Поделиться
У нас в гостях был известный писатель, лауреат Патриаршей литературной премии 2016-го года Борис Екимов.
Мы говорили о творчестве нашего гостя, о русской глубинке и о современной литературе.
______________________________________
А. Пичугин
— Это «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, дорогие слушатели! В этой студии Алла Митрофанова…
А. Митрофанова
— Алексей Пичугин.
А. Пичугин
— Сегодня у нас фактически двойной день Кирилла и Мефодия. Во-первых, День славянской письменности и культуры, который отмечается в день памяти святых равноапостольных Кирилла и Мефодия. И с Днем славянской письменности и культуры, и с днем памяти этих святых, так близких, наверное, для каждого русского человека, даже вне зависимости от того, верит он в Бога или нет — мы вас всех поздравляем! И сегодня мы должны обязательно поздравить нашего гостя — писателя Бориса Екимова с тем, что на днях, на прошлой неделе он получил премию — патриаршую премию по литературе. Которая, кстати, тоже премия имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия. Борис Петрович, здравствуйте! Поздравляем вас с этой замечательной наградой!
Б. Екимов
— Добрый вечер! Спасибо!
Наше досье: Борис Екимов, родился в 1938-м году в городе Игарка Красноярского края. Окончил Высшие литературные курсы. За свою многолетнюю писательскую деятельность создал более двухсот произведений. Печатается в самых популярных литературных изданиях. Член правления Союза писателей России. Член Комиссии по госпремиям при президенте России. Входил в жюри Букеровской премии. Почетный гражданин города Калач-на-Дону.
А. Митрофанова
— Борис Петрович, вы у нас первый раз на радио. А давайте знакомиться. Мы, когда к нам приходят такие известные люди, стараемся задавать много вопросов о детстве, о том, как вы росли, как формировались. Вы родились в таком году, в 1938-м, на который смотришь, и сразу как-то неловко спрашивать о том, что вы помните из детства. Ну, может быть, есть какие-то у вас светлые воспоминания, связанные с вашим краем родным, который, я так понимаю, вас во многом сформировал.
Б. Екимов
— Вы знаете, детство, оно всегда и всё светлое, по-другому не может быть, потому что это дети. А вот вопрос о том, как мои эти воспоминания — кто я есть, и что я есть — всегда этот вопрос почему-то в таких интервью задают первым. И я всегда говорю: «А какой в этом смысл?» — говорю. Ну не все ли равно, родился ли я в крестьянской семье, в рабочей семье, или я графских кровей. Я литератор, и судить меня надо как литератора, без снисхождения на мое образование, происхождение и жизненный путь. И вот поэтому я всегда говорю — это очень скучное дело, когда писатель, литератор дает интервью. Потому что это не его работа. Вот радиокомментатор
А. Пичугин
— Но согласитесь — простите, что вас перебиваю, Борис Петрович — что если ее не развивать, то в какой-то момент она просто застынет. Про архитектуру говорят, что это музыка, застывшая в камне. Если архитектура не будет развиваться, то…
Б. Екимов
— Да-да, понимаю вашу мысль. Я понимаю вашу мысль. Она не только в литературе звучит, она звучит в музыке, в поэзии, в живописи. В музыке она очень хорошо дошла. Я где-то, по-моему, у кого-то из религиозных композиторов хорошо было написано, что современная музыка развивалась-разв
А. Пичугин
— Есть.
Б. Екимов
— И вот здесь это развитие остановились, понятно стало — точка. Вот у нас в поэзии, в литературе — на литературу перейду. Она развивалась-разв
А. Митрофанова
— Слушайте, но это не вчера началось. Это еще у Хлебникова было — «Дыр бул щыл», и т.д. И тем не менее, это литература.
Б. Екимов
— Это было всегда, это было всегда. Но остается, остается не то, наверное…
А. Митрофанова
— Хлебников остался.
Б. Екимов
— Хлебников остался у литературоведов.
А. Пичугин
— Ну, как и поэзия вся, наверное…
Б. Екимов
— Вы понимаете… Вот вернемся к моим бабушкам — к бабушке, к тетушке, к матери. У меня бабушка вятская, она вообще в школу не ходила никогда. А вот тетушка уже кончила 2 или 3 класса, потом ее забрали. Но они всегда говорили: «Малыш уж отморозил пальчик, ему и больно и смешно, а мать грозит ему в окно» — это мама наша так говорила». Понимаете — вот она, русская литература, русская художественная литература, вошедшая в народ, оставшаяся в нем, потерявшая автора, но это русская поэзия. Ну, спор здесь… Ладно. Давайте, наверное, возвращаться сюда ближе, к Екимову, и к тому, что возле Екимова, в прозу.
А. Митрофанова
— Вы так о себе в третьем лице говорите? Вы отделяете себя от своего литературного имени?
Б. Екимов
— От литературного имени? Ну почему? А куда же я отделюсь? Нет, я один из многих. Здесь этот вопрос мы не решим, он решится сам собой — что-то остается, идет промывка, золото остается какое-то, остается русская художественная литература. Вот посмотрите старые книги, где-нибудь 19-го века — последние обложки тоже там реклама. Я несколько раз посмотрел, думаю — ой, Господи, смотри, сколько там писателей было! А нашел только одного, который остался — Достоевский, из десятка. Так что это вне наших возможностей и прав. Всё будет хорошо.
А. Митрофанова
— А вот смотрите — я прошу прощения, что перебиваю. Солженицын о вас сказал, что «во множестве ярких рассказов и очерков Екимов рисует мало кому знакомую обстановку нынешней сельской местности, раздвигая наши представления о непростой жизни сегодняшней деревни, помогает восстановить, хотя бы мысленно, единство национального тела». Понимаете, ну это же Солженицын о вас пишет. Это, мне кажется, какое-то очень глубокое замечание по поводу «единства национального тела».
Б. Екимов
— «Единство национального тела» — это я понимаю, о чем он говорит. Мы с ним когда-то… Одно время я писал очерки — когда-то Залыгин был главный редактор «Нового мира», он просил меня писать. Я начал писать сельские очерки, потом они мне уже надоели. И потом мы как-то встретились с Солженицыным, я сказал, что я наверное, заканчиваю. Он говорит: «Нет, нет, нет, пишите. Ну как мы еще что-то узнаем?». Ведь несмотря на то, что у нас страна опутана проводами, и опутана паутиной не только, которую мы видим или нет — мы друг про друга, и про жизнь, которая находится за 300 километров от Москвы, в Москве плохо знают. Может быть, Екимов был для них, для многих и многих, как раз вот окошком в этот мир, в русский сельский мир.
А. Пичугин
— Этот мир сильно изменился с середины 60-х, когда вы начали о нем писать? Ну, вернее, когда вы стали публиковаться, писать-то вы начали раньше, наверное, все-таки. Сильно ли он изменился к 21-му веку? Понятно, что то, что мы видим по телевизору, и то, что мы видим, приезжая в село, оно сильно отличается от того, что мы можем понять об этом мире, если бы там пожили какое-то время.
