяков
— Напрашивается, да. Но это, мне кажется, может быть, такое уже позднейшее истолкование финно-угорского слова, которое... Хотя Бог его знает.
П. Алешковский
— Скорее всего, это финно-угорское слово, да.
Г. Шульпяков
— Но смысл именно...
П. Алешковский
— Речки Саметь нет?
Г. Шульпяков
— Нет. Именно в корне «сам». «Саметь» — то есть «быть самим по себе». Этот район, отрезанный Костромкой, живущий на заливных лугах, жил всегда сам по себе, независимо. Они были богатыми, у них было всего предостаточно. Они и сейчас очень такие зажиточные ребята. Ну, вот эта «самость» — она присутствовала просто чисто географически, по ландшафту. Они жили, большую какую-то часть... Не большая, но довольно существенная часть — вообще отрезанная от Костромы, хотя она была... Вот она, ее видно, Кострому. Из Самети, с колокольни ты видишь трубы Костромы. Но, тем не менее, вот эта «самость», «Саметь» — она как поэтический образ прекрасна. Плюс, она прекрасно рифмуется с «памятью».
П. Алешковский
— «Саметь — память»?
Г. Шульпяков
— «Саметь — память», да, вот это мне все очень понравилось. Хотя книжка, конечно, не про Саметь — это просто сборник стихотворений написан к определенному времени. Но здесь есть поэма, которая называется «Саметь», и первая часть этой поэмы — она именно вот история, о которой мы говорили. «Я помню эту карточку с тех пор, как помню сам себя. Она стояла в комнате у мамы. Вот прадед — отец Сергий, ряса в горчичной сыпи, сельский священник. В пол-оборота матушка, на плече ладонь лодочкой. Он смотрит прямо, она — чуть в сторону. Строгие сухие лица. И темная квартира за спиной. Я теперь помню каждую складку. А через месяц — донос, арест. Поп, священник украл ведро картошки. И нитка распустилась. Не стало матушки Екатерины, исчезли поповские дочки, разорили церковь. И только на карточке — ни намека, как будто они смотрят в другое будущее. В наше время моя мама отыскала их, каждый год навещала, говорила: «Поеду-ка я к тетушке из Южи», «Давно не была я у тетушки из Шуи, у тетушек Нины и Ани из Плеса, у тетушки из Кинешмы», пока последняя из них не умерла. Так карточка попала к нам. Я увидел ее снова совсем недавно, когда разбирал вещи. Теперь это было зеркало — нос и рот, брови, глаза и даже его руки были мои. Вот только борода и ряса. Как затемно встали, переправа, и как тряслись на подводе, жирных грачей на пашне и фотографа, который все отводил взгляд, — я мог это представить. Но в тюремном подвале или на допросе человека с моим лицом, священника нет, нет и нет. Ведро мертвой картошки. Я и теперь слышал, как она стучит по доскам. А то село на Волге называлось Саметь».
П. Алешковский
— Ну, давайте еще чего-нибудь.
Г. Шульпяков
— Лопухи ли, папоротник рыжий,
Или безымянною травой,
Ночью дождь ощупывает крыши,
Проверяет, есть ли кто живой.
Мой сверчок цикадами разбужен.
Мирт ли, кипарис — одна душа.
Беззастенчив он и безоружен
И поет на кончике ковша».
Какие-то есть костромские...
Такой-то век, такой-то год,
Такого-то денька,
И, вроде бы, ни капли в рот –
А вышел в облака.
Слепил из перистых суму
И посох кучевых.
И если б сделал по уму,
Остался бы в живых.
Душе опять вольготно.
Душа на первом месте,
Когда над голой Волгой
Плывут на белом тесте.
И свечки колоколен,
И лесом цвет процежен,
И Батюшков не болен,
И шум пустых скворешен.
Жук влетел и вылетел в окно,
Потолок остался неподвижным.
С облаком и садом заодно,
Красными отметинами вишен.
Вечный дачник, удочки с утра,
Занавес неслышно опустился.
То ли где-то лопнула струна,
То ли жук не вылетел — прижился.
П. Алешковский
— Да. Замечательно.
Г. Шульпяков
— Еще?
П. Алешковский
— Ну, давайте еще, стихотворения два.
Г. Шульпяков
— Романы кропать и крутить огурцы
У времени года паршивой овцы.
Закатывать прошлое в банки —
Его небылицы и байки.
Прославить крапиву и куст бузины
Затем, что встают из такой глубины,
Где нет ни жида, ни мордвина,
Но пух и помет голубиный.
Среди зимы, ее горящих статуй
На холод не ропщи, за жар не ратуй.
Пусть времени воронка тишину толчет.
Ребенка и жену хватай, сажай их на осла.
Оставь добро — так будет меньше зла.
И в прорубь года, в пламя его дней.
Чем меньше звезд, тем в темноте видней
Одну, среди миров, тобой зачатых,
Живой души хотя бы отпечаток,
Хотя бы след, как этот, на снегу.
П. Алешковский
— Да. Ну что ж, спасибо за след на снегу. Потому что действительно мы пошли по следу и пришли, мне кажется, в правильное место. И найдется и пономарь, я думаю, в этой церкви, и будете Вы там звонить и прислуживать, и читать со временем. Все это правильно и красиво, потому что в этом есть смысл. Большое спасибо Глебу Шульпякову за то, что пришел к нам.
Г. Шульпяков
— Спасибо Вам!
П. Алешковский
— Спасибо!
