«Писатель-мемуарист Анатолий Краснов-Левитин». Надежда Белякова, Петр Чистяков - Радио ВЕРА
Москва - 100,9 FM

«Писатель-мемуарист Анатолий Краснов-Левитин». Надежда Белякова, Петр Чистяков

* Поделиться

У нас в гостях были кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института всеобщей истории Российской академии наук Надежда Белякова и кандидат исторических наук, доцент учебно-научного Центра изучения религии РГГУ Петр Чистяков.

Разговор шел о жизни и судьбе писателя-мемуариста Анатолия Краснова-Левитина, который сумел ярко живописать церковную жизнь в Советском Союзе.

Ведущие: Алексей Пичугин, Ксения Толоконникова.


Алексей Пичугин:

— Друзья, здравствуйте. «Светлый вечер» на «Светлом радио». Меня зовут Алексей Пичугин. Рад вас приветствовать. Сегодня четверг, и как всегда, у нас в эфире совместная программа музея и исследовательского центра «Советский Союз: вера и люди», Ксения Толоконникова.

Ксения Толоконникова:

— Добрый вечер, дорогие друзья.

Алексей Пичугин:

— И сегодня мы начинаем небольшой цикл программ про удивительного человека, благодаря которому, как мне кажется, широкий круг людей смог познакомиться с основными этапами церковной жизни нашей страны в 30-80-е годы.

Ксения Толоконникова:

— Во многом, благодаря которому.

Алексей Пичугин:

— И этот человек был непосредственным участником многих церковных событий с 30-х до начала 90-х, это Анатолий Эммануилович Краснов-Левитин или Левитин-Краснов, по-разному. Краснов это псевдоним, который он сам себе придумал в свое время, а так Анатолий Эммануилович Левитин.

Ксения Толоконникова:

— В прошлом году мы хотели, у нас замысел был сделать этот цикл передач еще в прошлом году, когда минуло 30 лет со дня смерти Анатолия Эммануиловича.

Алексей Пичугин:

— А в эти дни 31 год.

Ксения Толоконникова:

— Интересно, что он был как бы ровесником своей эпохи, он был ровесником Советского Союза. Он родился накануне революции.

Алексей Пичугин:

— В 15-м году.

Ксения Толоконникова:

— Ну, буквально накануне.

Алексей Пичугин:

— И в год крушения Советского Союза он умер.

Ксения Толоконникова:

— Да. И сегодня мы бы хотели с участием Петра...

Алексей Пичугин:

— Давайте представим сразу. Петр Чистяков, кандидат исторических наук, доцент кафедры истории религий РГГУ, Российского Государственного гуманитарного университета. Добрый вечер.

Петр Чистяков:

— Добрый вечер.

Алексей Пичугин:

— Надежда Белякова, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник института всеобщей истории Российской академии наук. Добрый вечер.

Надежда Белякова:

— Добрый вечер.

Ксения Толоконникова:

— Сегодня мы хотели бы рассказать нашим слушателям об этом очень интересном, противоречивом, но каком-то внутренне очень чистом и симпатичном человеке. О его судьбе, о его писаниях, потому что он был очень плодовит.

Алексей Пичугин:

— А вот мне кажется, прости, из-за его открытости к людям и получилась такая судьба, когда он общался практически со всеми — и с ленинградским церковным подпольем 30-х, и с истинно православными верующими, и с патриаршей церковью...

Ксения Толоконникова:

— И с НТС.

Алексей Пичугин:

— И с обновленцами. И с кем только не... Человек, который пронес до конца своих дней огромную любовь к митрополиту Александру Введенскому, обновленческому митрополиту.

Ксения Толоконникова:

— При этом полностью разочаровавшись в обновленческой церкви как таковой.

Алексей Пичугин:

— И в обновленчестве самого Введенского. Но вот к личности, как к человеку, к Введенскому у него до конца дней осталась глубочайшая симпатия.

Ксения Толоконникова:

— Да, он как бы смотрел на людей, и это меня в нем до дрожи просто трогает и подкупает. Он смотрел на людей голыми христианскими глазами. То есть он в каждом старался разглядеть образ Божий. Даже о людях противоположного ему лагеря, как о людях, он ведь не сказал ни одного худого слова.

Алексей Пичугин:

— По-моему, ни о ком. Я читаю его воспоминания, которые изданы, которые находил. Даже если он где-то о ком-то написал что-то плохое, он потом две или три страницы обязательно посвятит адвокатуре этого человека. Он будет его оправдывать, искать какие-то моменты, которые можно...

Ксения Толоконникова:

— Он будет говорить о трудной судьбе этого человека. Он будет говорить о том, что если бы этот человек пришел бы ко мне, я бы покрыл его хорошим русским матом, но принял бы с любовью. И этот взгляд для эпохи, о которой мы говорим, которой очень свойственна непримиримая партийность, эта позиция Анатолия Эммануиловича, мне кажется, очень дорогого стоит. Но давайте обо всем по порядку. Родился Анатолий Эммануилович в 15-м году, если мне не изменяет память. И происходил он из такой, тоже для своей эпохи очень характерной семьи. По матери он был русским, причем в родстве у него были представители духовенства.

Алексей Пичугин:

— Дворяне Мартыновские там.

Ксения Толоконникова:

— Да. А его отец был евреем, выкрестом, крестившимся для того, чтобы поступить в университет, и по воспоминаниям самого Анатолия Эммануиловича, относившимся к церкви индифферентно. Хотя и молившийся как-то по-своему, как, не очень понятно. А вот сам Левитин, Краснов это его позднейший псевдоним, его натуральная фамилия Левитин, сам Левитин чувствовал себя человеком религиозным буквально с тех пор, как себя помнит, он сам об этом пишет. В каком-то смысле его биографию прослеживать легко, он очень много пишет о себе сам. Другое дело, что это все равно взгляд изнутри, это не то же самое, что взгляд извне. Я все время говорю, а Петр и Надежда сидят и благоговейно мне внимают.

Алексей Пичугин:

— И слушают.

