«Дмитрий Шостакович». Светлый вечер с Юлией Казанцевой (25.09.2018)

К. Мацан

— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, дорогие друзья. В студии моя коллега Алла Митрофанова...

А. Митрофанова

— Добрый светлый вечер!

К. Мацан

— ...и я, Константин Мацан. И мы Вас поздравляем с днем рождения. Сегодня день рождения у Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Он родился в этот день с 1906 году. Сегодня ему исполняется 112 лет. Человек-эпоха, один из величайших и, может быть, ключевых композиторов и вообще деятелей русской мировой культуры ХХ века, человек, в чьей судьбе отразился ХХ век, — об этом мы сегодня поговорим, об этой личности. И, конечно, послушаем музыку. И у нас в гостях сегодня Юлия Казанцева, кандидат искусствоведения, пианист, лауреат международных конкурсов. Добрый вечер!

Ю. Казанцева

— Добрый вечер.

А. Митрофанова

— Я очень рада, что Юля к нам сегодня пришла, потому что когда мы готовились к этой программе, очень много обсуждали, какие композиции из Шостаковича поставить в эфир... Не самый простой композитор, мягко говоря. Но, вместе с тем, его фигура настолько значительна... Потому что Костя говорит, что в нем отразился ХХ век. И мне кажется, что и он тоже в ХХ веке отразился и настолько сильно на него повлиял... И просто вот чтобы... Мы подумали: с чего лучше начать разговор? Мне кажется, настолько понятен масштаб его фигуры, как во время Великой Отечественной войны. Наверное, это самый лучший пример — поговорить немного, для начала, о его Седьмой симфонии. Ведь я думаю, что многие знают и слышали это произведение, и его ритмы — они в нас стучат. И, вместе с тем, насколько была великой и насколько непростой судьба этой симфонии... Ахматова про нее, помните, тогда написала в «Поэме без героя», что, «притворившись нотной тетрадкой, знаменитая ленинградка возвращалась в родной эфир». Шостакович начал ее писать в блокадном Ленинграде, а закончил уже... По-моему, в Куйбышев его отправили, в итоге, в эвакуацию, не с первого раза, потому что он не хотел покидать Ленинград, его родной город. И он отправил четыре нотных тетради с летчиком, который вез груз — медикаменты он перевозил, доставлял в блокадный Ленинград. И сквозь какой шквал огня должен был прорваться этот человек, это просто сейчас очень сложно представить. Но его обстреливали действительно со всех сторон. И то, что он в итоге приземлился и доставил и лекарства, и Седьмую симфонию, это, конечно, человеческий подвиг. И вот тогда эти четыре тетрадки у него изъяли и доставили их музыкантам, которые... Я помню, я читала об этом — когда дирижер, которому предстояло реализовать этот замысел Шостаковича... Не премьера была — премьера в Куйбышеве, а там, в Ленинграде, соответственно, уже она второй раз, по-моему, исполнялась, но не суть. Он просто ахнул, потому что в обычном оркестре — определенное количество музыкантов. То, что прислал Шостакович, превышало в полтора или два раза нормальное количество музыкантов в оркестре. Но в блокадном Ленинграде, это надо понимать, к тому моменту музыкантов осталось, в лучшем случае, две трети, если не половина. И вот эти сообщения, от которых просто мороз по коже, что «скрипка умерла, пока шла на репетицию», «барабан погиб под обстрелом» и так далее. И, в итоге, музыкантов-то практически нет. И как ее исполнять, непонятно. И вот тогда кинули клич по ленинградскому радио и объявили, что «если в городе есть люди, музыканты, пожалуйста, приходите на репетиции, потому что инструментов очень много, а мы должны эту Седьмую симфонию обязательно сыграть». То есть это было таким моментом еще общего гражданского подъема. Потому что, ну, казалось бы, сейчас это безумие, совершенное безумие — в блокадном Ленинграде во время голода, болезней и отчаянья такого зачем-то заниматься музыкой, да еще и на таком уровне.

Ю. Казанцева

— Это чистое безумие, да.

А. Митрофанова

— Юля, а можете объяснить, а что дает в таком случае занятие музыкой? В таких исторических условиях — что это?

Ю. Казанцева

— А Вы знаете, именно эта симфония — в чем ее уникальность? Это великое музыкальное произведение. А очень часто в истории музыки великие произведения создавались «не вовремя»: «Страсти» Баха, «Картинки с выставки» Мусоргского — когда вот они их написали, они были никому не нужны. Бах написал «Страсти» — это была устаревшая музыка, уже никто не слушал. «Страсти» — новая эпоха наступала... То же самое, «Картинки с выставки» — слишком новаторская музыка. А Шостакович написал эту симфонию, когда это было настолько нужно! Это было необходимо больше, чем воздух, больше, чем еда, это дало людям веру, стало символом несгибаемости человеческого духа. И там был удивительный исторический и музыкальный пример вот такого стопроцентного попадания. Шостакович вообще — летописец эпохи. Он стопроцентный человек ХХ века. Можно, говорят, изучать музыку — даже не только можно, а очень хорошо изучать историю ХХ века по музыке Шостаковича. Не нужно читать, может быть, каких-то книг, не нужно смотреть страшных, кровавых фильмов, а послушайте, например, Седьмую симфонию. Вы почувствуете весь этот ужас. Вы за час — вот сколько симфония длится, даже чуть больше — Вы это все проживете. Вы это все проживете, Вы не сможете пошевелиться от ужаса, тем более, если Вы сидите в кресле. А потом Вы почувствуете вот этот вот дух, невероятную силу человеческого духа, которая может все вынести. И неслучайно симфония — она не только у нас такой имела эффект, когда люди полумертвые, действительно, играли, слушали. Но во всем мире она звучала. Она стала символом...

