Поделиться
У нас в гостях был старший священник и духовник Алексеевского женского монастыря прот. Артемий Владимиров.
Мы говорили о том, может ли искусство стать искушением, где пролегает эта граница, и о чем необходимо помнить при обращении как к классическим, так и современным произведениям искусства, которые могут вызвать неоднозначную реакцию у разных людей. Отец Артемий объяснил, что именно любовь должна подсказывать художнику, где надо ограничить свободу мысли и творчества, а где — не стесняться в средствах выражения. Наш гость поделился, что важно очищать сердце, чтобы различать намерения художника и не быть искушенным.
Ведущий: Александр Ананьев
А. Ананьев
- Добрый вечер, дорогие друзья. Меня зовут Александр Ананьев и в рамках «Светлого вечера» у меня вот уже скоро два года как есть возможность задавать свои вопросы неофита тем прекрасным людям, которые приходят ко мне, чтобы найти на них ответы, и мы вместе ищем на них ответы. И сегодня у меня в гостях удивительный собеседник, мудрый пастырь, человек искусства, тонкий поэт, духовник женского Алексеевского монастыря в Москве, протоиерей Артемий Владимиров. Добрый вечер, отец Артемий…
о. Артемий
- Приветствую вас, едва сношу ваши инвективы, но отступать уже некуда.
А. Ананьев
- И вот вы ответили, как истинный поэт: красиво, лаконично и очень глубоко. Принимаю поздравления: на Сретение исполнилось два года, как я крестился в храме Александра Невского при МГИМО, для меня это большое счастье. И вот с того момента, как крестился, многое в моей жизни поменялось и те вещи, к которым я относился раньше одним образом, к ним я сейчас отношусь другим образом. Вот недавно ходил на спектакль в театр, который я очень любил, вот два-три года назад я ходил туда, мне нравилось, а буквально вчера мы с Аллой Сергеевной пошли на этот спектакль опять, посмотрели и я понял, что мое отношение к этому изменилось, смыслы поменялись, акценты поменялись и то, что раньше вызывало у меня мурашки восторга, сейчас у меня вызывает…
о. Артемий
- Резкое неприятие?
А. Ананьев
- Нет, не резкое неприятие, но вы знаете, пропали мурашки, я вдруг понял, что те игры, в которые играют люди на этой сцене, те поиски смыслов, те идеологии, цитирую: со смертью, которые они ведут, те игры, правила которые они устанавливают, оно мне стало неинтересно, потому что я знаю, где искать ответы, я знаю, кому задавать вопросы. И вот такие метаморфозы со мной происходят сплошь и рядом. И вот недавно мы с Аллой Сергеевной были в удивительном музее – музее Родена, Алла Сергеевна, моя супруга, Родена она воспринимает, как человека большого искусства, как скульптора-богослова, который пытается найти ответы на те же вопросы, на которые ищем ответы мы. И стоял возле скульптуры, которая называется «Поцелуй», конечно же, все знают эту удивительной красоты скульптуру и пытался понять: так как же мне теперь-то к ней относиться? Как мне относиться к этому сплетению обнаженных тел мужчины и женщины, потому что у меня неоднозначное отношение. И вот сегодня за этот час я хочу найти ответ на этот вопрос, потому что именно там, в том зале мне жена сказала: «Спроси отца Артемия, вот правда, это не меня надо спрашивать». Однако сначала я спрошу у вас вот что, отец Артемий: искусство и искушение – случайно ли это созвучие?
