«Поморы». Гость программы — историк Алексей Лаушкин

Гость программы: кандидат исторических наук, научный руководитель Соловецкого морского музея Алексей Лаушкин.

Тема беседы: морское искусство русских поморов, как осваивались русские северные моря в допетровскую эпоху и после появления государственного флота.

---

Д. Володихин 

— Здравствуйте, дорогие радиослушатели! Это Светлое радио, радио «Вера». В эфире передача «Исторический час», с Вами в студии я, Дмитрий Володихин. И сегодня мы с Вами будем обсуждать тему, с одной стороны, популярную, а с другой стороны, содержащую в себе немало таинственного и совершенно непредставимого для человека наших дней, а именно морское искусство русских поморов, то есть жителей побережья Белого моря, Баренцева моря, жителей побережья разнообразных морей Русского Севера. И для того, чтобы поговорить об этом основательно, с чувством, с толком, с расстановкой, мы позвали сегодня специалиста по этой теме, научного руководителя Соловецкого морского музея, преподавателя кафедры «История России до начала XIX века» исторического факультета МГУ, кандидата исторических наук Алексея Владимировича Лаушкина. Здравствуйте.  

А. Лаушкин 

— Добрый вечер! 

Д. Володихин 

— Ну что же, начнем с того, как вообще появились русские поморы. Ну, уточним: ведь мы не говорим о каком-то особом народе, хотя в последнее время были модными мифы о том, что вот, там есть некий особый этнос. Это, в сущности, русские, которые живут просто в особой среде, связанной с морем.  

А. Лаушкин 

— Да, конечно, русские, как всякий большой народ, имеют региональные группы, культурные региональные группы. Мы лучше всего, наверное, знаем о такой региональной группе, как казаки. Ну вот поморы — это северные русские, русские, которые очень рано начали выходить к берегам холодных морей. Ну, а вот такой группой с общими культурными признаками, с общими особенностями в хозяйстве они стали, как мы говорим, в позднем Средневековье, уже в московское время. Движение русских на Север началось еще в государстве Русь, существовавшем в домонгольское время. Постепенно на Север шли сначала охотники. Которые надеялись в густых северных лесах найти пушнину, потом они обнаружили то, что на берегах дышащего, как тогда говорили, то есть поднимающегося и опускающегося во время приливов и отливов моря можно заниматься промыслами, но поначалу эти промыслы были сезонными, поскольку выжить там русскому человеку без храмов, без дорог было довольно сложно.  

Д. Володихин 

— Ну вот уточним. Изначально постоянное население — в основном, финно-угорское, то есть, собственно, карелы, финны, такие особые народы — саамы и лопари. Русские туда приходят когда, вот на это сезонное жительство? 

А. Лаушкин 

— Ну, я бы сказал, что коренным населением в этом крае, то есть на берегах Белого моря, по крайней мере, на западном и северном берегу Белого моря, то есть уже на Кольском полуострове, были все-таки саамы. Что касается карелов, они шли вместе с русскими, шли довольно дружно, не ссорясь, по дороге договариваясь о немножко разных занятиях. Карелы больше оседали поглубже в материк, по рекам, по озерам, русские же селились, точнее, поначалу не селились, а занимались промыслами на берегах Белого моря. Когда это стало происходить? Ну, вот наши древние источники, как Вы понимаете, Дмитрий Михайлович, не на все вопросы наши отмечают, но мы можем говорить о том, что где-то уже к концу XI — началу XII века первые русские пункты присутствия на берегах Белого моря существовали. И дальше на протяжении ближайших веков, прежде всего, новгородцы, именно новгородская территория распространялась все дальше на Север, и распространилась до Ледовитого океана, до Баренцева моря. Вот, в основном, новгородцы туда приходили, чтобы охотиться за зверем, и, прежде всего, тюлень, который давал великолепную непромокаемую кожу и давал животный жир. И чтобы ловить рыбу — селедка, треска, благородные сорта рыб.  

Д. Володихин 

— А рыбий зуб? То есть кость? 

А. Лаушкин 

— Нет, в Белом море моржей не водилось. Охота на моржа начнется позже, когда русские выйдут уже еще дальше на Север и научатся путешествовать к Новой Земле, может быть, и дальше, к Шпицбергену. И вот в эти первые века — XII, XIII, XIV, XV века — этот край был очень малолюдным.  

Д. Володихин 

— А где, собственно, возникли пункты присутствия, хотя бы сезонного присутствия, русских? 

А. Лаушкин 

— Ну, прежде всего, в устьях рек — Северная Двина, Онега, на Кольском полуострове (устье реки Варзуга) — там, где, во-первых, была пресная вода, во-вторых, где можно было заниматься не только морским, но и таким вот речным промыслом. Конечно, русскому человеку нужен был еще и лес для того, чтобы что-то строить. Русские же не привыкли жить в чумах, как северные кочевники. Ну, вот такие места — они, прежде всего, осваивались, и, как правило, там возникали именно сезонные поселения, редко что-то более серьезное. И перелом в заселении края наступил только с появлением на Севере крупных русских монастырей, и особенно Соловецкого монастыря, который возник в XV веке, в XVI стал хозяйственно настолько состоятелен, настолько велик, что создал инфраструктуру, как мы сейчас говорим.  

Д. Володихин 

— Даже иногда говорят «империя Соловецкого монастыря».  

А. Лаушкин 

— В свое время Василий Осипович Ключевский удачно сравнил Соловецкий монастырь с таким вот локомотивом, который потянул за собой весь край. Это действительно так. Активно берега Белого моря начали заселяться только тогда, когда благодаря обители там, на Севере, появились и дороги, появилась возможность таким образом реализовывать такие продукты промысла, получать с Юга хлеб, поскольку на Севере хлеб не растет. Ну, а самое главное, может быть, это для наших древних колонистов, старинных колонистов играло не меньшую, а большую роль — благодаря Соловецкому монастырю Крайний Север перестал быть чужеродной, чужеверной, языческой, а во многом, и пугающей своими легендами о близости адских народов и даже самого ада, краем. Север стал частью ойкумены. На берегах Белого моря возникли храмы, монастыри, деревни с нормальной приходской жизнью. Соловецкие иеромонахи становились этими сельскими батюшками. И вот где-то с XVI века начинается очень быстрое освоение берегов Белого моря. И в это время как раз, мы и говорим, сформировалась, скорее всего, начала формироваться группа населения, которую сейчас мы называем «русские поморы».  

