«Жизнь и творчество Светланы Семеновой»

Гость программы — Анастасия Георгиевна Гачева, доктор филологических наук.

Ведущий: Алексей Козырев

---

А. Козырев

— Добрый вечер, дорогие друзья. В эфире радио «Вера» программа «Философские ночи» и с вами ее ведущий Алексей Козырев. Сегодня мы поговорим о жизненном пути и творческом пути Светланы Григорьевны Семеновой, которой 23 августа исполняется 80 лет со дня ее рождения. У нас сегодня в гостях доктор филологических наук Анастасия Георгиевна Гачева. Здравствуйте, Анастасия Георгиевна.

А. Гачева

— Здравствуйте.

А. Козырев

— Ну мы с вами в студии «Философских ночей» не раз встречались, и вы рассказывали о Николае Федорове, о загадочном мыслителе, о целой линии русских философов, которых часто называют «космисты», которые идут от Николая Федорова. Но сегодня мы собрались в этой студии для того, чтобы поговорить о вашей маме, Светлане Григорьевне Семеновой, которая была, вообще-то говоря, первым издателем Федорова после советской эпохи. То есть даже не после советской эпохи, а в каком, в 81-м году, по-моему, вышел том «Философского наследия»?

А. Гачева

— В 82-м.

А. Козырев

— В 82-м «Философия общего дела». Это были фрагменты, конечно, невозможно было издать всю книгу, весь двухтомник, но тем не менее это ведь был настоящий научный подвиг. Потому что издание в престижной академической серии книги, где были слова «Бог», «Христос» — это вообще было для той поры что-то небывалое. И за это издание, насколько я знаю, даже пострадали определенные люди, там разогнали редакцию, издательство «Мысль», да?

А. Гачева

— Ну это вообще был на самом деле, конечно, абсолютный прорыв. Потому что ведь мы знаем, что это серия, знаменитая серия, да, «Философское наследие», собственно, там печатались в основном европейские философы, по крайней мере западная мысль, да. Ну мысль Востока тоже, но русских мыслителей там не было, ну за исключением, не знаю, были ли там, я не знаю, был ли Чернышевский и Добролюбов, но по крайней мере русский...

А. Козырев

— Чернышевский позже вышел.

А. Гачева

— Позже. Значит, вообще русских мыслителей не было. И вот у Гулыги, замечательного нашего историка русской философии, да, автора как раз замечательной книжки «Русская идея и ее творцы», которая позже вышла, Арсения Гулыги, вот у него как раз родилась мысль о создании этой серии, серии именно русских философов.

А. Козырев

— Ну был один прецедент — выходил Сковорода в 74-м году. Но Сковорода был все-таки украинский философ, и его подавали как национального мыслителя, как народов СССР, поэтому ему можно было и о Библии там говорить, и о символическом мире, который открывает Библия. Но я даже не об этой истории хотел вспомнить и начать с нее, поскольку мы сегодня вот такую юбилейную передачу решили записать — Светлане Григорьевне вот буквально в эти дни исполнилось бы 80 лет. К сожалению, она не дожила до этого года, но она очень много успела сделать. И то, что она сделала, даже до сих пор, вот насколько я знаю, вы продолжаете издавать ее работы. И вот сейчас вышла книга «Юродство проповеди: метафизика и поэтика Андрея Платонова» Светланы Семеновой. Это тоже, я считаю, очень важная книга, потому что Платонов, безусловно, один из самых загадочных авторов русской словесности, автор, который открылся, в общем можно сказать, в 80-е годы, когда были напечатаны «Котлован» и «Чевенгур», два его больших романа, и Платонов, безусловно, испытал влияние Николая Федорова. И поэтому вот Светлана Григорьевна, как-то тематическое единство объединяет ее работы, она, вообще говоря, начинала с книжки о Валентине Распутине, будучи филологом и сотрудником Института мировой литературы. И я эту книжку очень хорошо помню, я ее читал, и это удивительно, что в 80-е годы, когда основные три главных романа Распутина были написаны, она сумела, по сути, философски интерпретировать и обобщить его прозу. Это было не просто прочтение Распутина, но это была очень мудрая...

А. Гачева

— Да. Это была философия русской литературы.

А. Козырев

— Философия литературы.

А. Гачева

— Но знаете, если все-таки говорить о ее творческом таком пути, философском пути, ее пути как историка русской литературы, историка русской философии и вообще исследователя не только русской, кстати, литературы и философии, она ведь начинала не с русской мысли. Просто, понимаете, это советское время, мы понимаем, что масса вещей писалась в стол. Как вот у ее мужа, Георгия Гачева, его серия «Национальные образы мира», она вся, так сказать, писалась в стол и начала выходить с 88-м года, хотя все уже было написано.

А. Козырев

— А ее интерес к философии — это вот от Гачева было, да, то есть?

А. Гачева

— Нет, это раньше появилось. Я сейчас немножко об этом расскажу. Она ведь выпускница романо-германского отделения, то есть филологический факультет МГУ. Мы с вам прекрасно знаем, что вообще филологический факультет в советское время это был на самом деле рассадник философов, русских философов, потому что все-таки философский факультет ну имел определенную...

А. Козырев

— Кузница идеологических кадров.

А. Гачева

— Да, была кузница идеологических кадров. Она вообще чем занималась: она училась на романо-германском отделении, она историк зарубежной литературы, и первые ее работы, они были посвящены собственно философскому роману французскому, становлению жанра философского романа. Она его рассматривала на примере как раз прозы французских просветителей —Монтескье, Вольтер, Руссо, Дидро. А потом уже как бы, так сказать, дальше она двигалась к исследованию экзистенциализма, то есть ее кандидатская диссертация — это как раз о философском романе Сартра и Камю. То есть ее интересовали вообще явления, которые находились на стыке литературы и философии, вот изначально. Причем интересно, что вот это вот художественное воплощение философских идей — то есть она там рассматривала структуру образа философского героя, вот этику, значит, вообще миропонимание писателя через поэтику. Это, собственно, главный ее принцип, который потом проявился уже в ее исследованиях русской литературы. Но почему у нее произошел вот этот поворот, собственно...

А. Козырев

— Ну да, заниматься Сартром и Камю — это было как-то очень по-шестидесятнически. Мы с вами помним Гребенщикова: «Один Жан Поль Сартра лелеет в кармане и этим сознанием горд». То есть это вообще были авторы, без которых 60-е годы немыслимы, да. Поэтому она, в общем-то, жила, что называется, в тренде своей молодости.

А. Гачева

— Ну, как сказать, знаете, этот тренд был такой тоже относительный. Потому что, во-первых, очень сложно проходила эта сама тема и диссертация. Потому что и ее интерес вообще к экзистенциализму, она никогда не плыла по течению, она всегда как раз наоборот, плыла против течения.