Б. Екимов
— Ну, это естественно. Понимаете, в чем дело? Как так сказать — мир изменился, не изменился? Изменились обстоятельства, и меняется человек. Я начну чуть-чуть с другого края. У нас достаточно часто, так, раз в 2 года, наверное, в средствах массовой информации нашей власти — их заботит почему-то национальная идея. И они хотят все время — «Вот надо придумать национальную идею, которая нас объединит, русский народ сплотит опять». Помолчат-помолча
А. Митрофанова
— Может быть. Но, мне кажется, сейчас, когда вообще за этим словосочетанием «национальная идея» стоит чаще всего какой-то трибунный антураж…
Б. Екимов
— Во-во-во!
А. Митрофанова
— … произносится это с неким пафосом. Вот когда в этом контексте упоминается христианство, оно автоматически просто тоже обрастает этим трибунным антуражем. Лично мне жаль, что так происходит. Потому что я понимаю, что христианство оно вообще не про это. И те слова, которые вы сейчас произнесли, безусловно, ваша позиция она взвешенная. И если вы так говорите, значит, действительно вы своим авторитетом можете…
Б. Екимов
— Да дело не в авторитете, а в жизни! Вот смотрите, я вам приведу простой пример. Вот опять, вернемся к моей бабушке, вернемся к моей матери и тетушке. Конечно, мои бабушка и дедушка были глубоко верующими людьми. Потом появилась революция, произошла, начались комсомольцы, пионеры, уже моя тетушка и моя мама были активистками комсомола, первыми создателями пионерии, и всё остальное… Но, скажите мне, чем они занимались — моя мама, моя тетушка? Они помогали, учили неграмотных. Они помогали старикам, вот в далеком-далеком отсюда Самар Затоне, в Забайкалье, они помогали взрослым, огороды копали им, что-то еще. А еще, вот кроме идей, которые им проповедовали на собраниях, у них была другая проповедь. Мама, Марья Павловна, которая говорила: «Девочки, девочки, вот человек идет мимо двора. Ну-ка, позовите его, он усталый. Позовите, позовите его, пригласите. Ага, пригласили? Пусть он чайку́ попьет, чайку́». Человек этот попил чаю. А они потом говорят: «Мама, это кто? Знакомый?». — «Нет, нет. Но вы же видите, он устал, он издалека идет, он устал. А вот сейчас он чайку́ попил, он легкой ногой уже придет к себе. Девочки, девочки, вот у меня хлеба сегодня нет. Вот вы же ведь знаете, жена механика, она ж такая, я к ним пришла, а у них у детей хлеба нет, я им хлеб отдала. Ну, я вам оладушков напеку. Им надо, им нужней. Девочки, девочки, я деньги ей отдала все. Вы знаете, вот умерла, а у нее двое детей, а родных нет. Ей в Россию надо уехать, у нее там родные. Девочки, ну мы проживем. Девочки, у нас же корова, Манька. Мы сами работаем, девочки».
А. Пичугин
— А как понять — в Россию? Россия считалось то, что ее центральная часть?…
Б. Екимов
— Россия большая…
А. Митрофанова
— Так же, как в Якутии. Там — большая земля…
Б. Екимов
— Да. Вот она идея, вот оно воспитание. Прошло 30 или 20 лет. И вот тетя Нюра, тетушка моя, уже в Казахстане, после того, как у нее муж сидел в тюрьме, он был приговорен к высшей мере, 38-я статья, и всё прочее. Она однажды пришла, а мы жили уже в Алма-Атинской области, в ссылке. Она пришла проститься с мужем, потому что он уходил на этап. Ему сказали, что ему можно, будет свидание с ним. Она пришла, приехала, далеко она шла, приехала, приходит туда, постучалась. Ей сказали: «Всё, он уже ушел на этап, вы с ним не встретитесь». Она села, упала, и видит рядом женщина сидит и плачет. Она так посмотрела и говорит: «Что вы плачете-то так?» — «Да вот, вы знаете, вот освободилась я, а у меня двое детей, и они там где-то. А денег мне не дали ничего. Мне надо ехать, и вот я не знаю. Вот и пла́чу». Тогда тетя Нюра вытащила те деньги, которые она приготовила для дяди Пети, отдала ей. Когда она отдала ей, и научила ее молитве, которая должна ее спасти, и сказала: «Всё будет хорошо». И в это время открывается железная дверь, и говорят: «Кто здесь ждет…? Мы ошиблись, он не ушел на этап». И она с ним встретилась, попрощалась. Вот видите, как бывает! Она отдала — как Марья Павловна отдавала последние деньги, ее мама — так и она отдала последние деньги. И видит Бог, что вот — «Нет, он не ушел, вот он».
А. Пичугин
— Писатель Борис Екимов сегодня в гостях в программе «Светлый вечер» здесь на радио «Вера».
А. Митрофанова
— Борис Петрович, вы такие вещи рассказываете удивительные, и отчасти, отвечая, кстати, на мой вопрос по поводу ваших воспоминаний детских. Вы знаете, сейчас гораздо более легкое время — если посмотреть на те реалии, в которых мы живем, по сравнению с теми годами, о которых вы говорите, которые вы описываете. А почему, как вы думаете, у нас сейчас так не получается? Ну, чаще всего не получается. Бывает, что получается так, как ваши мама, бабушка, или ваша тетя. Но что-то такое, я не знаю, вымылось что ли из нас, вот этот какой-то важный ингредиент из человеческого состава?
Б. Екимов
— Слаб человек.
А. Пичугин
— Но он всегда был слабым.
Б. Екимов
— Да, и потому. Вот вспомним недавно ушедшего патриарха Павла Сербского. Что он говорил? Он говорил: «Будем людьми. Будем людьми». В скобках — я для себя — не надо подвигов, не надо подвигов, будем только людьми, старайтесь быть людьми. Что это такое, а? Что такое — быть людьми? И почему вот то, что вы сказали — мы стали жить лучше, но мы стали жить хуже? Я как-то недавно перечитывал «Дерсу Узала», и там еще был такой герой — Улукиткан, по-моему. Вот из тамошних наших, там, где мы прежде жили, из Забайкалья и Дальнего Востока, вот он уже в начале века, это какие там годы? 25-й? Он вспоминал: «Вот как мы раньше хорошо жили, вот наше стойбище. Ведь я когда захожу к кому-то в чум, если мне что-то надо, я беру, и мне не надо спрашивать ничего, потому что мне надо это взять. Я потом принесу и отдам. Потому что это наше всё общее. Если у нас есть охотник, самый сильный, самый молодой, он убил оленя. Он его себе не берет, он себе возьмет только голову его, а всё остальное будет разделено между всеми. Если рыбы наловит, это тоже только не себе, он разделит на весь род. А вот сейчас, — он говорит, — начинается другое». Я вспоминаю послевоенные годы. Вот он, Калач-на-Дону, вот он, наш двор.
А. Митрофанова
— Калач-на-Дону, это город, который вы любите, где вы жили.
Б. Екимов
— Да, город, он был…
А. Пичугин
— А можно только только уточняющий один вопрос — вы родились все-таки в Забайкалье, да?
Б. Екимов
— Я родился в Игарке, но бо́льшую часть жизни…
А. Пичугин
— А как потом попали в южную часть?