о. Артемий
- Современный русский язык, являющийся наследником древнего русского языка, частью церковно-славянского языка, безусловно, очень богат и вы правильно чувствуете, что лексическое гнездо одно: искус, искусить, испытать, необязательно со злым намерением, искусный, опытный, достигший высот в чем-то. Искусство - особая сфера деятельности человека, которую творческий его дух созидает, пользуясь подручным материалом линии, звука, вещества, слова, облекая в художественную форму этот материал в соответствии с некоей творческой идеей, поселившейся в сердце, но тут же и искушение, испытание, неприятное испытание, которое ставит на острие бритвы сердце человека, искусительный, вызывающий какие-то нечистые движения души, страсти, худые помыслы и, наверное, все глубже размышляет по этому поводу Марина Цветаева в своей знаменитой искусствоведческой статье, написанной, мне помнится, в эмиграции в Берлине перед ее приездом на советскую Родину: «Искусство в свете совести», где она пишет именно о самой себе с исповедальной открытостью говорит о том, что для нее искусство было неким первым небом, закрывавшим для нее небесные сферы, повторяю: это восприятие самой поэтессы, прожившей трагическую жизнь, потому что для преподобного Андрея Рублева, обогатившего мир своим шедевром, искусство не было закрытым потолком, он восходил от меры в меру и на всем его творчестве лежит одна светлая печать: «Да святится имя Твое, Господи». Я часто размышляю над вашим вопросом, потому что интересуюсь биографиями и судьбами великих писателей и поэтов, размышляю о тональности их творчества, а тональность различная: ранний Пушкин: страстный, горячий, гениально описывающий женскую красоту, которая его влечет к себе неотразимо и поздний Пушкин: «Вновь я посетил тот уголок…» последнее его стихотворение о страннике, в котором он описывает фактически свое движение в вечность и подымается до библейской высоты образов величаво и размеренно, стих, совершенно уже чуждый вот этой обремененности бунтующей и страстной плоти. Конечно, все определено и все уходит в сердце самого творца, художника, «блюди, сын мой, сердце твое, наблюдай за своим сердцем» советует своему чаду ветхозаветный мудрец, ибо в нем источники жизни и смерти, в том числе. Поэтому думается, что творчество великих художников мы должны оценивать очень неспешно, избегая, наверное, категоричности, потому что Пушкина мы признаем поэтом вселенского масштаба и ни в коем случае не сводим его биографию к определенным приключениям, как кто-то говорит: «Приятно, сказали, Пушкин был такой малый, как и я, разбитной и ветреный» - нет, харизма – дар творчества, сиявший в сердце поэта, сталкивался с его земным наполнением, как человека, иногда умалялся, иногда страдал, но то, что Роден, скульптор, вложивший в своего «Мыслителя» воистину глубокую думу, скульптор, значимый для сотен тысяч людей, посещающих его музей, это несомненно. И, с одной стороны, наверное, хорошо было бы вспомнить слова апостола: «для чистого все чисто», наверняка среди посетителей этой залы, где находится упомянутая вами скульптура, были и такие святые люди, которые размышляли об Адаме и Еве, об известном тяготении мужа и жены друг к другу, о поцелуе, который выражает собою и являет собою всю глубину единства человеческого рода, неслучайно инь и янь в древневосточной символике как бы сливаются друг другу. Но были и те, кто, как подростки с драными джинсами, хихикали, смеялись, краснели и, соответственно, в душе их зарождались те же самые нечистые страсти и созерцание этого откровенного образа было для них вредным, было не по возрасту для них, то же, наверное, можно сказать и о «Давиде», которого мы видим водруженным на Флорентийской площади.
А. Ананьев
- Ну, об Адаме и Еве, наверное, посетители больше размышляли возле скульптуры, посвященный рождению Евы из ребра спящего Адама – это потрясающей красоты скульптура, конечно, вот там вопросов нет, вот там все именно так, как тебе хочется представлять, Роден визуализировал все твои переживания, мысли, этот свет и Божественное чудо. А что касается «Поцелуя», причем это далеко не самая невинная скульптура у Родена, там же много таких, есть скульптура, которая вызвала у меня откровенно, говоря, возмущение…
о. Артемий
- Гадливое чувство.
А. Ананьев
- Гадливое чувство, да, причем к ней предполагается, что отношение должно быть то же самое, она называется «Мужские желания», вот там откровенно было нехорошо.
о. Артемий
- Своего рода Мопассан в мраморе и бронзе.
А. Ананьев
- У меня было другое, гораздо более жесткое определение того, что я увидел и мне очень захотелось узнать, а как я к этому должен относиться – я должен, надеясь на то, что я чистый, видеть в этом чистое или я должен это как-то отринуть и не смотреть, и не ходить? Но, с другой стороны, это Роден.
