«Христианские смыслы в русской литературе». Прот. Павел Карташев

У нас в гостях был настоятель Преображенского храма села Большие Вязёмы Одинцовского района Московской области, кандидат филологических наук протоиерей Павел Карташёв.

Мы говорили о христианских мотивах и смыслах в русской литературе — в частности, в творчестве таких писателей, как Ф.И. Тютчева, Ф.М. Достоевского, А.П. Чехова, В.Ф. Ходасевича, И.А. Бунина, Н.С. Гумилёва и Л.Н. Толстого.

Разговор шел о том, какие евангельские смыслы скрываются в произведениях известных литературных классиков, и как чтение таких книг может помогать христианину в духовной жизни.

Ведущий: Константин Мацан

---

Константин Мацан:

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. Здравствуйте, уважаемые друзья. В студию микрофона Константин Мацан. С трепетной радостью нашего сегодняшнего гостя приветствую протоирей Павел Карташев, настоятель Преображенского храма села Большие Вязёмы Одинцовского района Московской области, кандидат филологических наук. Добрый вечер.

Протоирей Павел Карташев:

— Добрый вечер.

Константин Мацан:

— Ну вот, к вашей последней из названных ипостасей я сейчас обращаюсь. Сегодня поговорить мы с вами решили о христианстве, православии и литературе, русской литературе. Сузим тему, потому что обо всей литературе невозможно поговорить, да и о русской невозможно обо всей поговорить, но вы филолог, автор книг, автор лекций, преподаватель на тему именно по литературе и на тему того, очевидно, какие духовные смыслы, важные смыслы, глубинные смыслы извлекаются из русской литературы и для взрослого человека, и для подрастающего поколения. И вот с этого бы я как раз начал, как некая проблематизация. У меня был случай, когда ко мне обратились люди с предложением, с просьбой, с идеей сделать некую такую программу занятий для старших классов по школьной литературе, по курсу литературы. Отдельная странность, почему с этим обратились ко мне, я не филолог, не преподаватель, но, видимо, считали, что надо как-то привлечь к ответственности. И мысль была в том, как я понял от своих собеседников, что нужно про литературу, про произведения рассказать так, нужно так их с детьми прочитать, с подростками, чтобы во всём была нравственная составляющая, чтобы либо мы видели примеры, как надо поступать, либо антипримеры, как не надо, к каким пагубным последствиям приводит то или иное поведение. Чтобы ребёнок, была такая идея, в жизни, когда столкнётся с аналогичным искушением, как герои, мог бы вспомнить опыт литературных героев и сделать свой выбор правильный, выбрать в сторону от греха. И вроде звучит всё правильно, но у меня есть ощущение, что, вот, вернее, скажем так, я опасаюсь, как бы не вышло так, что такая подача литературного произведения для ребёнка отобьёт у ребёнка интерес и к Евангелию, и к литературе, потому что дидактизм никто не любит.

Протоирей Павел Карташев:

— Да, вот вы слово произнесли ключевое: дидактика. Ну, во-первых, всякая схоластика и дидактика, точнее, это антилитературно. То есть просто-напросто это несовместимые миры, понятия. Поэтому литература тем и сильна, и красива, и действенна, что она те истины, которые нас в жизни призваны ориентировать, направлять, помогать нам делать правильный выбор, они нам преподаны не в остаточном сухом виде, не в смысле, литература не должна превратиться в антологии, в сборники, в катены такие, в цепи, в сборники изречений полезных, в цитатники, чем более. Потому что это сразу всё убито, и перестаёт работать. Нужно же прожить вместе с героем его жизнь. Нужно как-то перестрадать, как говорил Каренин в «Анне Карениной»: «Я перестрадал», вот, и тогда это начнёт действовать. Ну, и поэтому я думаю, что, к сожалению, многое очень зависит и от фигуры преподавателя, от его заинтересованности, от его одарённости, таланта, его любовь, она не может не передаться. А если ты что-то не любишь, и литература для тебя — это совсем какой-то, ну, скучноватый такой мир, которому не знаешь, с какого боку подойти, очень всё большое, много текстов написано, читать невозможно, тогда, конечно, это тяжело. Поэтому, если ты приходишь, и у тебя у самого там, ну, шаблонно, конечно, звучит, глаза горят. И ты говоришь, ребята, это вообще потрясающе. Вот я читаю «Преступление...» У нас тема-то «Мотивы в русской литературе» и только ли Достоевский?

Константин Мацан:

— Ну да, надо слушателям пояснить. Когда мы с отцом Павлом тему обсуждали, я в приписке, может быть, по привычке такого какого-то журналистского задора, хотя бы минимальной провокации в теме, сформулировал её так. «Христианские мотивы в русской литературе. Не только Достоевский?» Просто потому что, казалось бы, ну, сколько можно говорить о христианских мотивах в русской литературе? В принципе, для Радио ВЕРА тема хрестоматийная. Да, и сразу, конечно, Достоевский «Преступление и наказание», князь Мышкин «Идиот», князь — Христос, ну, «Братья Карамазовы», старец Зосима, ну, Достоевский, как еще меня учили в школе, ортодоксально-православный писатель. Вернее, нет, ортодоксально-христианский писатель, говорила наша преподавательница, за что я очень благодарен, потому что для меня это открыло действительно Достоевского, вот как ключ к Достоевскому, то, что человек всем своим творчеством, по сути, может, даже не до конца сам понимая, идёт к одной цели: показать красоту Христа. Вот всё. И это ключ, который подходит к любому произведению Достоевского, и от этого оно как раз-таки не объясняется как готовый ответ, а, наоборот, наполняется новыми вопросами. А почему это так? А почему это так? А вот как здесь... тогда откуда это? Это целый мир, потому что Христос, Богочеловек, Непостижим и Неисчерпаем, и литература, посвященная Ему, также неисчерпаема. Но почему я назвал тему «Не только Достоевский?» Потому что апелляция к Достоевскому достаточно очевидна в этой ситуации.