Д. Володихин 

— В связи с тем, что Вы сказали, у меня два вопроса. Один из них — самый простой, незамысловатый. Собственно, конечно, роль монастыря в хозяйственном развитии Севера и в том, что русская цивилизация, православная цивилизация подвигается на Север, огромна. Но стоит ли, может быть, отметить и то, что это продвижение на Север сопровождалось поддержкой изнутри, со стороны сформировавшегося в конце XV — начале XVI века единого Русского государства — России? При Иване III, при Василии III основная государственная территория сложилась, и какие-то ресурсы — человеческие, финансовые — могли передаваться на освоение Севера. Играло это роль? 

А. Лаушкин 

— Ну, безусловно, роль это играло, но складывается впечатление, что все-таки у самого государства одного не хватало сил для освоения Севера, и поэтому очень часто государство действовало и посредством, например, того же Соловецкого монастыря, и прибегая к его помощи, а иногда и прося эту помощь. Самый яркий здесь, может быть, пример — это оборона Севера от притязаний Швеции. Швеция покусилась на эти земли во второй половине XVI века, и вот тут возникла необходимость и строить крепости, и создавать гарнизоны, и Российское государство обратилось, в общем, прежде всего, к северным монастырям.  

Д. Володихин 

— Ну да, соловецкие старцы нанимали стрельцов, нанимали казаков, строили...  

А. Лаушкин 

— Часто из числа крестьян, да, и часто на свои деньги. Так что здесь освоение Севера — оно шло, как освоение Сибири, не только за счет инициативы государства. Да, при поддержке, конечно, государства, всемерной поддержке, но все-таки большую роль играли, как бы мы сейчас сказали, негосударственные силы, частные силы — и монашество, и эти охочие люди, которым было интересно осваивать новые пространства, исходя из каких-то уже их промысловых интересов. Вот эти люди и сделали Север русским, по большому счету. И сохранили его в составе России. Потому что если бы Соловецкий монастырь и другие обители не привели туда вот это население, то, в общем, было бы некому защитить огромный и, надо сказать, пустынный, до сих пор в значительной степени пустынный край от организованной шведской экспансии.  

Д. Володихин 

— Но мы говорим — второй мой вопрос — о колоссальной роли Соловецкого монастыря. Действительно, он был, своего рода, столицей Русского Севера — и хозяйственной, и юридической какое-то время в отношении десятков деревень, которые ему подчинялись. Да не только деревень, но и укреплений. Там, Сумской острог был, например, полностью под контролем Соловецкого монастыря.  

А. Лаушкин 

— Да вспомним, что во время Смутного времени Соловецкий монастырь просто ведет государственные переговоры с соседями от имени государства.  

Д. Володихин 

— Совершенно верно! Но в от как относительно других центров — иногда говорят, вот несколько так «неологично» — монастырской колонизации? Ну, скажем так, продвижения русского монашества на Русский Север, когда он еще не был русским? Я имею в виду тот поток, который остановился в районе Трифоново Печенгской обители или, скажем, та линия  движения русских на Север, которая обосновалась, в конечном итоге, в таком крупном центре, как Кола, и тамошние обители.  

А. Лаушкин 

— Конечно, да, Вы правы. Когда вот мы говорим, скажем, о XIV веке, о монастырском возрождении, мы говорим о преподобном Сергии как о звезде такой величины, которая невольно затмевает целые мириады звезд — других подвижников. Так же и на Севере, когда мы говорим об освоении Севера и о роли монастырей, прежде всего, взгляд останавливается на колоссе Соловецком, но это не означает, что он тут действовал один. В том же XVI веке, мы знаем, очень много было миссионеров и просто подвижников, которые пошли еще дальше, чем соловецкие монахи, еще дальше на Север. И тут... Некоторые, кстати, были связаны с Соловками, как, например, просветитель лопарей, удивительный русский святой преподобный Феодорит Кольский, как раз обосновавшийся в устье реки Колы, в глубине Кольского залива, где сейчас стоит город Мурманск, и много других замечательных, таких, как преподобный Трифон Печенгский, о котором мы тоже упомянули. Ну, и некоторые среднерусские монастыри — они тоже имели некое хозяйство и тоже способствовали освоению края.  

Д. Володихин 

— Дорогие радиослушатели, это Светлое радио, радио «Вера». В эфире передача «Исторический час», с Вами в студии я, Дмитрий Володихин. И у нас в гостях замечательный историк, кандидат исторических наук, научный руководитель Соловецкого морского музея Алексей Владимирович Лаушкин. Мы продолжаем разговор о культуре русских поморов — культуре, которая связана, прежде всего, с их постоянным диалогом, обращенным к морю. И вот, собственно, первый мой вопрос — относительно их быта. Ведь, насколько я понимаю, условия навигации на Белом море, на Баренцевом море — они неласковые, и, скажем, составление каких-то правил, лоций, каких-то традиций, связанных с навигацией в тех местах, оно оплачивалось кровью, жертвами, разрушенными кораблями и погибшими мореплавателями.  

А. Лаушкин 

— Да, Дмитрий Михайлович, Вы совершенно правы. Белое море — море особое, как и Баренцево море. Поморы говорили: «Наше море — измена лютая». Еще говорили: «Море возьмет — не спросит», «Кто в море не ходил, тот Богу не молился». И все эти вот слова, все эти присловья — они возникли, конечно, не на пустом месте. В Белом море человек, который даже умеет плавать, выпал за борт — через 10-15 минут летом, в хорошую погоду погибает от... 

Д. Володихин 

— А зимой так дело идет на десятки секунд.  