А. Козырев

— Ну естественно, это не было официально, что называется, это скорее такое диссидентство культурное.

А. Гачева

— И это ей было важно даже не с эстетической точки зрения, а с той точки зрения вот того, о чем говорил Владимир Соловьев, что всякая философия, претендующая на общий интерес, должна ответить на вопрос о цели и смысле существования — то есть вот эта открытость вечным вопросам человеческого бытия. Потом у нее будет книжка, как раз она выйдет вслед за книгой о Распутине, вот в 88-м году — «Преодоление трагедии и вечные вопросы в литературе», где, собственно, один из разделов будет как раз посвящен прозе французского экзистенциализма. И что ее там, собственно, прежде всего привлекало, это вот эта открытость предельным вопросам: о природе человека о судьбе, и свободе, о культуре, о Боге. Но что и она сама, кстати, о себе всегда писала, у нее есть такой, кстати, интересный текст, который еще не опубликован, называется «Опыт воскрешения жизни». Это такой некоторый аналог бердяевского «Самопознания», который она вот довела до, собственно, до 72-го года, до встречи с Гачевым, когда она потом начала вести дневники. Это такой опыт философского самоанализа. Так вот она там пишет о том, что она с детства была ранена смертью. Она вообще ведь поколение войны — она родилась 23 августа 41-го года. Дедушка, ее отец, даже не увидел ее, потому что его призвали в армию, бабушка была беременна, он ушел на фронт. Ему прислали одну ее фотографию, и там она как-то немножко косила, и он приставал ко всем, так сказать, своим однополчанам, не слепая ли у него девочка.

А. Козырев

— А ему удалось выжить?

А. Гачева

— Да, он выжил, он вернулся. И они, конечно, очень тяжело жили. Это была Чита, она вообще сибирячка, Чита вот, картофельные очистки, которые ели, понимаете. То есть вот эта вот такая хрупкость бытия, она ей была знакома с детства, и она потом была болезненным ребенком. Она, вот как Бердяев писал, что большое значение в моей жизни играли болезни, вот так она тоже о себе всегда пишет.

А. Козырев

— Ну неслучайно здесь Распутин, потому что он же тоже — Иркутская область, из Аталанки, — то есть, по сути, близкий человек по возрасту, близкий, он немножко ее старше, и по тяжелому детству — вспомним «Уроки французского».

А. Гачева

— Да, она очень как-то это чувствовала. Но интересно, ведь когда она писала книжку о Распутину, она не была знакома с Распутиным, это было очень смелый такой опыт как бы попытки анализа его художественной философии только на основе его текстов и интервью. Она принципиально с ним не встречалась. И он даже когда потом прочел эту книжку, он сказал, что это действительно очень смелый опыт, ему много там было близко.

А. Козырев

— А они потом познакомилась?

А. Гачева

— Они потом только один раз встретились, уже когда в Переделкино мы жили. И вот как-то Распутин привез японскую переводчицу, которая как раз делала перевод ее книги о Федорове. У нее там были какие-то вопросы, и вот мы несколько часов сидели, пили чай, и как раз вот она беседовала с Распутиным. И Распутин тогда сразу в ее речи опознал сибирское слово «халда», он говорит: ну вот вы, значит, из Сибири.

А. Козырев

— А что это значит?

А. Гачева

— Ну халда — это, значит, такая немножко растрепанная, распущенная, то есть несобранный человек, ну женщина в основном.

А. Козырев

— А, я думаю, что далеко не все наши радиослушатели из Сибири. Я, во всяком случае, не знал этого слова.

А. Гачева

— Да, это было такое словечко, которое от мамы у нее как раз. И то есть она была вот дитя войны. И, конечно, вот так вот ранена смертью, она всегда говорила. И поэтому вот ей так была близка эта тоска французских экзистенциалистов, вот эта невозможность такого комфортного устраивания в мире, где смерть, где страдания, то есть вот эта проблема абсурда.

А. Козырев

— Подождите, но у православного человека есть на эти вопросы, как правило, ответы. Ну может быть, ответы, которые он получает из церковной традиции. Но ведь советское время, вряд ли даже в Чите и церковь-то была православная.

А. Гачева

— Нет, ну конечно. Во-первых, она воспитывалась, безусловно, в атеистической семье, дедушка был военком, но ее всегда интересовали философские вопросы. Вот она вспоминает...

А. Козырев

— То есть философия была таким опытом духовности, то есть она...

А. Гачева

— Да, через философию шла к вере.

А. Козырев

— Через философию приходила к тому, что религиозный человек, он получает как бы в учении Церкви, в панихиде, с детства слыша ее. Но здесь из другого, что называется, из другой оперы пришлось к этому приходить.

А. Гачева

— Ну вот вообще русская литература и русская философия, она для многих, так сказать, деятелей XX века, она была именно ступенью к вере. Это мы все прекрасно знаем. Ну и потом, почему ее не удовлетворял экзистенциализм — тем, что это такой как бы экзистенциальный бунт или героический такой стоицизм, а ей хотелось преодоления трагедии. Неслучайно книжка ее называется «Преодоление трагедии». А преодоление трагедии дает христианство и русская религиозная философия, которая имеет христианские корни. И, собственно, она вот в какой-то момент поняла, что ей интересно заниматься русской мыслью. Причем это был для нее тоже такой внутренний выбор, она вдруг в какой-то момент осознала, что как же так? Вот я занимаюсь европейской мыслью, а наша, так сказать, отечественная мысль, она, так сказать, остается в забвении. Она стала заниматься, сначала у нее была первая статья о кружке Станкевича, а потом попала вот в дом книга о Федорове. Это был абсолютно такой провиденциальный момент (как говорил Пушкин: случай — мгновенное и мощное орудие Провидения) — это был 1972 год.

А. Козырев

— В эфире радио «Вера» программа «Философские ночи». С вами ее ведущий Алексей Козырев. И наш сегодняшний гость, доктор филологических наук, Анастасия Георгиевна Гачева. Мы говорим сегодня о Светлане Григорьевне Семеновой, замечательном ученом, филологе, философе, исследователе русской религиозной философии, которой 23 августа исполнилось бы 80 лет. У нас в гостях сегодня ее дочь, Анастасия Георгиевна Гачева, поэтому есть возможность из первых рук узнать о том, как человек, болеющий духовными вопросами, да, а эти вопросы всегда человека волнуют — о смысле жизни, о смерти, о бессмертии, о вечности — как он пришел к вере, да. Вот крещение Светлана Григорьевна приняла уже после того, как она стала заниматься русской мыслью?