Протоирей Павел Карташев:

— А однако же. Есть еще что-то, может быть, добавить вдогонку, потому что когда я предлагал свою версию прочтения «Преступления и наказания», я видел некоторое или удивление, или недоумение, или даже какое-то радостное согласие на лицах преподавателей, которые присутствовали на... И вот я думаю, что, во-первых, в Достоевском, мы о нем сейчас два слова буквально...

Константин Мацан:

— Можно не два, он достоин...

Протоирей Павел Карташев:

— Он достоин больше всего.

Константин Мацан:

— 42 тысяч.

Протоирей Павел Карташев:

— «Как 40 тысяч братьев. Я её любил». И удивительная гармония согласованность жизни и творчества. Жизнь и творчество. Ведь в самые такие страшные испытания своей жизни, когда колпак был надвинут, барабанный бой, и вот-вот, через несколько секунд он должен быть расстрелян, и своему кумиру, которого он очень любил, уважал, был даже польщен тем, что он рядом с ним стоит на казни, на эшафоте Спешневу, он говорит такие слова... Это же невозможно! Это же... Он не красуется, он не рисуется, он не... Он говорит... Ну, по-французски он говорит ему. «Мы сейчас будем со Христом». А на что ему этот атеист отвечает? Так, с ухмылкой. Надо как-то подивиться его хладнокровию. «Кучка праха». Так, щепотка пыли. Дословно, да? Немножко пыли. И Достоевский уже после того, как он прошёл каторгу, и он Фонвизиной, своей благодетельнице, такой благодетельнице, прежде всего, духовной, которая подарила ему Евангелие, с которым он потом прожил, прошёл жизнь, я это Евангелие в руках держал, в отделе редких книг в РГБ.

Константин Мацан:

— Потрясающе.

Протоирей Павел Карташев:

— Да, и вот он с ним прошёл, он пишет, что он уже не как мальчик верует, но его вера такую осанну, такое горнило испытаний прошла, и он вот формулирует, что вот если бы он услышал, что Христос вне истины, и истина действительно вне Христа, то он пожелал бы быть лучше с Христом, чем с истиной, потому что, ну вот действительно, «Я есть Путь, Истина и Жизнь». И вот «Преступление и наказание», которое проходят в школе, начинается с искушения, которое вкрадывается в голову Родиона Раскольникова. Он сам содрогается, ужасается о том, к каким мыслям он приходит, как убить эту старушку-процентщицу. Потом вот эта очень знаковая встреча и эта проповедь евангельская из уст Семена Захаровича Мармеладова, когда он говорит о своей дочери, о том, что Господь ее простит, потому что она возлюбила много, потому что она пошла на такую жертву, которую просто немыслимо. У меня один школьник, слушая меня, задал вопрос, а почему вот какие-то самые важные, одни из самых важных вещей в «Преступлении...» автор вкладывает в слова павшей женщины, у которой желтый билет?

Константин Мацан:

— И что вы ответили?

Протоирей Павел Карташев:

— А я ответил: «А папа объяснил всё». Папа объяснил всё, что, а теперь, говорит, после того, как Христос простит мою дочь, Он скажет: а теперь выходите вы, пьяненькие, выходите вы, слабенькие, выходите... А такие праведники, мнимые, скажут: почто их приемлешь, Господи? А потому их приемлю, что ни один из них не считал себя этого достойным, что самая высокая, самая глухая стена между Богом и человеком, есть самовлюблённость, самомнение, гордыня, в конце концов. То есть, когда Богом становишься ты, а Бога уже перестаёшь видеть и Ему поклоняться. И вот, когда я им рассказываю о «Преступление и наказание», говорю, понимаете, Достоевский, это совершенно не случайно, ну я всеми фибрами души это чувствую, это исповедовать готов, как преподаватель и христианин. что он это не рассчитывал. Но вот мы берём Евангелие от Иоанна и воскрешение Лазаря, а понятно, почему мы об этом говорим, потому что это ключевая сцена, и всё очень многое объясняющее в романе, оно находится в самом сердце с Крещения в Евангелии от Иоанна, 10 глав. В Евангелии от Иоанна 21 глава. 10 глав — евангельская история, ну, с предисловием, с прологом. Потом одиннадцатая глава «Воскрешение святого праведного Лазаря в Вифании, близ Иерусалима, брата Марфы и Марии», а потом одиннадцать глав — это уже страстные дни, это последние наставления Спасителя, пространно изложенные евангелистом, и страсти, смерть и воскресение. И вот в центре, находясь Евангелия от Иоанна, мы видим, что нити протягиваются и к началу, и к концу, и само воскрешение Лазаря является одновременно, как наука нам библеистика говорит, одновременно является и символом Воскресения, и прообразом Воскресения. То есть, вот ты прочитай внимательно, и ты увидишь, что в нём всё уже заложено. И вот мы раскрываем «Преступление и наказание» и видим, что София, Соня Мармеладова, читает Родиону Раскольникову по его просьбе, она достает, противится сначала, (зачем вам это?), а потом читает о воскрешении Лазаря в четвёртой части, в четвёртой главе «Преступления и наказания», до этого раз-два-три части, после этого пятая и шестая части, эпилог, как седьмая часть, совершенно в центре романа. То происходит воскрешение Родиона Раскольникова, а потом только путь на страсти. И, в конце концов, уже когда любовь Сони наконец пробивает его преступную, такую затвердевшую душу, он бросается к её ногам. Как это случилось, я прочитаю. «Он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени. В первое мгновение она ужасно испугалась, и все лицо ее помертвело. Она вскочила с места и, задрожав, смотрела на него. Но тотчас же, в тот же миг она все поняла. В глазах ее засветилось бесконечное счастье. Она поняла, и для нее уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит ее. И что настала же, наконец, эта минута. Они хотели было говорить, но не могли, слезы стояли в их глазах. Они оба были бледны и худы. Но в этих больных и бледных лицах уже сияла заря обновленного будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их воскресила любовь. Сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого». И потом он заболевает, у него под подушкой то самое Евангелие, которое она ему подарила. А мы понимаем, что это Евангелие, скорее всего, то самое Евангелие, которое держал под подушкой у себя Достоевский в остроге.

