Поделиться
У нас в гостях был основатель московского музея Императора Николая II и его семьи, художник, иконописец, реставратор Александр Ренжин.
Мы говорили с ним о святом мученике царе Николае и его семье, пострадавших во время государственного переворота, а также о том, как возникла коллекция предметов нашего гостя, связанных с Царственными Страстотерпцами, как она переросла в настоящий музей в Москве, и почему для нашего собеседника важно сохранять память о них. Александр рассказал о своем личном пути к вере, а также о том, с чего началось его увлечение иконописью и реставрацией.
Ведущие: Игорь Цуканов, Кира Лаврентьева
И.Цуканов:
— Добрый вечер, дорогие друзья!
Это — «Вечер воскресенья» на радио «Вера».
Как обычно, в это время, у микрофона в студии моя коллега — Кира Лаврентьева...
К.Лаврентьева:
— Добрый вечер!
И.Цуканов:
— Меня зовут Игорь Цуканов.
И, как всегда, в это время мы говорим с нашими гостями на тему «Христианин в обществе».
Сегодня у нас... ну... так совпало, можно сказать... случайностей, в общем, не бывает, мы знаем... но, вот, так совпало, что сегодня у нас в гостях Александр Васильевич Ренжин, основатель Московского музея Святых Царственных Страстотерпцев — художник, иконописец, реставратор.
Совпало — с чем? Совпало, конечно, со вчерашней датой. Вчера был день памяти святых царственных страстотерпцев — Государя Николая Александровича, его супруги Александры Фёдоровны и их чад...
К.Лаврентьева:
— ... августейших детей, да...
И.Цуканов:
— ... да, да... которые были расстреляны, как раз, в ночь на 17 июля 1918 года.
Александр Васильевич, добрый вечер!
А.Ренжин:
— Добрый вечер!
И.Цуканов:
— Здравствуйте! Очень рады Вас видеть у нас в гостях. И... ну... наверное, первое, что хотелось бы спросить у Вас... всё-таки... может быть, начать с того, что... насколько я знаю, Ваш интерес, вообще, к истории России начался ещё с рассказов Ваших дедушек, которые, если я не ошибаюсь, были из Вятского крестьянства. И они Вам рассказывали... ну... о какой-то жизни дореволюционной России, о том, как это всё было устроено, какая была жизнь, вообще, при Царе. И Вас это увлекло, если я правильно понимаю, да?
А.Ренжин:
— Да. Я, конечно...
И.Цуканов:
— Что они Вам рассказывали?
А.Ренжин:
— Я — счастливый человек, в этом смысле, что мне... в общем-то... довелось пожить с моими дедушками довольно изрядное время. Они были ровесники ХХ века, и, вместе с этим веком России, прошли через все огни и воды, и, будучи вятскими крестьянами, имели, конечно, взгляд... такой... практичный на всё то, что происходит вокруг.
Не вдаваясь, ни в коем случае, ни в какие политические взгляды... там... и так далее... они смотрели на всё... вот... со стороны простого труженика-землепашца.
А, надо сказать, что Вятская губерния, в этом смысле, такая территория России — весьма особая. На ней, практически, не было крепостного права. 93% крестьян, перед отменой крепостного права, это были, так называемые, «государевы» или «вольные» крестьяне. И дух, вот, этого вольного крестьянства — он, конечно, хранился в моих дедах. Они видели в свободном волеизъявлении — по отношению к своей семье, к тому, что происходит вокруг — они видели, в общем, какую-то норму жизни. И когда сверху на них... вот... обрушилась эта страшная машина подавления всего и вся в 1917 году — а в Вятской губернии, в большей степени, в 1918 году — они, конечно, испытали... ну... чрезвычайное... такое вот... переживание, когда крушилось всё вокруг. То есть, вся жизнь вятского крестьянина, которая тысячу лет складывалась таким простым, но, в то же время, отработанным, если угодно, образом, когда проистекало из твоего трудолюбия всё благополучие семьи — в общем, это всё рушилось. Как сейчас бы сказали: вся система ценностей была абсолютно деструктирована, и в ней, в этой новой родившейся реальности, найти себя было, конечно, очень тяжело.
Поэтому, дедушка Иван Евстигнеевич, который по маминой линии — Иван Евстигнеевич Гребенев — говорил такие вот слова: «Было время, когда русский крестьянин жил хорошо — это время, пока мы жили единолично».
В этом слове — «единолично» — в нём, как бы, соединено очень многое. То есть, единая личность... он себе представлял Царя, который имел под собой всю страну, и отвечал за неё — «Царь-батюшко», с ударением на «о» — и, под ним, вот, такие же вольные землепашцы, труженики, которые пахали — в прямом и переносном смысле — и этим своим трудом обеспечивали жизнь своих больших семей — вполне, надо сказать, достойную жизнь, да...
Вот, это всё было порушено. Конечно, шло в разрез с тем, что нам преподавали в школе, вот, это знание, полученное от дедов. Конечно, оно никак не могло увязаться с тем, что... такое счастливое наше советское детство, да... вот... счастливый советский человек... ну, как же так? Это, вот, значит, на обломках чего-то такого... ужасного... видимо, сделано было?
Но, на самом деле, с годами, было понятно, что разрушена была гармоничная Империя, которая развивалась поступательно, и имела гигантское будущее. Такое, может быть, какое и не снилось ни одному другому государству.
Подтверждение тому уже я получил в более поздние годы, когда сам стал заниматься, интересоваться Царской Россией — тем, из чего, собственно, состояло благополучие русского человека.
И.Цуканов:
— А как произошёл переход от... просто, вот, этих картинок дореволюционной жизни, именно, к личности Государя? Почему возник интерес именно к нему?
А.Ренжин:
— Ну, тут без случая тоже не обошлось.
В конце 80-х годов я был консультантом антикварного отдела Московского Дома книги. Ну... в силу своей профессии — я, по профессии, художник-реставратор, как Вы поняли — я, конечно, не мог не интересоваться историческими аспектами своей страны. И тут, вот, пересечение книжного знания с какой-то практикой, меня, как художника, работающего с историческим материалом, то есть, с иконами, оно дало какой-то такой симбиоз особого интереса, в котором я и увидел, что, в общем-то, Россию-то можно... вот... среди этих осколков Империи, увидеть — ту самую Россию.
Пазл складывался, конечно, очень долго. Он и сейчас не сложился вполне, но мы видим, что есть возможность, собрав, вот, эти самые осколки Империи, увидеть, всё-таки, каким было это государство.
Мне, на радость, встречались очень хорошие люди. И... Московский Дом книги — сам по себе, фильтр, конечно — кто угодно туда не приходил, но, в большинстве своём, люди приходившие, так или иначе, представляли собой интерес и как личности, в том числе.
И, вот, однажды, пришла ко мне старушка такая, вот, которая всю свою жизнь проработала на фабрике по уничтожению ценных бумаг КГБ СССР. Проработала, как я понимаю, она больше 50 лет, и, с её слов, она, за всё это время, не вынесла ни одной бумажки оттуда.
Во-первых, конечно, строжайший режим — это понятно, да. А, во-вторых, в общем, конечно, и внутренняя дисциплина не позволяла. И даже то, что рука, как она говорит, не поднималась уничтожить, она аккуратно складывала в свой рабочий стол.
Когда же, в конце 80-х, туда стали свободно и легко приходить американцы, англичане, и коробки с совершенно секретной документацией просто... вот... пинали... ходили по улицам, и ветер разносил эти самые документы, уже, конечно, созерцать это было невозможно, и, потом, возраст... да... её уже было за 80 — она увольняется оттуда. И, уходя, взяла с собой всё то, что в её рабочем столе накопилось.
А накопилось вот что. Фотографии, где Ленин и Сталин без ретуши — редкие чудовища, я Вам скажу. Фотография лежащего в гробу Есенина — с абсолютно изуродованным лицом. Когда нам рассказывают о том, что... вот... он... там... сам повесился в «Англетере» — это, конечно, ложь. Видно было по этой фотографии, что этот человек просто был изуродован, измучен.
И были там фотографии Государя Императора Николая II, среди которых один снимок запал мне в душу — это снимок, где на Брянском заводе Государь Император стоит перед рабочими, а они... вот... только что какие-то инструменты отложили в сторону, и ему, стоя где-то на метр выше Государя, на своём рабочем месте, они ему, как родному отцу, видно, рассказывают, из чего состоит их тяжёлый труд... там... и так далее, и Государь на них смотрит снизу, а они ему... вот... рассказывают о своей работе. И тут я, конечно, открыл для себя совершенно другого Царя — не такого, какого нам описывали.
Потом, ещё несколько фотографий, где Государь Император — на линии фронта, и так далее, и так далее. Это был совершенно другой Государь.
В эти же годы попалась мне книжка Касвинова «23 ступеньки вниз». Да, написана — с абсолютно коммунистических позиций, но, тем не менее, она, фактически, впервые признавала вот это злодеяние — что убита совершенно ни в чём не повинная Царская Семья. Особенно, это касается Детей, разумеется. Если о Царе там однозначно говорилось, то, вот, эти невинные Дети пострадали... ну... просто... ни за что.
Всё, вот, это и было совокупностью каких-то новых знаний, которые к чему-то меня... там... побудили. Вот, это приношение старушки с фотографиями, со всевозможными документами, которое лежало горкой на моём рабочем столе — оно, вот, может быть, и легло в основу моего собрания, которое я уже... и начал собирать книжки на эту тему. Книжки, а за ними уже какие-то предметы потянулись, и — потихонечку, потихонечку, вот, эти осколки Империи стали складываться в какое-то зеркало, в котором сейчас уже можно видеть Империю процветавшую, Империю, имевшую большое будущее.
«ВЕЧЕР ВОСКРЕСЕНЬЯ» НА РАДИО «ВЕРА»
К.Лаврентьева:
— «Вечер воскресенья» на радио «Вера».
Уважаемые радиослушатели, в этом часе с нами Александр Васильевич Ренжин — художник, иконописец, реставратор, основатель Московского музея Святых Царственных Страстотерпцев.