Б. Екимов
— … прожили мы в Калаче-на-Дону. Я всю жизнь прожил в Калаче. Уже маленьким меня привезли туда, разрешили туда выехать, и всё, прожили мы там. Так вот я продолжу мысль. Вот он двор наш, но этот двор с дворами соседей моих был разделен так называемыми перелазами, чтобы было удобно перейти — туда и сюда, туда и сюда. Вот двор, три соседа — сбоку и сзади, и к каждому можно перейти. Потому что это была общая жизнь, была трудная очень жизнь. И не прожили бы без соседей, потому что делились последним куском хлеба, детей воспитывали вместе, все-все были вместе. И иной раз соседи были дороже каких-то родных, которые далёко. Что началось потом? Потом наелись хлеба, и начали убираться эти перелазы — а зачем это он будет ко мне во двор ходить? А потом начали расти заборы. А теперь такие заборы, которые в Подмосковье, вы их видели, да еще собаку завели. Слаб человек, слаб человек.
А. Митрофанова
— Вы знаете, мне кажется, что эта слабость она и с другой стороны тоже проявляется. Вы сказали о том, что всё было общим. Ведь это имело и другие последствия. Если всё было общее, значит ничье, значит я могу брать сколько влезет, и я не буду нести за это ответственность. Я наблюдала эти рецидивы, знаете, в своем уже детстве. Я удивлялась, как это возможно? Например, бросить бумажку какую-то на улице. Почему, если рядом урна? Но ведь это же ничья улица, мне за это ничего не будет. Значит, я могу бросить бумажку и пойти дальше. Или взять что-нибудь, что плохо лежит, потому что это тоже ничье — все привыкли, что это коллективная собственность. Мне кажется, что здесь есть разные… А то, о чем вы говорите — это какая-то стопроцентная концентрация человечности. Почему-то действительно трудно удерживать эту планку долго.
Б. Екимов
— Сложенное с воспитанием, воспитанием, которое начиналось с малого возраста. Ты должен работать, чужого ты взять не должен. Хотя бы здороваться, здороваться — вот это было… Представьте себе, что идешь по улице, бежишь, а в это время сидят там бабушки где-то на скамеечке, обычно глуховатые. Поздороваешься, конечно. Но иногда тебе говорят: «Так, ты с Дмитриевной почему не поздоровкался?» — «Ну как, я поздоровкался. Она не слыхала». — «А ты дюжей шуми, чтоб слыхала» — и за ухо. — «Дюжей надо шуметь, надо здороваться».
А. Пичугин
— Ну, я с этим встречался и в современных селах.
Б. Екимов
— Вы вспомните, как раньше воспитывали? Вот те же законы были и у пионеров. Вот я был активным пионером, председателем совета дружины. Что это нам давало? Мы помогали, во-первых, всем отстающим, не столько сами учились, сколько их учили, отличники. Мы помогали, кому-то приходили колоть дрова вдовам этим, носили воду, поливали огороды. Мы заботились о людях, мы знали, что мы должны это делать, в нас это было. Так или не так?
А. Митрофанова
— Безусловно.
А. Пичугин
— Но все-таки…
Б. Екимов
— Воспитание. Потом, когда воспитание рухнуло… Вот я заметил это знаете когда? Ведь всегда это было — когда ты зайдешь, еще молодой — чтобы ты сидел в троллейбусе? Ведь это же никогда не было. Потому что обязательно кто-то старше тебя войдет, ты обязательно встанешь, всегда это было. А я особенно заметил, однажды у нас в троллейбусе, ну это лет десять назад — когда зашли в троллейбус ребятишки молодые, школа какая-то военно-морская, все они в форме, такие нарядные, и раз — расселись, сели. Вдруг заходит бабушка, а он сидит. Я ему говорю: «Милый ты мой, ну неужели ты не можешь встать?» — «Да я хотел, но вот ботинок у меня развязанный». Вот понимаете…
А. Митрофанова
— Но хотел же. Хотел же, понимаете. Господь и намерения целует.
Б. Екимов
— Вот это было воспитание. У нас сейчас воспитание практически отринуто...
А. Митрофанова
— Я бы не стала так говорить. Это очень индивидуально, мне кажется.
Б. Екимов
— … как наследие советского прошлого, выбросили его.
А. Митрофанова
— Послушайте, по поводу советского прошлого — я не имею права здесь с вами спорить, я это прекрасно понимаю. Что значат мои слова в сравнении с вашими. Но когда вы говорите про пионерскую организацию, вот про эту модель, «Тимур и его команда» фактически, я же вспоминаю, как мне мои друзья рассказывали, как им тяжело приходилось, будучи такими вольномыслящими людьми, в этой системе, в пионерской организации. В частности, когда тебя могли на какое-нибудь публичное порицание… Как это называлось-то? Допросы? Не допросы, суды пионерские — вот!
Б. Екимов
— Я понимаю вас, но я вам могу сказать…
А. Митрофанова
— И это был момент лицемерия такого…
Б. Екимов
— Я много слышу про это, про то, что судили, про то, про это… Понимаете, очень много сейчас людей, которые вспоминают то, чего не было.
А. Митрофанова
— Вот как.
Б. Екимов
— Вот я-то был все-таки пионером семь лет. Да никаких в жизни судов, никого никогда мы в жизни не судили, не слышал я про это. А сейчас вот начинают, особенно из так называемых городских, начинающих писать. Писать не о чем, вот начинают вспоминать, как их там судили да рядили, да как КГБ за ними следило. Всё это было. Но рядом всегда были люди, и больше было добрых людей. Добрых людей, которые рядом. Даже, вот я воспоминаю, тот же КГБ, у нас рядом жил КГБист, Фуныгин, ну и что? Так же он в домино играл. И когда говорят, что все они там были звери — нет, не были они все зверями. Вот нас предупредила об очередном аресте дяди Пети жена КГБиста, в ссылке, нам сказала: «Вам надо уехать, потому что скоро врагов опять снова начнут сажать». Я вспоминаю, в школе — где-то я что-то вытворил у портрета Сталина, тоже меня: «Ну ты хоть думай — из какой семьи, чего ты делаешь?». Когда одна девочка ответила на уроке, что такое Варшавский пакт, она сказала: «Ну, это все равно что наш союз, только это заграничный». И написала одна учительница на нее жалобу. КГБист призвал ее, сказал: «Девочка, ну ты учи уроки получше, учи уроки!». И всё.
А. Пичугин
— Мне кажется, мы просто о разных местах, что ли говорим.
Б. Екимов
— Нет.
А. Митрофанова
— О разных временах, может.
Б. Екимов
— Нет, мы говорим об одной и той же, очень разнообразной жизни, но в которой всегда добра больше, чем зла. Иначе бы этой жизни уже давно не было. Иначе бы этого общества давно бы не было, оно бы вымерло, друг друга бы перегрызли. Но по-прежнему доброта все-таки. Главное, что есть дети. Дети, дети с золотым ангельским сердцем. Потом мы их начинаем портить. Но я им всегда говорю: «Попробуйте сохранить в душе вот это ваше детское».