А. Гачева

— Ну вот я сейчас об этом расскажу, потому что это как раз очень интересный путь. То есть она всегда говорила, что она шла как раз через философию. Через вникание — через философию, через литературу — через вот это обращение к вечным вопросам, которые, как я говорила, для нее было важно выйти вот к этому преодолению трагедии. И вот в 72-м году в наш дом попадает книга о Федорове — книга, собственно, его ученика, Владимира Александровича Кожевникова. Как потом выяснилось, она попала буквально из дома потомков Кожевникова, замечательного внука Кожевникова, ученого, Дмитрия Кожевникова, с которым потом мы подружились, когда уже открылся наш музей-библиотека Федорова, у истоков которого тоже стояла Светлана Григорьевна Семенова — это был 1993 год. И вот тогда уже мы подружились с Кожевниковым и выяснилось, что книга, которая попала к нам в дом в 1972 году, это была книга из дома Кожевникова.

А. Козырев

— Кожевников был автором двухтомного исследования «Буддизм в сравнении с христианством», да, и вообще был членом кружка ревнителей христианского просвещения, вообще такой активный деятель русского религиозного ренессанса.

А. Гачева

— Да. И он был автором первой книги о Федорове — биографии и исследования его наследия. И вот когда она прочитала эту книгу, она, как она сама говорит, вот как Татьяна Ларина, молвила: вот он, — то есть она вдруг поняла, что вот это ее. И она поехала, она всегда об этом рассказывала, как она поехала в Российскую государственную библиотеку, в Ленинскую библиотеку тогда, значит, и конспектировала она вот этот двухтомник «Философия общего дела». И как она говорит, ей сразу как-то вот явилась философия Федорова как очень стройный такой храм, как вот целостное здание.

А. Козырев

— А Георгий Дмитриевич что на это сказал?

А. Гачева

— Он вообще с интересом относился к Федорову, да.

А. Козырев

— Не сказал: что ты в библиотеке сидишь-то? Надо щи варить, а ты в библиотеке сидишь.

А. Гачева

— Ну щи — во-первых, у них тогда был маленький ребенок, в 72-м году только родилась Лариса, моя сестра. И вот мама всегда говорила, что буквально она одной рукой нянчила Ларису, а второй рукой писала книгу о Федорове. Первый опыт ее книги о Федорове, такой причем, написанной абсолютно, как и Гачев писал свои тексты, с ориентацией на истину и абсолют, так и она. То есть это абсолютное было такое вот прямое высказывание, вне всякой конъюнктуры. И эта книжка потом очень трудно проходила. Потому что она, первый был ее опыт, она ее отдала в издательство «Современник», значит, там ее мурыжили- мурыжили, сказали, надо что-то как-то ее немножко...

А. Козырев

— Она же вышла уже в конце советской эпохи, да?

А. Гачева

— Конечно. Она была зарезана в 82-м году, когда, собственно, вышел Федоров. То есть она пала абсолютно жертвой. Потому что, собственно, с чего она начала — она начала печатать Федорова. Сначала в контексте, там она опубликовала статью «Фауст» Гете и народные легенды о «Фаусте».

А. Козырев

— В контексте максимовского...

А. Гачева

— Да, это известный теоретический такой альманах.

А. Козырев

— Нет, это максимовский «Континент» был, а был альманах ИМЛИ, да?

А. Гачева

— А это был альманах ИМЛИ, теоретический, да, где можно было печатать. Тогда Петр Васильевич Палиевский как раз вот активно ей помог, потому что он очень поддержал вот ее интерес к русской философии, тем более к русской религиозной философии, и вот тогда это удалось напечатать. А дальше, конечно, потом знаменитая была статья в «Прометее», в альманахе «Прометей» — 1977 год. Вот в 11-м номере эта была ее статья как раз о Федорове, из которой, собственно, вообще узнали, кто такой Федоров.

А. Козырев

— Интереснейший альманах был, много выпусков было, там и о Вернадском были статьи, я помню.

А. Гачева

— Да, был целый альманах, посвященный Вернадскому. И вот она тогда стала пробивать Федорова. Ну можете себе представить, что такое пробивать наследие русского религиозного философа, христианского философа в те годы. Когда она готовила вот это вот издание Федорова, 82-го года, ей пришлось поднимать очень много как раз литературы по истории Церкви, вообще философской литературы, богословской литературы, потому что Федоров это прекрасно знал. И, кстати, большую помощь ей тогда оказал протоиерей Николай Педашенко, который, собственно, и крестил всю нашу семью. Потому что крещение произошло в том же 72-м году. Вот в этом 72-м году произошла ее встреча с Федоровым, и она всегда говорила, что она шла к вере как бы вот через углубление в тексты русских религиозных философов, русских христианских мыслителей. И так получилось, что крестилась наша семья. Она крестилась, кстати, в день Иоанна Златоуста, это вообще мамин любимый святой.

А. Козырев

— Дома или в храм пошли?

А. Гачева

— Нет, ну как в храм, тогда невозможно было креститься в храме. Крестились как раз на дому у протоирея Николая Педашенко, я вот хорошо очень помню.

А. Козырев

— Ну вы помните, вы были маленькой девочкой.

А. Гачева

— Мне было 5 лет, я очень хорошо помню этот акт крещения. Это было, конечно, очень светлое такое ощущение. Вот я помню, мы были все в длинных этих рубашках, со свечками. И это был для нее важнейший, конечно, момент. Ну для нее ведь христианство всегда прочитывалось как такая активная творческая вера. Вот как, собственно, русские религиозные философы дерзновенно прочитывали христианство, то есть от человечества к богочеловечеству, да, — Владимир Соловьев, Федоров, который говорит, что нужно не просто молиться и веровать, нужно исполнять. То есть он говорит о том, что да, религия — это осуществление ожидаемого и осуществление чаемого. И поэтому, собственно, Федоров ей был этим близок, он ей был близок вот этим пафосом христианской активности и того, что все поприще истории и все сферы дела и творчества человека, они могут быть как бы преображены вот в этом христианском смысле. И, конечно, тема победы над смертью, безусловно.

А. Козырев

— Я помню, конечно, Светлану Григорьевну, общался с ней. Я помню, как или она, или кто-то еще рассказывал, как она катехизировала своих сотрудников в отделе, в ИМЛИ. Это было? То есть ну когда человек что-то для себя как истину и абсолют установил, узрел, ну он же не может спокойно относиться к тому, что другие там вокруг занимаются, я не знаю там, Ленина читают или еще что-то. Она несла вот эту миссию?

А. Гачева

— Нет, ну конечно, понимаете, это же непросто было. В ИМЛИ-то она пошла, уже пришла работать в 88-м году — это уже перестройка была в разгаре. А что было в 70–80-е годы, когда, во-первых, можете себе представить, самые глухие годы...

А. Козырев

— Ну да, тогда еще сажали, сажали за веру, да.