У микрофона — Игорь Цуканов, и я — Кира Лаврентьева.
Александр Васильевич, внимательно слушала Вас, и, если честно, сердцу очень отрадно. Когда я побывала в Вашем музее, несколько месяцев назад, я внимательно всматривалась в каждую фотографию, в каждый предмет, который принадлежал Царской Семье, и думала: «Что за человек собирал это всё? Какая глубокая любовь к Императору, какое чуткое знание всей натуры Государя!» И это, действительно, отрадно, это очень радостно, и я очень благодарна Вам за это — почему? Потому, что, ведь, даже среди православных христиан, людей, которые почитают Царя, как святого, бытует мнение, что... вот... не всё уж так там просто, что проигранная Русско-японская война... Кровавое воскресенье... вот, это, вот, всё, что мы любим... вот, эти, вот... блиц... блиц, вот, этих пунктиков, которые мы вспоминаем, когда речь заходит о Государе Николае Александровиче. Распутин... ну, в общем, вот... это, вот, всё. И, конечно, Александр Васильевич, крайне важно говорить о личности Царя, всё-таки, с сильной его стороны. И почему, на Ваш взгляд... вот... в такой сильной личности, которая, действительно... он никакой... там... не «мягкотелый», как принято о нём говорить... там... ещё какой-то... «нерешительный»... «плохой политик»... это всё — ярлыки. Понятно, что это — работа советской власти, и понятно, что 70 лет безбожия и работы против Монархии — вот, этой, вот, информационной — они даром не прошли.
А.Ренжин:
— Она сейчас не закончилась...
К.Лаврентьева:
— Не закончилась... но, тем не менее, смотрите... когда мы вспоминаем Александра III, всё-таки: «Александр III — да! Он — миротворец, он — сильный Царь...», а Николая II, как будто бы, «не успели подготовить». Как будто бы, он был слишком молод, когда умер Александр III. Как будто, вот, он даже заплакал, когда узнал о том, что он будет Царём.
Александр Васильевич, откуда, вот, эта цепь этих ужасных событий? Понятно, что это — подготовленная акция. Понятно, что предали его, в итоге, генералы... убили Столыпина, и крестьянская реформа, в принципе, была воплощена той же советской властью через несколько лет... всё это — понятно. Но откуда столько проблем, говоря обыденным языком? Почему, на Ваш взгляд — взгляд человека, который изучал и глубоко знает историю правления Николая II, историю Романовых, и глубоко любит их... что Вы могли бы сказать на этот счёт?
А.Ренжин:
— Природа государственного переворота — она, до сих пор, ещё наукой... серьёзной наукой... такой... не может быть рассмотрена однозначно.
Есть, всё-таки, есть определённый крен в том, чтобы во всём обвинить мужика с кровавым топором, пьяных моряков, которые абсолютно ничего не соображая, убивали всех и вся, и так далее. Это — крайности.
На самом же деле, за несколько десятилетий, этот государственный переворот готовился извне. Тому подтверждений — море.
Мы видим, что те, кто был рядом с Государем, на словах демонстрировавшие свою абсолютную преданность Монархии, на самом же деле были, порой, пропитаны, вот, этим духом вольнодумства, а сейчас мы можем назвать — либерализмом, коим, надо сказать, размахивают наши враги до сих пор, как дубиной. Успеем мы наклониться — да, мы как-то увернёмся...
Вот. За всем за этим, конечно, нельзя сказать, что Государю Императору удалось всё сдержать, всё отрегулировать. Были такие вещи, которые предотвратить Государю не удалось.
В первую очередь, это, конечно, гигантская, по тем временам, только что нарождавшаяся, война СМИ против Государя.
Ведь, посмотрите, десятки тысяч печатных изданий выходило в России. Закрывали одно — открывалось пять новых. И, если мы сейчас посмотрим... вот... даже то, что осталось в архивах наших... речь идёт об изданиях, которые издавались тиражами 10, 15, 20 тысяч экземпляров. По тем временам — это гигантские, совершенно, тиражи, которые, фактически, бесплатно распространялись по всему государству Российскому. Особенно, в центрах, где кипела политическая жизнь какая-то, где принимались решения. И я хочу сказать, что люди, порой, абсолютно приверженные монархизму, порой, поддавались на эти, можно сказать, упрощённые для потребления, источники информации.
Очень важно отметить то, что информационная война, во многом, не была предвидена Государем Императором Николаем II. Она тогда была новой войной, и, во многом, она, конечно, спровоцировала нарождение нового либерального слоя в стране, который и явился, собственно, почвой для государственного переворота.
Но это — только один аспект.
Что же касается, вообще, эпохи перемен — а, Вы знаете, на Востоке есть такое мнение: «Не дай вам Бог жить в эпоху перемен» — эпоха перемен, конечно, назрела — это правда.
В начале ХХ века — ну, к 1905 году, уж, точно — настолько напряжены были, вот, эти струны, что они рвались везде и всюду. И попытка революции в 1905 году была именно волей Государя предотвращена. Мы сейчас это видим. Тому прямое подтверждение — что там, на Западе, где чаяли этих самых либеральных перемен, просто — потирали руки. Уже американцы считали вопрос решённым, что в 1905 году всё — монархия в России будет свергнута. Но Государь Император нашёл силы в стране, которые консолидировались, которые взяли, вот, эту линию, и довели её до 1917 года. Чего, конечно, либеральное крыло не ожидало.
Но и много других, конечно, было факторов, совокупность которых и образовала, вот, ту среду, в которой уже государственный переворот назрел.
И.Цуканов:
— Александр Васильевич... вот... что касается сегодняшнего отношения к Государю... Вы обмолвились, что сейчас очень много людей, которые... ну... живут, фактически, представлениями ещё советского прошлого... недавнего прошлого... о Царе. И, в этой связи, часто говорят ещё и о том, что... вот... не состоялось... как бы... ну... некое народное покаяние — то есть, народ, в своей совокупности, он не высказал отношения... ну... или, может быть... там... власть имущие не высказали отношения своего к тому событию, которое, собственно, произошло сто с небольшим лет назад — к расстрелу Царской Семьи. Не повинились, как бы, люди, да? И, отчасти, поэтому тянется — с точки зрения части православных людей — вот, этот, вот, след какого-то... такого... непонятного и очень двойственного отношения к Государю. Из-за того, что этого покаяния — не состоялось. Ну, с одной стороны, в общем — да. А, с другой стороны... то есть, точка зрения не была высказана на эти события чёткая. С другой стороны — не очень понятно, в какой форме это покаяние могло бы произойти.
Вот... Ваше отношение к этой теме — какое?
А.Ренжин:
— На самом деле, понятно абсолютно. Нужно, на государственном уровне, осуждение этого злодеяния, признание его преступлением. Точка. Всё остальное уже будет проистекать из, вот, этого юридического постулата.
И.Цуканов:
— Да.
Ещё раз напоминаю: Александр Васильевич Ренжин — художник-иконописец, реставратор, основатель Московского музея Святых Царственных Страстотерпцев сегодня в гостях у «Вечера воскресенья».
У микрофона — моя коллега Кира Лаврентьева. Меня зовут Игорь Цуканов. Мы вернёмся в студию, буквально, через несколько секунд.
Не переключайтесь.
«ВЕЧЕР ВОСКРЕСЕНЬЯ» НА РАДИО «ВЕРА»
К.Лаврентьева:
— Ещё раз, здравствуйте, дорогие радиослушатели!
«Вечер воскресенья» на радио «Вера».
У нас в гостях Александр Васильевич Ренжин — художник, иконописец, реставратор, основатель Московского музея Святых Царственных Страстотерпцев.
У микрофона — Игорь Цуканов, и я — Кира Лаврентьева.
Всю первую часть нашей программы мы говорили о Царе, о Государе, о государственном перевороте 1917 года, вспоминали Царскую Семью, память которой Святая Церковь праздновала вчера — с 16 на 17 июля. Мы напоминаем, что в Екатеринбурге, в Ипатьевском доме Царская Семья была расстреляна.
Но сейчас, всё-таки, хочется вернуться к основной части нашей программы, которая называется никак иначе, как «Христианин и общество», и, Александр Васильевич, всё-таки, спросить Вас о том, как Вы пришли к вере, каков был Ваш личный путь к христианству. Ведь, прежде, чем Вы всем этим масштабным делом начали заниматься, Вы, конечно же, наверняка, стали сначала христианином...
А.Ренжин:
— Да, дорогие мои! Конечно... конечно, это лежало в первооснове моего взгляда на то, чем я, впоследствии, занимался.
Как Вы понимаете, художник-реставратор — особенно, художник-реставратор икон — имеет дело с историческим материалом. Икона — вещь сакральная. И она, когда ты с ней... вот... в непосредственной близости находишься... она не может оставлять ни сердце, ни душу твою равнодушными.
Разумеется, дело имеешь с материалом, работаешь с микроскопом, и ты изучаешь кусочки красочного слоя... там... и так далее, и так далее, но с образом, как таковым, как с духовным объектом, ты тоже имеешь непосредственный контакт. И это не могло не сказаться на моём мировоззрении. Конечно, не могло не сказаться!
В 1979 году... в далёком 1979 году, когда я пришёл во Всесоюзный институт реставрации, меня окружили люди, не только научившие видеть меня красоту этой самой древнерусской живописи, но научившие ценить её необычайную духовную составляющую. И это, собственно, и легло в основу, в фундамент моего христианского мировоззрения.
Крещён я был прямо сразу — на 9-й день после рождения. Было это — замечательный праздник здесь, в Москве, 1957 год, Фестиваль молодёжи и студентов — всё тоже не случайно. И маме моей, народившей меня, вот, когда они с папой жили на частной квартире, в доме они жили, в Немчиновке, хозяйка сказала: «А нехристей милая Полина, я в доме не потерплю! Вы-то, я знаю, оба крещёные ( хотя папа партийный, там, всё... ) Да, Полинушка, ты можешь, конечно, супругу своему не говорить, но, давай-ка, мы, всё-таки, ребёночка покрестим!» — и отвезли меня на Ваганьковское кладбище, в храм, который не закрывался.