А. Пичугин
— А вот в этих селах, хуторах есть дети, они остались? Или там уже только люди, которые…
Б. Екимов
— Остались. Но это, понимаете, другой вопрос, сложный. Сейчас наши хутора и села будут… Ну, они уже уничтожены практически новой системой…
А. Пичугин
— Но все-таки в Ростовской области сельское хозяйство остается, и соответственно, жизнь села продолжается какая-то, в отличие от Центральной России.
Б. Екимов
— Это долгий разговор. Для того, кто очень хочет узнать, что такое сельское хозяйство, прочитайте Бориса Екимова, его сельские очерки. Попробуйте почитать. Всё там есть, жизнь не кончилась. Но она изменилась. Вот вы все бывали, многие бывали на Западе, вы видели, что такое сельское хозяйство на Западе. Ну, когда-то будет и у нас. Все наши… Я приведу такой простой пример. Вот станица Голубинская, под ее крылом было 22 хутора — это были отделения, колхозы, всё-всё. Сейчас остался один. Всё, вот и весь разговор.
А. Пичугин
— Давайте продолжим этот разговор буквально через минуту. Сейчас у нас небольшой перерыв. Я напомню слушателям, что мы беседуем с лауреатом патриаршей премии по литературе, премии имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия этого года, писателем Борисом Екимовым. Здесь также Алла Митрофанова и я, Алексей Пичугин. Буквально через минуту снова в этой студии.
А. Митрофанова
— Еще раз добрый светлый вечер, дорогие слушатели! Алексей Пичугин, я, Алла Митрофанова. И в нашей студии сегодня писатель Борис Екимов, лауреат патриаршей премии по литературе 2016-го года. Борис Петрович, вы сказали про сельское хозяйство, а я вспомнила, как буквально в мае, в этом году на майские праздники, была у моих друзей в Германии в гостях. И любовалась там на эту сельскую местность. Они в сельской местности живут, где каждый клочок земли размером с почтовую марку, он возделан, он благоухает, он дышит каким-то здоровьем невероятным, цветами, там птицы, там всё на свете, изумрудная трава. И я понимаю, почему это так. Там работают люди, которые так любят свою землю, они так ее любят, они понимают, что это их земля. Она им досталась по наследству, от их предков, они ее возделывают…
А. Пичугин
— Они имеют возможность ее возделывать. Люди, которые живут у нас в Центральной полосе, где ни одного колхоза не осталось, тоже любят свою землю.
Б. Екимов
— Знаете, я вам какой вопрос задам. Вот когда меня начинают спрашивать школьники — я там редко бываю, но бываю. Я их спрашиваю: «Мои хорошие, скажите мне, когда появился первый парламент в Европе?». Вот я у вас сейчас спрашиваю — когда появился первый парламент в Европе? Вы мне скажете? А он появился в 1924 году, по-моему, в Исландии. А великая Хартия вольности во Франции когда появилась, а? Сколько? А когда у нас первый парламент, четыреста раз разогнанный?
А. Митрофанова
— Есть о чем подумать.
Б. Екимов
— Мои хорошие, везде… Это не перепрыгнешь! Если мы повернули на то развитие, на ту жизнь, на европейскую сейчас повернули, мы должны пройти свой путь. Долог наш путь, долог. Когда меня начинают спрашивать — «Ну когда же?» Особенно вначале —«Петрович, ну чего? Они в Москве не видят…». Я понимаю их, мне самому хочется пожить в той жизни. Но я прекрасно понимаю, что долог наш путь, долог. И я там бывал, за границей, и я там смотрел и видел вот эти дома, которые начинали строить их предки, а они потом дом расширили, а потом его облагородили, а потом… А у нас что? А у нас — опять всё разваливаем, построенное даже недавно. Вот возьмите простой пример. Мы говорим… Когда-то я тоже говорил, что вот в те времена, когда церковь была растоптана, когда религия была практически запрещена, уничтожались монастыри, церкви — всё, идеология. В это время русская художественная литература взяла на свои плечи какой-то труд по воспитанию, ненавязчивому, труд церкви, на себя. И это действительно было так. А вот сейчас пришло новое время, когда разрушаются храмы иные — мои храмы, писательские храмы. Разрушены до основания издательства, издательство детской литературы вот стояло здесь, в Москве, вы видели, там 50 было редакций всевозможных.
А. Пичугин
— Но оно и сейчас есть. Но уже 50 редакций, конечно, нет.
Б. Екимов
— Там остались не рожки да ножки, а одно копытце. Всё, это разрушено. Где «Художественная литература»? Где издательство «Малыш»? Где книжные магазины? В провинции их нет вообще никаких.
А. Митрофанова
— В Москве полным полно, на каждой улице.
Б. Екимов
— У меня только и спрашивают у себя там: «Борис Петрович, а где книги купить ваши, где?». Я помню, такие письма бывают.
А. Пичугин
— В провинции, правда, нет книжных магазинов.
Б. Екимов
— «Хотела на свой день рождения себе вашу книгу купить, обошла все магазины». — «В Москву надо было ехать». Разрушены магазины, разрушены издательства. А хорошие издательства, типа «Никеи», они же очень трудно выживают. Разрушена, сломана профессия литератор. Ведь нет сейчас такой профессии литератора.
А. Митрофанова
— Вы знаете…
А. Пичугин
— Это может быть, и слава Богу, что нет такой профессии литератор. Вот здесь я с вами, наверное, не соглашусь, потому что…
А. Митрофанова
— А я вспоминаю Бродского, который на излете 80-х, в 90-е он попытался запустить — я могу в датах ошибаться — но смысл в том, что он в Штатах попытался запустить проект по возрождению литературы, чтобы сделать из американцев одну из самых читающих наций. Вплоть до того, чтобы в отелях рядом со Священным писанием лежали томики поэтов. Причем, он сделал очень хороший качественный отбор из поэтов англоязычных, там были поэты-американцы
Б. Екимов
— В стране рыночной экономики, в Америке, посмотрите, даже в маленьких городах, какие библиотеки. А наши какие библиотеки сейчас, разрушенные?
А. Митрофанова
— По-разному, знаете, некоторые начинают восстанавливатьс
Б. Екимов
— Я понимаю, что когда-то всё это… Я говорю о сегодняшнем дне. И вы говорите — хорошо, что литератор это не… Литератор — это труд, это я могу вам точно сказать. И когда сейчас я смотрю — ну хорошо, вот в свое время когда всё это рухнуло, ушел в газету, работал, что-то зарабатывал. Когда я смотрю на нынешних литераторов, которые сейчас, они же не могут писать, они на шести работах — на трех радиостанциях, где-то преподают, где-то еще… Когда они что напишут, я не знаю.
А. Митрофанова
— Пишут, пишут же. Давайте мы к вашим книгам перейдем.