А. Гачева

— Тем не менее Федоровские вечера. То есть в 1978 году первый Федоровский вечер. Потом Федоровские вечера, она очень много выступала с лекциями о Федорове. Причем это были совершенно какие-то потрясающие лекции, я их очень хорошо помню. Там люди собирались, буквально висели на окнах, по два — два с половиной часа, она очень много отвечала на вопросы. И это было такое абсолютно откровенное слово. Вот она всегда говорила: не нужно бояться юродства проповеди — то есть говорить об активном христианстве, вообще о христианстве как такой одушевляющей творческой силой мир. О том, что необходимо воскрешать умерших, что человек-христианин доложен соучаствовать в этом главном чаянии христианства — победы над смертью, да, воскресении мертвых и жизни будущего века. Что это такое для атеистического сознания, которое максимум, что могло сказать: спи спокойно, дорогой товарищ.

А. Козырев

— Ну юродство проповеди, насколько я понимаю, это парадоксальное словосочетание, вот это, наверное, не той проповеди, которая произносится с амвона, в храме, где и обстановка сама тому благоволит. Ну а что еще делать священнику после службы, как не проповедовать? Все ждут проповеди, да, проповедуют. А вот ты попробуй проповедовать на стадионе, или там в трудовом коллективе, или в метро, или в купе поезда.

А. Гачева

— Ну вот она буквально так и делала. То есть, когда она уезжала, например, скажем, в Дома творчества писателей, где можно было работать и писать, она много как раз там писала свои книги — и книгу о Федорове, и работы по философии русской литературы. Потому что ведь когда вот первую ее книгу, которую она в 75-76-м году, первую версию книги о Федорове, закончила, и естественно, ее отвергли, и она тогда туда решила, как она сама говорит, сделать литературный пандан — то есть идти от литературы, идти от философии русской литературы, от вечных тем в литературе, от влияния идей Федорова на литературу XX века.

А. Козырев

— Ну да, тут оказывается и Достоевский, и Толстой...

А. Гачева

— И Достоевский, и Толстой, и Горький, и Платонов, да.

А. Козырев

— Платонов потом появился в конце 80-х да, как фигура.

А. Гачева

— Ну он появился, но она-то первые работы о Платонове написала в 70-е годы уже. Потому что Платонова издавали, просто не были изданы вот эти две главных вещи — «Чевенгур» и «Котлован». То есть они на западе-то были изданы, но в советской России нет. Но платоновские тексты выходили. Вот она написала работу «Идея жизни» — как раз о философии Андрея Платонова — это 1976 год. То есть она всегда шла вот от этих вечных тем в литературе, двигаясь к русской философии.

А. Козырев

— Я помню, как я в армии своему командиру дал Платонова почитать, там какой-то был сборничек рассказов, «Река Потудань», по-моему, назывался. Он как-то сказал: мне не понравилась, это вообще не литература, там нечего там читать. Читать Платонова непросто, к этому нужно быть готовым.

А. Гачева

— Ну вот она очень чувствовала вот этот вот нерв как раз пронзительный.

А. Козырев

— И тут-то как раз вот это юродство, юродство человека, который сознательно делает с языком что-то невообразимое, начинает говорить то ли языком младенца, то ли языком передовицы газеты «Правда», то ли и тем и другим сразу — то есть это какой-то необычный язык, который заставляет нас менять сознание, да, или как-то отстраняться.

А. Гачева

— Ну во-первых. Ну потом за языком же всегда стоит человек и стоит мир, стоит философия. И вот она как раз это очень хорошо чувствовала, вот эту вот как раз пронзительность Платонова в обнаженности его сердца, его боление за всех. Мы вспоминаем в «Котловане» — Вощев, который тащит мешок, собирает каждую былинку туда — то есть вот эта несмиренность с тем, что все пропадает в этом мире, несмиренность со смертью, с болезнью, с человеческим страданием. Она это очень хорошо чувствовала. И она вот, например, записывает: какой родной до невозможности человек. И она прочла, тогда как раз, вот вышел двухтомник его — 75-й год, вот духовная встреча с Платоновым: какой родной до невозможности человек. И у нее в ее дневниках вот, кстати, в этой книжке «Юродство проповеди: метафизика и поэтика Андрея Платонова», там вторая часть — это выдержки из ее дневников, где как бы идут вот так параллельно, вот эта федоровская тема восстановления всемирного родства, да, христианства как общего дела, христианства как такой деятельной религии, как дерзновенной религии, и тема вот эта, и платоновская тема.

А. Козырев

— А можно ведь, с другой стороны, посмотреть, сказать: Плюшкин — все тащит, вот мшелоимство, есть такой грех мшелоимства — любовь к замшелым вещам. Но ведь смотря как посмотреть, да.

А. Гачева

— А это музей, это великий музей, на самом деле музей памяти.

А. Козырев

— И я тоже раньше брезгливо как бы относился к людям, которые что-то пытаются найти на помойках. Пока сам не нашел там архив семьи, который дети выбросили, а там, разбирая этот архив, я нашел и роман, который врач пытался писать на фронте, и фотокарточку, где было написано: положите со мной в гроб. И ты понимаешь, что все это оказалось на помойке, и еще бы пять минут и самосвал бы все это... А это память о времени, память об эпохе. Даже на чем написаны эти странички романа — там на какой-то медицинской книге лазарета приема и учета больных, которая была на фронте, — то есть это все очень важно.

А. Гачева

— Ну вот Федоров, который говорил: всякий человек носит в себе музей, и говорил, что человек должен быть существом музееобразным, он вообще этику основывал как раз на памяти. Причем ведь это же совсем не такое секулярное понимание памяти. потому что его память, она восходит к вечной памяти Божией. Ведь это усилие человеческой памяти, это встречное движение навстречу памяти Божией, это как бы вот это соработничество человека и Бога. И поэтому память, она как раз воскресительна для него.

А. Козырев

— А Светлана Григорьевна тоже вещи вот собирала, как Вощев, она любила старые вещи?

А. Гачева

— Вот она как раз нет. Вот больше я любила и больше Гачев любил, который бесконечно собирал архив. А она как раз была в этом смысле, в таком вот, бытовом отношении ей не было это свойственно. Вообще она больше как-то понимала, что за человеком всегда стоят идеи и книги, вот это вот все-таки его...

А. Козырев

— Ну а какие-то женские вещи, мода там, одежда?

А. Гачева

— Нет, хотя она была, вы знаете, она была очень элегантна. Она была вообще красавица.

А. Козырев

— Это да.