о. Артемий
- Безусловно, современное искусство, а Франция богата музеями современного искусства, уже отрешившись от всех ограничений нравственности и морали, зачастую наносит раны зрителю, созерцателю, потому что человек создан по образу и подобию Божию, потому что в каждого из нас Творцом вмонтирован детектор истины – совесть, различающая добро и зло и то, что наполняет слова апостола Павла, говорящего о честном супружестве: «Брак честен и ложе супругов непорочно», то не должно быть предметом всеобщего обозрения, разрушения интимного стыда, как утверждают наши православные психологи. Это катастрофа, которая граничит с душевным нездоровьем человека, как последствием и поэтому, безусловно, я вас понимаю. Восприняв Таинство Крещения мы с вами сделались причастниками Божественной благодати, о которой апостол Павле говорит: «Явилась спасительная благодать, наставляющая каждого человека на праведное в отношении ближнего, благочестивое в отношении Создателя и целомудренное в отношении собственных помыслов житие». Мы, действительно, невольно опускаем глаза, а иногда с чувством непередаваемого отвращения, когда встречаемся с цинизмом современного постмодернизма, где разложены форма и содержание, отворачиваемся, потому что это претит, претит нам и претит не потому что мы какие-то ханжи и фарисеи, не в состоянии оценить достодолжно гимн любви и простоте и правде, ну потому что кричащий порок выставления напоказ не таинства любви, а безудержной похоти, не различающей лиц, не видящей душу, оно, приобщающее людей к разрушительному, какому-то оргийному началу – это уже искушение, а не искусство, это уже соблазн, а не красота, спасающая мир.
А. Ананьев
- Протоиерей Артемий Владимиров, духовник Алексеевского женского монастыря и я, Александр Ананьев, ищем ответ на вопрос: искусство и искушение – где граница и как я, неофит, должен вести себя и чувствовать себя в том же музее Родена или в любом другом музее, где выставлены произведения классического или современного, с ним еще больше вопросов, искусства. Однако сначала я хочу уточнить у вас вот что, отец Артемий, конечно же, это тема для отдельной программы, мы обязательно поговорим об этом в следующий раз, но сейчас, буквально в качестве анонса, я хочу уточнить у вас вот что: вы сказали очень важное для меня слово, которое обозначает, на мой взгляд, одно из самых убедительных доказательств существования Бога, слово «совесть», которая есть у каждого, вне зависимости от того, крещен он или нет и объяснить учебником биологии наличие у человека совести практически невозможно, да вообще невозможно. И вы сказали: «совесть» и я хочу задать вам очень простой вопрос: совесть – она абсолютная или относительная? Как, например, вкус: у кого-то вкус один, более глубокий и развитый, у другого вкус не скажу, что меньше или хуже, но просто другой, он очень относительный, здесь на вкус и цвет как бы понятно, санки разные. А совесть?
о. Артемий
- Говорят, что совесть – это vox dei, глас Божий в человеке, безусловно, каждый из нас, будучи личностью, то есть созданной по образу и подобию бессмертной сущностью, облеченной в телесное естество, одновременно в соответствии с данными психологии, несет в себе генотип, фенотип, то есть мы происходим от той или иной расы, на нас влияют обстоятельства нашего рождения, физические и душевные свойства, родители, безусловно, немало зависит от традиции, религии, быта, рельефа местности, в конце концов, окружения, в котором мы воспитывались, но из этих различных воззрений на смерть, на брак, на загробную жизнь вовсе не выходит принципа всеобщей нравственной относительности, как утверждали атеизированные эксперты, изучавшие быт и нравы времен и народов. Есть какие-то базовые глубинные вещи, которые невозможно зачеркнуть, от которых невозможно освободиться, но которые можно перешагнуть, обрекая себя на саморазрушение и пусть никто мне не указывает на то, что в чаще амазонки живут себе преспокойно, каннибалы припеваюче – нет, история свидетельствует, что это всегда вырождение, это всегда самообреченность, это деградация, точно также, как сообщение о том, что где-то в Лос-Анджелесе есть ресторан, недавно мне сообщили, где вас могут попотчевать человечиной.