Б. Екимов
— К книгам? А как? К книгам надо переходить как? Надо по радио чтобы звучали. Я здесь уже говорил, что я могу дать диск, хорошо записанный, на котором есть рассказы Бориса Екимова. В свое время они были, в советское время немного было, и потом даже у нас в Волгограде, и хорошо они слушались. Я говорю, что меня на рынке иногда узнавали, потому что я свои рассказы читаю лучше. Сначала записывал в Москве Табаков, еще кто-нибудь. Потом я сам стал читать. И для того, чтобы… Надо по радио чтобы звучало хорошее. Я понимаю, сейчас другое время — уже сейчас не то время, когда помните, когда читали по радио. Вы уже не помните, когда Шолохова читали всего — Ульянов читал, и слушали все, сидели. Это прошло, пришло другое время…
А. Митрофанова
— Сейчас есть аудиокниги. Вы знаете, что многие в машинах слушают.
Б. Екимов
— Да, у меня тоже. Вот я диски даю, а молодые говорят: «Мы переделаем, Борис Петрович, на машину, чтобы в машине делать». Всё будет потихонечку. Потихонечку восстановится книга, я понимаю, что бумажная книга все равно в какой-то мере будет. Да, будет электронная, будет та, другая. Но понимаете, плохо, когда разрушается то, что уже было создано. Вот что плохо. Потому что приходится снова восстанавливать. Сначала мы «до основания разрушим», а потом — а вот что будет потом? Потом будет труд. Я говорю, что это тысячелетний путь.
А. Пичугин
— Речь же, Борис Петрович, не о носителях — не о том, на чем эта книга напечатана, или каким образом она издана, в электронном ли виде. Кому-то удобно в электронном виде, он будет читать. А вот чтобы читали. Вот мы говорим с вами про книжные магазины, что в провинции их нет. В Москве их, действительно, на каждом шагу, у каждой станции метро. В Петербурге, в любом другом крупном городе, или относительно. А вот город с населением меньше 100 тысяч человек, там книжного магазина днем с огнем не сыщешь. Да, всё можно найти в интернете. Но вот чем больше я общаюсь с людьми, которые живут в сельской местности, или живут в небольших городах, я понимаю, что интернет для них, несмотря на его доступность, несмотря даже на то, что он у них есть, это все равно какое-то непонятное, пустое пространство, в котором ничего нет, и ничего не ясно. И они не будут черпать оттуда информацию.
Б. Екимов
— Да, книгу пока трудно заменить, ну нельзя это мгновенно сделать. Я опять говорю, что нам хочется побыстрее, наверное, всё.
А. Митрофанова
— Почему хочется-то? Не хочется. (Смеются.)
Б. Екимов
— Ну вот, вы говорили, как у ваших знакомых…
А. Митрофанова
— Нет, я про книги конкретно говорю. Я про книги говорю, что мне не хочется, чтобы исчезала бумажная книга.
Б. Екимов
— Чтобы книги были, были хорошие книги, чтобы хорошие книги немного были…
А. Пичугин
— А потом, вы говорите — книжные магазины. Вот я в центре Москвы зашел в относительно большой книжный магазин. Причем не за книгой, каюсь, мне нужна была папочка под формат А-4, там канцтовары продавались в этом же магазине. И в канцтоварах там были люди, а в книжном самом отделе, основном, там стояли скучающие продавщицы, и как-то так, не с осуждением, конечно, но смотрели на всех входящих, которые идут за чем-то там третьим, четвертым, пятым, десятым, но не за книгой. Я их понимаю прекрасно.
Б. Екимов
— Я понимаю. Есть книги… Вот в книжный магазин я приезжаю, захожу в магазин «Москва». И как-то я подошел, начал смотреть — ну, понятно кто это, понятно, понятно... Потом пошел, нажал на кнопку, поискал — нет, Шукшина хотел. Нажал на кнопку — есть Шукшин или нет, там одна книжечка какая-то была, повести где-то…
А. Пичугин
— Может, разобрали? Ну, Шукшин-то уж, мне кажется…
Б. Екимов
— Разобрали? Вот недавно умер Никита Струве. Как-то он приехал, как раз мне премию вручали, Солженицынскую, по-моему. Он говорит: «Ну что, хорошо — я зашел в несколько магазинов, Екимова там нет. Значит читали, разобрали все!». Ха-ха-ха! Да его никто и не издавал. (Смеется.)
А. Пичугин
— Хорошо.
А. Митрофанова
— Тем не менее, ваши рассказы, мне кажется, кто читал, тот понимает, о чем я говорю. Кто не читал, рекомендую очень. Например, «Говори, мама, говори», рассказ, или «Ночь исцеления» — пронзительные, они настолько пронзительные, что… Не знаю, я могу это по силе воздействия, знаете, с чем сравнить? Есть вот у Окуджавы рассказ такой, может быть, не самое известное его произведение, но потрясающее по своей проникновенности
Б. Екимов
— Вот терапия — это да. (Смеется.) Зоя Георгиевна, наша уже вышедшая на пенсию кардиолог, она мне всегда говорила: «Борис Петрович, книги у вас есть? Вы несите, несите. Я как вижу, что ей плохо, или ему плохо, я им книги ваши даю читать, это обязательно надо. Это надо, это надо». Спасибо хорошим учителям, спасибо хорошим библиотекарям. Я вот это несколько раз повторяю, и буду повторять. Вот, например, я помню, это письмо запомнил, давно я его получил уже, лет двадцать назад, или больше, из Казахстана, где учительница писала, или десять лет назад, она мне писала: «Я каждый свой урок в 5-м классе, когда приходят ко мне, несмотря ни на какие указания и планы, я начинаю с того, что я читаю ваш рассказ «Ночь исцеления». И вот я читаю его и 5 лет, и 10 лет, и 15. А я вижу, на детей смотрю, как они слушают и вижу, что это такое. Я буду его читать, пока я буду работать». Когда детям это рекомендуют, дают читать, потом в какие-то… Вот я читаю письма — детишки всё понимают, просто им нужно, чтобы кто-то им рассказал. Вот «Говори, мама, говори». Я помню какие-то письма детские, писала какая-то девочка, что «Я прочитала, и я поняла. У меня бабушка. И тогда телефоны только начались, и мы всегда с ней разговариваем, я говорю: «Бабуля, побыстрей!», потому что тарифы. А я поняла, что не надо этого делать, и я сказала ей словами вашего героя: «Говори, бабушка, говори!». Дети, дети, дети, дети. Вот дети в школе. Вот у нас был создан при президенте Совет по русскому языку. Попросили меня — давайте, можете войти? Ну, я пошел, ладно. Пришел. Когда начали говорить — о чем? Я говорю — начинать надо с того, чтобы рассмотреть — как преподается, какие учебники у нас в школе русского языка и литературы, что сейчас там творится. — Нет, давайте мы сначала разберем русский язык за рубежом. Да что ты будешь делать? Ну ладно. Здесь ничего не получилось. Второй — давайте будем разбирать литературу народов России. Да я говорю — Мои хорошие, когда есть литература русская, когда она здорова, тогда есть и литература народов России. Вспомните, когда был Гамзатов, и когда был Кулиев, когда? Когда была в расцвете русская литература. — Всё, нет-нет, будем это рассматривать. Почему-то что-то не получается. А ведь действительно, начинать надо всё с русского языка, с уроков русского языка и русской литературы, потому что русский язык, русская литература — это ненавязчивое воспитание, ненавязчивое. Всё время тут начинают, иногда время от времени галдеть о том, что литература не должна учить. Мои хорошие — «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал».