И, когда, как мама говорила, по Москве, просто толпами разъезжали всякие иностранцы, они, значит, приехали в этот храм — в том числе, и в храме в этом было огромное количество иностранцев тогда. Потому, что храмов в Москве было очень мало.
И, вот, меня туда привезли, и окрестили меня в храме Ваганьковского кладбища.
Поэтому, моя, в некотором смысле, христианская жизнь — она так, вот, началась с детства раннего моего. И всё это сопровождалось, несмотря на то, что я был абсолютно... вот... таким... убеждённым и октябрёнком, и пионером, и комсомольцем — всё, всё было такое, вот, да... но это сопровождалось тем, что мои бабушки и дедушки за стол не садились, не перекрестясь. Да. И, поев, тоже вставали, перекрестившись. И, когда ребёночек падал, расшибал себе коленки, бабушка первое, что приговаривала: «Господь с тобой! Господь с тобой! Господь с тобой!» И это, конечно, не могло не лечь... вот... на мою какую-то... на подкорочку, где всё это потом уже обрело вполне нормальную мировоззренческую форму, да. Так, что в 80-е годы, работая с иконой, я, в общем, уже стал православным христианином.
И.Цуканов:
— Но, вообще... вот, я Вас слушаю... это, ведь, не такая, сама собой разумеющаяся, мне кажется, история. Потому, что, как раз, очень многие люди Вашего поколения, они выросли... такими... скажем так... ну... людьми, практически незнакомыми с Церковью. Потому, что... ну... это, как раз... вот... там... время Хрущёва... потом — Брежнев... то есть, это, как раз, мне кажется, одно из первых, наверное, поколений, которые выросли практическими атеистами. И, даже не смотря на то, что — да, у многих были верующие бабушки, дедушки, да и родители были крещёными, но, всё-таки, была же какая-то, как я понимаю, очень... такая... мощная пропаганда антирелигиозная в те годы, и всегда был вопрос, к чему человек склоняется больше — к тому, что у него дома... там... может быть, бабушки-дедушки, они — да, перед едой молятся, видно, что они люди верующие, но не обязательно же именно их опыт ты воспринимаешь, может быть, перевешивает другая чаша весов — то, что говорят в школе, то, что говорят... там... в институте.
Поэтому, вот... Вы так рассказываете об этом, как о чём-то, само собой разумеющемся, но, мне кажется, что это... в этом, всё-таки, есть... ну... какой-то... такой... промысел Божий, всё равно. То есть, наверное, сопротивление-то внешнее — оно, всё равно, было приличным?
А.Ренжин:
— Наверное, наверное... было, но я ещё раз хочу повториться, что на моём жизненном пути попалось столько замечательных людей!
И, вот, например, главный человек, который в моей жизни сыграл роль и воспитателя, и художественного руководителя моего — это Юрий Иванович Рогозин. Ему — 95 лет сейчас, он — труженик, замечательный художник. Он, кстати, дядя известного всем Рогозина.
Ну, и, вот, хочу Вам сказать, что Юрий Иванович — он не только нас учил рисунку и живописи. Он нас учил видеть красивое.
Когда мы ездили на пленэр, мы не ездили в какой-то просто нейтральный парк, да? Он нас возил в Звенигород, в Суздаль, понимаете? И не назидательно — он просто учил нас видеть красоту. Красоту того, что нам оставили предки.
И, вот... тогда он, конечно, руинированный был — Звенигородский монастырь, но, вот, в этих руинах какая-то теплилась, всё-таки, жизнь... Даже среди, может быть, музейщиков каких-то, да. Люди к этим руинам относились... ну... как-то настолько нежно, благоговейно. Не говоря каких-то высокопарных слов о религии, о Боге, они просто умели это ценить, и рассказывать об этом всем остальным так, что равнодушным никто не оставался.
А я вспоминаю ещё Кирилло-Белозерский монастырь — это замечательное место, куда из Института реставрации мы ездили, что называется, на «сезоны», на летние. И я до сих пор туда езжу. Мы там теперь каждый год устраиваем выставки икон из частных коллекций — потрясающие совершенно выставки! Но об этом, если захотите, я расскажу отдельно.
Так, вот, там был такой... он, может быть, и сейчас ещё жив... он, насколько я знаю, должен был принять монашество... замечательный экскурсовод — Валерий Николаевич. И мы просто ходили послушать его экскурсии. А, представьте, какой-нибудь, там, 1980-81 год — и вам экскурсию ведут с позиции христианина. Не пропагандируя, не говоря каких-то, там, особенных слов, а просто, вот, рассказывают о том искусстве, которое перед вами — об архитектуре, об иконах, о том, как устроено... вот... убранство храма — с позиций рассказывают обычного православного человека. И как-то всё упорядочивалось, становилось на свои места, и уж никак не могло оставить равнодушным.
Однажды, он нас привёл к раке преподобного Кирилла, которая под спудом находится, и там я сам лично видел чудо. Мы собрали ромашки в поле, поставили их в бутылку из-под молока, и... вот... на этот самый спуд поставили бутылку с ромашками. Прошло два месяца, мы пришли туда — и эти ромашки стояли нетронутыми. Представляете? Ну, разве это не чудо было? Вот.
Ну... чудес-то было, конечно, намного больше. Просто нам — маловерным, слабоверным — Господь уже эти чудеса даёт с тем, чтобы мы... всё-таки... наконец, тыкает нас носом: «Ну, вот, посмотри... ну, вот... чего тебе ещё нужно, чтоб ты уверовал?»
Однажды, когда мы работали в храме Успения в Вешняках — это был, наверное, год 1985 — священник-настоятель разрешил взять икону мне домой. Не только работать... там... в самом храме, а: «Ну, можешь взять домой, чтобы тебе удобней было работать».
Я приношу эту икону — как сейчас помню, из деисуса «Богородица», XVII века. Её нужно было раскрывать из-под записи, а дома у меня и микроскоп стоял... в общем, я работал — кухню наполовину превратил... вот... в свою...такую...
И.Цуканов:
— ... лабораторию...
А.Ренжин:
— ... реставрационную мастерскую, да. Детишки мои тут, вот, бегали маленькие...
Вот, каково было моё поражение просто, когда я почувствовал, что моя кухня наполнилась ароматом! Каким-то... невероятным! И это — никакие не духи, это — не какой-то... вот... а что-то... особенное! И я никак не мог понять, что это происходит, вот, от этой самой иконы! Не было никакого мироточения — вот... эти вот... рассказывают... там... как слёзы текут, капельки мира — этого ничего не было. А просто источался чрезвычайно сильный аромат.
И уже все заметили — и детки мои маленькие заметили, супруга моя... да... и, вот, пока я не закончил работу над этой иконой, этот аромат у нас присутствовал — но именно в кухне. Вот — тут, где я работал.
В день, когда я эту икону унёс, аромат бесследно растаял. Ну, разве это не было чудом? Это было чудом.
Ну... об этом можно рассказывать долго. В моей истории художника-реставратора были ещё гораздо более... такие... эффектные... всевозможные происшествия, но... вот... ещё раз подчеркну... нам, слабоверным, этим Господь указывает, что: «Ребят, ну, что вы... куда вы рвётесь своими мыслями, своими логическими умозаключениями, когда это — и больше, и выше, а, главное, для вас это — драгоценнее...» Цените, любите то, что вам Господь даёт.
«ВЕЧЕР ВОСКРЕСЕНЬЯ» НА РАДИО «ВЕРА»
И.Цуканов:
— Это «Вечер воскресенья» на радио «Вера».
Я напоминаю, что сегодня мы разговариваем с Александром Васильевичем Ренжиным — реставратором, иконописцем, художником, создателем Московского музея Святых Царственных Страстотерпцев, память которых мы отмечали, вот, буквально, вчера.
Но вчера мы, между прочим, отмечали ещё и память преподобного Андрея Рублёва, который является, некоторым образом... таким... образцом для иконописцев, и ещё на Стоглавом Соборе, в середине XVI века, было такое повеление, что иконописцы должны писать, как Андрей Рублёв.
И, вот, Александр Васильевич, хотелось у Вас спросить: сегодня, на Ваш взгляд... ну, вот... Вы настоящий специалист в древнерусском искусстве, в иконописи русской... вот, сегодня, вообще, есть хоть какая-то надежда, что можно писать так, как писал Андрей Рублёв? Потому, что, понятно, что... ну... дух времени — совсем другой. Если в XVI веке уже, как-то, так, говорилось о том, что трудно подняться на тот уровень, на котором творил преподобный Андрей, а сегодня-то это, вообще, реально?
А.Ренжин:
— Ну... давайте, наверное, всё-таки, договоримся о терминах.
Писать, как Андрей Рублёв, не сможет никто и никогда. Два раза в одну воду не войдёшь. Но — факт остаётся фактом. Византийское искусство, придя с христианством на нашу землю — это, всё-таки, было зёрнышко, которое легло в благодатную и питательную почву.
Посмотрите, в первые же столетия принятия христианства мы стали строить у себя роскошные, необычайной красоты каменные храмы. В первые же десятилетия... ну... можно сказать, в первое столетие... появились те самые домонгольские иконы — да, ориентированные... ну... почти, что на сто процентов ориентированные на византийское искусство, но это — то искусство, которое в самобытности нашей не растворилось, а обрело новые формы, обрело новое качество, обогащённое, может быть, в первую очередь, духовными особенностями русского человека.
Если Вы посмотрите на византийские образы, которые пришли на Русь — это, всё-таки, искусство, скорее, суровое, скорее, назидательное, скорее, жёстко указующее. Но романтизм, и, в некотором смысле... такую... особую форму художественного воплощения, которую увидели в творчестве Андрея Рублёва — вот, это самое направление — оно было привнесено в классическое древнее иконописание византийское настолько органично, что, фактически, внутри византийского искусства, появилась ещё одна ступенька развития, которую можно назвать искусством русским. По духу — русским.