Константин Мацан:

— Протоирей Павел Карташев, настоятель Преображенского храма села Большие Вязёмы Одинцовского района Московской области, кандидат филологических наук, сегодня с нами в программе «Светлый вечер». Ну да, погружение в Достоевского такое никогда не оставляет равнодушным. Знаете, я бы хотел, может быть, я знаю, что вы подготовили, у вас есть некоторый перспективный план авторов, о которых можно было поговорить сегодня, но я хотел бы нарушить хронологию и не идти вот сначала там, не знаю, XIX века, а так, может быть, куда разговор ведёт, вот туда и идти. Есть такое мнение, я слышал, что Чехов хотел лишить нас Достоевского, может быть, ненамеренно, но в чём здесь смысл этого высказывания? В том, что Достоевский ставит большие метафизические вопросы, предельные, проклЯтые вопросы, или прОклятые, как нужно говорить? ПроклЯтые вопросы. А Чехов, казалось бы, обращает нас к быту, к малым делам, обеды, влюбленности, чиновники, измены, в Москву работать и т.д. У меня есть свои представления, свои любимые вещи у Чехова, которые, на мой взгляд, проникнуты подлинно евангельским нервом и светом. Это, конечно, рассказ «Студент», который просто является рефлексией героя над евангельской историей и вообще идеальное по композиции произведение. И там потрясающая мысль про то, что... даже не просто мысль, а вот Чехов очень точно находит слова, что значит вот единая история, Евангелие наше сегодня. И вот этот студент, который студент-семинарист, который возвращается домой, вот он, настолько связь чувствуется между современным днем, героем и евангельскими событиями, что, как пишет Чехов, едва ли тронул на одном конце этой нити, как дрогнуло там на другом. Вот связь живо ощущается. Что для вас, вот у Чехова в этой нашей теме, как христианские мотивы? Я вижу перед вами книга с названием его известного рассказа «Архиерей», но, может быть, не только про «Архиерея», сейчас покажете что-то ещё.

Протоирей Павел Карташев:

— Это прекрасная книга, совершенно потрясающая. Здесь такой изумительный дизайн от 98-го года в Нижнем Новгороде. И вот тут рассказ «Студент», который сам Чехов-то очень любил, и что очень характерно, об этом свидетельствует его брат, что он называл его самым любимым своим произведением, а с точки зрения, может быть, усилия, труда, но, видимо, что-то такое отзывалось в самой душе Чехова, что даже речь шла не о форме, не о монументальности замысла, а о том самом сокровенном, о том нерве, который вот позволял ему самому оставаться человеком надежды, веры. Тут вот удивительно, когда слова совершенно... Знаете, как говорят? Одно из самых больших утешений от этого рассказа: «Ой, мы не одиноки в веках».

Константин Мацан:

— Точно.

Протоирей Павел Карташев:

— Вот. И поэтому всё, что переживали люди тогда, и в древнейшие времена, и в Средневековье, и в новейшее время, во всём чувствуется промысел Божий, Его забота, Его присутствие в судьбах тех, кто этого присутствия желал, кто на Него отзывался.

Константин Мацан:

— Тут можно просто напомнить сюжет, очень простой, что студент-семинарист возвращается домой, видимо, к Пасхе, да, это Страстная Седмица, если я не путаю. Это Великий Пяток. И вот он идёт долгая дорога, и темно, и он останавливается на каком-то хуторе, где у костра сидят женщины, и что-то он им говорит, как будущий священник, про Евангелие. И он вдруг понимает, что вот сейчас эта ночь. Наверное, вот так же было холодно в ту ночь, когда Пётр отрекался. И вот временные пласты в коротеньком рассказе Чехова смещаются вместе. И вот сейчас здесь у этого семинариста, бурсака на его глазах как будто оживает евангельская история каким-то образом.

Протоирей Павел Карташев:

— Оживает она, потому что он увидел, что одна баба, их две было, дочь и мать, напряглась, стала красной от напряжения, потому что страдание какое-то ее переполнило, а другая прослезилась. И вот он, студент вздохнул и задумался. «Продолжая улыбаться, Василиса вдруг... Всхлипнула, слёзы, крупные, изобильные, потекли у неё по щекам, и она заслонила рукавом лицо от огня, как бы стыдясь своих слёз. А Лукерья, глядя неподвижно на студента, покраснела, и выражение у неё стало тяжёлым, напряжённым, как у человека, который сдерживает сильную боль». И вот потом студент уходит, потом там переправа, ему нужно возвращаться домой, и... А он рассказывал им об отречении Петра. О том, что Пётр, после того, как он трижды отрёкся от Христа, «исшед вон, плакася горько». И вот это вот, воображаем, тихий-тихий, пишет он так, он не специально совершенно, но он очень точными словами, знаете, как мы подумаем, нагнетает атмосферу, так сказать, давит на нервы. Нет-нет, всё очень органично. Тихий-тихий, тёмный-тёмный сад, и в тишине едва слышатся глухие рыдания Петра. Вот слёзы одного рождают слёзы другого человека, несмотря на то, что между одними и другими слезами два тысячелетия. Но это касается самой сердцевины жизни, потому что это всё вокруг Христа, вокруг Бога. И вот радость вдруг заволновалась у него в душе. То есть вот от того, что он увидел, что старуха заплакала, не потому, что он умеет трогательно рассказывать, а потому, что Пётр ей близок, и потому, что она всем своим существом заинтересована в том, что происходило в душе Петра. И радость заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту. Он такой, у самого переправляется на другой берег, идёт, у него впереди совершенно всё другое. До этого унылая атмосфера, бедность, тысячелетия, от того, что пройдут ещё сотни лет, ничего не изменится. А тут вдруг моментально всё переменилось. Ну, где переменилось? Конечно, в его душе. И он думал о том, что «правда и красота, направляющие человеческую жизнь там, в саду, и во дворе первосвященника продолжались непрерывно до сего дня, и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле. И чувство молодости, здоровья, силы ему было только двадцать два года, и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого таинственного счастья овладевали им мало по малу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла». Ну, конечно, как не любить такое, когда такие слова у человека родились. А я, наверное, невежливо вас перебиваю.