А. Лаушкин 

— Ну, конечно, от переохлаждения. Там нет акул, но, как акулы, пожирает сама вот эта ледяная северная вода. И поэтому хождение в море требовало и большого мужества, и большого опыта, и больших знаний, и специальных технологий. И поморы, которые, с одной стороны, понимали, с чем они имеют дело, с какой страшной стихией, с другой стороны, ласково называли море «своим полем». Говорили: «В нашем море — наше поле», «Морем живем — морю песню поем».  

Д. Володихин 

— «Наш хлеб — рыба морская».  

А. Лаушкин 

— Да, да. «Море — наше поле, а рыба — наш хлеб», все это тоже их слова. И вот это приспособление к новому занятию — оно, конечно, произошло не сразу. Что-то из такого опыта мореходства русские люди принесли с Юга, с Великих озер. Потому что Ладожское и Онежское озера...  

Д. Володихин 

— Белое! 

А. Лаушкин 

— ...и Белое озеро — это не озера, с точки зрения мореплавания. Это моря — столь же сложные, столь же бурные, столь же ветренные. Что-то они восприняли из местной традиции. Было довольно тесное общение с другими народами Севера, причем, мореходными народами (саамы — они народ не мореходный). А вот, скажем, норвеги — народ мореходный. И в результате у русских выработалась своя очень интересная и очень эффективная в условиях этого края морская культура — культура, которая включала в себя такие элементы, как строительство судов, специальных судов, как приемы навигации, промыслы и так далее. И очень важно, что вот со всеми этими явлениями, ну, так сказать, техническими, хозяйственными соседствовала особая духовная культура этих людей, потому что без веры, без такого трезвого взгляда в глаза возможной смерти отправляться в такое море было невозможно. И вот, наверное, сегодня мы немножко подробнее про это поговорим.  

Д. Володихин 

— Да, непременно! Но вот у меня вопрос к тому, что Вы говорили о навигационной культуре. Что это — это составление каких-то особых собственных лоций, это какие-то особенные навигационные знаки, это какие-то обычаи запоминания береговой линии, климата, сетки штормов? Из чего состояла эта навигационная традиция?  

А. Лаушкин 

— Из всего того, что Вы сейчас сказали. Конечно, это и знание самого моря — его особенностей, его течения. Белое море — оно, как и Баренцево, тем более, — море очень подвижное, с мощными суточными течениями, с большими приливами и отливами. Это знание береговой линии — где-то к берегу можно подойти, где-то нельзя. Где-то есть закрытый фьорд, спасающий от любого шторма, где-то таких фьордов в принципе нет,  и десятки миль мореход может рассчитывать только на свою удачу, на милость Божию. И вот все эти знания в какой-то момент стали обобщаться поморами. Мы думаем, что это случилось не позже XVII уже века. И они стали составлять письменные лоции. Лоция — это такая книга, которая... это словесная карта. Лоции есть и сейчас — есть и военно-морские лоции, Министерство обороны издает лоции всех морей Российской Федерации. И вот первые русские лоции были поморскими. Поморы писали, описывали все становища, описывали эти самые морские опасности, мели, проходы, описывали места укрытий. Это был один такой сюжет. Второй сюжет: моряк, когда находится в море, должен ориентироваться. Даже если он отлично знает море, он должен определить место, где он находится. Для этого поморы использовали какие-то приборы. Ну, самый главный, любимый у них прибор был «маточка» — то есть маленький компас. Хотя на больших монастырских лодях использовались и большие корпусы на карданной подвеске уже в XVII веке. Но этого тоже было недостаточно. Чтобы ориентироваться в море, нужно узнавать берег. А поморы, надо сказать, предпочитали такой прибрежный способ мореплавания. А берег иногда однообразен. Вот тянется, скажем, какая-нибудь тундрическая низина по краю Кольского полуострова, и здесь, и через десять верст будет одна и та же картина, и зацепиться взгляду не за что. Или, наоборот, на северном побережье Кольского идут скалы, скалы, скалы и скалы, и они тоже однообразны. Поэтому очень рано, опять-таки, не позже XVI века (этот факт хорошо документирован в разных источниках — и русских, и иностранных) поморы начинают создавать свою так называемую «обстановку» — то есть береговые навигационные знаки. Причем, главным навигационным знаком поморов становится большой деревянный крест. Они ставят кресты с определенным смыслом: кресты ставятся там, где нужно издалека узнать берег. Иногда несколько крестов, скопление крестов. И заносят в лоцию вот то, как выглядят эти кресты, как они стоят. Они ставят кресты там, где нужно пройти, как моряки говорят, через «узкость» — через длинный узкий пролив либо между мерями, и кресты позволяют точно найти направление. Иногда даже они выставляются как створный знак — то есть как прицел, скажем, винтовки. Нужно совместить два элемента этого прицела, и тогда Вы точно попадете в цель. Так же и поморы иногда ставили вот эти навигационные кресты или другие какие-то знаки таким образом. Они ставят кресты там, где удобное, глубокое, безопасное якорное место. Они даже ставили кресты (так делали особенно соловецкие монахи часто) на мелях — подводных мелях, которые скрываются приливом, но они, тем не менее, все равно опасны для корабля. Таким образом, функций у поморских навигационных крестов было очень много. И удивительно, что вся эта система уже существовала в конце XVI века, в эпоху экспедиций знаменитого Вильяма Баренца. Это были голландские купеческие экспедиции, которые должны были найти путь на Восток Северным морским путем, в Китай, туда, куда голландцы не могли пройти из-за других европейских держав, а им очень хотелось торговать. Сразу скажу, что ни у голландцев, ни у англичан тогда не получилось пройти дальше Баренцева моря, хотя русские мореплаватели ходили уже и в Карское море довольно свободно. И сами голландцы и англичане описывали эти русские корабли. Так вот, голландцы, путешествуя, пытаясь найти эту дорогу, отмечают большое количество этих навигационных крестов. Сначала они не понимают, зачем они стоят. Потом постепенно к ним приходит понимание, что это система. И вот я Вам приведу два примера, когда трагически заканчивалась последняя экспедиция — Баренц сам погиб, они потеряли корабль, оставшиеся возвращались на двух шлюпках. Они встретили русскую лодью, которая шла в Сибирь — туда вот, в Сибирь, через Вайгач и дальше в Карское море, в Обскую губу. И голландцы начали спрашивать русских: где Белое море, как найти место, где начинается Белое море, поворот на Белое море? Голландцы не знали русского, русские не знали голландского, они как-то объяснялись, так вот, больше жестами. И русские поднимали пятерню и показывали вот эту пятерню. Голландцы не понимали, что означает эта пятерня. Они, явно, как-то отвечали на этот вопрос. Ну и, действительно спустя день или два дня пути они увидели на высоком мысу пять высоких крестов — это был мыс Канин Нос, — и точно поняли, что вот оно, действительно, начало Белого моря. Потом они перешли горло Белого моря и попали в шторм. Для маленьких шлюпок шторм был гибельный. Учитывая, что берег покрыт был скалами, и эти скалы при приближении должны были разбить шлюпки неизбежно, а уйти в море тоже было страшно (это море серьезное, Баренцево море), и вдруг один из участников вот этого героического возвращения увидел некий русский навигационный крест, который он уже понял, что значит. Он говорит: «Смотрите, на этом кресте есть знак, что за ним начинается фьорд». И действительно, иногда с моря не видно, что в скалах начинается узкий фьорд. И благодаря во этому уже пониманию русского навигационного знака они вошли во фьорд, спаслись. Третьей русской лодью были хорошо встречены, их русские покормили, и так далее. То есть вот мы видим здесь целую культуру. Но обратим внимание, вокруг чего она возникает — она возникает вокруг креста, орудия Спасения. Орудия Спасения, которое для поморов является таковым орудием не только в духовной жизни, но и в жизни вот такой морской. И интересно, что в тех самых поморских лоциях, где отмечены вот эти навигационные знаки, кресты, дорога продолжена поморами не только по русским землям, но и дальше, в Норвегию. И вот как только лоция доходит до русско-норвежской границы, начинает описывать норвежские берега, то всякие упоминания о навигационных крестах заканчиваются. То есть норвеги таких крестов, в отличие от русских, не ставили.  