Это и в колорите сказывается, и в выражении ликов святых — во всём. И я думаю, что нет необходимости сейчас, вот, нынешнему времени, брать и просто тупо копировать — будь то византийское искусство... как мы знаем... вот, скажем... всем известнейший отец Зинон и его последователи... вот... они — сторонники византизма, честь им и хвала. Они пользуются инструментами византийского искусства, но создают искусство новое, ничуть не менее, я думаю, интересное — и с точки зрения духовной, и с точки зрения изобразительной.
Я думаю, что... как сказал Булат Шалвович Окуджава... «у каждой эпохи свои вырастают леса». И я думаю, что сейчас — да, в огромном... в сонмище иконописцев ( а некоторые просто себя так называют, но таковыми не являются ) нарождается, всё-таки, пласт талантливых, самобытных художников, искусству которых и через столетия, Бог даст, будут не менее удивляться и восторгаться наши православные люди. Среди которых я могу Вам назвать замечательных художников, таких, как — Евгений Малягин. Это... просто... вот... такой... бриллиант нынешнего современного иконописания. Кто знает его творчество — да, он, в некотором смысле, считает себя последователем отца Зинона, но творит самобытно, и, я бы сказал, ничуть не отстаёт от мэтра, а во многом, может быть, и превосходит.
К.Лаврентьева:
— Александр Васильевич, как, на Ваш взгляд, сейчас обстоит ситуация с реставрацией в России икон, исторических памятников? Потому, что, если поездить по России, то, к сожалению, очень... какое-то такое... неоптимистичное зрелище открывается, в отношении, особенно, каких-то культурных объектов... церковно-культурных объектов. И это — очень печально.
И.Цуканов:
— Да, вот, кстати, в Ярославле, где Вы проводите лето... Ваша семья... мы там, год назад, тоже были с семьёй, и меня поразило вот это количество храмов...
К.Лаврентьева:
— В Ярославле — да...
И.Цуканов:
— ... которое... ну... на самом деле, находится в абсолютно аварийном состоянии...
К.Лаврентьева:
— Да вся Россия, мне кажется — храмы в аварийном состоянии, действительно, находятся... Нижегородская область — там просто плакать хочется!
А.Ренжин:
— Вина ли в этом наших реставраторов? Беда!
И если государственное финансирование в советское время, особенно в 70-80-е годы... в общем... было достойным, и если мы возьмём работы наших реставраторов в Кирилло-Белозерском монастыре — а это цитадель православного искусства, пожалуй, что там памятников древнерусского искусства больше, чем в любом музее мира — там, кстати, находится единственный полный гигантский иконостас XV века — 1497 года, работы московских мастеров, который доселе является эталоном. Но эталоном он является и по живописи своей, и по духовной значимости, разумеется, и по тому, как отреставрирован этот иконостас. Это, может быть, впервые такой гигантский ансамбль был отреставрирован современными, новейшими методами.
Царство Небесное, усилиями Ольги Владимировны Леликовой, человека, который возглавлял темперный отдел Всесоюзного института реставрации, был внедрён в повседневную практику микроскоп, без которого серьёзные реставраторы сейчас уже не мыслят своей работы. А тогда было настолько жёстким противостояние этому, что просто... вот... Ольгу Владимировну... там... анафеме подвергали. Но: добились, и расчищали, вот, этот иконостас XV века уже с микроскопом. Эффект — налицо. Мы увидели, что иконы — на золотых, как слиток, сохранившихся фонах. Что, оказывается, живопись под многочисленными слоями так называемых записей — прекрасной сохранности! Эталонной сохранности! Настолько сохранившаяся... там структура мазка видна! И всё это было возможно сделать только с помощью применения новейших методов — а это, конечно, и подбор растворителей, особый уже подбор укрепляющих составов, — и, конечно же, благодаря микроскопу.
Да, это не значит, что с микроскопом реставратор сидит и гигантскую икону двухметровую расчищает... там... по миллиметрику в день. Он контролирует свою работу под микроскопом. А это значит, что он уже делает всё на другом абсолютно качественно уровне.
И, если Вы меня спрашиваете об уровне реставрации, именно в 70-80-е годы Всесоюзный институт реставрации, а, отчасти, и Грабаря, конечно, тоже, подняли нашу отечественную реставрацию на высочайший мировой уровень. И никто доселе не может — ни в Италии, ни во Франции — похвастаться уровнем качества реставрационных работ — таким, который есть у нас в России.
К глубочайшему сожалению, на это наслоилась так называемая коммерческая реставрация 90-х и 2000-х годов. Это уже — совершенно другой разговор. Когда домотканные... вот, эти вот... псевдореставраторы берутся раскрывать древние вещи... как правило, их портят... но с этим... если в советское время, в каком-то смысле, с этим была борьба... такая... с тем, чтобы вообще никакой реставрации, вне государственных учреждений, не было... всё это было подпольно, тайно... то сейчас это расцвело пышным цветом, и всякий, взявший в руки скальпель, уже считает себя реставратором. Это — и беда, с одной стороны... но, с другой стороны, мы получили такое несметное богатство... Если я не займу ваше эфирное время, я могу провести... так сказать... некоторые... такие... статистические линии.
К 1917 году на территории Государства Российского было около 140 миллионов православных. И если у мужика, самого наибеднейшего, даже в избе пол был земляной, у него иконка — хоть одна — в избе обязательно была.
Покрепче крестьянин имел икон в доме — достаточно. Как правило, эти иконы связаны с рождением детей ( так называемые, мерные иконы — в размер родившегося ребёнка ), иконы, связанные с Венчанием ( так называемые, венчальные пары ), и так далее. Но если крестьянин зажиточный, у него дома был, так называемый, Красный угол. Это, фактически, был домашний иконостас, в который входили иконы, как правило, унаследованные от предков, так или иначе, связанные с ними... там... и это всё — можно, вот, к такому общему знаменателю привести — приводит нас к подсчётам таким, что около 140 миллионов икон находилось только в частном владении, в руках.
А, ведь, были ещё храмы, монастыри, старообрядческие древлехранилища, народившиеся к концу XIX века и развивавшиеся частные коллекции, и так далее, и так далее — это ещё... ну... вдвое больше точно икон. Умножаем, да, всё? Умножаем на три, хотя бы. 145 миллионов икон было просто, вот, что называется, в каждодневном обращении у русских православных.
Ни одно государство мира за всю историю человечества не знало таких объёмов художественного творчества.
Это, конечно же, не означало, что все, вот, эти иконы представляли собой высокие художественные образцы. Среди них были и просто ремесленные поделки, а уже... там... к концу XIX — началу ХХ века — просто многотиражные печатные иконы были, и так далее, и так далее. Но: даже если мы скажем, что... ну... пусть, одна из десяти икон представляла собой какую-то ценность, представьте, какое количество икон... значит... ну... 45 миллионов... да... мы можем с вами говорить о такой цифре... 45 миллионов икон — это иконы, представлявшие художественную и историческую ценность.
Да, было 70 лет иконоборчества — жгли, уничтожали, вместе с храмами, и так далее, и так далее... в общем... всё-всё-всё... Но, во-первых, лучшие вещи, всё-таки, люди старались прятать, сохранить, и так далее, и так далее... Ну, пусть ещё... там... уничтожили... ещё на нолик сократим. 4,5 миллиона икон ещё сохранилось, — частью, конечно, вывезено за рубеж, это понятно, — сохранилось здесь, на земле, и это — по самым минимальным подсчётам.
Вот, какое гигантское художественное наследие получил русский человек! Поэтому, нам, художникам-реставраторам, конечно, ещё на многие поколения хватит работы — потому, что все старые иконы нуждаются в реставрации.
Ещё маленькая справка. Из всех зарегистрированных, опубликованных икон, которые мы знаем, во всех наших музеях и храмах, поставлены на учёт всего 400000 икон. Но это — официоз. Может быть, на самом деле, чуть больше — ну... до миллиона. А 3,5 миллиона икон находятся в так называемом свободном обращении. И иллюстрацией к этому могут быть выставки, которые, вот, в Кирилло-Белозерском монастыре мы 10 лет устраиваем. Они все — тематические.
В позапрошлом году была выставка, посвящённая святителю Николаю, где 360 икон святителя Николая впервые увидели друг друга — от XV-го века до конца XIX-го. Сейчас, вот, в настоящее время, проходит потрясающая по красоте выставка «Барокко в русской иконе». Ничего подобного ни в одном музее мира вы никогда не увидите! Есть ещё до августа время — вы можете поехать туда, и получить удовольствие, во-первых, от посещения самого Кирилло-Белозерского музея, ну, и, вот, эту выставку вы увидите — выставку уникальную. Когда-то мы её с Михаилом Черновым и с Александром Ильиным затевали просто как частную инициативу — там 5-6... потом 10 коллекционеров показывали лучшие иконы из своих собраний. А теперь — 19 коллекционеров, в том числе из 4 стран мира показывают такие иконы. И уже к нам присоединились 12 государственных музеев, которые тоже на этой выставке показывают свои сокровища, которые никто никогда не видел.
Надо отдать должное музею Кирилло-Белозерскому, который издаёт каталоги каждый год. А Михаил Чернов взял на себя особую... такую... миссию, я бы сказал — он устраивает ежегодные конференции, посвящённые той или иной тематике, которой посвящена, собственно, сама выставка.
Так, что, вот, это культурное явление, на протяжение десяти лет, с пропуском на прошлогоднюю пандемию — это просто совершенно новое явление в русской культуре, где можно видеть то, что никто никогда бы и не показал.
И.Цуканов:
— Ну, и, вот... музей Святых Царственных Страстотерпцев, основателем которого, Александр Васильевич, Вы являетесь — там, ведь, тоже довольно большое количество, если я правильно понимаю, собрано икон, которые находились, как раз, у Царской Семьи, перед которыми они молились...
А.Ренжин:
— Да, да!