Константин Мацан:

— Я еще ничего не сказал, чтобы вы меня перебили.

Протоирей Павел Карташев:

— Тут, вы знаете, я, когда читаю... А у меня есть еще одно место у Чехова. Я, когда читаю его, у меня тоже, у меня грудь расширяется, и я, если не плачу, то по крайней мере как-то ощущаю, что немножко приподнимаюсь от земли.

Константин Мацан:

— Так, а какое это место?

Протоирей Павел Карташев:

— А это финал «Дяди Вани».

Константин Мацан:

— Ну, давайте, читайте.

Протоирей Павел Карташев:

— Нет, а я не собираюсь. Нет, если время идёт, и у нас его немного, но...

Константин Мацан:

— Ну, напомните слушателям... Почему финал именно «Дяди Вани»?

Протоирей Павел Карташев:

— Ну, потому что дядя Ваня, ему горько в этой беспросветной, монотонной, мещанской, обывательской атмосфере, там лошадь подковать, овёс продать, то, сё, дёготь, пятое-десятое. И вот Соня, она его утешает, племянница его. «Мы, дядя Ваня, будем жить, проживем длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров, будем терпеливо сносить испытания, какие пошлёт нам судьба, будем трудиться для других, и теперь, и в старости, не зная покоя. А когда наступит наш час, мы покорно умрём, и там, за гробом, мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы с тобою дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную. Мы обрадуемся. И на теперешнее наше несчастье оглянемся с умилением, с улыбкой, и отдохнём. Мы отдохнём. Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах, мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания, потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую». А то... А как же? Вот финал «Преступления и наказания», и финал «Дяди Вани», они просто... Это о воскресении, это о милости Божьей, это такая гармония двух финалов и двух писателей, и противопоставлять одного другому как-то, может быть, ну...

Константин Мацан:

— Ну, учёные могут что угодно, какие угодно модели предлагать описания. Поэтому мы читатели и вольны, слава Богу, у нас есть возможность отовсюду черпать лучшее.

Протоирей Павел Карташев:

— И самое главное, пользоваться первоисточниками.

Константин Мацан:

— Обязательно, да. Кстати, знаете, о чём вспомнил? В Московском театре «Студия театрального искусства» есть спектакль «Записные книжки» по Чехову, по его дневникам, по тем самым записным книжкам. Очень давно этот спектакль идёт, много лет. И его режиссер, и художественный руководитель театра Сергей Васильевич Женовач, я помню, в одном интервью говорил, что для него вот это такие обрывки чеховских дневников, тексты, которые ищут воплощение в своих будущих произведениях. То есть это же записные книжки Чехова. И мы читаем или смотрим этот текст в театре, великолепно поставленный, то есть, актерами найдены действия для того, чтобы просто эти отдельные, по сути, афоризмы, реплики как-то играть и проживать. И мы видим: о, а вот это потом у Чехова скажется вот в «Чайке», о, а вот это вот будет там в «Дяде Ване», но по задумке режиссера заканчивается спектакль тем, что сцена с артистами уезжает как бы вниз, и опускается сверху человек тоже на определенный сцене, который целиком читает рассказ «Студент». То есть вот эти обрывки разных фраз из будущих произведений Чехова как бы нашли свое воплощение вот именно в этом рассказе, в идеальном по форме, по содержанию и, наверное, не случайно обращающем читателя-зрителя именно к евангельской высоте. Но вот мы вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня у нас в гостях протоирей Павел Караташев, настоятель Преображенского храма села Большие Вязёмы Одинцовского района Московской области, кандидат филологических наук. Мы скоро вернемся. Не переключайтесь.

Константин Мацан:

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья, в студии у микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня протоиерей Павел Карташев, настоятель Преображенского храма села Большие Вязёмы Одинцовского района Московской области, кандидат филологических наук. И наша тема сегодняшняя: «Христианские мотивы в русской литературе. «Не только Достоевский?», вот мы уже о Чехове, кроме Достоевского, поговорили, но вот из тех, кто у вас заготовлен, я бы очень хотел, чтобы вы сказали о Тютчеве.

Протоирей Павел Карташев:

— Я не знаю, почему такое сложилось мнение, о Тютчеве говорят, ну вот, с точки зрения формальной, стихосложения, мастерства, Тютчев не конкурирует с самыми видными, высокими поэтами русскими XIX века. Я так всё пытаюсь понять, что за этой оценкой, за этим приговором стоит, и внутренне не соглашаюсь, потому что...

Константин Мацан:

— Я вот тоже не могу с этим внутренне согласиться.

Протоирей Павел Карташев:

— Да, да. И вообще какой-то такой формальный стиховедческий подход. Стиховедение — это, конечно, важная дисциплина в филологии, в литературоведении, в частности, но вот, тем не менее, как-то она иногда бывает, перевешивает ту служебную функцию, которую она должна исполнять. Но все признают при этом, что это гениальный поэт-мыслитель. Но при этом он ещё и потрясающий лирик.

Вот в эти-то часы с любовью

О книге сей ты вспомяни

И всей душой, как к изголовью,

К ней припади и отдохни.