Ксения Толоконникова:

— Мне бы хотелось, чтобы было как-то наоборот.

Петр Чистяков:

— Но видимо, мы ждали какой-то подводки.

Ксения Толоконникова:

— Какой-то паузы в моем речевом потоке.

Петр Чистяков:

— Ну не паузы, скорей, а подводки.

Алексей Пичугин:

— Давайте без подводки, с биографии начнем. Петр, Надежда, кто расскажет о кратких ранних вехах его жизни. Родился он в 15-м году в Баку, но ранняя его жизнь связана не с Баку, а с Ленинградом все-таки.

Петр Чистяков:

— Да, так получилось, что запись о рождении и о крещении Анатолия Эммануиловича была сделана в метрической книге тюремной церкви, потому что его отец был адвокатом и соответственно как прихожанин он был приписан к тюремной церкви. Сам Анатолий Эммануилович в самом начале воспоминаний говорит, что, наверное, суеверный человек сказал бы, что это очень плохое предзнаменование, и не ошибся бы, потому что, действительно...

Ксения Толоконникова:

— То есть судьба была предопределена таким образом.

Петр Чистяков:

— ...судьба была предопределена этой записью в тюремной метрической книге. А детство его прошло соответственно в Петрограде, Ленинграде, и у него сохранились совершенно потрясающие воспоминания об этой эпохе. Вообще как мемуарист он абсолютно исключителен. Его читаешь и буквально видишь то, что он описывает. Видишь эти улицы, видишь этих людей, очень хорошо представляешь себе Петроград 20-х годов, как это было. И какие-то необычные люди, разные яркие представители питерского духовенства этого времени, какие-то совсем исключительные случаи на грани с городскими легендами, но он знал этих людей. Например, он описывает мальчика, который был ясновидящим, говорили, что он сгинул где-то в большом доме, потому что его способностями заинтересовалось ГПУ, его стали эксплуатировать, это все очень плохо закончилось. Или разные другие совершенно неожиданные собеседники. Мне представляется, что его мемуары очень интересны прекрасным языком.

Ксения Толоконникова:

— Хотя, в общем-то, безыскусным вполне. То есть его мемуары читаешь, не замечая стиля, никак не останавливая на внимания на том, как это хорошо написано. Они читаются так, как мы пьем воду.

Алексей Пичугин:

— Но читаем взахлеб. Каждый раз, когда я начинаю... У меня, кстати, подобное же чувство по отношению к Шаламову. Многие спорят Шаламов, Солженицын, Солженицын-Шаламов.

Ксения Толоконникова:

— Шаламов тяжелая вода.

Алексей Пичугин:

— Не знаю, мне Солженицын тяжелая вода.

Ксения Толоконникова:

— Не, Солженицын-то я вообще не...

Алексей Пичугин:

— Когда читаешь именно мемуаристику шаламовскую и читаешь Краснова-Левитина очень похожее ощущение. Но читаешь взахлеб.

Петр Чистяков:

— Читаешь взахлеб, да. И очень естественный язык, прямо все видишь. И зафиксировано, во-первых, много деталей и подробностей, во-вторых, мне представляется, что ему удалось зафиксировать не только какую-то конкретику, ему удалось очень хорошо описать Питерскую жизнь в целом этого времени. И очень ценным, мне кажется, что он не фокусируется на церковной теме, как это бывает иногда с церковными авторами, которые как будто не видят больше ничего вокруг, церковь, богослужения, духовная литература, которую они читают и все. У Левитина этого нет, у него самые разнообразные знакомые, иногда очень неожиданные. У него колоссальный интерес к искусству, к театру, он очень любил театр, и замечательные у него, например, описания постановок Мейерхольда, на которых он бывал многократно. Одним словом, здесь действительно об очень многом, здесь действительно удается увидеть цельную картину. И это важно.

Ксения Толоконникова:

— И самоирония — вот что еще, конечно, привлекает в его мемуарах.

Надежда Белякова:

— Вообще поразительно, насколько человек в Советском Союзе, прошедший через несколько заключений, арестов, собственно, лишенный права в какой-то степени на профессию, смог написать такое количество текстов и их издать. В конце 80-х годов Анатолий Эммануилович составил список своих книг, и он очень разнообразен. Он составил пятнадцать, и мы можем их разделить, наверное, на три группы. Первое — воспоминания, мемуары и это то, что мы все знаем, читаем взахлеб. Но обычно почему-то больше всего российская публика знакома с первой частью — про Питер, про довоенный период и так далее. Она называлась «Лихие годы». И надо сказать, что первая часть была издана первый раз во Франции в 1977-м году, а до этого она ходила в самиздате в Советском Союзе. Он продолжал их. Воспоминания вторая часть «Рук Твоих жар»...

Ксения Толоконникова:

— Вот на мой взгляд как раз это самая известная часть, я от многих слышала, что они читали, знают это название — «Рук Твоих жар».

Надежда Белякова:

— Интересно, что официальное издание ее было в Израиле в 79-м году. А третья часть воспоминаний «В поисках нового града» тоже была издана в Израиле, и он доводил ее до 80-го года.

Ксения Толоконникова:

— В 80-м году, да, издали.

Надежда Белякова:

— Последний кусок его воспоминаний, который был особенно важен для меня «По морям, по волнам», это уже касается его эмиграционной части, и они были изданы в Париже в 86-м году. Но это только одна из частей. Он претендовал на то, что он литературовед, он на это упирал. Он издавал статьи, например, о Достоевском, он все время пытался войти...

Ксения Толоконникова:

— Он писал о Пастернаке, и даже в своих мемуарах он иной раз не удерживается, собственно на позициях мемуариста и вставляет, как он их называет, интермеццо, и пишет о Пастернаке. Я не совсем готова согласиться с его литературоведческими суждениями, но видно, насколько литература, в особенности литература, так или иначе связанная с миром Горним, его влечет к себе.