А. Гачева

— И очень изящна, вот, и вообще женственная. И вообще, когда вот она, так сказать, проповедовала Федорова, в нее вообще влюблялись все мужчины, вот и в Домах творчества и на каких-то конференциях выступала, то есть за ней всегда шел какой-то табун ее почитателей. Но ведь вот это вот ее женское обаяние, она, конечно, немножко была такая София, понимаете. Вот я когда потом публиковала Валериана Муравьева, его «София и китоврас», философскую мистерию, там как раз есть такая вот женщина София, она председательница религиозно-философского общества, такая искательница целостного идеала, целостного града. И вот в этом философском обществе, там огромное количество мужчин, за каждым из которых стоит тот или иной социальный идеал. А она, значит, ищет целостного идеала. Вот мне мама, она немножко напоминала эту Софию.

А. Козырев

— Ну вот сегодня мы как раз говорим о таком мыслителе, женщине-мыслителе, как писал Алексей Федорович Лосев, у него одна повесть так и называется, женщине в философии — это совершенно удивительный феномен, когда не просто женщина занимается философией, а она буквально заряжена этим, она чувствует страсть, она посвящает этому свою жизнь. Она не просто пишет книги, но пытается донести свое представление о идеале, о вере. Мы говорим сегодня о Светлане Григорьевне Семеновой, которой в эти дни исполняется 80 лет со дня рождения. И после небольшой паузы мы продолжим наш разговор с Анастасией Гачевой в эфире программы радио «Вера».

А. Козырев

— В эфире программа «Философские ночи». С вами ее ведущий Алексей Козырев и наш сегодняшний гость, доктор филологических наук, Анастасия Георгиевна Гачева. Мы говорим сегодня о женщине-Софии, о женщине-философе — о Светлане Григорьевне Семеновой, маме Анастасии Георгиевны, которой 23 августа исполняется 80 лет со дня рождения. И мы уже сказали о том, что ее огромная заслуга заключается в этом пути от безбожного французского экзистенциализма, которым она занималась, к Николаю Федорову, к русской религиозной философии, издательницей и хранительницей традиций которой была Светлана Григорьевна. Но она ведь и сама была оригинальным философом. Вот вы держите в руках книгу «Тайны Царствия Небесного» — это же ведь совершенно богословское название.

А. Гачева

— Да.

А. Козырев

— И далеко не каждый мужчина отважится писать об этих сюжетах. Это не литература, это не что думал там Соловьев или что думал Федоров, а это самостоятельное дерзновение, да?

А. Гачева

— Да, и эта книга, ведь когда она писалась — она писалась как раз в 70-е годы, то есть она начала ее писать во второй половине 70-х годов. Это абсолютно вот ее такое дерзновенное авторское высказывание, которое продолжает, конечно, традиции русской религиозной философии. Это абсолютно невозможный текст, потому что ни в какое игольное ушко цензуры он протиснуться не мог. Эта книга, кстати, перепечатывалась на машинке, она довольно много ходила в таком ну почти самиздате, ее даже там ротаторе размножали. И она очень многим людям изменила сознание, потому что это как раз попытка вот такой философии активного христианства. Причем вы понимаете, даже она так блестяще написана. Вот первая ее главка называется «Основное зло», где она начинает: «Представьте себе землю и далее всю Вселенную без человека...» — и вот что такое мир без человека. И тут вдруг вот возникает эта тема необходимости человека миру. И вообще человека как существа, созданного по образу и подобию Божию, который должен быть добрым хозяином на планете Земля, понимаете. То есть вот какая-то эта христианская логика о какой-то, другого совершенно типа, ответственности человека перед бытием возникает. И вот здесь, в этой книге, это потрясающая книга, здесь какие главки, просто можно зачитать: «Основное зло», «Две реальности Бога», «Высшая цель», «Благая весть миру», «Идеал всеобщего дела». Потом «Камни преткновения» идеала всеобщего дела. Вот она еще тут пишет главку о богословии Федорова — «Богословие как богодействие» — не просто веровать, но исполнять то, во что ты веришь. «Камни преткновения»: «Истина и благо», «Тело и сознание», «Человекобожие или богочеловечество?», «Свобода и всеобщность». У нее есть очень интересная здесь главка «Обнажение истины (рассимволизация мира)».

А. Козырев

— Ну что это все-таки, философия или богословие? Или литература?

А. Гачева

— Я думаю, что это стык. Нет, я думаю, что это как раз религиозная философия. Потому что это как раз то, что отличает русскую религиозную философскую традицию, где все-таки философия, она есть ступень к вот такой совершеннолетней, сознательной вере. Вот вы помните, у Достоевского есть такие фантастические страницы в черновиках к «Бесам», к роману «Бесы», где герои спорят о последних вещах. И там вот звучит такой вопрос: возможно ли серьезно и вправду веровать? Возможно ли веровать цивилизованному человеку, причем веровать во все, во что православие велит веровать — то есть в Богочеловека Христа, а не в то, что Христос просто благотворный философ, так сказать, проповедник нравственности и так далее...

А. Козырев

— Как считал Толстой.

А. Гачева

— Как считал Толстой, Ренан, Штраус — мы все это знаем. А вот именно верить в то, что Слово плоть бысть, верить в то, что будет воскресение, что будет преображение бытия.

А. Козырев

— Ну Достоевский отвечал на этот вопрос: возможно.

А. Гачева

— Возможно. И для Светланы Григорьевны это тоже было возможно, и Федоров отвечал: возможно. И вот как раз она всегда видела ценность вот русской религиозной философии в том, что она очень высоко ставит человека, но не как вот такого самостийного индивида, который такой прометеестической активностью, так сказать, вдвигается в мир и по своему собственному разумению этот мир перекраивает. А она вводит это понятие сыновства. Ведь у Федорова его вот эта вот идея соучастия человека не просто, так сказать, в строительстве христианской культуры, или педагогики, или даже какой-то христианской экономики, а вообще в самом главном дерзновенном деле дел, да, воскресении умерших. Причем как бы все сферы дела и творчества тут соединяются, от той же педагогики и экономики там до медицины, до науки, фундаментальной науки. Она видела в этом вот как раз веру в человека как соработника. Когда Христос говорит (вот Федоров любит эту цитату, и она все время ее повторяет): «верующий в Меня дела, которые творю Я, и он сотворит и больше сих сотворит». Дело Христа — это воскрешение умерших, регуляция стихийных сил и так далее. То есть что должен делать человек на земле? Ну конечно, он не может это делать без Бога. Федоров на этот вопрос абсолютно однозначно отвечал, что никакая самостийная активность не может быть, то есть человек, только осознавая себя соработником Творца, может по-настоящему целостно действовать в бытии. И у него вообще Церковь возглавляет общее дело. И вот Светлана Григорьевна, она, собственно, об этом пишет. Вот у нее вторая, первая если часть называется «Тайны Царствия Небесного», вторая — «Реальные пути осуществления Царствия Небесного (Какой силой оно берется)». И тут она говорит и о проблеме свободы. То есть вот есть «свобода от...» и есть «свобода для...», да, вот эта высшая свобода. Когда Христос, Он же абсолютно свободен и Бог абсолютно свободен, и Он абсолютно благ.

