Поделиться
Мы знаем, что явление Белого движения воплотилось не только в мужественном и отчаянном сопротивлении большевистскому режиму. Оно состоялось как особое культурное явление – в литературе и в музыке, в живописи и даже в скульптуре.
Этот феномен продлился и в нынешнем нашем дне.
Добровольческая, Белая гвардия – её герои и путевые вехи преображаются и продолжаются сегодня внутри отдельных произведений – темой, метафорой или краской, а то и – целым художественным рядом в творчестве самых разных разных мастеров. Пользуясь случаем, назову, например, поэта и публициста Юрия Кублановского, автора-исполнителя Виктора Леонидова, иконописца и художника Дмитрия Трофимова… Они и продолжают «на воздушных путях» – по слову Пастернака – неумолкаемый разговор с теми, кто когда-то помня присягу и шепча слова молитв, обреченно встал за поруганную безбожными большевиками Россию.
Среди поднявшихся добровольцев – студент Харьковского Императорского университета, кавалерист, улан, журналист, прозаик и поэт – Иван Савин, чья могила – на православном кладбище в Гельсингфорсе, в Хельсинки.
Я – Иван, не помнящий родства,
Господом поставленный в дозоре.
У меня на ветреном просторе
Изошла в моленьях голова.
Все пою, пою. В немолчном хоре
Мечутся набатные слова:
Ты ли, Русь бессмертная, мертва?
Нам ли сгинуть в чужеземном море?!
У меня на посохе – сова
С огневым пророчеством во взоре:
Грозовыми окликами вскоре
Загудит родимая трава.
О земле, восставшей в лютом горе,
Грянет колокольная молва.
Стяг державный богатырь-Бова
Развернет на русском косогоре.
И пойдет былинная Москва,
В древнем Мономаховом уборе,
Ко святой заутрене, в дозоре
Странников, не помнящих родства.
Иван Савин, из книги «Ладонка», 1923-й год
Вот, что говорила в предисловии к эмигрантскому изданию очерков Савина в конце 50-х годов его вдова Людмила: «…Самое важное, что Иван Савин был поэтом Божьей Милостью, попавшим в русскую смуту, которую он сумел так ярко и глубоко описать… Я молю Бога, чтобы он, умерший 60 лет тому назад, дотронулся, как живой, до Вашего сердца… Поймут ли сегодня люди, как искалеченный юноша-поэт на пороге смерти бил в один и тот же дорогой нам колокол?».
Оттого высоки наши плечи,
А в котомках акриды и мед,
Что мы, грозной дружины предтечи,
Славословим крестовый поход.
Оттого мы в служенье суровом
К Иордану святому зовем,
Что за нами, крестящими словом,
Будет воин, крестящий мечом.
Да взлетят белокрылые латы!
Да сверкнет золотое копье!
Я, немеркнущей славы глашатай,
Отдал Господу сердце свое…
Да приидет!.. Высокие плечи
Преклоняя на белом лугу,
Я походные песни, как свечи,
Перед ликом России зажгу.
Иван Савин, из выпущенной в Белграде книги «Ладонка», 1923-й год.
Переживший кошмар большевистского пленения в Джанкое (помяну прозу «Крым. Плен»), потерявший любимых братьев, зверски убитых красными; спасшийся в эмиграции, благодаря финскому роду отца, любимец Ивана Бунина и Репина (и оплаканный ими по смерти), – Савин прожил по-лермонтовски – всего-то 27 лет.
И – навсегда остался в русской литературе ее белым витязем. «Его высокий гнев сочетался с высокой жертвенностью, – говорил о Савине стихотворец-собрат Иван Елагин. – Умереть за Россию, за ее честь – к этому призывала его поэзия».
