Гость программы — Василий Элинархович Молодяков, доктор политических наук, историк, профессор университета Такусёку (Токио, Япония), исследователь русской и японской культуры.
Ведущий: Алексей Козырев
Алексей Козырев:
— Добрый вечер, дорогие друзья. В эфире радио «Вера», программа «Философские ночи», и с вами ее ведущий Алексей Козырев. Сегодня мы поговорим о Шарле Моррасе и его времени. У нас сегодня в гостях доктор политических наук, профессор университета Такусёку из Японии, известный исследователь русской и японской культуры Василий Элинархович Молодяков. Здравствуй, Василий.
Василий Элинархович Молодяков:
— Здравствуй, Алексей. Дорогие радиослушатели, мы с Алексеем Павловичем можем так называть друг друга, на «ты» и по имени, потому что мы давние друзья еще со школьных лет. Я очень благодарен Алексею за представившуюся сегодня возможность выступить перед вами и рассказать о том, чем я занимаюсь последние годы.
Алексей Козырев:
— Еще мы вместе ходили на Пасху и читали потом «Светлое воскресение».
Василий Элинархович Молодяков:
— Николая Васильевича Гоголя.
Алексей Козырев:
— Николая Васильевича Гоголя, да.
Василий Элинархович Молодяков:
— Незабываемое впечатление.
Алексей Козырев:
— Такое было в нашей юности, еще советские романтические воспоминания.
Василий Элинархович Молодяков:
— Да, как раз излет советской эпохи.
Алексей Козырев:
— Восьмидесятых годов. Так получилось тогда, что я поступил на философский факультет в московский университет, а ты стал студентом института стран Азии и Африки, выучил японский язык и потом стал работать в Японии. И уже много лет...
Василий Элинархович Молодяков:
— С 1995 года я там живу и работаю.
Алексей Козырев:
— Но, тем не менее, часто бываешь в России.
Василий Элинархович Молодяков:
— К сожалению не так часто как хотелось бы из-за нынешней прискорбной ситуации.
Алексей Козырев:
— Ну, понятно, ковид. Но это, я надеюсь, как-то пройдет. А вот книги в основном выходят здесь.
Василий Элинархович Молодяков:
— Конечно, конечно. Мой читатель и слушатель, моя аудитория в России, безусловно.
Алексей Козырев:
— Книги самых разных тематических сюжетов: это и серебряный век, и академическая биография Валерия Яковлевича Брюсова, переизданная и изданная в Пушкинском доме и в ЖЗЛ, и книга о символистах, которая вышла тоже в серии Жизнь Замечательных Людей. Так что, наверное, десятки сюжетов, о которых мы сегодня могли бы поговорить в студии.
Василий Элинархович Молодяков:
— Может быть, еще и поговорим.
Алексей Козырев:
— Может быть, еще и поговорим в будущем, да. Но вот предмет твоего интереса последних лет несколько неожиданный для меня даже — это французские правые. Мы в школе учили французский язык.
Василий Элинархович Молодяков:
— И он пригодился.
Алексей Козырев:
— И он пригодился, да. Французские консерваторы, французские традиционалисты.
Василий Элинархович Молодяков:
— Я бы сказал еще реакционеры, не побоюсь этого слова.
Алексей Козырев:
— Жуткое слово. У Садовского Бориса была маленькая такая вещица «Святая реакция».
Василий Элинархович Молодяков:
— «Святая реакция», именно.
Алексей Козырев:
— Поэтому мы не будем сейчас здесь под этим подписываться, но можем себе представить, особенно если учесть, что прошлый наш эфир был посвящен Константину Победоносцеву...
Василий Элинархович Молодяков:
— Прекрасно.
Алексей Козырев:
— Что реакция это далеко не всегда плохо.
Василий Элинархович Молодяков:
— Реакция — это реакция, когда на что-то реагируешь.
Алексей Козырев:
— Иногда реагируют на плохую погоду, берут с собой зонт и надевают калоши.
Василий Элинархович Молодяков:
— Именно.
Алексей Козырев:
— Совершенно бесполезен в этом случае либерализм.
Василий Элинархович Молодяков:
— И резонерства всяческие.
Алексей Козырев:
— И резонерство, не надо зонт брать, не надо калоши надевать. Но, в общем, не надо — простудишься, заболеешь и умрешь.
Василий Элинархович Молодяков:
— Пойдем босиком, как говорили в годы нашего детства, назло мамке отморожу уши.
Алексей Козырев:
— Да, да, да, абсолютно. И это действительно очень интересные имена людей, которые вступили в культуру в начале века, да?
Василий Элинархович Молодяков:
— В конце 19-го, это как раз рубеж эпох.
Алексей Козырев:
— Многие из них пережили Первую мировую войну, достигли Второй мировой войны, участвовали как-то в реакции на вторжение Гитлера во Францию. И по разные стороны баррикад, насколько я знаю.
Василий Элинархович Молодяков:
— Ну, мои герои-то все оказались на одной стороне баррикады, я говорю сейчас о монархическом движении Аксьон франсез — Французское действие — и его вожде и идеологи Шарле Моррасе. Он был всегда по одну сторону баррикады, он был против немцев. Он всю свою долгую жизнь, а он родился в 1868 году, в один год с Максимом Горьким и Полем Клоделем, своим непримиримым оппонентом, и умер в 1952 году, за полгода до Сталина.
Алексей Козырев:
— Родился, кстати, на два года раньше Ленина, если так посмотреть.
Василий Элинархович Молодяков:
— Да, да, родился на два года раньше Ленина, умер за полгода до смерти Сталина. И всю свою жизнь Моррас люто ненавидел немцев, потому что, если у этого человека была одна отрицательная сжигающая страсть — это была ненависть к Германии, к германизму, к немцам, вообще ко всему германскому, потому что он считал Германию, как он говорил, наследственным врагом Франции. И это, собственно, первое и главное, что надо помнить о Шарле Моррасе.
Алексей Козырев:
— А почему ты заинтересовался, это библиофильский интерес был в начале, у истока?
Василий Элинархович Молодяков:
— Это интерес был очень сложный. Меня давно очень интересовал феномен французского коллаборационизма, я этой теме вообще касаться не буду, потому что ей стоит посвятить десять таких эфиров, но возможно не в этой студии. И звучала фамилия Шарля Морраса. Вообще на Шарля Морраса повесили клеймо коллаборанта в 1945 году, французский суд приговорил его к пожизненному заключению и лишению политических прав за сотрудничество с оккупантами и подрыв морального духа французского народа. Более нелепого...