А. Козырев

— Но все-таки Царствие Небесное, оно может наступить на земле или все-таки это состояние, с которым мы соприкасаемся, уже перейдя границу?

А. Гачева

— Ну она считала, что может, но в каком смысле, что это такой богочеловеческий процесс. Вот как, помните, Соловьев как раз в своем реферате о причинах упадка средневекового миросозерцания, который, кстати, изначально Федоров вообще просил, чтобы он был, этот реферат, таким призывом к общему делу, там же очень много из федоровских тем зашифровано в этом реферате, но в таком, привычном для Соловьева, отвлеченно-философском смысле. Булгаков, кстати, в свое время вот в статье «Загадочный мыслитель» написал, что очень много из тем и идей Соловьева ему стало понятно после того, как он прочитал Федорова.

А. Козырев

— Ну, кстати, этот реферат был запрещен, и даже не напечатали в газетах, цензура просто запретила после произнесения.

А. Гачева

— И вот он там пишет, он говорит о том, что, собственно, в чем состоит собственно исторический процесс — в перерождении мира человека в духе Христовом. И это медленный, упорный процесс, который в Евангелии сравнивается с скисанием теста, да, с созреванием зерна и так далее. То есть Царство Небесное, оно как бы не как Deus ex machina, так сказать, сваливается нам на голову после вот этой апостасийной истории, где будет разделение...

А. Козырев

— А какой образ христианства Светлана Григорьевна любила? Я имею в виду образ не философский, а именно вот монастырское христианство, приходское христианство, может быть, западное христианство, то есть где...

А. Гачева

— Нет, она любила христианство все-таки, с одной стороны, русских религиозных мыслителей, конечно. Потому что там ей была очень важна, с одной стороны, эта тема общего дела, а с другой стороны, тема всеобщности спасения. И это для нее принципиальная идея.

А. Козырев

— То есть это был такой интеллектуаризированный опыт, да?

А. Гачева

— Не совсем так. Я сейчас об этом скажу. То есть вот, с одной стороны, она писала, опираясь на тексты русских религиозных философов, и вот о теме вот этого соучастия человека в деле спасения, и о теме апокатастасиса. Причем у нее очень интересно, вот ее вторая книжка «Тропами сердечной мысли. Этюды, фрагменты, отрывки из дневника», там есть целая глава о всеобщем спасении, где она говорит, что на самом деле вот то, как мы представляем Бога, высший идеал и вообще как бы перспективу будущего, вот этого Царства Небесного, от этого зависит наше поведение в истории. То есть если мы этот идеал делаем разделительным, то есть, так сказать, будут спасенные, а будут вечно проклятые и отверженные...

А. Козырев

— Ну это любимая тема русской философии.

А. Гачева

— Да, конечно, мы начинаем переносить...

А. Козырев

— Но все-таки надо сказать, что Церковь с этой идеей не согласна, да, то есть что все-таки это оригенизм, он был осужден на V соборе, и идея апокатастасиса, то есть всеобщего восстановления, она не является разделяемой Церковью. Хотя для русской философии это действительно очень близкая тема.

А. Гачева

— Ну вот вы знаете, она изучала тоже эту тему, она об этом писала, и она всегда говорила о том, что на самом деле сторонниками апокатастасиса были в том числе и каппадокийцы, в том числе святитель Григорий Нисский и даже Иоанн Златоуст. Например, у Иоанна Златоуста есть такие «Беседы о покаянии» очень важные... Кстати, вот всегда мы думали: откуда у Федорова знаменитая эта идея условности апокалиптических пророчеств, когда он говорит, что если человечество обратится на Божии пути, то тогда будет не вот этот разделяющий сценарий, да, когда пойдут праведники в вечную жизнь, а грешники в вечную муку, а будет всеобщность спасения. Потому что как бы вот сам этот исторический процесс, который становится работой спасения, он как бы искупает зло.

А. Козырев

— Ну вот здесь как раз...

А. Гачева

— И это ведь идет от Иоанна Златоуста, от «Бесед о покаянии», когда он говорит о том, что если бы... и поэтому он видел в «Апокалипсисе» угрозу, а не роковой приговор. И он говорит, что как вот пророчество Ионы на град Ниневию, когда покаялись ниневитяне, и пророчество о разрушении Ниневии было убрано. И тогда Федоров говорит: Бог пророка Ионы, есть и Бог творца «Апокалипсиса». Так вот в «Беседах о покаянии» это же Иоанн Златоуст, он говорит, что если бы Господь хотел нас покарать, Он бы не грозил нам геенной, Он бы нас просто сразу бы покарал. А Он хочет, Он грозит нам геенной, чтобы избавить нас...

А. Козырев

— Ну все-таки для Григория Нисского да, но все-таки поэтому Григорий Нисский ставится ниже каппадокийцев Церковью, да, трех святителей, поскольку у него есть элементы этого учения о всеобщем восстановлении. Ну я здесь, конечно, не богослов и не берусь судить о том, кто прав и кто не прав. Но мне кажется, что, когда речь идет о последних вещах, здесь мы вступаем на очень зыбкую почву гипотез, предположений, а иногда и наших сердечных чаяний.

А. Гачева

— Ну это конечно, да.

А. Козырев

— Вот нам хочется, чтобы все спаслись. Ну как, ну не может же Господь, милостивый Бог, там кого-то оставить за бортом. Но все-таки история и иконографии церковной говорит о том, что Церковь считала по-другому и наставляла нас, что не будет всеобщего спасения. Поэтому вот сам название «Тайны Царства Небесного» — возникает ощущение, что человек уже прошел какую-то грань, да, что он уже попал туда, и он уже оттуда смотрит, пытается эти тайны разгадывать, да?

А. Гачева

— Вы знаете, мне кажется, что это не совсем так. Потому что это как раз... Вот, между прочим, Гачев, Георгий Гачев, муж Светланы Григорьевны Семеновой, сам, да, замечательный философ...

А. Козырев

— И ваш папа.

А. Гачева

— И мой папа, да. И вообще это был замечательный, конечно, союз. Он всегда говорил, что, когда он женился на молодой филологине, он хотел получить секретаря, а получил Сократа. Так вот, вот эту книжку он называл явлением женского логоса. И вот когда мама думала, тоже пыталась как-то осмыслить, в чем, собственно, как раз ее подход как женщины-философа, она как раз всегда говорила: «сердце милующее», «сердечная мысль». Вот неслучайно эта ее последняя книга, которая вышла вот уже за два года до ее кончины, называется «Тропами сердечной мысли». «Сердечная мысль» — это, кстати, выражение Михаила Пришвина. И вообще вот она, у нее есть вот в этой книжке «Тайны Царствия Небесного» главка «Оправдание России», где она пишет как раз вот об этом чаянии апокатастасиса в русской мысли, и об этом вспоминает апокриф «Хождение Богородицы по мукам».