И.Цуканов:
— Мы, к сожалению, должны уже завершать сегодняшнюю нашу передачу. Мне кажется, что ещё много-много вопросов мы с Кирой могли бы задать...
К.Лаврентьева:
— Да, к сожалению...
И.Цуканов:
— ... но время у нас заканчивается...
К.Лаврентьева:
— ... да, к сожалению, не успели... но ничего...
И.Цуканов:
— ... да! Спасибо Вам огромное, Александр Васильевич, за разговор, за встречу. И очень радостно, что удалось нам с Вами встретиться, как раз... вот... так, вот, близко... в эти Царские дни — в дни памяти Царственных Страстотерпцев.
Спасибо большое!
Я напоминаю, что с нами и с вами, дорогие радиослушатели, сегодня был Александр Васильевич Ренжин — реставратор, иконописец, специалист по древнерусской иконописи и основатель коллекции, которая легла в основу... ну... собственно... стала главным содержанием музея Святых Царственных Страстотерпцев, в который мы все вас приглашаем заглядывать, чтобы собственными глазами увидеть, как жил последний Российский Император...
К.Лаврентьева:
— Может быть, тогда уточнить, куда заглядывать?
И.Цуканов:
— Да...
К.Лаврентьева:
— Токмаков переулок...
А.Ренжин:
— Спасибо радио «Вера»... ведь, мы же с радио «Вера» — соседи, к тому же! Да, в одном здании, да... у них там одна из студий находится. Теперь мы надеемся воссоединить наши усилия.
Токмаков переулок, 21. Это — историческая часть Москвы. Вы можете посмотреть по карте — это Басманный район, Лефортово... вот... там мы находимся. Напротив нас, кстати, замечательный храм Михаила Казакова, замечательного архитектора, и улица Казакова, как раз, Вас приведёт к наш Токмаков переулок, дом 21.
К.Лаврентьева:
— Замечательно. Спасибо огромное!
И.Цуканов:
— Спасибо! Всего доброго!
К.Лаврентьева:
— До свидания!
А.Ренжин:
— Всего доброго! До свидания!
«ВЕЧЕР ВОСКРЕСЕНЬЯ» НА РАДИО «ВЕРА».
«Святитель Иоанн Шанхайский». Глеб Елисеев
Поделиться
Гостем программы «Исторический час» был кандидат исторических наук Глеб Елисеев.
Разговор шел о судьбе удивительного святого, почти нашего современника, святителя Иоанна Шанхайского, о том, как складывался его путь к церковному служению, как вместе со многими соотечественниками оказался в вынужденной эмиграции после гражданской войны в России, как, благодаря его трудам, удалось договориться о принятии русских беженцев в США и Австралии, и как в святителе Иоанне удивительным образом объединились подвиг юродства и епископское служение в Китае, Европе и США.
Ведущий: Дмитрий Володихин
Все выпуски программы Исторический час
«Путь иконописца». Александр Чашкин
Поделиться
Гостем программы «Вечер воскресенья» был художник-иконописец Александр Чашкин.
Мы говорили с нашим гостем о его пути к вере, о приходе к иконописи после встречи с архимандритом Зиноном, а также о том, почему церковное искусство стало значимой частью его жизни.
Ведущая: Кира Лаврентьева
Кира Лаврентьева
— «Вечер воскресенья» на Радио ВЕРА. Здравствуйте, дорогие наши слушатели. Меня зовут Кира Лаврентьева. Как всегда, в этом часе мы говорим о пути христианина в светском обществе. Сегодня у нас удивительный гость в студии Светлого радио, Александр Иванович Чашкин, художник-иконописец, академик Российской европейской академии естественных наук, член Союза художников, расписывал более 15-ти храмов в России и за рубежом. Наверное, проще сказать, что не расписывал Александр Иванович.
Александр Чашкин
— Руководил росписью, скажем так.
Кира Лаврентьева
— Да, да, да. Все известные монастыри, храмы, скажем так, большинство известных храмов и монастырей, так или иначе, все равно связаны с рукой Александра Ивановича. Даже сербский монастырь Дайбабе известный и в США и везде.
Александр Чашкин
— Кафедральный собор Американской Православной Церкви.
Кира Лаврентьева
— Здравствуйте, Александр Иванович. А то я вас представляю-представляю.
Александр Чашкин
— Здравствуйте.
Кира Лаврентьева
— Да, дорогие друзья, Иверская часовня на Красной площади, храм Георгия Победоносца на Поклонной горе, кафедральный собор в Самаре. Много-много можно перечислять, и в интернете всё это есть. Я думаю, вы уже поняли, гость у нас сегодня незаурядный, это мягко скажем, а вообще, конечно, крайне интересный. Александр Иванович, традиции нашей программы предполагают спрашивать о пути к вере, в вере и жизни с верой. Но я вас еще хотела бы спросить и о пути к иконописному искусству, потому что чем вы только не занимались. Вы сами говорите, что учились в Суриковском институте, окончили оперную студию при Центральном Доме работников искусств, пели на клиросе, так собственно и начал прокладываться ваш путь к вере. Расскажите, пожалуйста, как вы стали верующим человеком, я думаю, это как-то с иконописью очень связано.
Александр Чашкин
— Я начну с того, что я родился в семье, которая никакого отношения не имела к вере, к христианству, к православию. Более того, отец у меня был известным коневодом, родился я фактически в Киргизии на берегах озера Иссык-Куль. Там отец мой создавал породу, которую начали создавать еще до революции. Дочь генерал-губернатора Семиречья, Пьянкова со своим мужем поручиком прочитали статью Пржевальского, что самое красивое место на земле — это озеро Иссык-Куль. Хотя Пржевальский, как известно, был путешественником и объездил очень много стран и земель. И они возмечтали именно там создавать новую породу лошадей, которая объединяла в себе киргизскую лошадку, которая по горам хорошо ездила, донскую лошадь, которая была самая выносливая в мире лошадь, и чистокровную английскую лошадь, которая была по экстерьеру и по скорости самой быстрой, самой красивой в мире, ибо произведена она была от ахалтекинцев, от древней лошади, на которой еще ездил по преданию Макендонский, Буцефал его жеребец был. И я там родился. Поэтому я никакого отношения к иконам не имел. В 15 лет мы переехали в Рязанскую область, отца пригласили во Всесоюзный институт коневодства работать, продолжать работу селекционную на счет лошадей. Рядом было село Константиново известное, где родился Сергей Есенин. Моя первая профессия была — я объезжал лошадей, в течение очень многих лет я работал наездником, это называется правильно конюх-берейтор, занимался конным спортом. Казалось бы, моя судьба сама мне велела продолжать дело отца, быть коневодом, заниматься лошадьми. Но получилось так, что я работал на ипподроме, объезжал лошадей, работал в отделении чистокровных лошадей Рязанского конного завода. В это время я рисовал пейзажики. Однажды я в обществе взял и что-то спел. Мне сказал один человек, бас, который когда-то учился в консерватории: ты что, сумасшедший с таким голосом ты занимаешься лошадьми? И отвел меня к солистке Большого театра Масловой, как сейчас помню, народной артистке Советского Союза. Она меня приняла в школу при Большом театре. Была такая школа-студия, где был ректором сам Козловский, который прослушал меня, тут же меня приняли без всяких экзаменов. Я проучился там почти 4 года. Более того я учился у солистки Ла Скала в прошлом, такая была Нина Леонова-Бинесович, знаменитое драматическое сопрано. Я решил, что, наверное, буду оперным певцом. Я безумно любил Карузо, Марио Ланца, слушал пластинки этих великих теноров-итальянцев. Сам мечтал, давал концерты, пел по-итальянски неаполитанские песни. Меня даже называли итальянец из Химки Ховрино, тогда кто-то меня обозвал. И получилось так, что меня направили в консерваторию, а мне было уже больше 28 лет, а туда принимали на дневное отделение только до 28 лет. А на вечернее принимали только москвичей, у меня тогда не было прописки и, короче говоря, я в консерваторию прошел по экзаменам, но меня не приняли. И я пошел работать, кто-то мне посоветовал: иди в церковный хор, может быть, тебя возьмут певчим. Через каких-то знакомых я попал на Сокол, храм Всех Святых, меня прослушал регент Чуенков знаменитый, тоже известный регент был. Меня приняли туда, и я стал петь в храме. Что из меня оперного певца не вышло, я несколько подрасстроился, достаточно сильно. Но, смирившись, стал петь в церковном хоре, и потом подумал, что это, может быть, моя судьба. Но дальше произошло какое-то чудо невероятное, как я считаю. Чудо, которое говорит о том, что не всегда мы делаем то, что хотим. Это нужно нашей судьбе, говорят, что прокладывается сверху судьба человека, то есть Богом. А человек уже должен сам решать, ему дана свобода воли. У нас на Соколе работала монашка Вера уставщицей, которая меня как-то отвела, сказала, что у нее дома живет знаменитый старец Сампсон Сиверс, так называемый.
Кира Лаврентьева
— Ничего себе.
Александр Чашкин
— Говорит: пойдем, я тебя познакомлю. Я говорю: нет, Вера, что ты, такой старец знаменитый, зачем я ему нужен? — Нет, ну, пойдем все-таки. Он уже старенький, ты будешь рад знакомству с ним. В общем, так получилось, что я к нему попал, к Сиверсу. Он, что интересно, спросил: ты чем занимаешься? Я говорю: да вот, работаю на ипподроме, пою в храме, оперного певца из меня не получилось, очень доволен, что попал не в герои оперы, Каварадосси, Канио «Паяцы», а пою церковные вещи. Так, работаю на ипподроме, объезжаю лошадей, пишу пейзажики, говорю. Но параллельно, когда я работал на ипподроме и начал писать пейзажики, мне надо было у кого-то учиться. В Суриковский институт я тогда мечтал только поступить, но моя мечта до реальной не воплотилась. Поэтому я просто познакомился с художником Зюзиным, который был очень интересный человек и художник. Он сказал мне тогда, только из армии я вернулся: Сашулька, зачем тебе Суриковский институт? Вот есть такой маэстро, метр московской богемы Василий Яковлевич Ситников, пойдешь к нему, десять академий закончишь, великий рисовальщик. Я подумал, почему не сходить. Он отвел меня к этому Ситникову, который сейчас очень известный человек, у него картины во многих музеях, в частности несколько картин в музее Гуггенхайма находятся в Америке. В общем, я попал к нему в ученики, показал пейзажики, он говорит: мне это очень нравится — и стал параллельно учиться у него, у этого Ситникова, живописи, рисунку.