Алексей Козырев:
— Как может быть коллаборантом человек, который ненавидел германский дух.
Василий Элинархович Молодяков:
— Ну, в 45-м году могло быть все, что угодно. Более нелепого обвинения в адрес Морраса представить невозможно, его можно много в чем обвинить, сразу хочу сказать, что я не апологет Морраса ни в коей мере, но в чем он точно не был виноват никак, это в сотрудничестве с коллаборантами и в подрыве морального духа французской армии и народа, потому что он был не только монархист, он был фанатичный националист, как говорится ультранационалист, патриот, шовинист, ксенофоб, германофоб.
Алексей Козырев:
— Ну, вообще-то говоря, монархист во Франции в 20-м веке это не монархист в России в 20-м веке, потому что монархия во Франции пресеклась значительно раньше в результате французской революции.
Василий Элинархович Молодяков:
— Моррас был постоянным оппонентом республиканского строя, причем он открыто призывал к свержению существующего строя, призывал к восстановлению монархии, как он говорил, всеми способами, включая законные. И все-таки с 1908 по 1944 год, тридцать шесть лет и несколько месяцев на страницах ежедневной газеты «Аксьон Францез», которая называлась так же как и возглавляемое им движение, он, что называется ежедневно, говорил об этом в своих передовых статьях, за исключением двух периодов. Когда он поддерживал существующее французское правительство, четыре года Первой мировой войны 1914 и 1918-й, период так называемого священного единения. И период с июля 1940-го по август 1944-го, когда он поддерживал маршала Петена, видя в нем единственную силу, которая может противостоять немцам.
Алексей Козырев:
— Ты две книжки написал о Моррасе. Одна из них «Моррас и Аксьон Францез» вышла в университете Дмитрия Пожарского.
Василий Элинархович Молодяков:
— Написал я три, одна еще не вышла.
Алексей Козырев:
— Вышло две книжки о Моррасе.
Василий Элинархович Молодяков:
— Первая называлась «Шарль Моррас и Аксьон Францез против Германии от Кайзера до Гитлера», то есть период от дела Дрейфуса 1890-х годов до прихода Гитлера к власти в 33-м году. Она вышла два года назад в издательстве Дмитрия Пожарского, год назад вышло ее продолжение под названием «Шарль Моррас и Аксьон Францез против Третьего Рейха». Ну, тут, я думаю, все понятно. Хронологические границы здесь 32-й, не 33-й, а именно 32-й, потому что президентские выборы в Германии и успех нацистов на выборах в Рейхстаг в 32-м году, то есть когда стало ясно, что нацисты могут прийти к власти в Германии. И собственно говоря, Моррас и его единомышленники были в числе первых французов, которые сказали, что а) это возможно и б) это очень опасно для Франции. И тут я, кстати, позволю себе сразу одну реплику. Вообще в результате прихода Гитлера к власти отношение к Германии во внешнем мире очень сильно изменилось. У кого-то оно изменилось к лучшему, в целом оно изменилось к худшему. В том числе во Франции. Так вот во Франции, пожалуй, была единственная сила, у которой отношение к Германии к худшему не изменилось. Это было движение Аксьон Францез и, соответственно, читатели одноименной газеты. Почему? Что они приветствовали, может быть, Гитлера или как-то его поддерживали? Ничего подобного. Просто их отношение к Германии было настолько плохим, что хуже оно стать уже не могло.
Алексей Козырев:
— А что их пугало в Германии? Империализм, милитаризм?
Василий Элинархович Молодяков:
— Все. Это трудно...
Алексей Козырев:
— Протестантизм?
Василий Элинархович Молодяков:
— Все, все вместе, то, что Моррас называл германизм.
Алексей Козырев:
— Кстати, прежде чем мы перейдем к Германии, давай зададим себе вопрос. Националист, монархист, наверное, истый католик?
Василий Элинархович Молодяков:
— Ха, и вот тут-то начинается самое интересное. Пожалуй, одна из главных тем, связанных с Аксьон Францез, которой уделяют основное внимание французские авторы — причем, я беру здесь не только историков и религиоведов, но эссеистов, писателей — это отношения даже не столько Аксьон Францез с Католической церковью, потому что Аксьон Францез всегда поддерживала Католическую церковь безоговорочно, тут никаких колебаний не могло быть, но это личные отношения Шарля Морраса с Католической церковью и католической верой, каковые надо различать. Потому что сам Шарль Моррас в частной жизни был агностиком, он не был атеистом, о чем неоднократно напоминал, он был агностиком и при этом идейным и политическим...
Алексей Козырев:
— То есть агностик — это человек, который не знает, есть Бог или нет, но воздерживается от суждений.
Василий Элинархович Молодяков:
— Да. Моррас в четырнадцать лет под воздействием определенных обстоятельств личной жизни, о которых я еще скажу, утратил личную веру. Но это было, именно это я хочу подчеркнуть, это было особенностью личного духовного пути молодого человека, потом уже и не очень молодого по имени Шарль Моррас, это никак не отражалось на позиции Морраса как политика, как политического публициста, как философа, потому что здесь его позиция была совершенно однозначной. А собственно говоря, я должен сказать, что все остальные ведущие деятели движения Аксьон Францез, например Лион Доде, сын Альфонса Доде, знаменитого писателя. Кстати, Лиона Доде называли лучшим произведением Альфонса Доде. Это были верующие католики, и можно сказать, истые католики. Моррас, кстати сказать, свои агностические убеждения или атеистические убеждения всегда держал при себе. Он в молодости опубликовал несколько сказок в духе агностицизма, потом он исключил их из переиздания своих книг и говорил, что моих читателей из числа добрых католиков я прошу, пожалуйста, не читайте эти мои произведения. Согласитесь, авторы не часто так говорят.
Алексей Козырев:
— Если мы вспомним каких-то более известных французских литераторов этой эпохи, например, Мориса Метерлинка, то он тоже не был верующим католиком, хотя в его произведениях мы можем найти упоминания о Рождестве и какие-то притчи христианские.