Надежда Белякова:

— Да, и более того, он сам пробовал себя на писательском поприще, например, им был издан сборник в 84-м году в Париже, который назывался «Звезда Маир». Это была серия художественных рассказов, где были выбраны несколько героев, в которых рецензенты легко угадывали самого Анатолия Эммануиловича в юности. И предварялся этот сборник футурологическим введением, где Анатолий Эммануилович пытался пойти в прогнозистику, представить наш мир спустя сорок-пятьдесят-шестьдесят лет после этого.

Ксения Толоконникова:

— Я не читала, признаюсь, его беллетристики, но, по всей видимости, он здесь шел по стопам наших литераторов 20-х годов. Я думаю, что в этом русле.

Надежда Белякова:

— Да, и например, интересная рецензия, которая была составлена на него одним из советологов, о которых, может быть, мы еще поговорим. Он называл Левитина-Краснова: бунтарь и декадент, и считал, что эти две характеристики являются ключевыми в определении его литературного творчества.

Ксения Толоконникова:

— Бунтарь, декадент, христианский социалист.

Алексей Пичугин:

— Друзья, напомним, что сегодня у нас совместная программа с музеем и исследовательским центром «Советский Союз: вера и люди». Мы говорим сегодня про Анатолия Эммануиловича Краснова-Левитина. Тут спорили, как же его назвать? Церковный писатель, как он сам себя мог бы назвать и называл, историк церкви? Нет. Он сам история церкви, неотъемлемая ее часть, истории церкви 20-го века. Вот о нем мы сегодня и говорим с Надеждой Беляковым и Петром Чистяковым. Надежда Белякова старший научный сотрудник института всеобщей истории Российской академии наук. Петр Чистяков доцент кафедры истории религий РГГУ.

Надежда Белякова:

— Когда-то Левитин-Краснов про себя сказал так. Был Левитин-Краснов основатель религиозного самиздата, религиозный интеллигент эсеровского типа, этот, как будто, умел и говорить и формулировать, но ведь он один, и человек-то не церковный или полуцерковный, бывший обновленец, полуеврей — так он характеризовал свой статус в церковной среде до 1960-х годов, до появления письма Якунина и Шлимана, в составлении которого он принимал большое участие.

Ксения Толоконникова:

— Но он и сам говорил о себе, что он как-то нигде не был своим.

Надежда Белякова:

— И, наверное, это очень важная характеристика, про которую Ксения уже сказала в начале. Он не был партийным, и это удивительно сложная и трудная позиция человека, он не был партийным внутри Советского Союза, он не был кланом ни Московской патриархии, вроде он не был теми, кто находился в юрисдикции «не поминающих», например. Или наоборот он не был обновленцем.

Алексей Пичугин:

— Даже среди диссидентов тоже была достаточно клановая жизнь, он в эти кланы ни в один не входил, но все с ним общались.

Надежда Белякова:

— Более того, он входит, он говорит, что он демократ, он правозащитник, он не боится сотрудничать с теми, кого в религиозной среде называли в качестве политических, с теми, кто защищает права.

Ксения Толоконникова:

— И в то же время, он вспоминает о том, какие прекрасные у него складывались отношения в тюрьме с уголовниками.

Надежда Белякова:

— Или как он одновременно зарабатывал деньги написанием диссертаций для студентов Московской духовной академии. И этот человек, с одной стороны, внесистемный, с другой стороны, надмирный. И я знаю, что диссиденты часто критиковали его, особенно церковные диссиденты за то, что он всем доверял. Я помню, это называлось в качестве его негативной черты, что Анатолий Эммануилович был настолько наивен, что воспринимал людей и их позицию за чистую монету, он их умел услышать. И вот это живое непосредственное восприятие человека, не желание маркировать, поставить галочку и обозначить — этот такой, этот такой — а понять мотивацию человека.

Ксения Толоконникова:

— Этот такой, этот такой, этот таких, а тот таких.

Надежда Белякова:

— Партийная принадлежность.

Ксения Толоконникова:

— Таких-таких у него не было.

Надежда Белякова:

— Кланы обозначить, иерархию внутри кланов. Левитин-Краснов, мне кажется, принципиально этому сопротивлялся, не соглашался, и, в общем-то, создавал вокруг себя тот мир, который нарушал привычные системы и представления об иерархиях.

Ксения Толоконникова:

— Стратах, об их взаимопроницаемости или непроницаемости.

Надежда Белякова:

— Да, политических убеждениях и так далее. Как-то ему удавалось преодолевать эти границы, хотя я думаю, что иногда он чувствовал себя очень одиноким. И, наверное, если закончить сюжет о направлениях его литературой публицистической активности, все-таки он себя считал, конечно, церковным правозащитником. Для него эта работа о защите преследуемых, о преследуемых маргиналах, о преследуемых неудобных людях, которые не вписывались ни в политический контекст холодной войны, от других, потому что верующие были теми другими, инакомыслящими, свободомыслящими.

Ксения Толоконникова:

— И он же собственно на суде говорил, на суде последнем, я имею в виду, что если будут преследовать антирелигиозников, то он будет защищать и их.

Надежда Белякова:

— Это, конечно, удивительная его позиция. За выступления в защиту страждущих, в защиту преследуемых он писал публичные письма, я думаю, мы об этом поговорим. Но, тем не менее, его образ как защитника преследуемых это очень важная составляющая его активности.

Ксения Толоконникова:

— Это мы сейчас уже говорим о его деятельности в 60-е годы. Я думаю, что нужно напомнить нашим слушателям о том пути, который проделал Анатолий Эммануилович между примерно концом 20-х, когда мы его оставили, и началом 60-х, хотя бы вкратце.

Алексей Пичугин:

— Очень удивительно, но становится понятным при чтении мемуаров, что человек начал сознательно входить в церковную жизнь Петрограда, уже Ленинграда очень рано. Пятнадцатого года рождения, в 30-м году ему было пятнадцать лет, а сознательную церковную жизнь он начал еще за некоторое время «до», и поэтому его описания очень ценны таким незамутненным юношеским взглядом, первой половины 30-х годов. Очень рано и арестован был, в 34-м году ему было сколько? — 19 лет всего ему было. Правда, его тут же быстро через месяц отпустили, но все равно.