А. Ананьев
- Ужас какой…
о. Артемий
- Это Апокалипсис, это не просто закат Европы, а это отверзшиеся бездны преисподней, поэтому даже если какой-то цыганенок считает для себя стыдным не взять плохо лежащую вещь, из этого не следует, что у него отсутствует совесть, о чем, между прочим, написал в раннем романтическом произведении «Цыганы» наш Александр Сергеевич Пушкин. Убийство всегда останется убийством, вред, нанесенный личности человека, есть рана, нанесенная себе самому. Совесть – вещь абсолютная, хотя была бы и пригашена, припорошена или как-то размыта в своем действовании, тем не менее, она является и законодателем, и судьей, и человек остается человеком до той поры, покуда он прислушивается к своей совести. И, наверное, с этим связана и наша с вами сегодняшняя тема, потому что когда вы ходите по музею современного искусства в Париже и видите, боюсь осквернить слух наших целомудренных слушателей, обнаженную натуру, не скрывающую то, что скрывать надобно, это не просто натурщица, а это какая-то циничная поза у вас, если вы нормальный человек и хомо сапиенс, притом не разучились думать, вас просто ударной волной отводит от этого неприличия и цинизма, вы чувствуете не только разрушительное, а, прямо скажем, демоническое начало, это уже инфернальная область, которая позволяет демонам воздействовать через сердце, падшее сердце художника, воздействовать на окружающих, вынужденных принимать эти образы, принимать эти отпечатки ада и овеществленные, скажем, на полотне. В этом смысле я часто вспоминаю слова Александра Сергеевича Пушкина, преодолевшего все соблазны юности и вышедшего на простор речной волны, возшедшего на самые высоты творчества: «Искусство должно быть величаво, в нем, подлинном искусстве, ничто не должно оскорблять нравственного чувства, искусство подлинное не должно возбуждать низкие страсти». И удивительно, когда вы, например, изучаете античное искусство и созерцаете древние статуи, вы с удивлением подмечаете, что какие-то похотливые движения сердца неуместны, когда вы созерцаете ветхозаветных атлетов, потому что греческая философия, преимущественно осмыслявшая земную жизнь человека, тем не менее, это не философия разврата общества римского упадка, в здоровом теле здоровый дух - мы созерцаем прекрасные формы и догадываемся о прекрасной душе, которая одухотворяет собой эти дивные формы. Наша задача, видимо, дорогие радиослушатели, пройти златой середины.
А. Ананьев
- Вот это именно то, что я имел ввиду, отец Артемий, потому что там, в этом музее, я вдруг почувствовал, что мои взгляды как-то излишне радикальны: либо все, либо ничего и если три года назад было все, пожалуйста, я всему рад, от античного искусства до современного, то сейчас получается, что ничего и даже «Поцелуй» Родена, вот эта прекрасная скульптура, которая стала классикой, вызывает у меня много вопросов.
о. Артемий
- Может быть, там нужно табличку, написать 18+?
А. Ананьев
- Но, кстати, никто не пишет 18+ на этих музеях.
о. Артемий
- Ведь и сам человек глубок, люди, как реки, говорил Лев Николаевич Толстой, у него есть «Война и мир», образы этого романа-эпопеи, Пьера Безухова, Наташи Ростовой, составляют некий культурный фон, драгоценное достояние русского самосознания, а есть какая-нибудь «Крейцерова соната», которая хулит брак, чадородие, отражает собой мятущуюся душу писателя, который, увы и ах, в юности растлил себя множественными грехами плоти и, может быть, никогда не каялся в этом и под конец жизни, чувствуя старческое бессилие, выплеснул наружу все свои инфернальные глубины, неслучайно это произведение было переведено на все мировые языки, потому что Европа всегда тяготела к таким пропастям земным. И мы с вами, изучая творчество поэта, скульптора Родена, конечно, не должны зацикливаться на каком-то всплеске демонизма, откровенно страстного состояния, запечатленного в форме, но должны, наверное, обходя что-то стороной, внимательно изучать Роденовского «Мыслителя», изучать его творческий путь, кстати, не лишенный глубоких драм, и в личной жизни, в том числе.
А. Ананьев
- А вот сто́ит ли обходить это стороной или, может быть, искусство с любой его стороной, и с темной, и со светлой – это наша возможность построить себе систему координат и вот таким образом нарисовать себе ту золотую середину, по которой ты можешь пройти?
о. Артемий
- Это справедливо, я думаю, уже для сложившейся личности нравственно крепкого мудрого человека, который пройдет между Сциллой и Харибдой, делая какие-то зарубки для себя, формулируя для себя модус вивенди. Ну, представьте себя классным руководителем школьной группы третьеклассников, которых вы ведете в музей изобразительный искусств – нужно быть трижды осторожным, я знаю, насколько впечатлительна детская душа, из опыта исповеди знаю, что дети, случайно увидевшие неприличную картинку, речь идет уже не об искусстве, а о современных видео, гуляющих в безднах интернета, и получившего глубочайшую психологическую, если не психическую травму, вот почему семь раз отмерь – один раз отрежь, все хорошо в свое время и поэтому соглашусь с вами, что историк искусства, человек, исследующий эпоху Ренессанса, Нового времени, Новейщего времени…
А. Ананьев
-…и вакханалию современного искусства…
о. Артемий
- Да, он сам в своем исследовании привлекает очень широкий материал, как, кстати, и ученые-филологи, я учился на филологическом факультете и помню специалистов, изучавших и исследовавших значение корней нецензурной лексики, но для них это уже научный отработанный материал, а для девушки из Мытищ, поступившей на филфак, наверное, трудно в ходе учебного курса знакомиться с таким материалом.