Василий Элинархович Молодяков:
— У Морраса, кстати, был особый личный культ Божией Матери, что вообще для очень многих французских литераторов характерно. Моррас не был атеистом, то есть человеком, не верящим в Бога, отрицающим существование Бога. Моррас не был антихристианином и проповедником язычества, в чем его обвиняли. Хотя он действительно был очарован миром античной Греции, куда он попал в 1896 году, кстати, довольно забавно, в качестве спортивного журналиста он поехал на Первые Олимпийские игры. Просто скажем, если для многих учеников и последователей Морраса, вроде Анри Массиса, так сказать, западная цивилизация это Рим, это Римское государственное наследие плюс Католическое церковь, для Морраса это, конечно, дополнялось наследием античной Греции во всем ее богатстве.
Алексей Козырев:
— В эфире радио «Вера», программа «Философские ночи». С вами ее ведущий Алексей Козырев и наш сегодняшний гость, профессор университета Такусёку, доктор политических наук, историк Василий Молодяков. Мы говорим сегодня о Шарле Моррасе, французском националисте, активном участнике движения Аксьон Францез. В твоей книжке есть такая фраза, что кюре какой-то сказал: французы хорошие католики, но плохие христиане. Что это значит? Почему можно быть преданным Католической церкви и считающим, что она играет большую роль в истории, но при этом лично быть неверующим человеком. Что это? Может быть, какое-то пленение классической культурой, вера в то, что подлинные корни Европы это античные Греция и Рим, а католицизм хорош потому, что он впитал в себя римский дух, латинский дух власти, дисциплины, права римского? Просто если вот такой более широкий диагноз попытаться поставить?
Василий Элинархович Молодяков:
— В случае Морраса надо разделять, как говорили в годы нашей молодости, общественное и личное. То есть общественно Моррас был монархистом, реакционером, сторонником порядка. Кстати сказать, это интересный момент, он был противником централизованной власти, и одной из его главных претензий к французской революции, как он говорил: революция, которую они осмеливаются называть французской и которая является великой только по масштабу причиненных ею бедствий — и революцию и Наполеона, дитя революции, он осуждал именно за централизацию власти. А тут еще важный момент, он уроженец Прованса и он был еще видным деятелем провансальским. Он был французом и провансальцем, у него была такая двойная самоидентификация, причем одно не противоречило другому. Моррас понимал, что история французской монархии как история сорока королей, создавших Францию, неотделима от истории Католической церкви, что для Морраса главной святыней было не христианство, не Западный мир, для Морраса главной святыней была Франция. Вот это Диес Франс — Богиня Франция, как он говорил. Далеко, кстати не все даже его ближайшие единомышленники разделяли эту веру. Допустим, Анри Массис, его ученик и друг был как раз католикоцентричным человеком.
Алексей Козырев:
— Но мы в православии тоже встречаем, когда человек не в Христа верит, а в то, что православие это русская вера.
Василий Элинархович Молодяков:
— Бердяев, кстати, сравнивал Морраса с великим инквизитором Достоевского. Вот тут очень важный момент, что есть Католическая церковь как одна из основ, не единственная основа, или один из столпов, если угодно, Западной цивилизации. Есть Католическая церковь, неотделимая от всей истории Франции, есть Католическая церковь, неотделимая от французской монархии. Есть Католическая церковь, в которой заложен весь этический кодекс француза. Есть Католическая церковь, которая противостоит антифранцузским явлениям, а как Моррас говорил: наши враги это четыре государства в государстве, это протестанты, масоны, евреи и метеки. Слово метек на современный русский язык уместнее всего перевести выражением «понаехали тут».
Алексей Козырев:
— Слушай, это просто Иван Ильин, это «Наши задачи». Там с этим списком очень все хорошо пересекается.
Василий Элинархович Молодяков:
— Вообще меня неоднократно спрашивали, и в разных дискуссиях поднимался вопрос, а с кем Морраса можно сопоставить из русских мыслителей или русских деятелей? В разных контекстах называли — кстати, Ильина я в данном контексте слышу впервые — называли Суворина, в силу газеты «Новое время». Сравнивая, возможно, роль «Нового времени» и «Аксьон Францез», аналогия очень неверная. Сравнивали Морраса с Победоносцевым, тоже неверная аналогия, потому что Константин Петрович был как раз одним из столпов режима, а Моррас был его противником. Сравнивали Морраса с Солженицыным. Ну, если бы представить, что у Александра Исаевича на протяжении тридцати шести лет была бы ежедневная газета с национальным тиражом.
Алексей Козырев:
— Нет, это верное направление, надо просто внимательно почитать «Наши задачи».
Василий Элинархович Молодяков:
— Направление, действительно, куда-то сюда. Так вот, я возвращаюсь, что для Морраса есть...
Алексей Козырев:
— Меня, конечно, многие наши радиослушатели осудят. Они скажут, что Ильин был истинно верующий, православный человек. Но, во-первых, где тот барометр, с помощью которого мы должны измерить истинную веру, и, во-вторых, даже в начале 20-х годов Ильин в частных разговорах говорил: «Что, вы действительно думаете, что Христос воскрес?» То есть у него были серьезные сомнения в вере, и его риторика, в последних его работах очень православная, совсем не обязательно значила, что в глубине души у него не было достаточно серьезных сомнений.
Василий Элинархович Молодяков:
— Моррас как раз четко отделял одно от другого, что как говорится, есть идейно-политическая проповедь писателя Шарля Морраса, лидера и идеолога такого-то движения, который понимал, что он является фигурой национального масштаба и осознавал свою ответственность за каждое свое слово, которое имело очень широкое...
Алексей Козырев:
— А он действительно был лидером национального масштаба?