Это на посылку Нового завета. «Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины». Это Мандельштам, и тоже изголовье, и тоже какие-то открываются просторы далее, вообще Вселенная вся. Вот, и Тютчев — это поэт, который, про которого мы знаем, что с точки зрения такой вот строгой, он не был человеком воцерковлённым. Ну да, ну эпоха, и, конечно, в самые такие трудные моменты он произносил такие слова, будучи одарённым и просвещённым от Бога, которые только человек, обладающий таким великим даром, мог бы сказать. Хрестоматийным является его стихотворение замечательное, которое вот именно, может быть, о том, что внешнее, видимое, оно не заслоняет невидимого присутствия, а присутствие Божие в нашей жизни — это основа. Вообще, с этого всё начинается, и это должно постоянно сопутствовать нам, мы должны эту связь постоянно поддерживать. Это и молитва, это и участие во всём. И вот это стихотворение замечательное, известное, оно хрестоматийное, но оно достойно того, чтобы оно ещё раз прозвучало. Знаете, когда... Вот я просто оправдаюсь, если можно. Я, когда слушаю какую-нибудь передачу о музыке, и вот два музыковеда рассуждают о музыке, и вот они рассуждают о музыке, о жизни композитора или о каком-нибудь исполнителе, и время идёт, и я всегда думаю: ну сыграли бы, ну чтобы эта музыка зазвучала, потому что так всё красиво, так убедительно, ты так заинтригован, ну что мне после этого пойти? Ну сейчас вот не тратьте время, поэтому я всегда, когда о литературе, давайте читать.

Эти бедные селенья,
Эта скудная природа —
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!

Не поймет и не заметит
Гордый взор иноплеменный,
Что сквозит и тайно светит
В наготе твоей смиренной.

Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.

«Что сквозит и тайно светит», я у многих-многих литературоведов до нынешнего времени, у Сергея Георгиевича Бочарова, постоянно вот тон, литературный прием, литературоведческий, и такой принцип, «что сквозит и тайно светит» в этом произведении, какие там палимпсесты, какие там вторые, третьи, четвертые смыслы. Одно из самых любимых занятий литературоведа — увидеть влияние, скрытые цитаты, перекрестные всякие аллюзии и прочее, прочее, прочее. И вот это вот постоянно звучит, откуда оно? Но «сквозит и тайно светит» присутствие Божие, Его забота, Его любовь. И Тютчев это видит, чувствует и выражает это так вот точно и так проникновенно, и потом ты эти слова запоминаешь, и начинаешь их применять к тому, что в жизни. А что здесь сквозит и тайно светит? А поэзия Тютчева, она, знаете, как инструмент нейрохирургический. И вообще поэзия. Говорят, поэзия — это вершина словесности. А почему? А в ней всё очень точно, очень тонко и проникает сквозь ткани жизни, сквозь кожу, сухожилия, кости, в самую сердцевину человеческой личности. Немного слов — очень мало. И они все так и заточены, они в конце концов превращаются в такую видимую только под микроскопом иглу. Эта игла безболезненно, не раздвигая тканей, входит в сердце человека и сообщает ему вот так вот самое ценное, самую суть. Вообще, вся жизнь человеческая, мы знаем же, как «ин кава ману», то есть «на углублении ладони». Вот один французский поэт, простите, что из французской литературы мы...

Константин Мацан:

— Не страшно.

Протоирей Павел Карташев:

— Не страшно, да? Шарль Пеги, он....

Константин Мацан:

— Ой, прекрасный. Христианин.

Протоирей Павел Карташев:

— Да, христианин, христианин. Мой научный герой. И он говорит, что на все явления в жизни... смотрит, ну, под знаком приращения для жизни вечной. А что это вот для жизни вечной? Это что-то даст или нет? Если это для Царства Небесного что-то вот добудет, то да, это да, это достойно внимания, этим будем заниматься. Потому что, говорит, в конце концов, всё остаётся на углублении ладони. А мы это знаем не только из литературы, мы знаем из опыта жизни других людей. Вот жизнь промелькнула, и вдруг она, ну, например, человек тонет или он падает откуда-то с высоты, но уцелел. Потом о его страшном этом опыте спрашивают: что? Он говорит: жизнь вся собралась в горчичное зерно, вот во что-то такое маленькое. Вот это поэзия. Это поэзия, это что-то небольшое, ну, даже и в поэмах есть какие-то пронзительные, тонкие, проникновенные строки, слова, которые оправдывают и существование фона. Поэзия — это самый точный, самый тонкий слог.

Константин Мацан:

— Для меня Тютчев самый такой цепляющий, бьющий в сердце тоже хрестоматийный Силенциум. Хотя там вроде нет какой-то религиозной символики, но

Лишь жить в себе самом умей —
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум —
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи —
Внимай их пенью — и молчи!..

На самом деле, мне кажется, для современного человека это некоторое послание и откровение. «Есть целый мир в душе твоей», потому что мы обычно же внутренней жизнью не живём. Мы живём жизнью внешней. А когда человек вдруг открывает в себе, что в тебе есть некий микрокосм, вот эта внутренняя жизнь, которая связана с внешним, по большому счету, которая протекает не в линейной зависимости от внешней, это жизнь духовная, это жизнь сердца перед Богом, то вот открывая себе просто вот этот целый мир в душе твоей, человек, быть может, даже неверующий, вдруг может, по выражению другого писателя и поэта Честертона, прийти, если не к религии, то к растерянности, из которой нет выхода, кроме религии. И вот это вот... И Тютчев об этом.