Кира Лаврентьева
— В гостях у «Вечера Воскресенья» Александр Иванович Чашкин, художник-иконописец, академик Российской европейской академии естественных наук, член Союза художников. Меня зовут Кира Лаврентьева. Мы продолжаем наш разговор. Вот, вы попали к Ситникову?
Александр Чашкин
— Да. И вот у Ситникова брали уроки большие серьезные художники, которые давно закончили Суриковский институт, даже преподаватели у него брали уроки. В частности, как сейчас помню, Александр Иконников преподавал в Суриковском институте. Я ему как-то сказал, что отец страшно переживает, что я не учусь в Суриковском, а продолжаю работать, объезжать лошадей. По сути дела, конеберейтором, моя была профессия. Берейтор это наездник, объездчик лошадей. Мне Иконников сказал: а давай, я тебя возьму, у тебя такой уровень, что я тебя возьму. Формально сдашь экзамены, а я тебя возьму в Суриковский институт на вечернее отделение. Только не говори Ситникову, не говори Зюзину, никому не говори, и ты потихонечку закончишь. И я там проучился 4 года, закончил Суриковский институт, эти вечерние классы, как они назывались. Я возвращаюсь к тому, когда я попал к Сиверсу, он меня спросил, чем занимаешься? Я говорю: вот, я учился в Суриковском, работаю на ипподроме, пою в храме. И он, обращаясь к Вере, не ко мне, а к Вере, это удивительно было, сказал: Вера, ты знаешь, что Александр будет писать иконы? Отведи его к Зинону. Я удивился, говорю: батюшка, во-первых, я не собираюсь иконы писать, потому что иконы пишут святые, с моей точки зрения, и потом кто такой Зинон, я не знаю, не слышал. Он тут же сказал: Ну, Зинон это современный Рублев. Это мне сказал батюшка и подтвердила Вера. Вера, ты его не слушай, что он там не будет, он будет иконы писать, отведи его к Зинону. Кстати, я, перебивая себя, могу сказать, что я встречал несколько даже священников. Одного профессора психиатрии, в Яме он настоятель — Ям такое место под Москвой — который был профессором медицины, у которого была своя клиника и который тоже пришел к Сиверсу, тот сказал: ты будешь священником. Он сказал: что вы, батюшка, я же профессор, занимаюсь психиатрией. — Нет, ты будешь. И он через два года стал священником. К сожалению, я забыл, как его зовут, не важно. Я очень удивился, что к какому-то Зинону, который есть современный Рублев, меня должны отвести. Я думаю, ладно, сказал и сказал батюшка. Мы поговорили, распрощались, я благословился и ушел. А потом по истечении где-то месяца она мне предлагала... Тогда возрождался Даниловский монастырь, там работал этот самый Зинон. Несколько раз она всё пыталась меня привести, я всё отговаривался, потом как-то мы с ней куда-то шли, она говорит: а давай всё же зайдем в Даниловский монастырь. Я говорю: ну, давай, раз уж мы проходим мимо, давай зайдем. Мы зашли. Она сказала: я к Зинону, если можно его вызвать. Я, потом работая с Зиноном много лет, знал, что он никогда не выходил к женщинам, даже не спрашивал, монашка это, не монашка, просто он ни к кому не выходил, потому что столько желающих было его увидеть. А здесь он вышел и спросил меня, в том числе, вы зачем пришли? А я говорю: я хотел бы помогать как-то, если можно вам помочь в росписи монастыря, в работе над восстановлением Даниловского монастыря. Он говорит: хорошо, приходите завтра, я вам найду какую-нибудь работу. На следующий день я пришел в Даниловский монастырь. И здесь произошло еще некое чудо. Когда я зашел в храм Семи Вселенских Соборов, в котором Зинон работал над иконостасом, я увидел, как он работает. Он писал икону. И я, когда увидел, как он работает, и вообще его в работе увидел первый раз, я понял, что передо мной действительно гениальный иконописец, и до сих пор так считаю, и не только я, а в мире очень многие так считают. Более того, наперед забегая, могу сказать, что когда я руководил росписью кафедрального Никольского собора Американской Православной Церкви в Вашингтоне, то меня познакомили с отцом Федором Куфусом, который на то время — это около 30-ти лет назад было, 27 лет назад — был ведущим, считался самым дорогим и самым известным греческим иконописцем современным. Меня познакомили, я с ним сразу подружился. В том числе надо было сказать комплимент. Сначала я посмотрел на его работу, он расписывал храм, по-моему, Архангела Михаила у Потапова в Зарубежной церкви. Я посмотрел, мне очень понравилось, я ему сказал: отец Федор, по-видимому, два самых выдающихся современных иконописца, это вы и Зинон. Он на меня посмотрел внимательно и сказал такую фразу: ты знаешь, Александр, ты ничего не понимаешь в иконах, если ты сравниваешь, с Зиноном никого нельзя сравнить в современной иконописи, и даже меня, — он поднял палец кверху — даже меня нельзя сравнить с ним. Он, конечно, самый выдающийся художник современности. Дальше произошло вот это чудо, когда я стал работать с ним над восстановлением. Я растирал краски, полгода или год не говорил, что я занимался живописью, и смотрел, как он работает, и это было для меня самой высшей школой, конечно. А дальше он уехал в Псково-Печерский монастырь, я поехал за ним, пробыл у него где-то полгода-год, и наезжал к нему время от времени. В это время я уже поступил в Софринские мастерские иконописные, где я проработал несколько лет. Я уже подумывал, как бы мне не остаться совсем в Псково-Печерском монастыре, я был типа послушника, имел такую аккредитацию в виде послушника. Кстати, вторым послушником у Зинона был тогда нынешний митрополит Тихон, а тогда он был просто для меня Гоша.
Кира Лаврентьева
— Да, были эти времена.
Александр Чашкин
— Это были те времена, когда мы вместе с ним были, а потом он перешел к Крестьянкину. А меня вдруг однажды вызывает наместник, сейчас он митрополит Коломенский в Подмосковье, тогда был наместником Псково-Печерского монастыря отец Павел, тогда еще Павел, и говорит: тебя призывает зачем-то патриарх. А я говорю: зачем? — Ну вот, вроде, об Америке какая-то речь идет. Теперь расскажу, как я попал в Америку, также интересный рассказ. Когда я работал в Софринских мастерских, первый храм, росписью которого я руководил, был знаменитый, очень известный храм в Кочаках, родовой храм семьи Льва Николаевича Толстого, где похоронены все его предки, дети почти все, кроме него самого, конечно. Как известно, он похоронен не около храма, а около дома. Известно, да?
Кира Лаврентьева
— Ну да.
Александр Чашкин
— Когда закончили роспись этого храм — сейчас, кстати, об этом фильм пытаются создать, как я расписывал больше 30-ти лет назад его — вдруг приехала американская делегация. В составе Американской делегации был настоятель кафедрального собора Американской Православной Церкви отец Дмитрий Григорьев, это очень известный знаменитый автор многих классических трудов о Достоевском, он специалист по Достоевскому, классические труды многие принадлежат именно ему. И владыка Василий (Родзянко) всем известный, который был епископом Вашингтонским на то время. Ну и еще несколько человек было. Они ездили по России, чтобы найти русского художника, который бы расписал кафедральный собор Американской Православной Церкви. Это связано с тем, что им хотелось, чтобы именно русский расписал. И второе, может быть, материально, с греками разговор более серьезный в смысле материальном. Короче, им понравилась моя роспись, и они меня пригласили, к Алексею II пришли, говорят: вот, мы хотим Чашкина, чтобы он руководил росписью кафедрального собора. В течение полгода, тогда я приехал из Псково-Печерского монастыря в Москву, меня вызвал патриарх Алексей II, сказал: ты поедешь в Америку расписывать собор. Я уже рассказывал, что отец Павел, наместник, сказал, что я тебя не благословляю в Америку ехать. Я говорю: что делать, раз патриарх вызывает, съезжу. Если меня утвердят, то мир посмотрю. — Нет, я тебя не благословляю. Кстати говоря, через месяц он приехал, уже епископом Нью-Йоркским стал. Значит такое, говорит, послушание. Я говорю, ну, что же, вы вроде не собирались, владыка. А он сказал: ну, знаешь, все-таки послушание, послушание. Так получилось, что я там проработал три года, расписывая кафедральный собор. Для меня это был подарок судьбы невероятный, конечно. Дело даже не в Америке, а в том, что... Это длинный разговор отдельный, коротко скажу. Я там пообщался с потомками русских эмигрантов, которых изгнали еще большевики в 20-х годах. Допустим, тот же Григорьев был сын генерал-губернатора Архангельска. Тот же владыка Василий был внук председателя Государственной Думы. Толстой Владимир Сергеевич, староста храма, который был прямой потомок Алексея Михайловича Толстого, Милославский. Там были такие потомки древних даже русских родов, эмигранты. Я бы так сказал, что это были подлинные патриоты России. Они не считали, что сами уехали, они достаточно негативно относились к тем, кто уезжал сам, их же родителей, дедов изгнали большевики фактически, они любили Россию, были подлинными патриотами России. Поэтому я был в обществе, как попал среди какой-то элиты русской, которую лишили родины. Я был счастлив там находиться три года, счастлив был работать там. Конечный итог — я могу сказать, в газете «Вашингтон пост» было написано, что из Москвы приехала группа русских иконописцев во главе с Александром Ивановичем Чашкиным, которые превратили кафедральный собор в жемчужину мировой живописи, была такая фраза в газете «Вашингтон пост». Так что я вернулся, Алексей II был очень доволен, наградил меня орденом Владимира III степени.