Василий Элинархович Молодяков:
— Да. Ну, как, он был идеологом. И, кстати сказать, коль скоро мы говорим о его агностицизме, необходимо упомянуть один ключевой факт. В возрасте четырнадцати лет, когда он учился в частных католических школах, в частном католическом лицее в Экс-ан-Провансе, а он был, кстати сказать, из очень набожной католической семьи, он начал глохнуть. Это была страшная трагедия, потому что она лишила его главной детской мечты, он хотел стать морским офицером. Как он потом, смеясь, любил говорить, чтобы с немцами повоевать, чтобы топить немецкие корабли. И это была большая личная трагедия, большую часть жизни Моррас прожил по нашей терминологии слабослышащим. То есть он оглох окончательно примерно в 45-м году, когда — а ему было уже 78 лет, когда он начал отбывать свой тюремный срок — он не слышал вообще, общаясь с ним, ему вопросы писали на бумажке. Он даже еще во время своего судебного процесса в начале 45-го года еще немного слышал. При нем был сурдопереводчик, который стоял к нему лицом к лицу — есть фотография, это документально известно — и если он ему негромко четко говорил лицом к лицу, то Моррас это улавливал. Именно это стало началом его большого духовного кризиса, но Моррас дебютировал в семнадцать лет рецензиями именно в католической прессе, никто не верил, что эти основательные солидные ученые рецензии пишет семнадцатилетний юноша, закончивший провинциальный лицей и не получивший высшего образования, а Моррас не получил его из-за глухоты. Но Моррас эту свою личную трагедию спрятал, и она выплеснулась только в его философских сказках в книге «Райская дорога» в 95-м году. Это именно та книга, которая потом послужила поводом к его осуждению Ватиканом. И именно та книга, из которой при переиздании 21-го года он исключил все тексты, в которых, условно говоря, в кавычках, агностические или языческие тексты. Он сам исключил эти тексты и говорил, что добрым католикам это читать не надо. И вообще, как говорится то, что творится в душе у частного лица Шарля Морраса, это не касается тех людей, которые читают тексты публичного человека Шарля Морраса, а позиция публичного человека Шарля Морраса в отношении религии и Церкви была безупречной.
Алексей Козырев:
— Да, очень интересная ситуация, когда человек уже в эту эпоху представляет собой несколько личин.
Василий Элинархович Молодяков:
— Там была потрясающая история, когда папа Пий X, которого Моррас очень почитал. Это Папа, который скончался в 1914 году. Он принимал группу французских католиков, в числе которых была матушка Морраса, он благословил ее, попросил передать благословение сыну. Я не знаю, правда, насколько корректно я тут выражаюсь. И потом в разговоре с одним из своих приближенных он назвал Морраса прекрасным защитником веры. «Может быть, прекрасным защитником Церкви, святейший отец», — переспросил его кто-то из кардиналов. На что его святейшество Пий X сказал: «Нет, прекрасным защитником веры». А Пий X знал, что Моррас является личным агностиком. Представляете, человека, который лично является агностиком, высший авторитет Римской католической церкви называет прекрасным защитником веры и подчеркивает, что он не оговорился, сказал именно то, что хотел.
Алексей Козырев:
— Это опять-таки требует какого-то глубокого понимания, что происходит в Католической церкви.
Василий Элинархович Молодяков:
— Политика. Там как раз вмешалась политика, будем называть вещи своими именами. Потому что, конечно, французский католицизм начала 20-го века был очень политизированный.
Алексей Козырев:
— Даже несмотря на то, что он хотел потопить немецкие корабли, надо сказать, что в период Первой мировой войны германофобия во Франции была куда более сильная, чем даже в России. Наш Эрн какой-нибудь «От Канта к Круппу» это были отзвуки.
Василий Элинархович Молодяков:
— А «От Канта к Круппу» придумал не Эрн, а Лион Доде.
Алексей Козырев:
— Ну, вот. А мы считаем, что это ноу-хау русской философии.
Василий Элинархович Молодяков:
— Ноу-хау Аксьон Францез.
Алексей Козырев:
— Вот. Все это были какие-то зады той ненависти, буквально, ожесточенной ненависти, которая овладевала французами в период Первой мировой войны.
Василий Элинархович Молодяков:
— Определенным сектором общества, потому что как раз в конце 19-го века во французском образованном сословии были очень сильны тенденции либо откровенно германофильские, либо скажем так, призывы учиться у Германии, либо призывы дружить и сотрудничать с Германией. То есть, собственно говоря, вся левая Франция во главе с Жаном Жоресом и так далее была настроена прогермански, в том числе исходя из убеждения в том, что совместные действия французских и германских социалистов могут предотвратить любую империалистическую войну.
Алексей Козырев:
— Достаточно приехать в Реймс, как я приехал два года назад незадолго до пандемии, и увидеть, что города-то нет. Собор стоит, но и то некоторые витражи Марк Шагал потом рисовал, чтобы заменить те, которые были уничтожены немецкими бомбежками. А города нет, потому что он уничтожен, в отличие от Шартра, который все-таки сохранился.
Василий Элинархович Молодяков:
— Реймс уничтожен в Первую мировую или во Вторую?
Алексей Козырев:
— В Первую.
Василий Элинархович Молодяков:
— По нему прошли две войны. Как и вообще по Франции прошли две войны с Германией. В обеих войнах Моррас, конечно, был уж однозначно против Германии. Вот как раз третья моя книга, которую я не давно закончил и которую надеюсь на будущий год издать, она называется... То есть первая книга как я уже говорил «Шарль Моррас и Аксьон Францез от Кайзера до Гитлера». Вторая «Шарль Моррас и Аксьон Францез против Третьего рейха», тут понятно, 32-40-й годы. И книга, которую я сейчас закончил, называется «Шарль Моррас и Аксьон Францез, „Подлинное Лионское сопротивление“», последние три слова в кавычках, это выражение Морраса. Это именно о деятельности Морраса от поражения до освобождения Франции. То есть тот самый период, за который его обвиняли в коллаборантстве и так далее, там как раз я на широкой документальной базе показываю, как Моррас продолжал против немцев бороться.
Алексей Козырев:
— Просто я хотел сказать о том, что не имей он дело с этим кейсом, где действительно Аксьон Францез становится на место Бога, и это политическое служение нации отставляет в сторону вообще какую-то проблему личной религиозности, личных взаимоотношений.
Василий Элинархович Молодяков:
— Ну, действительно, диес франс, богиня Франция, Моррас конечно считал, что, простите меня, возвращаюсь к такой старой советской формуле, общественное выше личного. Национальное выше личного, то есть служение Франции было для него главной ценностью, главной миссией, перед которой,.. а личные проблемы надо было решать самому. Как говорится, участник движения Аксьон Францез должен был быть добрым католиком, а если у него есть какие-то личные сомнения, он должен сам внутри себя с ними разбираться.
Алексей Козырев:
— Ведь это и проблема великого инквизитора по Достоевскому, что он, по сути, те соблазны, которые Христос отвергает, принимает. Соблазн хлеба, соблазн власти.
Василий Элинархович Молодяков:
— Почему Бердяев и Николай Бахтин, которые неоднократно обращались к идеям Морраса в 20-30-е годы, да, чаще всего...