Протоирей Павел Карташев:

— Да, да, да, ну, так или иначе, вообще вся культура настоящая, включая литературу, она об этом. Она, на самом деле, об этом. А настоящая культура, она христоцентрична, она ориентирована. Это тоже уже общие места. Вот мне пришлось тут на днях выступать перед родителями, которые должны выбрать основу православной культуры или светскую этику. И перед ними как-то все извиняются и говорят, ну, предыдущие ораторы, учителя: «Нет, нет, вы не подумайте, мы не будем учить детей молитве». Вот. Я потом думаю, надо как-то их пошевелить. Я выхожу. Да я бы с удовольствием, говорю, научил бы молитве. Давайте просто уясним, что это такое. И рассказываем, вообще, как это понимать, и что такое молитва. Это вот, знаете, это ты в присутствии, ты ощущаешь, что какая-то Неведомая Великая Сила, от которой, во-первых, ты зависишь, которая к тебе очень хорошо относится. Она тебя любит. Она ничего тебе плохого не желает, только тебя поддерживает. И ты в этом присутствии находишься, и это ощущение, это молитва? Да. Молитва может быть без слов. Молитва может быть самой разной. Она может быть какой-то благодарностью, просьбой. Но когда ты это вдруг вот так вот для себя нащупал, то ты пришёл к самому важному, о чём и Евангелие говорит. В общем-то, на Евангелие всё. Кто душу свою захочет сберечь, тот потеряет её, погубит её. А как это понимать в современном мире? А это вот такое бесконечное расширение во все стороны. Сейчас-то нам это очень понятно. Мы сейчас через это маленькое зеркальце волшебное имеем доступ ко всему, ко всем временам и ко всем пространствам. И вот мы распылились, нас нету. Мы аннигилировались благодаря тому, что мы везде и, получается, нигде. А и напротив, кто сбережёт её ради Меня Евангелие, тот её обретёт. Тому Христос её вернёт, но в самом существенном. Вот, например, Иисусова молитва. Это что? Это, в общем-то, с точки зрения внешней, повторение одного Имени, постоянно, очень внимательно и так далее. Но в этом Имени всё. В согласии, в соединении, в обретении всех смыслов. Это самое существенное. Об этом Тютчев, об этом Достоевский, об этом Пушкин. Об этом.

Константин Мацан:

— Ну вот уже прозвучали у нас слова о зерне. Да. И Ходасевич, которого вы заготовили для сегодняшней беседы, «Путём зерна». Что вы о нём скажете?

Протоирей Павел Карташев:

— Да, а Ходасевич это, ну, во-первых, это у нас... О чём? Это даже не парафраз, а вариация на тему.

Константин Мацан:

— Протоиерей Павел Карташев, настоятель Преображенского храма села Большие Вязёмы Одинцовского района Московской области, кандидат филологических наук, сегодня с нами в программе «Светлый вечер». Итак, Ходасевич.

Протоирей Павел Карташев:

— Ну да. Ну, Ходасевич. Ну, во-первых, тот Евангельский стих, о котором я хотел сказать, его ещё очень любил и всегда цитировал и в письмах, и в дневниках писателей, и в эпиграфе к одному из романов Фёдора Михайловича Достоевского. «Истинно, истинно говорю вам, — говорит Христос. — Если пшеничное зерно, падше в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода». «Путём зерна» Ходасевич.

Проходит сеятель по ровным бороздам.
Отец его и дед по тем же шли путям.
Сверкает золотом в его руке зерно,
Но в землю черную оно упасть должно.
И там, где червь слепой прокладывает ход,
Оно в заветный срок умрет и прорастет.
Так и душа моя идет путем зерна:
Сойдя во мрак, умрет — и оживет она.
И ты, моя страна, и ты, ее народ,
Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год,-
Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путем зерна.

Оно такое ещё и патриотическое. Это 1917 год, очень характерно и удивительно. Мне вспоминается тут один удивительный, удивительнейший мальчик, 19-летний, на СВО из Омска, который, у которого папа татарин, мама русская, и он вспоминает, как мама сажала его в 8-9 лет и просто читала ему «Идиота».

Константин Мацан:

— Интересно.

Протоирей Павел Карташев:

— А он всё это впитывал. И когда его спрашивают о его будущем, он говорит, конечно, хочу вернуться, хочу. Так вот, говорит, у меня же вся русская литература 19-20 века ещё по-настоящему не прочитана. Это воин, который на передовой, какой-то удивительный совершенно мальчик, который говорит: нет передо мной, мне надо это все еще пережить открыть, вот такой вот, то есть она с ним, она в нем, она ему светит, она его надежда, она его и воспоминание, и то что впереди — вот русская литература. Вот, когда такой пример приводишь его сверстникам, которые моложе на 2-3-4 года. Эти взрывы-то не отшибли, не отбили, не заглушили вот этого бьющегося. Потрясающий пример. Я, когда прочитал, думаю: Господи, какие же есть люди. Молодой такой. И такой какой-то... Глубокий человек. Глубокий.

Константин Мацан:

— Так. Дальше. Про Ходасевича сказали. Бунин у вас был.

Протоирей Павел Карташев:

— А Бунин у меня был. Бунин у меня был о том же самом. Вот мы с вами видим, что литература, она о самом главном, но привлекает самые иногда очень неожиданные образы и сравнения. «Роза Иерихона». Это такой маленький рассказ. Я не знаю, потерпит наш эфир?