А. Ананьев
- Я очень хорошо понимаю, о чем идет речь, в свое время в Нижегородском Государственном Лингвистическом университете писал курсовую по табуированной лексике, правда, английского языка, и это было крайне любопытно и познавательно. Мы вернемся к разговору, отец Артемий, ровно через минуту и продолжим разговор об искусстве и искушении, я даже не так скажу: о большом искусстве и больших искушениях. Не отходите далеко.
А. Ананьев
- И вновь мы возвращаемся в студию, здесь тонкий ценитель слова и искусства, духовник женского Алексеевского монастыря, протоиерей Артемий Владимиров, я Александр Ананьев. И вы знаете, отец Артемий, сценарист Юрий Николаевич Арабов – тот самый знаменитый сценарист, сказал удивительную вещь, он признался, что люди искусства - то есть я, говорит он, увы, великие грешники, ибо их распирают страсти, а без страсти невозможно искусство, если бы они были безстрастны, они не были бы художниками, сценаристами, они не исследовали бы границы допустимого и не шагали бы за эти границы, не создавали бы те удивительные шедевры, которые они создают – как вы считаете, это так или нет? И может быть вот это искусство – это наш шанс стать искушенными без вреда для своей духовной жизни?
о. Артемий
- Дай Бог без вреда, практика жизни показывает, что в юности, искупавшись неразборчиво, опрометью, очертя голову, бросившись в какой-то инфернальный омут, скажем, произведений с матерной бранью, где все это муссируется, человек редко выходит искушенным и неповрежденным, душа нежна, как эдельвейс, как только что распустившийся цветок и, если вспомнить святоотеческое определение страсти, как болезненного, разрушительного начала, болезненной энергии, паразитирующей на естественной потребности, то я рискну возразить уважаемому сценаристу. Разрушить свое собственное сердце, условно говоря, множественными плотскими падениями все ра́вно называя любовью, принеся в жертву страсти семейные добродетели, сила есть ума не надо, вопрос: что ты сможешь сказать человечеству, разве только это не будет переосмысление дурно прожитой жизни и слезное покаяние перед лицом вечности и не будем забывать, что для великих художников христианской древности, средневековья и не только, вообще для художников с христианским миросозерцанием, энергией, импульсом были не сладенькие чувства, не плоское морализирование, как ошибочно полагала страстная Марина Цветаева, но зиждительная сила Духа Святого. Я уже упоминал наших древних русских иконописцев, посмотрите на биографию Феофана Грека, который явно отличается от преподобного Андрея своей экспрессией, такой силой, через край переливающейся энергией цвета, линий, видно, что эмоционально это были совершенно не высохшие люди, пустышки засушенные, фиалки и маргаритки. То же самое можно сказать и о творчестве художников слова, вовсе необязательно опуститься на дно, чтобы сказать слово, дорогое для всего человечества, давайте возьмемся за книгу книг – Святое Евангелие, Духом Божиим начертанное, оно питало, питает и будет питать весь человеческий род зиждительной энергией, но в Священном Писании вы найдете удивительный сплав формы и содержания, высокого и прекрасного, хотя тоже Священное Писание представляет собою, возьмем книги Ветхого Завета, Песнь песней, поэзию и основой этой поэзии могут быть совершенно натуралистичные и чувственные сюжеты, однако не ради самой чувственности выбранные, но от земного возводящее к небесному, от всем знакомого к таинственному, от видимого к невидимому, поэтому мне приходилось и раньше встречать такие изречения: «Ну, я художник, но художникам страсти прощаются» - жалкое самооправдание, коль скоро речь идет о каких-то разрушительных импульсах, оставляющих после себя выжженную напалмом полосу. Можно мыслить глубоко, ярко, высоко, светло, почитаем философские заметки Ивана Ильина «Разговор с собственным сердцем»: целомудренная чистая душа, но как глубоко он чувствует праздник жизни, как высоко пишет о призвании художника, поэтому думается, что творческим людям в первую очередь до́лжно было бы проникнуться идеалом нравственной чистоты, заняться очищением сердца в надежде на то, что энергия Святого Духа особенно явственно будет им содействовать при их восхождении умом ко областям заочным, то есть осмыслению земной жизни под знаком вечности.