Алексей Козырев:
— Николай Бахтин. Брат Михаила Бахтина, который уехал в эмиграцию и который в отличие от Михаила Михайловича Бахтина, православного человека, был тоже таким агностиком и, может быть, даже антихристианином.
Василий Элинархович Молодяков:
— И в этом круге, связанном с журналом «Путь», к Моррасу неоднократно обращались. А я еще хочу дополнить, что о Моррасе как литераторе неоднократно писал Георгий Адамович.
Алексей Козырев:
— Как раз об отношении русской диаспоры и этих французских националистов, давай поговорим в следующей части нашей программы. А я напомню нашим радиослушателям, что у нас в гостях сегодня доктор политических наук, профессор университета Такусёку, Токио, историк Василий Элинархович Молодяков. После небольшой паузы мы вернемся в студию и продолжим наш разговор в эфире программы «Философские ночи».
Алексей Козырев:
— В эфире радио «Вера», программа «Философские ночи». С вами ее ведущий Алексей Козырев и наш сегодняшний гость, доктор политических наук, историк, профессор университета Такусёку, Токио, Япония, Василий Элинархович Молодяков. Мы говорим сегодня о Шарле Моррасе и его времени. Оказывается, что эти французские националисты — кто-то из них был правоверный католик, кто-то агностик, который защищал интересы католической веры — как-то пересекались с русской эмиграцией. Какие-то отклики Бердяева, журнал «Путь» об этом что-то писал. То есть это было какое-то зеркало, в которое русские православные смотрели или как-то себя соотносили с ними?
Василий Элинархович Молодяков:
— Насчет зеркала я не знаю. Я совсем плохо знаю богословскую религиозную мысль русского зарубежья, но в 20-30-е годы Шарль Моррас это фигура национального масштаба, его не обойти — не объехать. Он, конечно, в большей степени, политический публицист, то есть человек, который ориентирован на некую политическую актуальность. Это не такой человек как Маритен, хотя Маритен был членом Аксьон Францез.
Алексей Козырев:
— Он был женат на русской женщине еврейского происхождения Раисе.
Василий Элинархович Молодяков:
— Да. И интересно, что когда... Я два слова скажу о конфликте движения Аксьон Францез с Ватиканом, потому что в 1914 году незадолго до Первой мировой войны Коллегия кардиналов под сугубо политическим давлением, будем называть вещи своими именами, под давлением лево-либеральных католических сил Франции лево-либеральные католики нанесли ответный удар за то, что в 1905 году Святейший Престол осудил Марка Санье и его движение сьюмбразда — лево-либеральное модернистское течение в католицизме. Ответным ударом стало решение Коллегии кардиналов об осуждении и о внесение в индекс запрещенных книг нескольких книг Шарля Морраса и журнала «Аксьон Францез», еще не газеты. Но Папа Пий Х, одобривший это решение, сказал, что он сам решит, когда приводить его в исполнение и когда о нем объявить. Он положил это решение под сукно, его приемник Бенедикт XV сделал то же самое. И только Папа Пий XI, настроенный очень антинационалистически, который был против любого национализма, после компании, проведенной лево-либеральными католическими кругами в 26-м году, в канун нового 27-го года это решение обнародовал. Причем в список запрещенных книг попала газета «Аксьон Францез». То есть члены Аксьон Францез были лишены права на таинства и так далее. То есть движение Аксьон Францез было тотально осуждено.
Алексей Козырев:
— Но это уже было время Муссолини, это было время фашизма.
Василий Элинархович Молодяков:
— Муссолини тут как раз ни при чем.
Алексей Козырев:
— Может быть, Папа скрытым образом пытался противодействовать итальянскому фашизму.
Василий Элинархович Молодяков:
— Я думаю, что нет. Это были не связанные друг с другом процессы. Говорили, что это влияние немецких кардиналов, поскольку Моррас был германофобом. Сейчас я не буду углубляться в этот вопрос. Важно то, что тот же Жак Маритен до осуждения, до, так сказать, вступления в силу папского решения Морраса поддерживал и стремился как-то погасить конфликт между Аксьон Францез и Ватиканом. После папского решения он папскому решению подчинился. Это для многих членов Аксьон Францез была большая личная трагедия. Что характерно, если надо было выбирать между Папой и Моррасом, все-таки большая часть участников движения выбрала Морраса.
Алексей Козырев:
— Моррас мне друг, но Папа мне дороже.
Василий Элинархович Молодяков:
— Для кого-то. А для кого-то, понимаете, Папа святой отец, но Моррас мне дороже. Например, архиепископ Пинон — который был учителем Морраса еще в католическом лицее, был его ближайшим другом и наставником, их переписка за сорок пять лет неполная, это такой кирпич страниц в девятьсот, потрясающе интересный документ — он отказался осудить Аксьон Францез, ему пришлось оставить архиепископскую кафедру. Он удалился на покой в один из монастырей, не прекратив переписки с Моррасом, и газету «Аксьон Францез» ему посылали в двойном конверте. То есть клали в один конверт глухой без надписи, этот конверт вкладывали в другой конверт, который ему посылали. Так вот это была громкая история. И естественно журнал «Путь», прежде всего будем говорить о нем, который реагировал на все, что происходит в религиозной жизни Франции, не мог пройти мимо. Он опубликовал переводы соответствующих решений Святого Престола. К сожалению, я поздно обнаружил эти русские переводы, иначе указал бы их в своих книгах. То есть религиозная мысль русской эмиграции, которая внимательно следила за религиозной жизнью Западной Европы и прежде всего Франции, не могла на эти события не откликаться. И Моррас был слишком заметной фигурой, чтобы его не замечать. Меня скорее удивляет, что о нем так мало писали, хотя писал Бердяев, писал Николай Бахтин, писал Петр Бицилли. О Моррасе как о литераторе неоднократно писал Георгий Адамович. То есть Моррас сам с русскими эмигрантами не соприкасался.
Алексей Козырев:
— А Моррас и его сторонники как относились к России, к православной России? Они знали этот тип христианства, тип культуры?
Василий Элинархович Молодяков:
— Россию они считали дикой страной, потому что цивилизация для Морраса и его учеников заканчивалась на Рейне. Все, что за Рейном, это по большому счету люди с песьими головами, а тевтоны это или русские уже не так важно. Эту точку зрения очень ярко выразил ученик и друг Морраса Анри Массис в своей замечательной книги «Защита Запада», вернее я бы сказал, в примечательной книге «Защита Запада» 27-го года.