Кира Лаврентьева
— «Вечер воскресенья» на Радио ВЕРА. У нас в студии Александр Иванович Чашкин, художник-иконописец, академик Российской европейской академии естественных наук, член Союза художников. Меня зовут Кира Лаврентьева. Мы очень скоро к вам вернемся. Пожалуйста, оставайтесь с нами.
Кира Лаврентьева
— «Вечер воскресенья» на Радио ВЕРА продолжается. Дорогие друзья, меня зовут Кира Лаврентьева. Я с радостью напоминаю вам, что у нас сегодня знаменательный гость Александр Иванович Чашкин, художник-иконописец, академик Российской европейской академии естественных наук, член Союза художников. Огромное количество храмов, монастырей расписывал Александр Иванович в России и за рубежом. Об этом мы сегодня говорим, говорим о богословии иконы, говорим о пути Александра Ивановича к вере и к иконописи. Все это, конечно, интересно, и часа нам явно уже не хватает, я вижу. Александр Иванович мы с вами остановились на росписи храма в Америке. Пожалуйста, расскажите, как там дальше всё продолжалось, как всё развивалось.
Александр Чашкин
— По приезде из Америки я был главным иконописцем предприятия Софрино, фактически был главным иконописцем Московской патриархии. Дальше было много интересного, в том числе, я познакомился с совершенно потрясающим человеком, которого уже канонизировали как местного святого. Я думаю, что когда-нибудь его канонизируют не только как местного. Так же возвращаюсь к Родзянко, епископу Вашингтонскому, я даже думаю, что его когда-нибудь канонизируют, потому что многие, в том числе и я, общаясь с ним, поняли, какой это удивительный человек, совершенно бескорыстный. Более того, он еще не признанный миром богослов. Он написал совершенно потрясающую книгу «Теория распада вселенной и вера отцов», где выдвинул идею, с точки зрения современных астрономов и богословов она кажется совершенно безумной, а именно теорию о создании мира. Он прочитал у Василия Великого, своего святого, что наш мир, когда галактики разбегаются, это осколки Вселенной, которые разлетаются во все стороны, летят в тартарары, но когда-нибудь они будут назад. В индийской философии похожее есть. Во всяком случае, он говорил, что это не создание мира, по его гипотезе. А создание мира — это был райский совершенно мир в другом измерении, который через грехопадение взорвался и стал разбегаться во все стороны неизвестно куда. Короче говоря, на первой взгляд совершено безумная идея, но он ее вычитал у Василия Великого. Я говорю, что владыка Василий был выдающимся богословом, которого еще мир не оценил, а как человек он был совершенно удивительный. Есть такая книга «Тайны святых», где говорится о том, что такое святой человек. Это человек, который полон некой энергии любви, энергетики любви. Я в свое время познакомился и исповедовался у Кирилла, а Кирилл это человек, который был духовником Алексея II, духовником лавры был.
Кира Лаврентьева
— Архимандрит Кирилл (Павлов).
Александр Чашкин
— Да, Павлов. И вот, я случайно попал к нему на исповедь, даже не хотел исповедоваться, хотел сбежать. Он говорит: э, куда собрался, ну-ка иди сюда. Проговорив с ним 15 минут, я не хотел от него уходить. Настолько это был удивительный человек, настолько он меня обаял этой энергией любви, что мне просто хотелось около него быть все время. То же самое чувство у меня было к владыке Василию. Отец Дмитрий Григорьев тоже был такой же человек. Короче говоря, слава Тебе, Господи, я познакомился со многими... То же Сампсон, который мне такую невероятную идею... Я заканчиваю уже о своем пути, я думаю сказать, я не собирался никогда иконы писать, как из моего рассказа следует, он меня направил на этот путь и только через много десятилетий я понял, что меня Господь вел этим путем, а я еще и сопротивлялся. И каждый раз было то, что Господь меня приводил к моей профессии, единственной, которой я сейчас занимаюсь, и без нее уже не мыслю ни своей жизни, ни своего будущего, ни своего прошлого. И всё это увидел во мне этот старец Сампсон. Еще один старец, я считаю, что вопрос канонизации только вопрос времени — это отец Авель Рязанский.
Кира Лаврентьева
— Вы его называли своим духовником?
Александр Чашкин
— Он для меня был как отец родной. Я его знал в течение почти 25-ти лет. Я не знаю, может быть, отношения мне напоминают отношения Зосимы и Алеши Карамазова. Я к нему приходил всегда, я даже не мог его назвать духовным отцом, он был просто очень близкий, родной человек, с которым я готов был общаться бесконечно долго и много, даже более того, он однажды меня призвал и сказал: Сашенька, дорогой, вот через полгода я умру. — Да, что вы, батюшка, да живите. — Нет, Сашенька, ты уж помолчи, пойдем, я тебе покажу, где будет моя усыпальница. Был небольшой храм-часовня Серафима Саровского, а отец Авель был в схиме именно Серафим. Мне показал, над могилкой такое напишешь, здесь царская семья, а он особо почитал царскую семью. Сказал, где что написать, и ровно через полгода он умер действительно. И я расписал эту часовню в Иоанно-Богословском Рязанском монастыре. Эта часовня в честь Серафима Саровского стала усыпальницей этого великого старца, который около 15 лет жил на Афоне и 11 лет был игуменом — по-нашему настоятель, у них игумен — Пантелеимонова монастыря Афонского. Еще один случай расскажу, где Америка меня тоже привела, и на этом я свою судьбу закончу. Однажды некий человек, который был вице-премьером Украины, еще дружественной нам когда-то давно, лет 15 назад, Лунёв, он был министром угольной промышленности, выдающийся специалист горного дела, решили с братом сделать собор в Святогорском монастыре Донецкой области. Это, кстати, родина моих предков со стороны отца, там рядом село было, где отец родился. И они искали тоже художника. И вот он случайно совершенно, мне аукнулась та же Америка, я так уже для смеха рассказываю, однажды выбирал художника, не разбирался в иконах, смотрел фотографии. И вдруг наткнулся на фотографии, где я стою вместе с Ваном Клиберном, как известно, был великий пианист, один из величайших пианистов 20-го века, сказал: а это кто? Это же Ван Клиберн? — Да, Ван Клиберн. — А это кто? — А это иконописец Чашкин. Не будет же Ван Клиберн, скажем так, с нехорошим человеком фотографироваться, там другое слово обозначил, не очень приличное. Вот, его беру. Благодаря Вану Клиберну, я попал, руководил росписью собора в Святогорском монастыре. Я почему их вспомнил, Лунёвых, светлых людей, двух братьев, Сергея Георгиевича и Владимира Георгиевича, которые построили этот великолепный собор, который я считал моей самой лучшей работой, я его расписывал в течение двух где-то лет, ездил туда. К сожалению, год назад его разбомбили. Не полностью, он остался, но очень сильно разбомбили. А это был потрясающий собор. Украинская Церковь даже наградила меня высшим орденом украинским — орденом Нестора Летописца I степени за роспись этого собора. Ну, а потом пошло туда, куда уже пошло, и этот собор теперь не знаю, восстановят когда-нибудь или нет. Но Лунев говорит: дай Бог, война закончится, поедем восстанавливать. Я про свою судьбу всё рассказал.
Кира Лаврентьева
— В гостях у «Вечера воскресенья» Александр Иванович Чашкин, художник-иконописец, академик Российской европейской академии естественных наук, член Союза художников. Меня зовут Кира Лаврентьева. Мы продолжаем наш разговор. Александр Иванович, можно много вас спрашивать, потому что действительно интересно. Десять жизней в одной как-то уместилось у вас удивительным образом. Хочется спросить про богословие иконы.
Александр Чашкин
— Давайте.
Кира Лаврентьева
— Ваши мысли по поводу иконописного искусства узнать.
Александр Чашкин
— Это вопрос очень злободневный и правильный. В Москве сейчас восстанавливается чуть ли ни 300 храмов, и этот вопрос очень злободневный. Здесь какой-то спор между академическими художниками, которые, скажем, закончили Суриковский институт или закончили академию Глазунова, они претендуют на роспись многих храмов, более того, расписывают. В частности, когда я приехал из Америки, меня призвал Алексей II и сказал: Александр Иванович, как мы будем храм расписывать Христа Спасителя? Тогда он уже был готов, но еще готовился к росписи. Я ему сказал: ваше святейшество, если мы будем пытаться повторить то, что было, во-первых, художника уровня Семирадского, Репина, Сурикова, Крамского, Васнецова сейчас нет. И я ему напомнил, что Васнецов, когда расписывал в Киеве собор известный, после росписи собора, которую все очень хвалили, сказал такую вещь удивительную. Он сказал, что все мы, современные художники, мечтая о славе Дионисиев и Рублевых, к сожалению, шли совершенно не тем путем. То есть то, что мы сделали, это не церковное искусство. Поэтому надо возвращаться к подлинному каноническому церковному иконописному искусству, а не расписывать в академической манере храмы. В чем тут дело? Известен такой философ и богослов, как Павел Флоренский, он написал гениальную совершенно книгу, которая называется «Иконостас», всем советую ее почитать, чтобы понять, в чем разница между иконописным искусством и академическим искусством.
Кира Лаврентьева
— Вы написали отца Павла без нимба в одном из храмов американских, в благодарность ему за эту книгу.