Д. Володихин 

— Ну, я бы еще добавил третий пример — он не связан с крестами, но, во всяком случае, связан с тем, как обживалось русскими Белое море в середине XVI века. Задолго до Баренца по этим местам плавали англичане, в частности, известные мореплаватели «Судзимас парк». Вот они отмечают, что неподалеку от Соловецкого архипелага на Большом Заяцком острове существует благоустроенная гавань, очень удобная. Ну кто ее обустраивал? Обустраивал ее игумен Соловецкого монастыря Филипп, и там построена действительно небольшая каменная гавань, людская гостиница, поварня, то есть место, где готовили продукты, и, видимо, там же их и съедали. Таким образом, видно, что идет строительство в тех местах, которые, с точки зрения мореплавания, удобны. Ну, а теперь вопрос, который апеллирует к судам. Вы сказали, что были суда особой постройки, характерные для русских поморов, особой конструкции?  

А. Лаушкин 

— Да, особой конструкции, которые были как раз и предназначены для решения тех задач, которые стояли. Поморы использовали суда для решения двух главных задач — это промысел за рыбой или за зверем. Здесь существовала, как мы сейчас говорим, целая линейка разных судов. Как правило, это были небольшие суда. Вы бы назвали их, скорее, сейчас шлюпками, наверное, крупными или помельче, а поморы называли их карбасами. И были транспортные суда, крупные суда, среди которых самым большим была лодья — именно вот с таким ударением это судно называют на Севере. Лодья, которая, по существующим сейчас научным представлениям, была водоизмещением довольно серьезным — десятки тонн, может быть даже, до сотни тонн водоизмещения. И вот все эти суда имели узкую специализацию. Например, лодьи, крупные суда, они были довольно мелкосидящими. Почему? Потому что поморы предпочитали ходить, как я сказал, вдоль берегов, и в случае шторма, в отличие от европейских капитанов, не убегать в море, а убегать под берег, убегать под остров, убегать в устье реки. Так в мелком Белом море, собственно, и можно было только выжить. Ну, а в Баренцевом море возникала другая проблема — это проблема дрейфующих льдов. Поэтому тоже далеко забираться в море было довольно опасно. Для Крайнего Севера, для уже вот этой ледовой обстановки поморы в какие-то неопределенно далекие времена выработали особый тип судна, которого так не хватало англичанам и голландцам, равно как и знаний, конечно, регионам(?), — это коч. Мы не очень хорошо знаем, чем именно коч отличался от лодьи, но он был меньше, и он имел усиленную ледовую обшивку, которая позволяла ему выдержать удары льда и даже вмерзание в лед. Благодаря именно кочам русские ходили туда, куда другим в XVI или XVII веке не удавалось. Ну, и еще одной удивительной особенностью этих судов было то, что поморы их сделали, по технологиям того времени, довольно дешевыми. Например, они скрепляли корпус с помощью вицы — это такие древесные корни, специальным образом обработанные, которыми словно бы сшивали свои суда. До сих пор на Севере говорят «сшить лодку». И вот эти вот «сшитые»« суда оказывались очень крепкими, хотя может показаться, что железные связи лучше. Но корень не обгнивал, был пластичен, а главное, что в любом месте можно было найти дерево и починить судно, если оно было повреждено. И вот таких технологий, очень интересных и необычных, в чем-то архаичных, но совершенно соответствующих задачам, у них было достаточно много.  

Д. Володихин 

— Дорогие радиослушатели, это Светлое радио, и оно рассказывает Вам о светлом, позитивном процессе освоения русскими дальних побережий северных морей. В эфире передача «Исторический час», с Вами в студии я, Дмитрий Володихин. Мы ненадолго прерываем наш с Вами разговор, чтобы вскоре вновь встретиться в эфире.  