Петр Чистяков:

— Да, он вспоминает, например, как в алтаре Князе-Владимирского собора его исповедовал отец Владимир Красницкий, один из лидеров обновленчества, и ему было в то время лет десять, не больше. Это очень интересный эпизод, он свидетельствует и о его очень ранней церковности, и о том, что Красницкий, которого, все мы знаем, как человека достаточно циничного, интригана, иной раз складывается впечатление, что для него не было ничего святого, на самом деле, все гораздо сложнее. Потому что Левитин по своим детским воспоминаниям вспоминает его в этот момент как человека глубочайшего благочестия, он ему очень проникновенно сказал: молись, проси, о чем хочешь, Господь тебе поможет.

Ксения Толоконникова:

— У него очень печальные воспоминания о Красницком, такие сожалеющие.

Петр Чистяков:

— Сожалеющие, да, он действительно умел сожалеть, это удивительная его была черта, и он вспоминает, что Красницкий уже в возрасте, уже человеком старым и больным, буквально не в последние годы, а в прямом смысле, в последние дни своей жизни служил на кладбище, служил панихиды постоянно. Мне подумалось о том, что эти мемуарные эпизоды хорошо свидетельствуют о его ранней церковности, он был по сути дела младшим современником деятелей обновленчества.

Ксения Толоконникова:

— Мы можем сказать, что он свою церковную жизнь начал уже в лоне обновленческой церкви?

Петр Чистяков:

— Нет, наоборот, с ним произошла очень сильная метаморфоза, потому что в годы даже не юношеские, а скорей подростковые и детские, он был решительнейшим противником обновленчества.

Ксения Толоконникова:

— Вот, я помню, он говорит об этом.

Петр Чистяков:

— Он был последовательным тихоновцем, он об этом пишет, что он был глубоко убежден, что все обновленцы это люди бесчестные, это приспособленцы, это красные попы, но потом в один прекрасный момент он решил прийти послушать проповеди знаменитого обновленческого митрополита Александра Введенского. Пришел, был абсолютно поражен, как он вспоминает, было ощущение полного диссонанса: встреча архиерея, все как обычно, продьяконский возглас «Премудрость», и появляется в дверях архиерей с очень необычной внешностью, с бритым актерским лицом, как он пишет. И потом служба, он служит ярко, он служит экзальтированно, исступленно, и потрясающей силы проповедь, проповедь, сопровождающаяся какой-то невероятной жестикуляцией, казалось временами, что у него три руки. И после этой проповеди Анатолий Эммануилович стал к нему ходить, и мало-помалу стал последовательнейшим сторонником обновленчества, и даже принял сан в 43 году, в эвакуации в Ульяновске Введенский его рукоположил в дьяконы.

Алексей Пичугин:

— Мы сейчас прервемся буквально на минуту. Напомню, что это совместная наша программа в эфире радио «Вера» и музея и исследовательского центра «Советский Союз: вера и люди». Ксения Толоконникова, я Алексей Пичугин. И сегодня вместе с нами Надежда Белякова и Петр Чистяков. Надежда Белякова старший научный сотрудник института всеобщей истории, Петр Чистяков доцент кафедры истории религий РГГУ. А говорим мы про Анатолия Краснова-Левитина, Анатолия Левитина-Краснова, я все время не знаю, как правильно. Хотя, наверное, правильно Левитин-Краснов, потому что Краснов это поздний псевдоним, но в историю он вошел как Краснов-Левитин.

Ксения Толоконникова:

— Когда кстати, этот псевдоним появился?

Петр Чистяков:

— Мне кажется, это шестидесятые годы, тот период, когда после лагеря он стал активно писать.

Алексей Пичугин:

— Шестидесятые года, да, да, да.

Ксения Толоконникова:

— Да, мне кажется, это уже период «Истории русской смуты», да?

Алексей Пичугин:

— Так или иначе, давайте вернемся к нашей программе через минуту. Никуда не уходите.

Алексей Пичугин:

— Возвращаемся в студию «Светлого радио». Напомню, что сегодня в эфире наша совместная программа музея и исследовательского центра «Советский Союз: вера и люди» и радио «Вера». Ксения Толоконникова, директор музея. Надежда Белякова, старший научный сотрудник института всеобщей истории. Петр Чистяков, доцент кафедры истории религий РГГУ. И мы вспоминаем Анатолия Эммануиловича Левитина-Краснова, человека, без которого сложно себе представить вообще церковную жизнь в советское время, яркого участника огромного количества событий нашей церковной жизни с 30-х годов до 70-х, до своей эмиграции. Ну, и, в общем, все равно, так или иначе, участника до 90-х годов, хоть и в эмиграции, но один раз он приезжал в Советский Союз поздний. И в 91 году Анатолия Эммануиловича не стало. Мы пока говорим о раннем периоде, о 30-40-х годах. Петр сейчас вспоминал, что из яркого противника обновленчества Левитин становится последовательным учеником митрополита Александра Введенского, и Введенским он даже в эвакуации в Ульяновске был рукоположен в дьяконы. Но, кстати говоря, всегда мне было интересно, почему, он так и не решил вернуться к служению. Многие из рукоположенных Введенским приносили покаяние в патриаршей Церкви после войны. И были рукополагаемы заново.

Ксения Толоконникова:

— Он принес покаяние и был принят как мирянин, пытался поступить тогда еще в Богословский институт, но его не приняли.

Петр Чистяков:

— Он сам считал, что ему воспрепятствовал отец Николай Колчицкий, который считал его человеком Введенского.

Ксения Толоконникова:

— Да.

Петр Чистяков:

— И что для Колчицкого рукоположение Краснова-Левитина было невозможно.

Алексей Пичугин:

— А сам он хотел?

Надежда Белякова:

— Я бы, наверное, добавила, что даже путь и интерес к обновленчеству — это драматический период проживания религиозности. Он пришел не к обновленцам и не к обновленчеству. Он пришел к трагической во многом фигуре митрополита Александра Введенского. Мы знаем, что это был известный апологет, это человек, который участвовал в публичных диспутах с большевиками.

Ксения Толоконникова:

— С Луначарским.