А. Митрофанова
—Борис Екимов, писатель, лауреат патриаршей литературной премии имени Кирилла и Мефодия сегодня в программе «Светлый вечер» на радио «Вера».
А. Пичугин
— В день памяти святых равноапостольных Кирилла и Мефодия, в День славянской письменности и культуры.
А. Митрофанова
— Борис Петрович, мне бы все-таки хотелось, если можно, чуть-чуть поговорить о вашей семье, потому что я понимаю, это же та почва, из которой вы произрастаете. И вы настолько светлый человек, при этом имеющий такие, скажем так, видимо человеческий замес-то потрясающий. Но вместе с тем, члены вашей семьи были репрессированы, как я понимаю. И прошли через очень непростые жизненные обстоятельства. Вы могли бы рассказать немного об этом. Ну, просто для того, чтобы мы… Это же для нас как свидетельство об эпохе тоже такое. Чтобы мы понимали, каким был наш 20-й век.
Б. Екимов
— Понимаете, в чем дело. Мне об этом говорить что-то не хочется. Не хочется, знаете почему? Потому что сейчас это стало модно.
А. Пичугин
— А мне кажется, наоборот — это сейчас совсем не модно.
Б. Екимов
— Посмотрите на последнее — «Большая книга», финал. За что дают премии? За лагеря…
А. Пичугин
— Прошлогодняя — «Зулейха открывает глаза», чудесная совершенно книга.
Б. Екимов
— А второе?
А. Пичугин
— Второе — «Зона затопления».
Б. Екимов
— Нет, «Свечка» второе.
А. Пичугин
— А, да, «Свечка», да, конечно.
Б. Екимов
— Если кто-то… Понимаете, хороший литератор, более или менее нормальный, ну, я более-менее нормальный литератор. Всё, что есть во мне, вся моя жизнь, это всё написано там. Это всё написано там — то, что было с моими родными, и я туда случайно по малости попал. Это не моя боль, а их боль. Потому что мое детство даже там, в ссылке, в Казахстане, потом без права проживания, это было все равно... Детство всегда светлое. Знаете, есть хорошие стихи хорошего поэта: «Я один возрастал, и в мечтах, не сгоревших дотла создал детское солнечное государство. В нем была справедливость» — Алексей Прасолов. Вот вспомните Виктора Петровича Астафьева. Как долго мусолили его завещание, якобы завещание. «Я родился в светлый час… а вот умираю в черное…» — в общем… А представьте, родился он где? Как он говорил — Религари. Я родился там, а он в это время 14-летним мальчонкой был, из детдома сбежавший, в Игарке. Человек, потерявший мать, и потерявший практически отца, сосланный, бродяга, голодный, потом война, страсти Божии, молодой. Ну почему вот, задумайтесь, почему он все-таки сказал о том, что у него было светлое детство, а теперь — нет? Потому что детство всегда светлое. Детство всегда светлое. И у меня оно было светлым, несмотря на голод, холод, на заплатанные штаны, оно было всегда светлое. И в этом спасение человечества, что там есть дети. Недаром сказано: «Будьте как дети». И вот видите, когда взрослеют дети, как они потихоньку уходят. А я им говорю: «А вы не уходите оттуда, пусть у вас останется вот тот кристалл светлый, который и нам помогает жить». И вот здесь в помощь им — хорошие книги, хорошие учителя, хорошие библиотекари. Они еще есть, слава Богу.
А. Митрофанова
— Вы знаете, то, что я пыталась сформулировать, наверное, гораздо лучше меня сказал, естественно, Алексей Варламов в одной из своих статей, посвященной вам. Он написал, что «о каждом из его рассказов, — имея в виду писателя Бориса Екимова, — об удивительной смеси нежности, жесткости, беспощадности, жалости, утешении и любви, в скобках, повторю, год от года проза Екимова становится все более исповедальной, милосердной и эмоционально насыщенной. Обо всем этом можно говорить долго, долго говорить о екимовской интонации, о его удивительном языке. Но лучше просто эти повести и рассказы читать и снова к ним возвращаться. Читать самим и читать своим детям». Вот эта смесь нежности, жесткости, беспощадности, жалости, утешения и любви – как-то мне кажется, очень правильно состав определил Алексей Варламов, говоря о ваших произведениях.
Б. Екимов
— А только ли о моих? Иногда, вы знаете… Каким-то краем я все-таки в русской художественной литературе. А это вся русская литература художественная. А почему? А потому что это жизнь человеческая, которая не может быть однозначной. Она вся — там и жесткость, и нежная любовь.
А. Митрофанова
— Бывает так, что, знаете, мы считываем только одну какую-то составляющую. А так, чтобы в комплексе это всё увидеть. Опять же, «Ночь исцеления» — этот рассказ, где бабушка по ночам кричит, потому что ей снятся картины из прошлого — как она потеряла карточки на хлеб, как ее не пропускают куда-то к мужу в заключение, где что-то еще с ней происходит. И она каждую ночь возвращается в эти свои переживания молодости. И как ее внук, понимая, что с ней происходит, каким-то шестым чувством, не рациональным абсолютно, как мне кажется…
Б. Екимов
— Детской душой.
А. Митрофанова
— Детской душой, пожалуй что. Потому что родители его дают ему неправильный совет, как ему с ней вести себя. А он понимает, что нужно делать. И он начинает ее во сне утешать, говоря: «Вот ваши карточки, они нашлись. Вот ваш муж, вы можете к нему пройти. Вот то-то и то-то, вот вам хлеб. И документы у вас тоже правильные, самые хорошие на свете документы». Там еще как-то так он это формулирует, немножечко неловко. И от этого, конечно, становится… Это действительно и жестко, потому что понимаешь, что за этим стоит, какие ее воспоминания. И это невероятная нежность и любовь, потому что как на это реагирует парень? Сколько ему там — 16, 17 лет.
Б. Екимов
— Да нет.
А. Митрофанова
— А сколько?
Б. Екимов
— Я думаю, 12. Я думаю, 10-12. Класс шестой, вот так. Но ничего, видите как хорошо. Может быть, кто-то вас послушает и возьмет — ну-ка, а что это за «Ночь исцеления»? А ну-ка почитаем, проверим.
А. Митрофанова
— Сто́ит, сто́ит, правда, это сделать.
Б. Екимов
— И может быть скажут — «всё взаправде» — как когда-то говорили на хуторе, в Вихляевке, по-моему. Там мне старухи говорили: «На святую нучь внучка нам читала твою книжку, всё взаправде».
А. Митрофанова
— «Всё взаправде». Это ваши, наверное, такие главные цензоры были.
Б. Екимов
— Ну, а почему же? Это люди читают. Конечно, самое главное, когда говорят мне на рынке: «А вот эту книгу, это наша бабушка, и мама потом ее читала, а теперь она у меня осталась. А моя мама, бабушка, была дояркой». Ну, вот хорошо, видите как.
А. Митрофанова
— Спасибо вам большое за этот разговор. И я надеюсь, что ваши книги, они будут доступны не только здесь, в больших наших магазинах. Но чтобы они стали, хочется, чтобы они стали фактом нашего сознания.