Дорогие радиослушатели, это Светлое радио, радио «Вера». В эфире передача «Исторический час». С Вами в студии я, Дмитрий Володихин, и мы с замечательным историком, кандидатом исторических наук, доцентом кафедры истории России до начала XIX века исторического факультета МГУ Алексеем Владимировичем Лаушкиным разговариваем о жизни, быте, традициях русских поморов, то есть людей, которые были связаны с жизнью моря постоянно, с детства и до старости. Алексей Владимирович, Вы говорили о том, что у поморов была чрезвычайно развита духовная жизнь, и, так сказать, между храмом и морем как бы проходила линейка неразрывной связи, какая-то такая ось, без которой поморы не мыслили свою жизнь.  

А. Лаушкин 

— Да, они не мыслили свою жизнь без своих семей. Чтобы обеспечивать стариков, чтобы обеспечивать детей, нужно было набираться храбрости и идти в море. А вот без Бога идти в море было для них невозможно. И мы с Вами в предыдущей части передачи поговорили, почему Белое море — холодное море, опасное море, смертельно опасное море. И эти люди иногда удивляют настолько, что невозможно поверить в то, что они могли так жить и так относиться к своей вере. На Севере возникло нечто, что, наверное, можно было бы назвать таким словом, морским(?) обиходом благочестия. Разными благочестивыми действиями сопровождалось отправление в море на промысел. Например, поморы, уходя куда-то далеко, особенно если речь шла о таком самом опасном из их промыслов, как весенней охоты на зверя, когда они дрейфовали на льду, иногда по многу недель оставались на льду, жили, ночевали в своих лодках — вот в этой сырости, ветрах...  

Д. Володихин 

— И кое-кто не возвращался.  

А. Лаушкин 

— Многие не возвращались, да. Кто-то погибал от несчастного случая, кого-то уносило в море...  

Д. Володихин 

— Но промысел был богатый! (Смеется.)  

А. Лаушкин 

— Да, если промысел был удачен, то на несколько месяцев жизнь семьи была обеспечена. Так вот, уходя на этот промысел, поморы не только начинали его с молитвы, не просто с молитвы — они в присутствии священника целовали крест, что будут слушаться во всем своего старшего. Он назывался Юрчик. А Юрчик целовал Крест, что он сделает все. Для того, чтобы сохранить жизни людей, которые идут вместе с ним, и на Страшном суде будут за твою душу отвечать, так вот он говорил. Но они прощались с могилами своих родителей, они просили благословения, если родители были еще живы. Они не благословляли детей, если не придется вернуться. Молились они уже перед отправлением, собственно... Уже вот садясь в свои лодки и отплывая, или отдрейфовывая. От берега. И вот дальше интересно отметить то, что весь нормальный промысел всегда приходился на Великий пост. И вот мы иногда, православные христиане... Отправляясь в путешествие, я начинаю себя извинять. Говорю: «Ну, я же путешествующий!». Поэтому, наверное, я могу проститься не так строго, как надо, и путешествие у нас начинается уже в поезде, в самолете.  

Д. Володихин 

— Ну да. А куриная ножка и нарезанная колбаска прекрасно заменяют благочестие, да? Имеется в виду это — во время Великого Поста.  

А. Лаушкин 

— И Вы представьте себе, что эти люди, которые день за днем живут, фактически, на Северном полюсе, представьте себе, без дома. Они ночуют в лодке, накрывшись парусом или специальным пологом, они целый день находятся в снегу и часто ползают по этому снегу, чтобы подобраться к добыче. Они, конечно же, падают в воду. Они мокрые, у них нет дров, чтобы греться — у них дрова только, чтобы один или два раза в день приготовить пищу. И вот в таких нечеловеческих условиях, в которых современный горожанин, наверное, сутки бы не выжил, эти люди постятся. Причем, постятся строго. Постятся так, что если это день не рыбный, они просто замешивают — «сухомес» они это называли — водичкой зерно.  

Д. Володихин 

— Ну, а Великий Пост — сплошь не рыбные дни. Ну, почти сплошь.  

А. Лаушкин 

— Да-да. В некоторых артелях давали некоторое послабление на воскресенье и ели сушеную рыбку. Но если вдруг придется Пасху встречать, они брали с собой сливочное маслице — вот это было им на разговение. И вот особенно удивительный такой пример отношения к посту я вспоминаю из одного рассказа Сергея Васильевича Максимова. Наши слушатели (по крайней мере, наверное, некоторые) знают, что в XIX веке был такой замечательный писатель и этнограф, и вот он путешествовал по Северу, написал целую книгу про это. И особенно там интересен разговор с одним стариком, который оказался невольным Робинзоном на Новой Земле. Он со своими товарищами отправился на промысел как раз моржа. Ну, старик потом рассказывал, что они пожадничали. Они долгое время не хотели уходить, поскольку промысел был хороший. Ну, в результате неожиданно наступила зима, и они, неподготовленные, остались там зимовать — в очень плохой избушке, которая промерзала. И вот трое из них погибли в эту зиму от цинги. Была страшная зимовка, страшная. Ну что удивительного — вот они остались в этих условиях, почти без еды, почти без надежды на выживание. Первое, что они сделали, — они начали следить за днями. Они на память посмотрели в церковный календарь и, боясь потерять  этот счет, даже когда наступила полярная ночь, с плошками жира (а жир у них был от животных, которых они набили) считали сутки, чтобы не пропустить праздники. Они, причем, их много помнили, один за другим — и большие праздники, конечно, великие праздники. И когда праздник наступал, они выходили на улицу и пели, насколько вот они помнили, службу. Причем, подолгу, как он пишет, пели. И, говорит, «так хорошо получалось у нас, как у певчих не получалось». Говорит, «сейчас уж мы так не повторим». Так вот, что удивительно? Вот он там в одном месте рассуждает, что хочется есть, они голодают. Они голодают, и... У них были птицы, они всех их поели. Он говорит: «Вот птиц мы всех поели, но все равно было бы нельзя, потому что ведь пост перед Рождеством. И сейчас, — он говорит, — не будешь поститься, а на тот свет попадешь — и водички не поднесут». Это удивительно! Речь идет о выживании, а они не забывают о том, что они христиане, и не забывают о времени, не забывают о своем благочестии, как они его понимают. Это удивительные люди. Удивительные люди, которые, отправляясь в море, брали еще нечто с собой, кроме еды, — они брали с собой одежду на смерть.  