А. Ананьев
- У меня сразу очень много вопросов, отец Артемий, начиная тем вообще, способен ли человек оценить свет и тепло Божественное, не осознав, как опасен бывает холод и тьма? У меня была такая возможность в жизни, я знаю, что это такое и я знаю, куда ведет вниз так глубоко эта дорога, что в какой-то момент я так счастлив, что я развернулся и пошел обратно. Может быть, это важно – посмотреть туда, в бездну безумия, чтобы развернуться и пойти к свету?
о. Артемий
- Вы говорите сейчас о Промысле Господнем, который самые ошибки наши обращает к благим последствиям, попросту говоря, отпусти Всевышний, вожжи и постромки – где бы я сейчас находился? Вот, например, поэты Серебряного века сами о себе писали, что они напряженным взором, будь то Врубель или кто-то из поэтов Серебряного века, они смотрели туда, в глубину и окаменевали, вот Серебряный век в этом отношении – трагический век: никогда Россия не порождала столько талантливых, утонченных в культурном отношении, образованных всесторонне людей, при том, что в личном плане они считали для себя необходимым попробовать все запрещенное, опуститься до самых бездн, и какие трагические судьбы, какие сколы и обрывы представляет нам Серебряный век, как будто бы обреченный на гибель…
А. Ананьев
- Ну, трагизм их судеб, наверное, все-таки, был вызван не их страстями, сколько стальными гусеницами 17-го года?
о. Артемий
- 17-й год, раздробивший своими стальными зубами Серебряный век и положивший конец всякой культуре, заменивший все агитпропом, может быть, было своего рода возмездием за нравственную неразборчивость, сказать трудно, хотя для меня, как человека, любящего изучать творческие судьбы Анны Ахматовой, Марины Цветаевой, Вячеслава Иванова очевидно, что нельзя отождествлять личность поэта и высокие прозрения, которые он запечатлел в стихах с его земной судьбой, находившейся под воздействием многих-многих факторов. Не тем нам дороги, повторяю, гении человечества, что они ошибались, как ошибаемся мы, обыватели и простолюдины, но мы черпаем в лучших их произведениях какие-то прозрения относительно самих себя и, как вы говорите, учимся на чужих ошибках.
А. Ананьев
- В этом отношении мне очень понравился, например, недавний фильм «Джокер», получивший Оскар за главную мужскую роль. Фильм, который, наверное, человек воцерковленный, глубоко верующий сказал бы: «Да вы что, Александр, ни в коем случае нельзя его смотреть, это же разнузданность какая-то, это сплошные убийства и вообще неположенный фильм для христианина», но для меня было важно увидеть мир, такая антиутопия, с позволения сказать, фантазия о том, каким был бы наш мир, если бы мы предположили в самом страшном сне, что Бога нет, и вот, пожалуйста – это такая фантазия режиссера, за которую я ему очень благодарен: «давайте окунемся в этот придуманный мир, который был бы таким, если бы не было Бога», я его воспринял так. Точно также я воспринял недавний фильм «Профессор» с Джонни Деппом о профессоре, который, узнав, что ему жить осталось считанные недели, фильм называется «Во все тяжкие» в русском прокате, окунулся в пучину тех страстей, которые он, как интеллигентный человек, всю жизнь обходил и говорит: «Так вот как надо жить!» А я смотрю на него и понимаю, что это же величайшее заблуждение. И для меня эти фильмы оказались полезными в этом отношении, при этом я понимаю, что для моей 19-летней дочери их, наверное, не надо было бы смотреть.
о. Артемий
- Конечно, здесь важна интенция намерения самого автора, который часто от противного хочет утвердиться в той или иной нравственной идее и интенция намерения того, кто созерцает, смотрит, впитывает в себя, храня сердце от греха, как-то мысленно, эмоционально оценивая художественное произведение, высветляет в нем позитивную идею, но для этого нужен жизненный опыт, мудрость, определенная самозащита. Мы видим, что нас с вами компьютеры и гаджеты не делают больными людьми, мы ими умело пользуемся, обладая определенной нравственной устойчивостью, всеми этими благами для созидательных целей, неокрепшая душа ребенка, еще не умеющая выразить себя, еще не нашедшая своего призвания, может так и зачахнуть на корню, физически и психически заболев, вкусив запретный плод себе на погибель.
А. Ананьев
- Все мне можно, но не все полезно и то, что русскому хорошо, то немцу, образно говоря, смерть. То, что 42-летнему мужчине может быть, даже и полезно, то 18-летней девушке, наверное, нанесет вред.