"В знак веры в жизнь вечную, в воскресение из мертвых, клали на Востоке в древности Розу Иерихона в гроба, в могилы. Странно, что назвали розой да еще Розой Иерихона этот клубок сухих, колючих стеблей, подобный нашему перекати-поле, эту пустынную жесткую поросль, встречающуюся только в каменистых песках ниже Мертвого моря, в безлюдных синайских предгориях. Но есть предание, что назвал ее так сам преподобный Савва, избравший для своей обители страшную долину Огненную, нагую мертвую теснину в пустыне Иудейской. Символ воскресения, данный ему в виде дикого волчца, он украсил наиболее сладчайшим из ведомых ему земных сравнений. Ибо он, этот волчец, воистину чудесен. Сорванный и унесенный странником за тысячи верст от своей родины, он годы может лежать сухим, серым, мертвым. Но, будучи положен в воду, тотчас начинает распускаться, давать мелкие листочки и розовый цвет. И бедное человеческое сердце радуется, утешается: нет в мире смерти, нет гибели тому, что было, чем жил когда-то! Нет разлук и потерь, доколе жива моя душа, моя Любовь, Память! Так утешаюсь и я, воскрешая в себе те светоносные древние страны, где некогда ступала и моя нога, те благословенные дни, когда на полудне стояло солнце моей жизни, когда, в цвете сил и надежд, рука об руку с той, кому бог судил быть моей спутницей до гроба, совершал я свое первое дальнее странствие, брачное путешествие, бывшее вместе с тем и паломничеством во святую землю господа нашего Иисуса Христа. В великом покое вековой тишины и забвения лежали перед нами ее Палестины — долы Галилеи, холмы иудейские, соль и жупел Пятиградия. Но была весна, и на всех путях наших весело и мирно цвели всё те же анемоны и маки, что цвели и при Рахили, красовались те же лилии полевые и пели те же птицы небесные, блаженной беззаботности которых учила евангельская притча... Роза Иерихона. В живую воду сердца, в чистую влагу любви, печали и нежности погружаю я корни и стебли моего прошлого — и вот опять, опять дивно прозябает мой заветный злак. Отдались, неотвратимый час, когда иссякнет эта влага, оскудеет и иссохнет сердце — и уже навеки покроет прах забвения Розу моего Иерихона«.

Не покроет. Хочется постскриптумом сказать. Нет, не покроет. Благодать Божия, она течет, она не случайно уподобляется воде, образ воды, образ благодати, а Бог вчера, сегодня, тот же и во веки. Поэтому мы в этой благодати живем, и в этой благодати все оживает самое сокровенное, нужное, ценное, полезное для жизни вечной.

Константин Мацан:

— Я даже не знаю, куда двинуться. Я знаю, что ещё у вас заготовлены авторы. Кто остался? Прямо сейчас на сердце приходит уже. Так, мы немножко двигаемся к завершению нашего разговора.

Протоирей Павел Карташев:

— Ну да, мы двигаемся к завершению. И тут, получается, как-то мы немножко, может быть, скачем. И я не буду тогда брать... Я бы упомянул его: Алексей Константинович Толстой — это человек, который был, конечно же, человеком очень верующим и участвовавшим в жизни церкви, и у него есть две замечательные поэмы: «Грешница» и «Иоанн Дамаскин», но поднимать сейчас эту большую тему, выхватывать цитаты из, например, удивительно красивой поэмы «Грешница» сейчас, наверное, было бы делом таким неблагодарным, а вот в завершение можно вспомнить тоже очень современное стихотворение. Очень современное стихотворение, звучащее сейчас у нас, если оно прозвучит сейчас, оно отзовётся во всей нашей действительности. Это «Слово» Гумилёва.

«В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо своё,
Тогда солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.

И орел не взмахивал крылами,
Звёзды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.

А для низкой жизни были числа,
Как домашний, подъяремный скот,
Потому что все оттенки смысла
Умное число передаёт.

Патриарх седой, себе под руку
Покоривший и добро и зло,
Не решаясь обратиться к звуку,
Тростью на песке чертил число.

Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что слово это — Бог.

Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мёртвые слова».

Мёртвые слова, они сейчас заразили нашу жизнь. Я вот был недавно в своем ВУЗе, в МПГУ. Коснулся этой темы с начальством, завкафедрой семейной литературы и с директором института филологии. Прошелся по улице, обходил институт, а там и такой студенческий городок, и химико-технологический институт, и второй мед, и вот МПГУ, но там только филфак. Вот не знаю кто, но вот эта страшная лексика, обсценная, вот это все. поэтому мы там даже так посчитали, что стоило бы какую-то кампанию поднимать борьбы с этим страшным злом, с этими мертвыми, отравляющими нашу жизнь словами. Ясно, о чем идет речь, вот мы эту кампанию ведем, записываем разные ролики против мата, они пользуются успехом, просмотрами, видимо, назрело, людям душно, людям трудно в этом жить.

Константин Мацан:

— Знаете, я хочу ещё спросить об одном авторе. Уже, может быть, вот он у вас не был заготовлен, но мне кажется, это очень странно, если он не прозвучит. Это Лев Николаевич Толстой. Потому что, с одной стороны, опять же, есть такая некая привычная литературоведческая дихотомия: Толстой или Достоевский. Мы знаем поздние произведения Толстого, направленные против христианской религиозности, вернее, против церковной религиозности.

Протоирей Павел Карташев:

— Там даже как-то есть... Своя версия христианства была... Толстой сам себя отлучил от церкви, надо раз навсегда это сказать. Церковь просто-напросто констатировала факты и предупредила верных своих, что граф Лев Николаевич Толстой, в силу некоторых своих сочинений и текстов, сам себя от церкви отлучил.

Константин Мацан:

— Да, но я хотел вас о другом спросить.

Протоирей Павел Карташев:

— С удовольствием.

Константин Мацан:

— А вот, знаете, я вот в свое время в одном интервью у Юрия Николаевича Кублановского такую мысль услышал, в проброс сказанную. Говорит, я, говорит, недавно перечитал «Войну и мир», какой там чудный мир православия показан на страницах «Войны и мира». А я подумал: надо перечитать, потому что школьное прочтение «Войны и мира» оставило, ну, не эту тему, скажем так, главным образом на поверхности сознания, а вот вы понимаете, о чем Кублановский сказал? И в чем это выражается там для вас?