А. Пичугин
— Еще ведь есть феномен журналов, которые ушли или уходят.
Б. Екимов
— Ушли. Вот про то и разговор. Вот говорили мне в «Никее»: «Возвращение» хорошо как пошла, пошла...» Но это тираж-то 4 тысячи экземпляров на всю страну! А я сразу вспоминаю и говорю: «Милые мои, а вот он вал, вал 7 миллионов…»
А. Пичугин
— А вот в «Знамени» был тираж…
А. Митрофанова
— Но послушайте, во-первых, могли быть (нрзб — 23.10) тиражи, ведь мы же знаем. А во-вторых, это все равно, знаете, тех тиражей уже не вернуть, к этому надо относиться трезво.
Б. Екимов
— Нет, нет. Но поднять с четырех потихоньку… Надо развиваться, надо жить.
А. Митрофанова
— Многая лета вам, и желаю вам неиссякаемых творческих сил…
Б. Екимов
— Спасибо, я надеюсь, что не только мои смутные речи будут на радио «Вера», но и мои рассказы, под которые, как одна из моих знакомых говорила: «Ну хорошо, я в это время как раз щи варю, и слышу, узнаю — о! хорошо! — с Екимовым мы щи быстро сварим». (Смеется.)
А. Пичугин
— Ну, дай Бог, чтобы с Екимовым щи варились, и борщи, и каши, и котлеты, и…
Б. Екимов
— Хорошо. Доброго здоровья всем! Спасибо!
А. Пичугин
— Спасибо большое, Борис Петрович. Алла Митрофанова…
А. Митрофанова
— Алексей Пичугин.
А. Пичугин
— Будьте здоровы!
А. Митрофанова
— До свидания!
Константин и Клавдия Юон
Поделиться
Фото: Ilnur Kalimullin / Unsplash
Константина Фёдоровича Юона часто называют художником света, радости и счастья бытия. Его жизнь действительно была счастливой. К Юону рано пришло признание, его картины пользовались большим успехом. Но главным своим счастьем живописец считал семью. С женой, Клавдией Алексеевной, Константин Фёдорович прожил 60 лет. Супруга была его другом, советчиком, верной спутницей и музой. Её образ художник запечатлел на множестве своих полотен. «Она озаряет мою жизнь», — говорил Юон о Клавдии Алексеевне.
Будущие супруги встретились летом 1900-го года в Лигачёво — деревеньке под Москвой. Константин совсем недавно окончил Московское училище живописи, ваяния и зодчества. Но уже был известным мастером. Ещё в студенческие годы о его таланте заговорили. Несколько его картин приобрёл для своей галереи сам Третьяков. В Лигачёво Константин приехал на пленэр — поработать на свежем воздухе. Ему нравилась природа этого места — спокойная, трогательная и очень русская, как говорил сам художник. Однажды утром он вышел с этюдником к реке. Взмахнул кистью, чтобы нанести на холст первые мазки. И вдруг замер. По крутому берегу поднималась крестьянская девушка с коромыслом на плечах. Высокая, статная, с длинной русой косой. Прошла мимо, быстро глянув зелёными, как изумруды, глазами. Улыбнулась едва заметно краешком губ. Нескольких мгновений оказалось достаточно, чтобы Константин полюбил девушку с первого взгляда!
Крестьянку звали Клавдия Никитина. С той мимолётной встречи на берегу симпатичный молодой художник с глубоким, умным взглядом тоже не шёл у неё из головы. Лигачёво — деревня маленькая. Вскоре влюблённые снова встретились. Познакомились. А через несколько месяцев обвенчались.
Брак поначалу пришёлся не по нраву семье Константина. Московский интеллигент и крестьянка! Отец художника заявил, что никогда не благословит этот мезальянс. Он даже перестал разговаривать с сыном. Клавдия чувствовала себя виноватой и очень переживала. Но отчуждение свёкра длилось недолго. Увидев, как искренне молодые люди любят друг друга, какой добрый и кроткий характер у Клавдии, как нежно она заботится о муже, отец изменил своё мнение и примирился с сыном и невесткой.
В Москве супруги поселились на Земляном Валу — там у Константина была квартира. Но большую часть времени проводили в Лигачёво. В деревне Юон много работал. Его вдохновлял сельский быт, уют деревянного дома. На своей картине «Хозяйка» он изобразил Клавдию Алексеевну, наводящую порядок в избе. Летом супруги любили посидеть за вечерним чаем на веранде. Клавдия Алексеевна ставила на стол букет полевых цветов и раскрывала настежь все окна. Этот момент Константин Фёдорович изобразил на своём полотне «Августовский вечер. Последний луч».
Константин Фёдорович и Клавдия Алексеевна многое вместе пережили. Например, смерть сына Бориса. Он родился в 1901 году и трагически погиб в возрасте семнадцати лет. Нередко бывает так, что после потери ребёнка супруги отдаляются друг от друга. Но Юонов общее горе только ещё больше сблизило и сплотило. Всю жизнь они трогательно заботились друг о друге. Один из друзей художника сохранил в памяти трогательный эпизод. Как-то раз они с Константином Фёдоровичем пришли в его московскую квартиру. В подъезде обнаружилось, что лифт не работает. Пришлось подниматься пешком. Константин Фёдорович был уже стар и очень болен. Перед дверью квартиры он долго не мог отдышаться и сетовал, что если жена узнает, то будет очень переживать и волноваться за его здоровье. Неожиданно Юон увидел на лестничной площадке забытое кем-то ведро. Обрадовался, подошел и ударил по нему ногой. «Пусть Клавдия Алексеевна думает, что мы приехали на лифте, и это хлопнула его дверь», — сказал он.
В 1948 году Константин Фёдорович Юон написал стихотворение «Спутнице и другу», посвящённое Клавдии Алексеевне. Там были такие слова: «Люблю тебя, как прежде, свято».
Все выпуски программы Семейные истории с Туттой Ларсен
Иеромонах Сергий (Веснин) и его семья
Поделиться
Фото: Piqsels
Авдей Веснин, псаломщик Троицкой церкви села Пищальское Вятской губернии, сиял от радости, принимая поздравления односельчан. У него родился сын! Это счастливое событие произошло 27 августа 1814 года. Уже в девятый раз в избе Весниных подвешивали к потолку детскую люльку. Братья и сёстры окружили колыбель с новорождённым. Каждому хотелось покачать малыша. В простой и уютной домашней обстановке появился на свет будущий духовный писатель, автор увлекательных рассказов о Святой Горе Афон, иеромонах Сергий Веснин. В крещении младенца нарекли Семёном.
Сенюша, как звали его в семье, стал всеобщим любимцем. Зная, что у матери много домашних хлопот, старшие дети с радостью нянчили братика. Но чаще всего маленьким Семёном занимался средний брат Дмитрий. Он рассказывал мальчику сказки, мастерил ему тряпичных кукол. А когда Сенюша подрос и начал самостоятельно ходить, брал с собой на улицу, где вместе с другими сельскими ребятами братья играли в традиционные русские игры — городки или пятнашки.