Д. Володихин 

— Алексей Владимирович, ведь, насколько я помню, на крупные суда, то есть на те же лодьи, брали иконы, а порой целые маленькие иконостасы. 

А. Лаушкин 

— Да, да, особенно это характерно для соловецких лодий. Фактически, они были такими плавучими часовнями. Поначалу, в древности, это была одна икона, а в XVIII веке действительно целые иконостасы возникали на таких лодьях. Но лодья все-таки — это крупное судно, где, конечно, был припас...  

Д. Володихин 

— Ну, можно под палубу эту икону от непогоды спрятать.  

А. Лаушкин 

— Да, да. Но, кстати говоря, на монастырских лодьях, кроме икон где-то вот в каюте, были еще кресты на мачте и кресты на руле сзади — вот там, где руль возвышается над кормой, тоже довольно часто вырезали крестик. А я бы хотел сказать еще об этом обычае еще промысловых людей — людей, которые путешествуют отнюдь не на таких больших судах. Это готовность к смерти. Отправляясь на опасный промысел, поморы брали с собой чистую сорочку, не использовали ее до последней надежды выжить, но если понимали, что придется умирать — в (нрзб.), от голода, еще от чего-то, — то они приводили себя в порядок, благословляли через море своих близких, своих детей, прощались друг с другом, переодевались в чистое, расчесывали бороды, расчесывали волосы и ложились умирать, если понимали, что надежды нет. Вот такие удивительные люди.  

Д. Володихин 

— Ну вот еще один вопрос. Мы затронули лодьи, суда, иные разновидности, помимо лодий, более мелкие, принадлежащие монастырям — Соловецкому и другим. Вот хотелось бы понимать: суда, кочи, карбасы, лодьи, соймы, дощаники и так далее — все это принадлежало, в основном, кому? Частным предпринимателям среди поморов, общинам или, может быть. монастырям? У кого была возможность составить флот — у богатого купца, у богатой общины, у обители?  

А. Лаушкин 

— Самый крупный русский флот допетровского времени, именно флот (это понятие можно вполне употреблять), был в Соловецком монастыре. В середине XVII веке вот таких крупнотоннажных судов класса лодий, загадочных(?) сойм (это суда поменьше) у Соловецкого монастыря было около пяти десятков. Это огромный флот — и по тоннажу, и просто вот по тому хозяйству, которое должно ему сопутствовать. Ведь каждый корабль — это еще и береговая инфраструктура, и много припасов, и много... 

Д. Володихин 

— Как у небольшого европейского государства.  

А. Лаушкин 

— Ну, у Русского государства ничего подобного не было. У Русского государства ничего подобного не было, как у Соловецкого монастыря в середине XVIII века. Были лодьи у других монастырей, были лодьи, конечно, и у простых поморов. Но нельзя говорить о флоте. Ничего о купеческих флотах в этом регионе мы не знаем. Но что очень важно? Лодки — отдельные карбасы — были, конечно, у простых крестьян. Они их строили. Причем, были летние лодки, были зимние лодки вот для этого весновального промысла. Были лодки специально для ловли трески на северном побережье Кольского полуострова, шняки так называемые. Но что хотелось бы сказать про все это хозяйственное богатство и про весь этот хозяйственный опыт? Когда русские, начиная, прежде всего, с середины XVII века, активно начнут осваивать Центральную и Восточную Сибирь, и в этом освоении большую роль начнут играть речные и морские пути, так по кусочкам, по кусочкам, но за XVIII век русские, может быть, кроме одного небольшого отрезка около Таймыра, пройдут весь Северный Морской путь — от Белого моря до Камчатки. Так вот, весь этот морской опыт им пригодится. И вот эти суда, в силу дешевизны технологий, там будут воспроизводиться в том количестве и качестве, которое было необходимо уже для совершенно других географических условий.  

Д. Володихин 

— Ну, то есть Советское государство, хвалившееся тем, что оно освоило Северный Морской путь, в сущности, обобщило тот опыт, который был накоплен исстари, с XVI-XVII веков русскими поморами, постепенно, по кусочку проходившими этот путь и оставившими свои знания, свой опыт. Ну что ж, я думаю, завершая ту часть нашей передачи, которая была посвящена духовным традициям русских поморов, мы поставим сейчас Хор Валаамского монастыря: «Всякое дыхание да хвали Господа!». 

(Звучит песнопение «Всякое дыхание да хвалит Господа» в исполнении Хора Валаамского монастыря.) 

Д. Володихин 

— Дорогие радиослушатели, я преисполнился трепета, слушая Хор Валаамского монастыря. И это Светлое радио, радио «Вера». В эфире передача «Исторический час», с Вами в студии я, Дмитрий Володихин, и мы с замечательным историком, научным руководителем Соловецкого морского музея, кандидатом исторических наук Алексеем Владимировичем Лаушкиным продолжаем разговор о морской культуре русских поморов, об их традициях, обычаях, об их судах. Мы постепенно подходим к тому времени, когда эта культура, достигшая расцвета, наверное, в XVII веке, начинает клониться к упадку. И в некоторых случаях, конечно, мы славим царя Петра Первого за то, что он сделал для России, в некоторых случаях к его реформам присматриваемся со скепсисом. Что касается его деяний на Севере, что-то, конечно, замечательно, великолепно — строительство, например, Новодвинской цитадели и от его времен пошедшее строительство верфей на Севере, строительство боевого Российского флота, а что-то, в общем, под вопросом. Так, например, именно Петр Первый пожелал, чтобы на Севере строились новоманерные суда, на что население посмотрело с удивлением, а кто-то и прямо с ужасом.  