Надежда Белякова:

— С Луначарским. Когда в Политехническом музее, например, были еще возможны такие диспуты. Человек, который будучи невероятно ярким, талантливым и очень культурным, что именно и привлекло Левитина, переживал драму совмещения личной веры с приспособлением и с выживанием в тех большевистских условиях, которые были созданы.

Ксения Толоконникова:

— Прости, я тебя перебью. А тут еще, мне кажется, важно заметить, что Левитин всю жизнь стоял перед культурой несколько как бы на цыпочках. Он себя сознавал как бурсака, он сам об этом пишет. И хотя он был очень эрудированным человеком, оно окончил в течение 30-х годов Герценовский институт, именно высокая культура, свойственная Введенскому его, конечно, пленяла.

Надежда Белякова:

— Его пленяла высокая культура, его пленял Серебряный век и все, что было связано с жизнью интеллигенции. Это житель большого культурного города, который хотел жить полноценной культурной жизнью, и конечно, те формы выживания, которые принимали христиане, не всегда соответствовали пути совмещения высокой культурой и открытости миру с тем, что позволяло бы сохранить свою христианскую веру. И поэтому Левитин все время находился в метаниях. И не случайно, мне кажется, может быть, даже сугубо символически, что рукоположение он принимает в тот момент, когда и обновленцы и собственно митрополит Введенский доживал последние дни, и это было очевидно. Он уже не был в силе, в славе и в фаворе. Он был на тот момент в эвакуации.

Ксения Толоконникова:

— Все иссякало.

Надежда Белякова:

— Вообще эта война и история рукоположения его в такой, достаточно эсхатологической обстановке, когда рушится все. Он описывает свои метания, свои блуждания.

Ксения Толоконникова:

— Я в связи с этим вспоминаю Газданова, который вступил в Белую армию просто накануне ее ухода из Крыма. Когда его спрашивали: зачем ты это сделал? — Потому что они проиграют.

Надежда Белякова:

— Тут явно это, мне кажется, это было, во-вторых, желание быть ближе к престолу Божьему. Он не шел в корпорацию, он не шел в клир, он не шел в систему.

Ксения Толоконникова:

— Хотя он потом пробовал поступить в семинарию.

Надежда Белякова:

— Он пробовал. Явно, мечта служить и мечта стать, скажем так, институцианизированным пастырем жила с ним всю жизнь. Более того, я даже обнаружила, что...

Ксения Толоконникова:

— Более того, я думаю, что он поэтому вокруг себя и собирал эту семинарскую молодежь. Он воспринимал свое учительство и школьное, где он в Марьиной Роще возился, как бы сейчас сказали, с этими трудными подростками.

Надежда Белякова:

— Да, с учащимися вечерней школы, это люди самых разных...

Ксения Толоконникова:

— И потом с семинаристами. Он это воспринимал тоже в своем роде как пастырство, да?

Надежда Белякова:

— Да, и он говорил, что у него есть духовные дети, мы видим об этом свидетельство.

Ксения Толоконникова:

— Крестники.

Надежда Белякова:

— В дальнейшем он действительно оставался... Мечта, явно, и поступить и получить семинарское образование и, видимо, рукоположиться не оставляло его даже в эмиграции. Я обнаружила ответ ему из семинарии в Джорданвилле, в котором ему объясняли, почему у него могут быть сложности с поступлением туда. Представляете, конец 70-х годов, он, оказывается, просился пойти учиться в Джорданвилль.

Алексей Пичугин:

— Почему?

Надежда Белякова:

— А сложности были. Ему объясняли, что если вы приедете по студенческой визе к нам учиться, по-другому мы вас пригласить в США не можем, то тогда вы будете обязаны после окончания уехать в Израиль, паспорт которого у вас был, или вы будете туда депортированы. А Левитина-Краснова с Израилем вообще ничего не связывало. И ему предлагал тогда ректор семинарии лавры искать возможности получить вид на жительство в Америке, а потом уже в будущем каким-то образом поступать в семинарию.

Алексей Пичугин:

— А он в Штаты приезжал когда-нибудь?

Надежда Белякова:

— Сейчас не могу сказать, нет, с ходу, если есть то только краткосрочно, жить он там точно не жил. Жил он конкретно в Европе и там, где его принимали в Швейцарии, а дальше это были только разъезды. И ясно совершенно, что переехать в США ему не удалось. И это было такой мечтой, но совершенно удивительный человек, который для нас...

Ксения Толоконникова:

— Мечтой поступить в Джорданвилль?

Надежда Белякова:

— Да, вообще мечтой поступить и закончить семинарию.

Ксения Толоконникова:

— Почему не Свято-Сергиевский институт в Париже, который географически ему ближе.

Алексей Пичугин:

— Мне кажется это объяснимо. Для него внутренне Свято-Сергиевский институт, несмотря на плеяду людей, которые выходили оттуда, был идеологически... Хотя Джорданвилль ему еще менее должен был быть близок.

Ксения Толоконникова:

— Почему?

Надежда Белякова:

— Да. И он был там очень чужой фигурой. Я не представляю себе.

Алексей Пичугин:

— Да все же Зарубежная церковь того времени, а это примерно времена Филарета (Вознесенского), к таким людям, как Краснов-Левитин, крайне негативно были расположены, начиная от еврейства, заканчивая, наверное, его взглядами, прогрессивными, достаточно левыми.

Ксения Толоконникова:

— Я думаю, что нам надо вернуться в 43-й год, когда Левитин...

Алексей Пичугин:

— Стал дьяконом.

Ксения Толоконникова:

— В таких очень странных обстоятельствах становится дьяконом. Вскоре после этого возвращается в Москву, приносит покаяние.

Алексей Пичугин:

— Он три года служил. Все-таки в 46-м году он принес покаяние, а «до» он служил точно совершенно в Неопалимовской церкви в Ульяновске, знаменитая, единственная, которая даже кафедральным собором числилась, деревянная церковка в Ульяновске. Там он прослужил недолго, около полугода и вышел за штат, но вернулся в патриархию он в 46-м году.