У отца Семён учился трудолюбию. Авдей, в свободное от церковного служения время, плотничал. И сызмальства приучал младшего сына к ремеслу. Сенюша помогал отцу в мастерской: подавал инструменты, подметал опилки. Был у Весниных и небольшой земельный надел, где они выращивали хлеб. Летом вся семья ходила убирать пшеницу. Отец и старшие братья жали хлеб. Не отставал и Сеня — он помогал сёстрам и матери вязать снопы. А вечером, после работы, мальчик забирался на печку и, свесив оттуда голову, слушал, как отец читает вслух жития святых. Под негромкий, успокаивающий голос отца мальчик засыпал, и ему снился то храбрый Георгий на быстром коне, то пророк Илия на огненной колеснице.
Авдей Веснин и его супруга — история, к сожалению, не донесла до нас её имени — были людьми хоть и небогатыми, но щедрыми и гостеприимными.
В их доме часто останавливались странники, идущие по святым местам. Один из них — дедушка Андрей — гостил у Весниных по несколько раз в год. Однажды он снова приехал, и вся семья собралась послушать его паломнические рассказы. Был дедушка Андрей и в Киеве, и в Троице-Сергиевой Лавре, и даже в Иерусалиме. И завязался у них с Авдеем спор о том, в каком монастыре лучше спасаться монаху. Сеня внимательно слушал, и вдруг возьми, да и скажи: «А я, если в монастырь пойду, то в самый уединённый!» Дедушка Андрей посмотрел на мальчика и с улыбкой сказал: «Эх, дитё, да ты, никак на Афон собрался!» И повёл рассказ о Святой Горе, где тоже не раз бывал. Семён вспомнит этот вечер в родительском доме, когда тридцатилетним монахом, постриженным с именем Сергий, он приедет на Афон, чтобы надолго там остаться. Это произойдёт в 1843 году. А пока, после историй дедушки Андрея, он всё представлял себе удивительную гору в далёкой стране, окружённую морем, на которой живут одни только монахи.
Спустя некоторое время матушка сильно захворала. Семён не отходил от неё ни на шаг. Заваривал питьё из целебных трав. Сидел рядом и о чём-нибудь рассказывал, чтобы развеселить больную. Отлучался он только на время занятий — отец, грамотный и начитанный человек, сам готовил сына к поступлению в духовное училище. И вот, через несколько лет, когда Семёну исполнилось одиннадцать, пришла пора ехать. Мать напекла ему в дорогу пирогов и пышек. Телега, увозящая его в новую жизнь, тронулась. Родительская изба удалялась, и в груди у мальчика что-то болезненно сжималось. Сердце не обмануло. Семён перешёл на третий курс училища, когда пришла горькая весть о смерти отца. А через несколько месяцев скончалась и матушка. О том, как велика была его боль от потери родителей, которых он нежно любил, иеромонах Сергий Веснин рассказывал братии скита Старый Русик на Афоне, где он жил. По свидетельствам очевидцев, слёзы текли по его лицу, когда он вспоминал своих отца и мать. «Добрые мои старики», — так он их называл.
Все выпуски программы Семейные истории с Туттой Ларсен
Иеромонах Адриан Югский и его семья
Поделиться
Фото: PxHere
Из широко раскрытых окон избы дьякона Троицкой церкви, что в селе Семёновском близ Ярославля, раздавался громкий крик младенца. «С прибавлением в семействе!» — радостно восклицали проходящие мимо дома односельчане. «Благослови Господь за доброе слово», — отвечал, появляясь в окне, сам хозяин, Иван Семёновский, получивший некогда свою фамилию по названию села, в котором родился и вырос. Теперь в этом живописном уголке с белой пятиглавой церковью на пригорке, будет расти его сын. «Достигнет возраста, выучится, ума наберётся — Бог даст, место своё ему передам», — строил планы счастливый отец, пока мать кормила и баюкала младенца. За окнами лето благоухало запахом созревших трав. Над куполами храма в синем небе носились и щебетали стрижи. Было 4 июля тысяча восьмисотого года: в этот день появился на свет Андрей Семёновский, будущий иеромонах Адриан, старец, чьи поучения будут напечатаны в книгах и через века станут помогать людям.
Многое о том, как проходила жизнь отца Адриана в родительском доме, нам известно благодаря помещице села Семёновское, имя которой до нашего времени, увы, не дошло. Однако именно она в конце 19 века поведала биографам отца Адриана некоторые интересные подробности. Так, например, едва научившись ходить, Андрейка стал настоящим помощником отцу и матери. Не раз видели его вместе с родителями на огороде. Не отставая от старших, мальчик маленькой мотыгой выкапывал из земли клубни репы и луковицы, сам складывал овощи в корзину.
У Андрея были старшие сёстры. Они так и норовили увлечь малыша в свои игры, и часто звали его на улицу, желая похвастаться перед подругами смышлёным младшим братишкой. Но Андрейка, к их удивлению, к играм большого интереса не проявлял. «Я лучше матушке помогу в избе прибраться. И вы бы шли, дел дома много», — говорил он. Такая серьёзность мальчика часто вызывала у старших улыбку. Иван и его супруга — имя матери будущего подвижника история тоже, к сожалению, для нас не сохранила — не могли нарадоваться на своё трудолюбивое чадо.
Но вот Андрейка немного подрос и стал частенько пропадать из дому. Уходил в заброшенный сад или на крутой берег реки, находил там уединённое место и молился Богу. Однажды отец и мать обегали в его поисках всё село, но нигде не смогли отыскать. В беспокойстве они возвращались домой, как вдруг навстречу им попалась старушка. «Сынка ищете? — догадалась она. — Так в церкви он, я только что оттуда — сама его видела». Осторожно заглянув в храм, родители нашли Андрея на коленях перед иконой Богородицы. После этого случая супруги Семёновские долго совещались и решили, что при таком духовном рвении непременно предстоит их сыну быть особой духовного звания. «Да не дьяконом как я, а чем-нибудь поболе», — размышлял отец. На семейном совете было решено отдать Андрея в духовное училище.
И вот, как раз накануне поступления, с мальчиком произошло событие, которое его родители расценили как особый Божий знак. Был пасмурный день. Неожиданно налетел ураганный ветер. «Такая непогода, а Андрей-то наш на улице», — заволновались родители. Они выбежали из дому, и вдруг увидели мальчика... парящим высоко в воздухе! Сильнейший порыв ветра поднял его и каким-то чудом удерживал. А потом плавно опустил обратно на землю. Андрей не ушибся и даже не испугался. Отец и мать не в силах были вымолвить ни слова, и только крестились, глядя на сына. А он с этих пор стал ещё более задумчивым и ещё больше времени стал проводить в молитвах.
Как провожали отец и мать Андрея в духовное училище, как часто приезжал он на каникулы домой, чтобы увидеть их — нам, к сожалению, неизвестно. Зато известно, что и училище, и семинарию Андрей окончил, а в 1826 году родители благословили его на монашеский постриг. Так Андрей стал Адрианом. Живя в монастыре, он часто вспоминал отчий дом в разговорах с духовными чадами. И когда отец Адриан говорил о своих родителях, его глаза светились покоем и любовью.
Все выпуски программы Семейные истории с Туттой Ларсен