Алексей Козырев:
— Потому что мы имеем в Германии, например, «Закат Европы» Шпенглера, где он говорит о рождении Восточносибирской цивилизации, которая придет на смену Германо-Романской, и имеем примечательную книгу Вальтера Шуберта «Европа и душа Востока».
Василий Элинархович Молодяков:
— Вот как раз Шпенглер был одним из главных объектов критики со стороны Массиса, так же как и Эрнст Роберт Курциус, чей главный труд о латинской литературе средневековой Европы недавно переведен на русский язык, что очень хорошо. Владимир Васильевич Вейдле, один из моих любимейших авторов по поводу книги Массиса «Защита Запада» сказал: Массис отдает врагу слишком много европейской земли, для Массиса города, где родились, по-моему, Гете и Бетховен, оказываются вне Европы.
Алексей Козырев:
— В Азии.
Василий Элинархович Молодяков:
— Да. И с другой стороны Рене Генон так же резко критиковал эту книгу за то, что Массис вообще совершенно не представляет себе, что такое Восток, и для него Восток это люди вроде Тагора или Окакуры Какудзы, которые с точки зрения Генона являются просто полной профанацией Востока. Я кстати должен сказать, что вообще имя Анри Массиса и название его книги «Защита Запада», видимо, впервые узнал из русского перевода знаменитого трактата Генона «Кризис современного мира», вышедшего, дай Бог памяти, то ли в 91-м, то ли в 92-м году.
Алексей Козырев:
— Да, да, в начале 90-х. Ну, Генон как раз не соглашался с Массисом, насколько я понимаю, то есть у него другое отношение к Востоку.
Василий Элинархович Молодяков:
— Генон тоже человек был, как говорится, прикосновенный к Аксьон Францез. История Аксьон Францез как идейного движения это история еще очень многих диссидентов. Маритен был членом Аксьон Францез. Жорж Бернанос, который потом поносил Морраса последними словами, вообще потеряв всякое чувство меры, был членом Аксьон Францез, причем политическим активистом, но он сам оттуда ушел. С другой стороны членами Аксьон Францез были такие видные коллаборанты как Робер Бразийак и Люсьен Ребате, которые были изгнаны в годы оккупации из Аксьон Францез, что называется с барабанным боем и собачьим лаем. Моррас просто их публично проклял, потому что для него любой человек, призывавший к любому взаимопониманию с Германией, был либо предатель, либо мерзавец, либо идиот.
Алексей Козырев:
— Извини, что я все возвращаюсь к этой теме. Может, они не знали ничего о православии, о восточном христианстве. Все-таки надо сказать, что основная миссия знакомства Европы с православием принадлежала как раз русской эмиграции послереволюционной. Бердяев, Павел Евдокимов, Булгаков, конечно — это 30-е годы.
Василий Элинархович Молодяков:
— Но был и другой взгляд, как у Николая Валерьяновича Брянчанинова, очень интересного русского историка и литератора, перешедшего с русского языка на французский. Его книга «Русская Церковь», которую я имел честь тебе недавно подарить. Его книга «Русская Церковь», адресованная массовому французскому...
Алексей Козырев:
— Не родственник святителя Игнатия (Брянчанинова)?
Василий Элинархович Молодяков:
— Это один и тот же род, но разные ветви. Вот у меня в альманахе «Невский библиофил» вышла о нем подробная статья, и там это разбираю. Но род один и одни и те же корни, Грязовецкий уезд Вологодской губернии.
Алексей Козырев:
— Он был французским писателем? Николай Брянчанинов?
Василий Элинархович Молодяков:
— Моя малая родина... Николя Брян Чанинов, как он свою непроизносимую фамилию для французов разбил на две части как двойную. Он опубликовал с 25-го по 38-й год семь очень интересных книг на французском языке, в том числе «Русская Церковь» и «История России», которые выдержали много изданий. «История России», на мой взгляд, весьма неудачная. Собственно говоря, он трактует православие как восточную схизму. Я не знаю, был ли сам Брянчанинов католиком, но его позиция вполне соответствует профранцузскому, значит, католическому взгляду на православие, на восточное христианство как на схизму. И надо сказать, что если Моррас Россией, в общем-то, не интересовался, то Анри Массис, живо интересовавшийся Россией, но не знавший русского языка, кое с кем из эмигрантов контактировавший, опирался на таких авторов. А на кого он мог опираться? На Чаадаева, переведенного и изданного во Франции еще в 1861 году. На Леруа-Больё, на Брянчанинова.
Алексей Козырев:
— На маркиза де Кюстина. «Путешествия в Россию», 1839 год.
Василий Элинархович Молодяков:
— Кстати сказать, одно из изданий этой книги вышло с предисловием и с комментариями Массиса.
Алексей Козырев:
— Самая критическая, скажем мягко, по отношению к России книга, написанная французом.
Василий Элинархович Молодяков:
— Массис искренне хотел Россию понять. Массис читал и Достоевского, и все, что можно было прочитать во французских переводах, он читал. Он читал и евразийцев, и сменовеховцев, все, что было переведено.
Алексей Козырев:
— Умом-то Россию не понять. Сейчас как раз исполняется 155 лет этой цитате Тютчева.
Василий Элинархович Молодяков:
— И аршином массисовским точно не измерить.
Алексей Козырев:
— Да, в Россию можно только верить. А если утверждать, как это делал Массис в книге «Защита Запада», что Запад, это аллладизм, это рационализм, а Восток это какой-то мистицизм.
Василий Элинархович Молодяков:
— И хаос.
Алексей Козырев:
— И хаос, да. Извините, а что у вас не было Терезы Д`Авильской, не было католической мистики? Вся и французская католическая традиция, да и вообще европейская католическая традиция в гораздо большей степени или хотя бы в той же степени это и мистицизм, а не только рационализм.
Василий Элинархович Молодяков:
— Это вопрос, который надо было задать именно Массису, а не Моррасу. Потому что Моррас это такой картезианец, там никакой мистики нет. А Массис, бывший все-таки человеком верующим и неоднократно обращавшийся к католическим традициям, да, интересно было бы его спросить, от кого мы будем теперь защищать Европу.