А. Козырев

— Да я только хотел вспомнить. Где Богородица дает отдохнуть грешникам...

А. Гачева

— Просит Христа.

А. Козырев

— Просит Христа отдохнуть грешникам от вечных мук на 40 дней, да, от Пасхи до Вознесения.

А. Гачева

— Да, то есть вот это вот чаяние. И для нее это было принципиально важно, вот это вот «сердце милующее». Поэтому действительно, как знаете, для женщины, она всегда об этом говорила, что мужчинам проще даже принять вот эту идею разделительного спасения. Потому что а женщина, которая ткет в своем лоне дитя, которая его выращивает, которая его рожает (а мы прекрасно понимаем, что ребенок когда рождается, мы не знаем, кто из него вырастет, величайший святой или величайший преступник), но вот этот младенец, который улыбается всему миру, неслучайно Федоров говорил: дитя как критерий родственности. И Христос говорил, помните, да, дитя, вот в нем Царствие Небесное, будьте как дети. Так вот женщина, которая вот выкармливает, вынашивает, рожает младенца, и это абсолютное чудо любви, ей, конечно, принять вот это, эту не всеобщность, намного труднее. И поэтому женщина, она как раз, вот она как женщина-мыслитель, она стояла на этой идее апокатастасиса, безусловно.

А. Козырев

— Ну это еще Паскаль говорил о том, что есть <французский термин> логика рассудка, а есть <французский термин> логика сердца.

А. Гачева

— Да, логика сердца.

А. Козырев

— И русская мысль, которая очень многим обязана Паскалю, и в XVII веке читали его <название по-французски> и переводили на русский язык, она действительно тяготеет к логике сердца.

А. Гачева

— Знаете, это как вот, помните, у Достоевского «Сон смешного человека» — и пойду, и пойду, а я все равно буду проповедовать. Вот эта, конечно, действительно эта смелость какая-то, она была ей свойственна. Ну и потом надо сказать еще вот о двух ее на самом деле очень важных работах. Это, во-первых, книга, конечно, «Евангельская история и метафизика в последовательности Четвероевангелия», это «Глаголы вечной жизни» — это книга, которая вышла в год двухтысячелетия как раз от Рождества Христова, юбилей христианства. Причем она очень интересно, собственно, создавалась. Это 96-й год, журнал «Литературная учеба», Леонид Бежин, они сделали такую рубрику «Евангельская история», где философы, публицисты, писатели, они как бы пытались прочесть Евангелие. А Светлана Григорьевна как человек, как ученый, исследователь, она к этом подошла очень серьезно. Она очень много изучала святоотеческой литературы, исследования по истории Церкви, вдумывалась в Евангелие, и она написала такую книжку как бы. Ну Гачев говорил, назови: «Жизнь Иисуса Христа, день за днем», но она говорила: нет, это абсолютно протестанствующее название, да, и вот она назвала: «Глаголы вечной жизни. Евангельская история и метафизика в последовательности Четвероевангелия». И если вот говорить, какой мог бы быть эпиграф, это, конечно, знаменитые слова Афанасия Великого: «Бог вочеловечился, чтобы мы обожились». То есть вот эта вот тема: будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный. Она писала о этом опираясь, собственно, на экзегетическую традицию отцов и учителей Церкви, и в том числе на русскую религиозную философию, на богословскую традицию русских философов, которые, собственно, был такой историк Церкви Бакулин, он ее сравнивал с патристикой. И, кстати, Бердяев об этом же писал. То есть вообще это важная книга была евангельской истории, вот она есть в интернете, слава Богу, можно там ее прочитать. Это, мне кажется, это очень важная книга. И еще одна книга — это книга о Тейяре де Шардене, вот такой духовный собрат Федорова в европейской философской традиции.

А. Козырев

— В эфире радио «Вера» программа «Философские ночи». Сегодня мы вспоминаем Светлану Григорьевну Семенову, философа, филолога, литератора, которой 23 августа исполнилось бы 80 лет со дня рождения, с ее дочерью, доктором филологических наук, Анастасией Георгиевной Гачевой. И вот Тейяр де Шарден — это тоже ведь один из главных героев Светланы Григорьевны, да, это интереснейший французский философ, мыслитель, священник католический, но который, по-моему, и Католической церковью не был очень так однозначно принят. То есть к его мысли очень такие разные отношения есть, хотя я знаю, что и многие кардиналы его почитали. Вот как получилось, что она обратилась от французского экзистенциализма, с которого она начинала, казалось бы, совершенно далекая, да, область к этому своеобразному католику?

А. Гачева

— Ну Тейяр де Шарден вообще для нее был собрат Федорова, вот такой духовный собрат Федорова. Вообще у нее вот один из замыслов, который...

А. Козырев

— Ну они не были знакомы.

А. Гачева

— Нет, конечно. Во-первых, они и не могли, потому что это разные периоды, разные поколения. Но вот это то родство, та традиция логосного мышления, о которой писал Эрн. Он писал об этом применительно к русской мысли, когда он говорит, что мыслители в России и писатели, принадлежащие к разным поколениями и разным, может быть, даже традициям, вдруг подхватывают друг друга и продолжают. И он говорил, что это вот логосная традиция русской культуры, источник которой, конечно, Новый Завет. Вот то же самое мы можем сказать, скажем, о Тейяре применительно к русским религиозным философам. И, кстати, Тейяра, и это целая традиция. Скажем, отец Георгий Клингер, да, православный священник, он целую работу написал о Тейяре и русских религиозных мыслителях. Есть книжка священника Евгений Струговщикова, Тейяр и православная традиция. То есть вообще сравнивают Тейяра вот как раз с православием и с русскими религиозными философами, особенно с Соловьевым. Ну вот для нее Тейяр прежде всего был как бы собратом Федорова.

А. Козырев

— Ну чаще даже с Вернадским, с которым...

А. Гачева

— С Вернадским сравнивают, да, потому что по линии ноосферы. Но ведь что такое ноосфера, понимаете, ведь это же иное. Как раз для нее было что важно, что как раз Тейяр де Шарден, который и ученый, и священник, для него как бы вера и знание это два языка, вот христианство и эволюция, да, эволюционная теория — это два языка описания одного феномена, неслучайности появления человека в природе, идея все-таки восходящего развития. Там все-таки он, как и Вернадский, в эволюционном процессе видит вот эту вот цефализацию — то есть рост нервной ткани живых существ.