Александр Чашкин
— Да, да, я там... Я тут же прокомментирую немножко. В храме в Америке табличка была, что храм посвящен жертвам русской революции. И когда надо было расписать заднюю стенку, я предложил сделать роспись, в которой отразить жертвы революции. То есть канонизированных уже святых и тех, которых не канонизировали еще, но которых, может быть, канонизируют или нет, но они пали, были жертвами революции. В частности, разговор идет о Павле Флоренском. Он, безусловно, по всем категориям был мученик, то есть той самой жертвой революции, потому что его до сих пор трудно... По одним сведениям его расстреляли в 38-м году, по другим в 43-м. Но, во всяком случае, это был выдающийся совершенно богослов, выдающийся философ. По какому случаю его не канонизировали? Кто-то сказал, что в его богословских рассуждениях клубок нераспустившейся ереси, еще что-то сказано было. Многие люди, большинство было за канонизацию Павла Флоренского, а его все-таки не канонизировали. Я его почитаю особенно и даже считаю его святым. Тогда не была еще канонизирована царская семья именно нашей патриархией Московской, а была канонизирована только зарубежной Церковью. На этом у них был большой разлад, очень много спорили, очень много ругались. После того, как Московская патриархия канонизировала царскую семью, помирились и, более того, воссоединились в какой-то мере, произошло воссоединение зарубежной и нашей патриархии, о чем мечтал владыка Василий (Родзянко), человек сам с невероятной судьбой. Если рассказать его судьбу, он участвовал в сопротивлении Югославском, он был в армии... четники, так называемые, это православное королевское войско сербское. К сожалению, когда Тито организовал уже коммунистическую армию, начал где-то в 43-м году активные боевые действия против фашистов, а до этого все бои вело именно православное это войско четников. К сожалению, Тито победил, и частично ему были приписаны все победы, а четников многих, кто участвовал в сопротивлении, именно православное войско, посадили в Югославии. Владыке Василию за то, что он был врачом в армии четников, дали 6 лет. Он просидел два года, кажется, в тюрьме коммунистической, потом его поменяли на кого-то, и он попал в Англию, и стал учеником знаменитого владыки Антония Сурожского, который его послал в Америку. Он стал епископом Сан-Францисским, а уже потом стал епископом Вашингтонским. Вот такая судьба у него была. Во всяком случае, всю войну он прошел, воевал в армии, просидел несколько лет в тюрьме. Потом был у владыки Антония послушником многие-многие года, он его сделал епископом. Короче говоря, возвращаясь к теме, я уже процитировал Васнецова, какая разница между академическим искусством, так называемым, и церковным искусством?
Кира Лаврентьева
— Да.
Александр Чашкин
— Церковное искусство изображает некое историческое событие или историческую личность. Что такое иконописный канонический подход к изображению? На иконе изображена личность уже в преображенном виде. Святой не как историческая личность, а как некая преображенная личность, которая уже находится в высших формах бытия в другом измерении. Так же как любое событие, которое происходит, исторически, допустим, Тайная вечеря происходила две тысячи лет назад в Иерусалиме. Ныне каждый год мы празднуем ее. И притом, празднуем не только то событие двухтысячелетней давности, но мы празднуем как какую-то вечную Пасху, именно Воскресение Христово, которое каждый раз на Пасху, как некое мистическое событие, которое свершилось в вечности и которое происходит постоянно в вечности. Поэтому, в сущности, молиться на не преображенный образ, а не на иконописный образ не имеет смысла, потому что на нем изображена историческая личность. Смысл христианства — именно преображение всего нашего естества, всего человечества так же, как и всего мира. Иоанн сказал в Евангелии: и да будут даны человекам новая земля и новое небо. То есть преображенная земля и преображенное небо после Второго пришествия. И все люди после Страшного Суда уже в преображенном виде в этой новой земле и новом небе будут жить совсем в другом измерении. Многие не знают такой вещи, что икона — это окно в потусторонний мир, по совершенно замечательному определению Павла Флоренского. Когда человек молится на икону, он обращается не к нарисованному образу, а к именно к первопричине. Допустим, к Спасителю, не нарисованному, а через изображение Спасителя обращается к Спасителю, Который истинно находится в Горних мирах, в высшей форме бытия, в высшем измерении. И он обращается к этому высшему Божественному образу Спасителя, а все святые, которые несут в себе образ этого Спасителя, тоже уже в преображенном виде находятся в Царствии Небесном. И мы, обращаясь к святому, обращаемся к Царству Небесному, к Горним мирам, в которых находятся эти святые. Я не говорю, что это какая-то еретическая вещь, хотя по канонам точно обозначено. Допустим, я Алексею II, когда он меня спросил, как будем расписывать храм Христа Спасителя, сказал: ваше святейшество, если пытаться повторять то, что было, то придется рисовать образ Саваофа на куполе.
Кира Лаврентьева
— Нельзя же, да? Он не канонический, запрещен Седьмым Вселенским Собором.
Александр Чашкин
— А образ Саваофа запрещен, буквально считается еретическим. Собственно, иконопись началась с того, что Господь Иисус Христос принял человеческую плоть, и мы изображаем именно Его человеческую сущность. Конечно, мы не в состоянии Его Божественность отобразить, но мы изображаем Его человеческую сущность. В том числе, запрещено изображения образа Бога Отца, потому что Бог Отец в богословском понятии абсолютно трансцендентное понятие к нашим человеческим измерениям, абсолютно невыразимое, не измеримое, и потому во всех религиях он запрещен. Между прочим, мало кто знает, что также изображение Саваофа даже в нашем каноническом понятии православия не просто запрещено, а считается еретическим по решению Четвертого Вселенского Собора.
Кира Лаврентьева
— Четвертого, а я сказала Седьмого.
Александр Чашкин
— И Седьмого Московского Собора. Повсеместно изображение Бога Отца и так называемой Новозаветной Троицы распространены именно потому, что это уже влияние католиков, влияние Запада. После известного исторического события, когда Петр I, не понимая ни православия, ни его догматов, ни его глубины богословской, философской, послал учиться художников на Запад. Они приехали, закрасили великолепные шедевры Рублева, Дионисия, Феофана Грека и стали рисовать в академическом реалистическом стиле Бога Отца, дедушку с бородой, сидящего на облаках, пупсиков таких вместо ангелов. Например, Павел Флоренский говорил: какая разница даже в изображении складок иконописного искусства и академического. Академическое искусство изображает материальные складки одежды. Иконописное искусство — это суть светозарное облачение святых. Не только лик должен быть изображен в иконописной манере, то есть преображенный образ святого, который уже находится в неком другом измерении, в Царствии Небесном, в Горних мирах, и даже складки его одежды должны быть изображены, как светозарное некое облачение, а не как материальное облачение. В этом большая разница. Икона ведет сознание современного человека от материалистического понимания мира, где, по выражению Шмемана, главный грех обозначен чуть ли не единственным — грех потребительства в самом широком смысле этого слова, когда потребительство есть главный смысл человечества. Когда главным смыслом человечества должно быть то, о чем говорит икона, то есть возвышение и преображение человека, изменение сознания. Литургия это таинство единения любви. Через это таинство и через любовь мы возвышаемся до неких Горних миров, и наше естество в некотором смысле испытывает некое преображение и некое соприкосновение с высшими Горними мирами, о чем литургия постоянно и возвещает. Именно изменение сознания, отбросим всё земное и обратимся своим взором в Царствие Небесное к Горним мирам. Поэтому, я еще раз повторяю, сейчас, я думаю, те священники, которые предлагают расписывать новые храмы, должны на это обратить серьезное внимание. Я понимаю, что у кого-то есть возможность пробить заказ на академические изображения в храме. Всё это может быть и написано хорошо, хотя повторяю, сейчас нет художников такого уровня, как тот же Васнецов или Нестеров, которые даже в изображениях академических достигали совершенной духовной высоты, очень высокой. Но тот же Васнецов говорил, что мы шли не тем путем и наша живопись не стала церковной от того, что мы писали не в той манере и, мечтая о славе Дионисия и Рублева, повторяю, мы создавали не церковное искусство. На это надо обратить особенное внимание современным и священникам и... Кстати говоря, заметьте, я был, естественно, в Греции, я был на Кипре. Что меня удивило на том же Кипре, что практически все католические храмы расписаны в иконописной манере, то есть в византийской манере. Более того, у нас многие считают, что русская иконопись должна капитально отличаться от византийской иконописи. Хотя я думаю, что все выдающиеся иконописцы, начиная с Рублева, Дионисия или совершенно замечательной Старой Ладоги, считали себя преемниками Византии, так же как считают себя преемниками, я думаю, и наши богословы, не только иконописцы. Естественно, что надо обратить на это серьезное внимание. К сожалению, есть такие примеры, когда совершенно замечательные иконописные храмы даже многие уничтожаются. Например, в Царицыно храм, который расписывал мой приятель Соколов Александр, к сожалению, его потрясающие, великолепные росписи сбили и записали просто академическими не очень высокого класса работами. Все возмущаются, но что делать, чтобы этого не повторялось? Я надеюсь.
Кира Лаврентьева
— Спасибо огромное, Александр Иванович. Дорогие друзья, в этом часе на Радио ВЕРА с нами был Александр Иванович Чашкин, художник, иконописец, академик Российской европейской академии естественных наук, член Союза художников. Меня зовут Кира Лаврентьева. Александр Иванович, спасибо вам, что вы приоткрыли свои фрагменты жизни, это действительно очень ценно для нас и, уверена, для наших слушателей. Всего вам доброго. До свиданья.
Александр Чашкин
— До свиданья всем.
Все выпуски программы: Вечер Воскресенья
«Почему Бог не отвечает?»
ПоделитьсяВ этом выпуске программы «Клуб частных мнений» клирик храма всех святых в земле Российской просиявших протоиерей Григорий Крыжановский, заместитель руководителя пациентской организации «Содействие больным саркомой» Александр Бочаров и педагог, блогер Яни Ролански размышляли о том, почему иногда кажется, что Бог не отвечает на молитвы и почему не всегда дает просимое. Многие слышали о чудесах, которые происходят по молитвам, как Бог помогает и в большом, и в малом, но при этом приходится сталкиваться и с тем, что Господь не дает просимое: больной не выздоравливает, проблема не решается, — ответ, как будто не приходит. Почему так бывает, как принять такую волю Божию? Об этом, в частности, и шла дискуссия в этой программе.
Ведущая: Наталия Лангаммер
Все выпуски программы Клуб частных мнений