Алексей Козырев:
— В эфире радио «Вера», программа «Философские ночи». У нас сегодня в гостях историк, доктор политических наук Василий Молодяков. Мы говорим о Шарле Моррасе, о французских националистах, о первой половине 20-го века. Мне кажется, эта история близка нам уже хотя бы тем, что с этими людьми в достаточной степени пересекались русские эмигранты. Вот оказывается в Бердяевском «Пути» за всей этой историей следили, и Бердяев, насколько я знаю, писал обширные развернутые рецензии на книги Анри Массиса. Но не Морраса, да?
Василий Элинархович Молодяков:
— Он Морраса неоднократно упоминал в своих статьях. Но просто Моррас это фигура, которую не обойти — не объехать. Говоря о современном для того времени интеллектуальном мире Франции, обойти Морраса нельзя.
Алексей Козырев:
— А вот если взять тему отношения к метекам и к евреям. На эту тему как-то реагировал Бердяев. Откуда этот антисемитизм?
Василий Элинархович Молодяков:
— Дело в том, что — собственно антисемитизм является в современной Франции главным обвинением против Аксьон Францез — Моррас всегда четко проводил разницу между тем, что он называл антисемитизмом государства и антисемитизмом кожи. Моррас называл себя антисемитом, даже на судебном процессе, когда он мог от всего этого откреститься, но абсолютно можно считать установленным тот факт, что Моррас не был расистом. Именно поэтому отмороженные расисты и антисемиты вроде Люсьена Ребате и Луи-Фердинанда Селина, как раз называли Морраса предателем, юдофилом и так далее и издевались над ним, что у Морраса нет расового чувства. У Морраса действительно никакого расового чувства не было. Вообще надо сказать, что этот расизм кожи или расизм крови был французской мысли не свойственен, евреи воспринимались как чуждая этническая общность, которая в Третьей республике захватила слишком много прав, но рассуждения о чистоте крови и так далее, был такой французский антрополог Ваше де Лапуж, которого в Третьем рейхе превознесли как великого ученого, во Франции в то время он имел репутацию городского сумасшедшего, или как сейчас говорят «фрика». Это очень важный момент, потому что сейчас мы слишком много разных значений вкладываем в слово «антисемитизм». Антисемитизм — это, безусловно, плохо, это моя личная позиция, но надо понимать, что этим словом назывались принципиально разные явления.
Алексей Козырев:
— Но и в русской эмиграции была позиция отца Сергия Булгакова, который написал книгу, тебе хорошо известную, «Расизм и христианство» и была позиция Владимира Ильина весьма несимпатичная, который публиковался даже в нацистских изданиях и с такими очень неприглядными статьями. Как тут ни крути, но после Второй мировой войны, после Холокоста пытаться как-то даже морально это реконструировать — это вещь очень опасная.
Василий Элинархович Молодяков:
— Безусловно. Мне приходится этим заниматься как раз в моей третьей заключительной книге о Моррасе, «Аксьон Францез и их борьбе с Германией, где я рассматриваю отношение Морраса к евреям и политике режима Виши в отношении евреев в контексте противостояния немцам. Это, может быть, многим слушателям, покажется парадоксальным или неправдоподобным. Но как говорится, не то чтобы поверьте на слово, а давайте дождемся выхода моей книги. Там я это все изложил. Кстати, на сайте «Русская идея» politconservatism.ru я черновой вариант этой главы опубликовал. Но, правда, бурной реакции это не вызвало, потому что я, конечно, очень тщательно выбирал выражения. Но еще раз хочу подчеркнуть главное, что а)в отношении Морраса к евреям не было никакого расового оттенка и б) французские критики Аксьон Францез пытаются выставить антисемитизм одной из идейных основ движения, это не правильно. Движение было ксенофобским, да. То есть в принципе все иностранцы — все чужаки, это первая итерация. И вторая итерация, что все-таки, если говорить, что какая-то фобия по этническому признаку была присуща движению Аксьон Францез, это была германофобия. Я бы сказал так, что юдофобия Аксьон Францез — это частный случай германофобии. Это очень важный момент. Эти нюансы российскому читателю совершенно неизвестны. И вообще я должен сказать такую печальную вещь, что сколько-нибудь адекватное представление о многих явлениях французской истории первой половины 20-го века в первую очередь о режиме Виши, о периоде оккупации и о движении Сопротивления — сколько-нибудь адекватное представление о них можно составить, только зная литературу на французском языке. Даже англоязычная не поможет, потому что даже в англоязычной литературе эти проблемы, эта картина искажена до неузнаваемости, и, будем называть вещи своими именами, искажена по политическим соображениям.
Алексей Козырев:
— Мне все-таки хочется попытаться какой-то диагноз поставить, чтоб наш радиослушатель как-то соотнес себя с этой проблематикой. Есть французы — очень хорошо. У них есть любовь к своей нации — прекрасно. Но для нас-то что? А вот для нас была такая книга замечательная, тебе хорошо известная, Владимир Федорович Одоевский «Русские ночи» 1844 год.
Василий Элинархович Молодяков:
— Я эту книгу в свое время назвал «Умные люди» в противоположность «Бедным людям».
Алексей Козырев:
— Где Одоевский в конце в послесловии констатирует: «Запад гибнет». И говорит это несколько раз. Почему Запад гибнет? Потому что, говорит Одоевский, иссякают религиозные чувства на Западе. Он предполагает, что, может быть, еще много великих людей появится и событий, и движений. Но вот религиозное чувство иссякает, а поэтому иссякает душа Запада.
Василий Элинархович Молодяков:
— Выходит из Запада душа? Там нечего ей делать.
Алексей Козырев:
— Вот-вот-вот. «Защита Запада» называлась книга Массиса. Все-таки не случайно, наверное, Вейдле так возмутился, потому что он всегда считал себя русским европейцем, а ему сказали: ты азиат.
Василий Элинархович Молодяков:
— И Курт Сус возмутился, написавший Массису известное письмо, сказавший: «Я такой же католик, как и вы. Я так же, как и вы ненавижу безбожную власть большевиков и так далее. Такой же европеец, как и вы. Почему вы мне отказываете в праве быть европейцем?
Алексей Козырев:
Да, да. Так что же мы можем сказать об этом процессе. Действительно ли Запад гибнет и сколько ему еще осталось?