о. Артемий
- Поэтому говорим о нравственной разборчивости, говорим об ответственности творца за то, что он предлагает людям и говорим о необходимости очищать свое собственное сердце, чтобы приобщиться подлинной творческой энергии, той премудрости, которая снисходит свыше, которая кротка, тиха, чиста, целомудренна и исполнена благих плодов, как говорит апостол Иаков.
А. Ананьев
- И продолжаем говорить об искусстве с протоиереем Артемием Владимировым. Отец Артемий, вы несколько раз упомянули церковное искусство: Андрея Рублева, великое его произведение «Троица». И, направляясь сегодня на нашу встречу, я в машине размышлял знаете, о чем? О том, что выражение «церковное искусство», оно довольно противоречиво для меня, я объясню, почему: во-первых, все-таки слово «искусство» для меня во многом связано с искушениями и с постоянным поиском границ допустимого, с относительностью, фраза «я художник, я так вижу» многое объясняет, то, что один видит так, другой видит иначе, третий вообще это видит с другой стороны, взять хотя бы того же Мунка с его «Криком», ну вот он так видит. А с другой стороны, смотрите, сейчас я ступаю вообще на очень тонкий лед, и я это понимаю и заранее прошу прощения за неловкость формулировок: Священное Писание же - это не искусство, Священное Писание – это Слово Божие? А икона, получается, это тоже не искусство – это Образ Божий?
о. Артемий
- Искусство не в современном значении слова, где утвержден, на пьедестал вознесен творческий произвол, личная свобода художника, является неким божеством с маленькой буквы, постулируется неподотчетность, вражда в отношении всякой цензуры и прочие лозунги и тезисы. Там, где речь идет о служении Богу и назидании человеческих сердец символами вступает, несомненно, в силу, традиция, если условно мы называем иконопись искусством, то совершенно особого рода, где творческая фантазия художника укладывается в некое русло, где используется особый язык символов, где запрещается отсебятина в изобразительных средствах, где царствуют совершенно строгие математические законы, о которых пишет отец Павел Флоренский в статье «Об обратной перспективе», кстати, и в статье «О богослужении», как синтезе всех искусств. Здесь, безусловно, нужно говорить о том, что благодать Святого Духа, освящая линии, освящая цвета, действуя через сердце иконописца или церковного гимнографа, ставит главную задачу - прославление Творца, вочеловечивание Бога Слова, святых Его и поэтому требует от художника знания средств выразительности, знания, которые приходят к нему не по наитию только и не столько, сколько по ученичеству, умению воспринять этот язык, выработанный задолго до него. Однако не следует считать, что, скажем, иконопись или составление жития святого – это только какое-то копирование механическое, воспроизведение уже выработанных форм – нет, Божья благодать, живя в сердце художника в широком смысле слова, наполняя его душу, ищет выражения и, пользуясь подручными средствами, используя язык, выработанный до него, он всегда создает что-то новое, он одухотворяет эти образы своей творческой энергией, своими молитвами и поэтому мы хорошо различаем, скажем, в иконописи современной, копеистские какие-то вещи, ученические вещи и работы настоящих мастеров, находящих свободу в канонических формах как бы преизливается их творческая энергия и они не стеснены нисколько этими условностями, но через них вырабатывают свой собственный неподражаемый стиль, который называется школой и затем уже будут специалисты говорить: вот это из круга такого-то иконописца, тяготея к творчеству такого-то имени. В этом смысле Дух Святой, осеняя человека, никогда его не порабощает, но раскрывает полноту его творческих возможностей в очерченном русле канона.
А. Ананьев
- То есть церковное искусство, оно все-таки искусство, назовем его консервативным.
о. Артемий
- Оно запрещает произвол, оно держится определенного языка, посмотрите, как, например, изображается нагота Адама и Евы в наших миниатюрах, в летописных сводах, вы нигде не увидите принятой в западной живописи игры воображения, тем паче возрожденческой распущенности, там есть особые приемы. Между прочим, хорошо вспомнить и наши советские мультфильмы, работы, которые сообразованы были с детским восприятием, как выразительно и вместе с тем скромно они повествовали о любви Василисы Премудрой и Ивана Царевича, я сравнил не случайно с иконописью эти хорошо прорисованные советские мультфильмы, которые совершенно были чужды каких бы то ни было вольностей и именно возвышали, искусство должно быть величаво, просвещали, умягчали сердца, в отличии от мультиков-блокбастеров уже постсоветского времени.