А. Лаушкин 

— Да, Вы совершенно правы. Петр — фигура неоднозначная, и мы часто невольно все неоднозначности вот так вот сгруппировываем вокруг таких неоднозначных фигур. Но если говорить о вмешательстве государства в этот процесс развития морской северной культуры, поморской культуры, я бы, прежде, чем ответить на Ваш вопрос, опустился бы немного вглубь XVII века, ко временам деда Петра Первого — царя Михаила Федоровича. И вот при Михаиле Федоровиче был нанесен государством, наверное, невольно, но, тем не менее, все-таки был нанесен удар по арктическому русскому мореплаванию, когда под страхом жестокого наказания поморам было запрещено ходить из Европы в Азию, то есть ходить в Обскую губу, мимо Новой Земли и Вайгача, ходить туда и обратно. Мало того, было приказано уничтожить все те навигационные знаки, о которых мы говорили вначале — почему? — потому что было два страха у правительства: первый страх — что вот вместе с русскими туда заплывут и иностранцы...  

Д. Володихин 

— Ну, они и так, в общем-то... И без русских плавали.  

А. Лаушкин 

— Да. И... Ну, нет, у них так не получалось пройти все-таки уже в Сибирь морским путем. А второе — что русские, которые, главным образом, туда путешествовали за пушниной, начнут через море возить что-то мимо фискальных органов, то есть не платить налоги. И вот эти соображения все-таки, наверное, второго такого разряда привели к запрету этих путешествий. Это не значит, что на Севере перестали ходить кочи — они ходили и вдоль Новой Земли, и, видимо, к Шпицбергену. Русские, как мы думаем, видимо, были первой европейской нацией, которые открыли и начали осваивать Шпицберген, но тем не менее. Вот. А Петр, действительно увлеченный европейскими технологиями, предписал поморам не строить традиционные суда — суда, очень приспособленные за века к условиям региона, — а строить новоманерные суда. Хотя у него у самого был морской опыт небольшой — беломорский, который должен был бы, вроде бы, его от этого уберечь. 

Д. Володихин 

— Вразумить.  

А. Лаушкин 

— Вразумить, да. Петр Первый в Архангельске еще в конце XVII века повелел построить себе первое морское судно. Вообще, это первое морское судно Русского военно-морского флота, если так разобраться. Это яхта «Святой Петр». Она была построена по голландскому проекту, под началом голландских инженеров, русскими (архангельскими) корабельными мастерами. Представляла из себя такую представительскую яхту, но вооруженную 12 пушками, построенную по европейскому, вполне мореходному стандарту. И вот на этом судне, на «Святом Петре» молодой Петр, самонадеянный тогда еще, уже мечтавший о себе как о шкипере, но еще не имевший никакого мореходного опыта, отправился на Соловки — чуть не погиб. Не погиб именно из-за того, что по своему классу это судно не очень-то соответствовало Белому морю. И, тем не менее, поблагодарив Бога за спасение и поморского крестьянина, который отогнал его от руля и спас судно в этом морском обуревании, Петр, тем не менее, позже подписал указ вот о таком запрете строительства традиционных судов. Что делали поморы, прекрасно понимавшие, что просто так отказаться от этих традиций нельзя не потому, что они косные, а потому что это опасно, потому что это невыгодно? Они начали строить суда до ватерлинии старинные, а после ватерлинии — новоманерные. 

Д. Володихин 

— Как бы «староновоманерные»? 

А. Лаушкин 

— Ну, как бы да. Потому что, в противном случае, суда эти могли быть конфискованы, а сами они — оштрафованы. И они забрасывали Правительство просьбами отменить эти указы. Они со временем не то, чтобы были отменены, но перестали выполняться. Но интересно вот что: Петр задумал отправить на Север военно-морскую экспедицию, которая должна была описать берега. И когда офицеры приехали, когда они начали разбираться, на чем же можно отправиться в Белое, в Баренцево море, то, разобравшись в ситуации, они — у них были деньги — заказали себе именно староманерное судно, похожее на лодью. Но вот эти петровские строгости — они все-таки не прошли даром, не прошли бесплодно для поморской морской культуры, поскольку за те десятилетия, когда поморов заставляли строить суда европейского типа, они обогатились некоторыми идеями.  

Д. Володихин 

— Ну, я бы добавил еще то, что если флот рыболовецкий, флот, на котором били морского зверя, перевозили грузы, паломников, он в принципе был по традиции староманерный и должен был таким и оставаться, но ест еще военный флот... 

А. Лаушкин 

— Нет, о военном мы, конечно, не говорим. Военный — это совершенно другая история.  

Д. Володихин 

— ...который, конечно, строился как новоманерный и должен был таким строиться, поскольку его перегоняли через Баренцево море, вокруг Скандинавии, через датские зунды на Балтику, и там они где-то в районе Кронштадта стояли для того, чтобы встретить врага и преградить собой путь к русской столице, к Санкт-Петербургу. Военный флот, безусловно, хорош был новоманерный. Что касается местной традиции, то староманерные суда были не только любимы местным населением, они просто были удобны. Итак, произошла насильственная прививка европейской кораблестроительной  культуры. А новоманерные суда — это, безусловно, корабли по образцам голландским, английским, северонемецким, может быть. Ну вот Вы говорите, что кое-что из этой культуры все же пригодилось, хотя впоследствии она, в целом, сошла на нет.  

А. Лаушкин 

— Да, пригодилось. И поморы, когда от них, грубо говоря, отстали вот с этими нововведениями, вновь стали строить так, как они привыкли. Огни строили лодьи. Но на этих лодьях стали появляться, скажем, косые паруса на задних мачтах, еще какие-то детали, которые говорят о том, что поморы — это люди пытливые и отнюдь не консервативные, на самом деле, внутренне. Они и от этой, такой для себя не очень комфортной ситуации получили какую-то пользу. А что касается вот этой их неконсервативности, я хотел бы вспомнить то, что в XIX веке многие поморы, такие потомственные мореплаватели, судостроители часто своих мальчишек, подростков (на Севере, да и вообще, как в крестьянской среде, взрослели довольно рано) отправляли иногда так вот на годок куда-нибудь на иностранное судно, чтобы они посмотрели и выучили язык, может быть, что-то еще интересное понаблюдали у иностранного шкипера. Так что здесь такая открытость всегда существовала, на Севере.  