Василий Элинархович Молодяков:
— Для начала надо определить, что такое Запад. Я лично скажу, что я с массисовским понятием Запада совершено не согласен. Мне гораздо ближе точка зрения Вейдле. И вообще я еще раз повторю, что я ни в коей мере не апологет Морраса или Аксьон Францез, когда меня спрашивают об отношениях к ним, я говорю, что, если бы я жил тогда во Франции и был французом, я бы скорее всего был бы членом, а может, и активистом Аксьон Францез. Но я не француз, я живу не тогда и не во Франции. И их безумная национальная ограниченность, их ксенофобия для меня органически неприемлемы. Моей задачей было, как говорил великий французский историк Марк Блок, не судить, а понять. А что касается Морраса, скажем, главное в контексте нашей беседы, умер-то он католиком, исповедовавшись, причастившись, с четками в руках. Он вернулся в лоно матери-Церкви, причем вернулся сам. Существует маленькая очень интересная книжка канонника Аристи де Кормье, который был его духовником в течение последних месяцев, когда Моррас уже — его как бы выпустили из тюрьмы, он находился в клинике под наблюдением — и архиепископ города Тур направил его к Моррасу, все-таки хотел вернуть Морраса в лоно матери-Церкви. Моррас вернулся туда сам. И это, пожалуй, один из самых важных эпизодов его духовной жизни и это последний эпизод его духовной жизни. Кормье его спросил: «Отрекаетесь ли вы от Церкви и от веры, в которую вы были крещены в детстве». Моррас сказал: «Нет. Я хочу туда вернуться». И он вернулся.
Алексей Козырев:
— Как писал Розанов: гуляй, душенька, гуляй, милая, а к вечеру возвращайся к Богу.
Василий Элинархович Молодяков:
— Мне кажется, что общую тенденцию и общую нотку Василия Васильевича Моррас бы не одобрил, но вернулся. Вот это как говорится...
Алексей Козырев:
— Ну, а Европа-то вернулась? Если мы о сегодняшней Европе.
Василий Элинархович Молодяков:
— А что есть Европа? Я где-то несколько лет назад прочитал не политкорректный комментарий: что сказал бы Владимир Васильевич Вейдле, с моей точки зрения образцовый русский европеец, увидев нынешнюю Европу, и что сказал бы Массис, от кого бы он призвал нынешнюю Европу защищать и вместе с кем?
Алексей Козырев:
— Когда нельзя говорить мадам и месье, а надо говорить в среднем роде, да? Когда феминитивы, сначала феминитивы, потом и от феминитивов отказаться.
Василий Элинархович Молодяков:
— Феминитивы и феминитивки.
Алексей Козырев:
— И феминитивки. Действительно, что бы сказал по этому поводу и Моррас и Вейдле? Когда начинают говорить, что елки рождественские нельзя ставить, вместо них ставят непонятно что. С Рождеством нельзя поздравлять. Я вот одного француза поздравил с Рождеством, в Москве как-то познакомились, он мне не ответил. Потом поздравляет меня со старым Новым годом и говорит: «Понимаете, для нас поздравление с Рождеством это так же неприлично, как для вас поздравление со старым Новым годом». Ну, во-первых, для нас совершенно прилично. Я совершенно с радостью праздную старый Новый год по православному календарю, почему ж не отпраздновать Новый год?
Василий Элинархович Молодяков:
— Я совершенно не понимаю, что неприличного в поздравлении со старым Новым годом. Если бы с 7 ноября?
Алексей Козырев:
— А вот для француза, видите ли, поздравление с католическим Рождеством неприлично.
Василий Элинархович Молодяков:
— Это безумие.
Алексей Козырев:
— И таких становится все больше и больше, потому что что-то происходит. Я думаю, что та Европа, которую пытались защищать эти люди, все-таки куда-то уплыла. По каким причинам, это другой вопрос. Может, веры не хватило.
Василий Элинархович Молодяков:
— Скажем так. Я, как политолог, вижу здесь много конкретных политических причин, связанных в том числе с внешними факторами, но разговор об этом увел бы нас слишком далеко от нашей сегодняшней темы, именно от Шарля Морраса, от движения Аксьон Францез и их непростых , но очень искренних отношениях с христианской верой и Католической церковью.
Алексей Козырев:
— Юрий Анатольевич Шичалин, который сидел в этой студии, мне сказал, что Европа это там, где читают Гомера. Если в Китае читают Гомера, если в Японии читают Гомера, то значит, Европа это Япония.
Василий Элинархович Молодяков:
— Мы все, учившие Гомера, как говорил Брюсов, в знаменитом стихотворении «Проснувшийся Восток».
Алексей Козырев:
— Возвращаясь в Японию, ты сейчас сильно будешь чувствовать, что ты возвращаешься в Европу, это как? Япония это Европа сегодня?
Василий Элинархович Молодяков:
— Европа это там, где я. Европа это то, что вокруг меня. Конечно, когда я вернусь в свой кабинет, заставленный книгами Морраса, Массиса и так далее...
Алексей Козырев:
— С автографами.
Василий Элинархович Молодяков:
— Там я, наверное, буду чувствовать себя в Европе. Может даже — Франция одна только Франция, как говорил Моррас, притом, что я ни в коей мере не француз, французом быть не могу, не тщусь и так далее. Но диалог и взаимодействие с этими людьми, я считаю, меня весьма обогатили.
Алексей Козырев:
— Ну, что же, я очень благодарен тебе за этот опыт, за то, что мы увидели, что люди веры бывают разными. Что иногда человек, потерявший веру, начинает истово поддерживать Католическую церковь и пытаться утвердиться...
Василий Элинархович Молодяков:
— Сознательно ее поддерживает. Я хочу сказать еще одно, что то ли Лион Доде, то ли Анри Массис сказал, что еще ни один человек не потерял веру, прочитав Морраса, но многие люди обрели веру, прочитав его. По-моему, это очень точное выражение.
Алексей Козырев:
— Читайте книги Василия Молодякова.
Василий Элинархович Молодяков:
— Спасибо.
Алексей Козырев:
— Потому что это действительно открытие и новых имен и новых фигур в не только европейской культуре, но и в восточной культуре. Я очень рад, что ты пришел в судию.
Василий Элинархович Молодяков:
— Спасибо, что пригласил.
Алексей Козырев:
— И я надеюсь, что еще не один эфир мы запишем в программе «Философские ночи».
Василий Элинархович Молодяков:
— Буду очень рад этому.
Алексей Козырев:
— Всего доброго. До свидания.
Василий Элинархович Молодяков:
— До свидания.
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!