Протоирей Павел Карташев:

— Ну, я думаю, что и «Война и мир». Ну, во-первых, «Война и мир» — это высокохудожественное произведение, которое, как всякая вот такая вот, чрезвычайно талантливое, я слово «гениальное» не буду произносить, но вот такая вот вершина художественной литературы мировой, она не может не отражать правдивую жизнь. Поэтому все её стороны России тогдашней, они там отражены. Но для меня даже более православным в известном смысле является «Анна Каренина». Во-первых, это «Отечник». Это развитие греха. От первой встречи, от первого впечатления до самоубийства. И я, сейчас я вас удивлю, я читал «Анну Каренину» семь раз. Семь раз я читал линию Кити и Левина, и один раз линию Анны и Вронского. А когда я читаю линию Кити и Левина, за исключением несколько слабых у Толстого, на мой взгляд, сцен, когда он перед венчанием исповедуется у батюшки, у Чехова даже это лучше «На Страстной», чем у Толстого. Здесь он как-то не чувствовал некоторых вещей. Но вот всё это человеческое, глубокое. Для меня, например, «Анна Каренина» — это, наверное, такие самые идеальные, светлые, высокие страницы о взаимоотношениях молодого человека и девушки, жениха и невесты, их объяснением в любви, ну тут Толстой просто совершенно виртуозно непревзойденный художник. Но и его ощущение, ощущение жизни Константина Левина, это, конечно, вот, знаете, как вот без пяти минут, вот сделай ещё шаг, вот открой для себя всю ту красоту и глубину жизни, которую содержит Евангелие, Христос. Он стоял, как он стоял на пороге скита в Оптиной пустыне. Он так и остался на пороге. Много в жизни было факторов, которые увели его прочь. Но «Анна Каренина» — это свидетельство того, что человек глубоко видел, точно выражал и вот был просто вот в преддверии. Поэтому иногда я даже некоторым говорю: «Вы не читайте этот роман». Я недавно услышал: он пошловатый. Меня взорвало.

Константин Мацан:

— Это много говорит о говорившем так.

Протоирей Павел Карташев:

— Ну да. Да, я думаю, нет, это «Война и мир», Анна Каренина, это «Севастопольские рассказы» — это все великие произведения Толстого до того, как, конечно, есть исследования по поводу перелома в жизни Толстого, мы сейчас не будем этого касаться, почему, в конце концов, получилось так, а не иначе. Но вот, тем не менее, конечно, и есть... Вот у нас был такой Борис Николаевич Тарасов. Он некоторое время возглавлял даже какую-то комиссию по литературной премии. Он исследователь творчества Достоевского, Поля Валери, французского поэта, Чаадаева, Тютчева. Вот. А у него есть сын, Андрей Борисович. Замечательный певец, который, кажется, закончил консерваторию.

Константин Мацан:

— Андрей Борисович — это сотрудник радиостанции ВЕРА. А его брат, Фёдор Борисович, — это певец.

Протоирей Павел Карташев:

— А, Фёдор Борисович?

Константин Мацан:

— Андрей Борисович — наш коллега.

Протоирей Павел Карташев:

— Ваш коллега?

Константин Мацан:

— Наш любимый.

Протоирей Павел Карташев:

— Кто же написал «Праведники Льва Толстого»? Фёдор Борисович?

Константин Мацан:

— Нет, как раз Андрей Борисович.

Протоирей Павел Карташев:

— Андрей Борисович написал?

Константин Мацан:

— Это его диссертация. Да, это как раз его, по-моему, чуть ли не докторская диссертация. «Праведники Льва Толстого».

Протоирей Павел Карташев:

— Андрей Борисович. То есть они оба по стопам отца отчасти пошли, да? А Фёдор Борисович ведь тоже литературовед, кажется. Они, по-моему, оба доктора наук?

Константин Мацан:

— Оба доктора наук, да.

Протоирей Павел Карташев:

— Мне вспоминается этот случай, когда мне рассказали, когда он принёс кандидатский диплом, поступая в консерваторию, с тем, чтобы ему простили сочинение. А ректор сказал: нет, нет на общих основаниях. И он не успел переписать. Он написал свою концепцию развития русской литературы в маленькой тетрадочке. Строчил, как пулемёт. Вот. Ну, да, вот «Праведники Льва Толстого». То есть, на основании всего того, что и Платон Каратаев в «Войне и мире», кто этот праведник? А все те жертвы... А Васька Денисов, по-своему, Денис Васильевич Давыдов, Васька Денисов — это кто? Но это на своем месте праведник. Вот. Ведь не обязательно же человека прямо наряжать.

Константин Мацан:

— Я недавно перечитал «Смерть Ивана Ильича» Толстого, и это, конечно, тоже катарсис в конце, как-то в памяти оставалось, что это... произведение, скорее, такое тяжелое, что человек для себя мучительно открывает смерть, как некий конец, который дает основание осмыслению всей прошлой жизни. Это такая некая эмоция тоски, тревоги и ужаса. Но, на самом деле, какой светлый финал, какое... даже не знаю, какое слово подобрать. Какой мир, какая благодать в конце передаётся герою автором, и как он нам её передаёт. Это, конечно, произведение, по-настоящему обращающее к каким-то высоким религиозным смыслам, как вы сказали, вот грудь расширяется, когда прочитаешь. Спасибо огромное! Конечно, необозрима русская литература с точки зрения христианских мотивов, поэтому я надеюсь, что мы этот разговор с вами продолжим. Много авторов у нас ещё осталось, а просто приятно читать и вспоминать любимые произведения. Протоиерей Павел Карташев, настоятель Преображенского храма села Большие Вязёмы Одинцовского района Московской области, кандидат филологических наук, был сегодня с нами в программе «Светлый вечер». В студии у микрофона был Константин Мацан. Спасибо. До свидания.

Протоирей Павел Карташев:

— До свидания. Спасибо большое.

---

Все выпуски программы Светлый вечер

• «Дни Страстной седмицы». Священник Антоний Лакирев
• «Воспитание детей с аутизмом и другими особенностями ментального развития». Светлана Шифрина
• «Кючук-Кайнарджийский мирный договор»