А. Козырев

— Он занимался и раскопками.

А. Гачева

— Да, и он открыл синантропа.

А. Козырев

— И насколько это откроите верифицировано наукой, тут есть разные мнения, вот как некую переходную форму человека.

А. Гачева

— Но дело не в этом, дело в его взгляде. Когда у него есть образ того, что христианство это как бы ну Господь, Он дает некий толчок вот этому миру.

А. Козырев

— Ну правильно, мы часто Дарвина почему-то воспринимаем как антоним к христианству, а ведь Дарвин сам был благочестивый католик и, вообще говоря, сама мысль о эволюции, она не является антихристианской. Есть логос, который действует в природе, в материи.

А. Гачева

— Да, в материи. Об этом пишет, кстати, Владимир Николаевич Ильин, который прекрасно знал и Федорова, и во многом, кстати, тоже близок Тейяру. Но дело в том, что вот делает Вернадский, что делает особенно, конечно, Пьер Тейяр де Шарден — это идея направленности эволюционного процесса. И тогда получается, часто человек в бытии существо неслучайное. Как Федоров говорит, природа в нас начинает не только сознавать себя, но и управлять собой. Значит, он говорит: цефалезация — нить Ариадны в процессе эволюции, Христос — мотор эволюции. И, собственно, к чему движется развитие — вот к это точке Омега, вообще к преображению всего в Боге, ведь к этому движется развитие. И, конечно, Тейяр был очень важен Светлане Григорьевне, которая, собственно, занималась русским космизмом, где она как раз выделила, это ее именно выделение двух этих ветвей: русского космизма, с одной стороны, естественно-научный, который как бы говорит об этой неслучайности появления человека в природе, его ответственности перед бытием. Вернадский, он же был ученый, он действует как ученый, но он формулирует вот эту концепцию ноосферы, беря термин у Тейяра. Да, новое, творчески организованное состояние биосферы, где уже разум и творческая деятельность человека необходимы. И дальше...

А. Козырев

— Но было еще понятие пневматосферы у Флоренского.

А. Гачева

— У Флоренского, да, это уже как раз религиозная трактовка ноосферы, которая близка Тейяру, между прочим. И часть вещества, вовлеченная в круговорот культуры и круговорот духа — это же все представление о том, что деятельность культуры, духа и, так сказать, творческая деятельность человека на планете Земля, это богоданное дело.

А. Козырев

— У меня вообще ощущение, что в советские временна такие ученые как Светлана Семенова, как Николай Гаврюшин, вот потрясающие совершенно, Пиама Гайденко, недавно ушедшая, замечательный историк философии, членкор, они гораздо больше сделали для вот этих параллелей между христианством и наукой, для понимания, как вообще развивалась новоевропейская наука, чем сейчас, когда, казалось бы, у нас совершенно открыто можно исповедовать христианство, ходить в церковь. Но в то же время кто вошел в Церковь, они как-то от науки отдалились, ученые...

А. Гачева

— Ну да, и начинаются споры креационистов и эволюционистов опять.

А. Козырев

— А 70-е годы в этом отношении, при всей закрытости этой темы как бы в официальном советском дискурсе, были очень благодатны для постановки вот этих проблем. И здесь, конечно, огромная заслуга Светланы Григорьевны в том, что она была одним из тех, кто из мира ученого задал вопрос, что книга Бога, Библия и книга природы — это ведь, собственно, одна книга, которую можно читать по-разному, в разных оптиках, да.

А. Гачева

— И вот об этом она писала. И, кстати, интересно, что когда она писала книгу о Тейяре — это были уже 2000-е годы, книжка вышла в издательстве Русской христианской гуманитарной академии в 2009 году. Так вот когда она писала эту книгу, она сказала (я очень хорошо это помню): я поняла, зачем я всю жизнь учила французский — то есть вот для того, чтобы написать эту книгу. Потому что невозможно было написать эту книгу, не зная блестяще французского языка, не имея опыта чтения исследований и философской традиции французской, и художественной традиции.

А. Козырев

— Я немножко переводил Тейяра, я знаю, насколько это сложный язык.

А. Гачева

— Сложный.

А. Козырев

— Для этого недостаточно знать французский, для этого надо понимать основные идеи христианства.

А. Гачева

— Конечно. И потом Тейяр же практически не переведен, вот эти 12 томов, а у нее они все были. Она в 90-м году, по-моему, ездила во Францию и там пришла в общество друзей Пьера Тейяра де Шардена, а они там ее с восторгом приняли, и она привезла очень много изданий Тейяра.

А. Козырев

— Ну все-таки поскольку время наше подходит к концу, и мы, естественно, не можем о всех книжках поговорить. Насколько издано сейчас наследие Светланы Григорьевны? Есть ли еще, допустим, какие-то тексты, источники, которые мы увидим, узнаем и оценим масштаб?

А. Гачева

— Спасибо, это очень хороший вопрос. Ну вот она сама последние годы жизни готовила к изданию свои дневники. Это вообще целая традиция русских писателей и мыслителей, вот эта дневниковая проза. Ее дневники — это, безусловно, явление, конечно, и историческое, и философское, и культурное. Вот как раз в этой книжке, «Юродство проповеди», там есть фрагменты дневников. Вот мы готовим к изданию сейчас ее дневники, с вот этим первым ее текстом предшествующим, «Опыта воскрешения жизни». Но кроме того, есть целый ряд еще ее статей, которые пока лежат как бы вот в могиле стола, которые, безусловно, должны быть изданы. Ну и кроме того, сейчас, конечно, хотелось бы, вот мы готовим в этот юбилейный год такую книжку избранных ее статей — таких философских, философско-литературных, посвященных ее как бы собственному исповеданию веры. У нее вот есть такой текст небольшой, который называется «Исповедание веры», где она как раз вот как бы выражает свою такое философское, художественное и религиозное кредо.

А. Козырев

— Спасибо огромное. Мы сегодня вспомнили Светлану Григорьевну Семенову, интереснейшего писателя, мыслителя, историка философии и философа. И я вам очень благодарен, что вы ведете титаническую работу, не только издавая как бы целый пласт наследия русской культуры — Валериана Муравьева, Горского, Сетницкого, но и просто жертвенно издаете ваших родителей, Георгия Дмитриевича Гачева и Светлану Григорьевну Семенову. И с каждым томом, с каждым изданием масштаб этих людей в истории русской культуры все растет, становится все более значимым, очевидным. Вот это воскресительная работа действительно, христианская, огромный христианский труд, который вы делаете. Спасибо большое. У нас в студии была Анастасия Георгиевна Гачева. До новых встреч в эфире программы «Философские ночи».

А. Гачева

— Спасибо.