А. Ананьев
- Даже и здесь все равно грань настолько тонка, что периодически возникают конфликты даже на этой почве, я сейчас вспомнил о дорогом протоиерее Вячеславе Перевезенцеве и его прекрасном храме под Черноголовкой, который он любовно восстановил из руин и сейчас это один из самых красивых храмов, который я знаю. В притворе этого храма фреска Адама и Ева, вот этот райский сад и Адам с Евой изображены настолько натуралистично, что это вызвало гнев прихожан даже.
о. Артемий
- Надо будет как-нибудь поподробнее узнать, о чем идет речь, я только вспоминаю скульптуру в бронзе у павильона метро Новокузнецкая, где Адам и Ева изображены тоже достаточно натуралистично…
А. Ананьев
- Ну а, кстати, мне нравится эта скульптура, она симпатична
о. Артемий
- Она вполне уместна для современного искусства и говорит о вечном, ведь, действительно, мы не должны быть мухами, которые садятся на грязные места, а должны созерцать некий логос, то есть высший смысл, который одушевляет то или иное конкретное произведение.
А. Ананьев
- Но я до сих пор не понимаю, как же так выходит, что на входе (как я вам благодарен, что вы вспомнили об этой скульптуре на входе)
о. Артемий
- К слову пришлось.
А. Ананьев
- Да, в центре Москвы на входе на станцию метро Новокузнецкая стоит скульптура, там действительно обнаженные Адам и Ева и ни у кого, ни у детей, ни у женщин, ни у мужчин не возникает вопроса, что они тут делают и ужас, как неприлично, закройте глаза, уберите это отсюда! Но если я точно также встану без одежды у входа в метро Новокузнецкая – это будет нарушение общественной морали и это будет ужасно. А почему?
о. Артемий
- Да, вы так не сделаете никогда, потому что это грех эксгибиционизма, это срывание покровов, потеря интимного стыда, это уже выплеск страстей, это, действительно, будет уже омрачающее, демоническое воздействие на людей, к искусству не имеющее никакого отношения, потому что все, наверное…
А. Ананьев
- Вот я и пытаюсь понять, в чем разница, ведь визуально ничего не поменялось
о. Артемий
- Намерения разные.
А. Ананьев
- Намерения разные?
о. Артемий
- Намерения, идейный смысл, духовная подоплека, одно дело – праотцы, вкусившие запретный плод, научившие поневоле человечество горьким уроком непослушания, другое дело – современное бесстыдство, которое, иногда претендуя на звание искусства своей целью имеет лишь заявить о своей индивидуальности самым болезненным путем оглушить человека любой ценой привлечь к себе внимание.
А. Ананьев
- И вот таким образом к концу нашей беседы благодаря отцу Артемию мы нашли довольно универсальный критерий оценки того или иного произведения искусства или вообще любого визуального проявления, Господь ведь целует намерение, и мы должны тоже оценивать именно их, в первую очередь.
о. Артемий
- Безусловно и сообразовываться, когда речь идет о самих художниках, сообразовываться с бессмертной личностью человека, с его бессмертным духом, понимая, что плоды наших рук должны не возбуждать низменные страсти и желания, но обращать мысли и чувства к вечному и непреходящему и таким образом любовь, подлинная любовь к человеку всегда подскажет художнику, где нужно блюсти грань, а где не стесняться в средствах выражения.
А. Ананьев
- Отец Артемий, я приглашаю вас в следующий раз на нашу беседу, когда у вас выдастся свободный вечер, я хочу обсудить с вами совесть, о которой мы немножко начали говорить и стыд. Говорят: ни стыда, ни совести, а говорят, что стыд и совесть – они, наверное, и делают нас человеком таким, каким бы нас хотел видеть Господь.
о. Артемий
- Ну что же, постараюсь подготовиться к этой глубокой теме.
А. Ананьев
- Да, об этом мы обязательно поговорим в следующий раз. Ну а пока я благодарю духовника Московского Алексеевского женского монастыря протоиерея Артемия Владимирова, спасибо вам большое. Я Александр Ананьев, это вопросы неофита в рамках «Светлого вечера». Слушайте каждый понедельник в восемь часов вечера. Ну а вернуться к нашей беседе всегда можно на нашем сайте radiovera.ru. До новых встреч, всего доброго.
о. Артемий
- До свидания.
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Поделиться
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
Поделиться
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
Поделиться
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!