Надежда Белякова:

— В 46-м, да.

Петр Чистяков:

— Но в Москве он уже не служил? Он вспоминает, что единственный раз он облачался в дьяконский стихарь в Москве на похоронах Введенского в 46-м году.

Алексей Пичугин:

— А, на похоронах Введенского он служил.

Петр Чистяков:

— Первый и последний раз в Москве, он это подчеркивает.

Ксения Толоконникова:

— Такова была его верность Введенскому, которого он, видимо как своего учителя, если средневековыми терминами пользоваться, своего мастера, что он поддерживал отношения и после его смерти с его семьей, с его детьми. Несмотря на то, что он отдавал себе отчет в том, насколько это люди, даже не знаю, как... это люди, которые пользы ему не принесут, скажем так, общение с ними, люди во многом уже опустившиеся. Но, тем не менее, он поддерживал эти отношения, сохраняя память о покойном Введенском. В конце сороковых годов он пытается поступить в семинарию, пытается получить духовное образование, ничего из этого не выходит. Как Петр сказал, он считал, что Колчицкий зарубил его кандидатуру. Можно себе это представить. И он идет преподавать в школу в Марьиной Роще. Причем, не просто это была школа, а школа рабочей молодежи. И из этой школы, в каком году, в 48 или в 49, его арестовывают?

Петр Чистяков:

— В 49-м, мне кажется, но могу ошибаться, в самом конце сороковых.

Алексей Пичугин:

— В 49-м.

Петр Чистяков:

— Собственно, как со многими это бывало, неосторожное высказывание привело к аресту, и из лагеря он вернулся уже в середине 50-х годов. Он подробно описывает это возвращение в мемуарах, отец его к тому времени...

Алексей Пичугин:

— А вот лагерь кстати, нет.

Петр Чистяков:

— Да. Только возвращение. Отец его к тому времени уже умер.

Ксения Толоконникова:

— Нет, он пишет о том, как он там был счастлив. Это я точно помню. Он же был в Каргопольских лагерях, и там каким-то удивительным образом, но такое бывало, ему удалось стать санитаром, то есть не работать на лесоповале, а быть санитаром, и он вспоминает о том, как он молился в этом лагере с благодарностью Богу и просил Его, чтобы это время не кончалось. Он об этом вспоминает как раз во второй части своих мемуаров «Рук Твоих жар».

Надежда Белякова:

— Да. И он вернется к теме лагеря потом в 80-е годы и напишет очерк о праздновании Пасхи и Рождества в лагерях, который, не я знаю, будет ли опубликован. Он его делал в эмиграции и очень ярко, и действительно очень светлое чувство и чувство живой веры. Он несколько раз понятие живой веры в этом тексте употребляет и подробно рассказывает про такой бытовой экуменизм, процветавший в лагерях, про опыт немецких верующих, которые встречали Рождество 25 декабря и пели гимны на немецком языке. Потом он рассказывал о Пасхе. И эта радость проживания пасхального события, радость Воскресения настолько наполняла этого пожилого уже, сильно побитого жизнью, не очень здорового человека, что ему даже... Когда он писал свой текст, он очень много... несколько текстов давал в оригинале, ему не лень было процитировать, собственно, привычные и родные для нас православные гимны и слова «Воскресения день и просветимся люди, Пасха, Господня Пасха...» А для него это то, что ему было важно еще раз повторить, проговорить и попытаться максимально эмоционально передать эту тональность. И это, конечно, такой диссонанс, казалось бы, с тем, что мы знаем о лагерях, как мы относимся к проживанию лагерного времени — этот свет и празднование Пасхи. Интересно, что для него был важен опыт проживания Пасхи по разным пасхалиям, которые в тот год, в 53-м или в 54-м году, совпало, для него это тоже был такой уникальный опыт низового экуменического движения, который он подчеркивал. И в общем, да, для него лагеря это совершенно особый опыт, который никак не вписывается в страдания и просто в вычеркнутые года. Это время очень интенсивной духовной жизни, и для него свет их остается.

Алексей Пичугин:

— Ну, вот жалко, что опять же есть, но такой скрупулезности что ли, как мы видим в его трудах при описании 30-х годов Ленинграда, уже, наверное, ко второй половине 50-х, 60-х, когда он в Самару приезжает, в Куйбышев и так далее — все вот это, что он описывает при воспоминании церковной повседневности — лагерь, конечно, он так не описал.

Надежда Белякова:

— Ну, может быть, мы сможем издать его воспоминания о лагере, где достаточно много бытовых зарисовок.

Алексей Пичугин:

— А не издано?

Надежда Белякова:

— Именно про Пасху и Рождество. Я нашла машинописный вариант, который готовился для перевода, поэтому посмотрим, может быть, это действительно будет что-то новое.

Алексей Пичугин:

— Напомним, что в гостях у «Светлого радио», сегодня наша программа совместная с музеем и исследовательским центром «Советский Союз: вера и люди» и сегодня вместе с нами Надежда Белякова и Петр Чистяков. Надежда Белякова старший научный сотрудник института всеобщей истории Российской академии наук, Петр Чистяков — доцент кафедры истории религий РГГУ. Мы говорим про Анатолия Краснова-Левитина, человека, который бытописал Русскую Церковь в ее труднейший период, 30-х годов, 50-х, 60-х.

Ксения Толоконникова:

— Вы знаете, как о некоторых литераторах начала 20-го века, о литераторах Серебряного века говорили, что их собственная жизнь была искусством, их собственная жизнь была литературой, люди жили так, чтобы их собственная жизнь была искусством. И жизнь Анатолия Эммануиловича тоже в этом смысле была как раз церковной историей. То есть он не только был церковным писателем, но он был и деятелем. И это деятельность, по которой мы сейчас его и знаем. Мы же знаем его не как обновленческого дьякона, в первую очередь, а как автора мемуаров и солидной книги «Очерки по истории русской церковной смуты», эта деятельность началась после его возвращения из лагеря в 50-е годы.