Д. Володихин 

— Ну вот вопрос, при всем том, что в значительной степени через несколько десятилетий после правления Петра Первого старинная поморская культура восстановилась в очень значительной степени, несколько обогащенная европейской градостроительной культурой, все-таки, насколько я понимаю, новое в условиях жизни на Севере — экономические, прежде всего, условия — постепенно вели ее к преображению и, в какой-то степени, к затуханию. Когда это стало происходить? 

А. Лаушкин 

— Ну, переломным в культуре Севера, конечно, стал ХХ век. Но плоды вот этих преобразований появились не сразу. Советская власть постепенно разрушала традиционный уклад — там, где он ей мешал, прежде всего. Удар наносился по духовной стороне дела. Удар наносился по такой традиции самостоятельности, самодеятельности. Северные люди — они очень самостоятельные, свободолюбивые, артельные люди — не в смысле колхозов, а часто в смысле семей. Вот все эти явления относятся, прежде всего, к довоенному времени. Я еще застал в поморских деревнях много стариков, которые помнили ту эпоху.  

Д. Володихин 

— А когда Вы, собственно, впервые там побывали? 

А. Лаушкин 

— Ну, на Север я начал ездить с 1990 года, так что уже давно туда езжу. Ну, и в конце 90-х стал участвовать в экспедициях по берегам Белого моря, как раз вот по поморским деревням мы ездили и ездим, беседуем со старыми людьми, которые помнят еще старинный уклад, помнят, как деды рыбачили, охотились и так далее. Но, Вы знаете, до конца этот уклад не был перемолот даже советской властью, хотя многое, действительно, было уничтожено, разрушены храмы. И какие-то черты характера — немногословность, самостоятельность, такая надежность, человеческая надежность — в этих людях жива до сих пор. Может быть. современные деревенские люди на Севере не строят шитые вицей лодки, но они продолжают строить лодки сами, и ходят на них в море, и это их лодки — лодки в каждой деревне свои. Ну, и надо сказать, что окончательный такой удар по вот этой культуре Севера был нанесен уже в постсоветское время — в 90-е годы, когда произошла очень быстро депопуляция региона. И сейчас мы видим, как многие деревни на Севере просто пустуют, а чаще всего они не пустуют совсем — они превращаются в такие дачные места, куда на лето привозят стариков тамошних... 

Д. Володихин 

— И детей.  

А. Лаушкин 

— ...их внуков, да, вот они там живут, пока каникулы, потом стариков забирают в ближайшие города — там, в Умбу, в Архангельск, Мурманск и так далее. И очень много населенных пунктов, таким образом, уже не функционируют как промысловые места, как ремесленные места. Вот на это больно смотреть.  

Д. Володихин 

— То есть, в общем-то, та экономическая сеть, тот мир, скрепленный колоссальным количеством связей и существующий как система на Севере, на Русском Севере, был разрушен дважды: сначала советской властью в 20 — 30-е, а потом в силу экономических реформ 90-х годов?  

А. Лаушкин 

— Да, да, я думаю, что вот такая здесь была примерно хронология. Но что интересно, в последние годы все-таки есть очень слабые, но, тем не менее, признаки некоторого оживления жизни там, на Севере. И вот в последние годы мы встретили целый ряд молодых людей — молодых людей, что особенно отрадно, — которые нам рассказывали, что они не хотят уезжать из этих вот своих забытых деревень, деревень, в которых часто и дорог не проложено, что они хотят здесь, как и их отцы и деды, рыбачить, что они хотят здесь рожать детей. Не скажу, что это тенденция очень сильная и явная, но она есть. Равно как и очень интересное такое явление — во многих вот этих заброшенных деревнях, часто нежилых круглый год, восстанавливаются храмы или ставятся новые часовни.  

Д. Володихин 

— Ну, куда Церковь пришла, туда и люди собираются.  

А. Лаушкин 

— Да. И главным таким наиболее отрадным местом, скажем, на территории Кольского полуострова (я говорю о побережье Кольского полуострова — не о внутренних его частях, где есть большие предприятия, города и так далее, а вот именно о поморских берегах Кольского), вот самым таким отрадным местом, где жизнь жительствует, где дети бегают, мамочки и папочки их водят за ручки, возят в колясках, где ходят тучные стада коров, где развивается рыбоводство, это деревня Варзуга.  

Д. Володихин 

— Ну, место, где когда-то батюшкой был нынешний митрополит Мурманский Митрофан.  

А. Лаушкин 

— Вот я к этому, Дмитрий Михайлович, и веду. Действительно, вот мы с Вами историки и часто рассуждаем о роли личности в истории или роли таких личностей, через которых Бог действует на людей. Вот нынешний владыка Мурманский Митрофан (а я его еще знал, когда он был сельским священником вот в этой Варзуге), он как раз из этих людей. Действительно, произошло такое чудо — этот забытый людьми берег, «терский берег» его называют, он вдруг стал медленно, но все-таки оживать. И в значительной степени оживать благодаря вот таким людям, как владыка Митрофан, благодаря ему лично. И это такой светлый штрих в современной картине поморской жизни.  

Д. Володихин 

— Ну что ж, я рад, что Вы дарите нашим слушателям надежду. И рад тому, что Вы и мне дарите эту надежду. Я люблю Русский Север, и я хотел бы, чтобы люди там вздохнули как-то посвободнее и стали жить побогаче. Мне осталось поблагодарить Вас от имени наших радиослушателей и, обратившись к ним, сказать: «Благодарю Вас за внимание, до свидания!».  

А. Лаушкин 

— Всего доброго!