Петр Чистяков:

— И как раз «Очерки по истории русской церковной смуты» — это совершено удивительная книга. Потому что с одной стороны, это серьезное историческое исследование, с другой стороны в тексте этого исследования зафиксировано множество ценнейших для историков фактов. И это факты, о которых он знал от непосредственных участников и очевидцев этих событий.

Ксения Толоконникова:

— Он сам и объект исследования, а его субъект.

Петр Чистяков:

— Да, он одновременно и объект и субъект исследования. И эта книга — и литература и в тоже время исторический источник. И там, действительно, удивительные факты, которые более нигде не зафиксированы. Например, он рассказывает о том, что многолетний настоятель Обыденской церкви, отец Александр Толгский в частных разговорах неоднократно говорил, что после признания, которое на исповеди мне сделал один из врачей Бакунинской больницы, в которой умер патриарх Тихон, у меня нет ни малейшего сомнения, что он был отравлен. Или рассказы Введенского, слышанные Анатолием Эммануиловичем главным образом в Ульяновске в эвакуации, тоже он это подробнейшим образом зафиксировал, всякие другие...

Ксения Толоконникова:

— Его встреча с митрополитом Николаем (Ярушевичем).

Петр Чистяков:

— Да, тоже, тоже, это совершенно потрясающее собрание фактов, благодаря которому мы о многом узнаем, благодаря которому многие обстоятельства церковной истории оживают, потому что есть и фиксация каких-то глобальных, принципиально важных фактов, есть фиксация деталей. Например, эта знаменитая раздраженная фраза архиепископа Федора (Поздеевского), который вернулся от патриарха Тихона, были достаточно сложные переговоры, и когда у него спросили, что там святейший, он раздраженно сказал: хи-хи да ха-ха и гладит кота. Вот это такие невероятно ценные детали, оживляющие историю.

Ксения Толоконникова:

— А как получилось так, что он вообще принялся за этот труд? Он же не один составлял эту книгу?

Надежда Белякова:

— Да, здесь пока не очень понятна роль Вадима Шаврова, и почему ему так важно было подчеркивать его соавторство, для меня очевидно, что основной концептуальный и идейный вклад был самого Анатолия Эммануиловича.

Алексей Пичугин:

— Они очень дружили. Несмотря на разность взглядов в целом, они с Шавровым, я так понимаю, очень дружили.

Надежда Белякова:

— Да, у них была очень личная симпатия, но для меня до сих пор не понятна пока, может, Петр добавит, но я бы сказала, что этот труд это, в первую очередь, нарратология, это нарратив, который Левитин нам донес, сохранил, это истории про историю. И удивительным образом эти истории про историю с этими байками, с этими удивительными зарисовками...

Ксения Толоконникова:

— Как раз «Очерки по истории...».

Надежда Белякова:

— Да, и он не скрывал того, что во многом это фиксация свидетельств современника. А возможно, он еще начал его писать, параллельно понимая, что сейчас часть его представлений, исторических концепций уходит в чужие диссертационные работы. И это, конечно, само по себе поразительно яркое явление, когда он начинает писать платно на заказ работы для учащихся Московской духовной академии, и он продает свое авторство. Нам рассказывали, как он писал быстро. Он сидел в Ленинской библиотеке, интересно, что Ленинская библиотека стала местом для расширения его знакомств. Человек приходит в библиотеку писать с вполне прагматической целью, он деньги зарабатывает написанием чужих работ, и тут же он знакомится с новыми кругами, с новыми людьми, которые становятся важной частью его жизни. Например, его верная последовательница и помощница на протяжении многих лет, известная диссидентка Вера Ложкова вспоминала, что она познакомилась с Анатолием Эммануиловичем как раз в Ленинской библиотеке на ступенях, как они потом ходили, общались и как он ей подробно рассказывал о своих исследованиях. Интересно для нас для историков то, что мы, когда начинали писать, я помню ученические работы, когда делаешь обзор историографии, мы писали Левитина-Краснова как ключевого историка советского периода истории церкви, и его книга вошла, и все будут упоминать и ссылаться, как на значимый факт историографии. Вот, первый, кто написал историю обновленческого движения в советской России и систематизировал, был Левитин-Краснов. И дальше того, а как, почему, что он написал, а какими источниками он пользовался, что там написано, почему-то не вызывало ни сомнений...

Ксения Толоконникова:

— Вот это интересно, да?

Надежда Белякова:

— ..ни размышлений, о чем это. И когда я подошла к этой фигуре совсем с другой стороны, я вдруг обнаружила, что исследований-то по Левитину-Краснову нет. И потому что это было совершенно уникальное явление, он сам по себе что-то необычное и выдающееся, и человек, своим активизмом изменивший очень многое внутри и православной среды, и диссидентской среды, и в истории церкви и в ее составлении. А что это было, об этом исследований нет. И реально ни одного систематического исследования про Левитина-Краснова как, извините, феноме́н или фено́мен, сейчас опять буду...

Ксения Толоконникова:

— Пока еще фено́мен.

Надежда Белякова:

— Как говорила Фаина Раевская: феноме́н, феноме́н.. Их же реально нет, и в этом тоже, такая фигура вроде бы заметная, фигура нарицательная, а при этом фигура умолчания, потому что ее никак нельзя просто охарактеризовать и отклассифицировать. И проигнорировать невозможно, а при этом начнешь копать и столько всего неудобного. Сколько диссертационных исследований было защищено в Московской духовной академии 60-х будущими епископами, теми самыми столпами и опорами РПЦ, написанных этим полуевреем, диссидентом и вообще любителем обновленчества Левитиным-Красновым. Это же совершенно страница неудобная. Потом будет издаваться диссертация митрополита Феодосия (Процюка) про обновленческие расколы в Украине, написанная в невероятно сочувственном ключе. Мы начинаем читать эту книгу и, я никак не понимаю, как мог человек, ставший иерархом, причем на уровне митрополита в будущем, Русской Православной Церкви так сочувственно относиться к Украинскому обновленчеству.

Алексей Пичугин:

— Ну, тут надо сказать, что митрополит Феодосий (Процюк) вряд ли сам что-то писал.

Надежда Белякова:

— Естественно.

Ксения Толоконникова:

— Ну конечно. Надя об этом и говорит.

Надежда Белякова:

— Но книжка-то вышла уже в 2000-е годы под его именем и фамилией.

Алексей Пичугин:

— Ну да.

Надежда Белякова:

— И это значит ни самого Феодосия, ни ту комиссию, которая защищала его работу в Московской духовной академии... Извините, а вообще были же, наверное, рецензенты, кто-то же это читал, почему их никого не смутило, и никто не задал вопрос: а почему вы о самосвятах, которые сейчас у нас фигуры, о которых мы можем... просто... если мы говорим слово «самосвяты», то это значит, что уже не про Церковь. А там про них написано настолько подробно в уважительном ключе, рассмотрен феномен этого белого движения духовенства Восточной Украины, и все это совершенно свободно прокатывало, принималось, защищалось в качестве работ по церковной истории, и это для меня очень интересный мир.

Ксения Толоконникова:

— Тут, мне кажется, еще важно вспомнить то обстоятельство, что «Очерки по истории русской церковной смуты» оплачивались Левитину-Краснову и Вадиму Шаврову, то есть они начали работать над ними по заказу. И с этим заказом связана история поездок Левитина в тогдашний Куйбышев.

Петр Чистяков:

— Да, он рассказывает об этом в предисловии к «Очеркам», что это, собственно, был тяжелый для него момент, потому что после разгромной статьи в «Науке и религии»...

Ксения Толоконникова:

— 54-го, по-моему, года.

Петр Чистяков:

— В статье они оба упоминались, потому что она называлась «Крестный отец Вадима Шаврова» и это был большой удар по Анатолию Эммануиловичу, потому что шла речь о том, что есть такой...

Ксения Толоконникова:

— Нет, а он предстает каким-то мрачным деятелем, жутким.

Петр Чистяков:

— Такой вот мрачный, мракобес, что он с правильного пути сводит юные души. После этого он лишился возможности печататься в журнале «Московской патриархии».

Ксения Толоконникова:

— Где он тоже печатался, конечно, не под своим именем.

Петр Чистяков:

— Да. И этот источник заработка, соответственно, прекратился. Тогда он поехал в Самару, которая носила в те годы название Куйбышев, к митрополиту Мануилу (Лемешевскому), который сам...

Алексей Пичугин:

— Тоже такая фигура-то неординарная, неоднозначная.

Петр Чистяков:

— Неординарная.

Алексей Пичугин:

— То, с чего мы начинали, Краснов-Левитин про каждого мог найти доброе слово. Сейчас про Лемешевского пишут очень много и говорят много и очень неоднозначно, и он тоже об этом впроброс упоминает, но при этом он столько всего о нем тут же пишет хорошего, теплого, как он ему помог в этом Куйбышеве.

Ксения Толоконникова:

— Он его от голода спас.

Алексей Пичугин:

— Как он ему платил, когда никто не платил вообще. И тут же начинаешь по-другому смотреть на людей, на которых ты смотришь, благодаря своему знанию каких-то исторических фактов, которые тогда были мало кому известны.

Надежда Белякова:

— Конечно, по-другому. И по-другому смотришь на тот мир церковный, с которым ему приходилось общаться. И о том, что не было таких жестких идеологических барьеров внутри этого мира. Эта общность среды, которая была, и где была граница между церковным диссидентом Анатолием Эммануиловичем Левитиным-Красновым и учащимися духовных семинарии и академии. Которые к нему ходили, которые заказывали ему работы, в том числе помогали финансово. Которые тут же встречались в его квартире с представителями правозащитного диссидентского, секулярного можно сказать, движения. С тем же Александром Гинзбургом. И не только. Насколько этот мир был, на самом деле, не четко разделен, насколько он был тонким.

Ксения Толоконникова:

— Я думаю, что он еще... он в какой-то момент в конце 60-х годов, по моему представлению, делился-делился, разделялся-разделялся-разделялся и к концу 60-х уже оформился в четко разделенные миры. Поначалу еще была вот эта диффузия, потом уже ее не было.

Надежда Белякова:

— Да, мир 60-х удивительно динамичный, подвижный, и этот поиск, какое-то бурление, новые смыслы, новые круги, новое общение, география перемещений этих людей показывает, насколько 60-е никак не вписываются в период того, что мы потом назовем застоем. Как много всего происходит в православной и не только православной среде.

Петр Чистяков:

— Мне думается, что есть очень важный момент приближения, потому что сам Анатолий Эммануилович в юные годы испытал этот опыт приближения к обновленчеству. И говорил о том, что до того, как он с ним соприкоснулся напрямую, ему казалось, что все они мерзавцы, приспособленцы, а потом он понял, что на самом деле все гораздо сложнее, и есть в обновленчестве много честных людей и очень достойных людей, есть те, кто оказались там достаточно случайно.

Ксения Толоконникова:

— По семейным обстоятельствам многие.

Петр Чистяков:

— По семейным обстоятельствам, разумеется. А есть и приспособленцы. И этот опыт показывает, что определенный феномен оказывается гораздо сложнее на самом деле, гораздо сложнее, чем он видится извне. И благодаря текстам Анатолия Эммануиловича, у нас есть возможность приблизиться к этому контексту церковной жизни 60-х годов. Мы видим, что все действительно гораздо сложнее, чем мы привыкли думать.

Алексей Пичугин:

— Спасибо большое. Мы прощаемся на сегодня. Про Анатолия Краснова-Левитина будем говорить и дальше. Напомню, что программа наша совместная с музеем и исследовательским центром «Советский Союз: вера и люди». Ксения Толоконникова, директор музея.

Ксения Толоконникова:

— Спасибо, дорогие друзья.

Алексей Пичугин:

— Надежда Белякова и Петр Чистяков. Надежда Белякова кандидат исторических наук, старший научный сотрудник института всеобщей истории. Петр Чистяков кандидат исторических наук и доцент кафедры истории религий РГГУ. Спасибо. До свидания.

Мы в соцсетях
****

Также рекомендуем