А. Митрофанова

— ...грядущей Победы над фашизмом...

Ю. Казанцева

— Да, да. И в США за один сезон — 60 раз. Более 60 раз ее передавали. То есть это пример того, что эта музыка — она звучала, мне кажется, каждый день где-нибудь, да она звучала.

А. Митрофанова

— Я вот тут выписала себе воспоминания о том, как происходил набор музыкантов в оркестр: «Музыкантов искали по всему городу. Элиасберг, дирижер, шатаясь от слабости, обходил госпитали. Ударника Жаудата Айдарова он отыскал в мертвецкой, где и заметил, что пальцы музыканта слегка шевелились. „Да он же живой!“ — воскликнул дирижер, и это мгновение было вторым рождением Жаудата. Без него исполнение Седьмой было бы невозможным — ведь он должен был выбивать барабанную дробь в Теме Нашествия».

Ю. Казанцева

— Фантастика, это фантастика!

А. Митрофанова

— Вот это самый известный, наверное, эпизод из Седьмой симфонии — Тема Нашествия. И да, дело в том, что, действительно, вытаскивали из госпиталей и пытались привести в чувство музыкантов — какие-то специальные пайки им старались выписать. Ну что там было в блокадном Ленинграде? Но все равно люди воодушевлялись и начинали заниматься музыкой. Но и в этом случае все равно музыкантов не хватило. И тогда стали из окопов вытаскивать солдат, которые были музыкантами, которые ушли на фронт. И в итоге собрали оркестр. И они репетировали, и репетировали из последних сил, потому что, ну, надо понимать — люди истощенные. Но вот эта музыка — она им давала силы. И когда, в итоге, в августе 1942 года прозвучала эта премьера... Там же это тоже невероятно трогательно: все, кто мог в Ленинграде ходить в этот момент (потому что многие уже не могли ходить), все пришли в концертный зал, чтобы слушать Седьмую симфонию Шостаковича и слушали ее просто затаив дыхание, и аплодировали потом стоя, и зал гремел. Но для тех, кто ходить уже не мог, ее транслировали по радио, и ее транслировали из всех репродукторов, которые были в городе. Весь город гремел вот этой Седьмой симфонией Шостаковича. И для того, чтобы люди могли дойти до концертного зала и вернуться потом обратно (там же бомбежки были бесконечные), солдаты, державшие оборону города, обеспечили вот на эти 2 часа 20 минут в городе спокойствие. Как они это сделали? Они устроили свою «симфонию» из орудий, с помощью снарядов. Там снаряды какие-то дополнительно доставляли в Ленинград. Я, к сожалению, не историк и не могу в деталях это все описать, но вот дух был примерно таким. И они без конца в течение 2 часов и 20 минут стреляли по немцам. И вот сквозь... Это операция, которая называлась «Шквал». Вот шквал аплодисментов, который стоял в концертном зале, и шквал из орудий, которые стояли на передовой, на линии обороны Ленинграда. И дело в том, что даже несмотря на этот шквал из орудий, немцы все равно услышали Седьмую симфонию, потому что она неслась изо всех репродукторов. И я читала воспоминания двух бывших солдат, которые, уже будучи гражданами ГДР, в 70-е, по-моему, годы приехали в СССР, в Ленинград и делились своими воспоминаниями: «Вы знаете, да, мы слышали эту музыку. И тогда, летом 1942 года, в августе, мы поняли, что мы проиграем войну. Потому что если люди в такой ситуации, уже находясь так долго в блокаде, могут играть и слушать такую музыку, то сделать с этим ничего нельзя». А люди, соответственно, которые были в концертном зале, они потом свидетельствовали: «Вы знаете, мы в этот момент воскресли. Мы поняли, что есть надежда и что есть надежда на Победу». Вот такова судьба Седьмой симфонии. И, по-моему, это вот я рассказываю, у меня уже все равно до мурашек... Мне кажется, что Шостакович в этом смысле — он, конечно же, для ХХ века одна из ключевых фигур.

К. Мацан

— Юль, а вот с точки зрения музыки чем была эта симфония? Я почему спрашиваю — потому что вот мы сегодня, конечно, уже, и очень правильно и справедливо, не можем ее отделить от всей той истории, которую сейчас Алла рассказала. Для нас это великое произведение, возникшее в великий момент. Но мне всегда интересно представить себя человеком, который впервые видит партитуру или впервые слышит эту музыку. И он пока еще не воспринимает ее через ассоциации будущей Победы, множества исполнений. Вот дирижер, который открывает эту партитуру, и он знает, кто такой Шостакович, какую музыку он до этого писал, — что он видит? Это новаторство, это классика, это какой-то другой язык, связанный с переживанием войны? Вот как посмотреть на это произведение, если мы его когда-нибудь за рамками эфира будем слушать, попытавшись услышать его как будто впервые? Что мы должны, на что должны обратить внимание?

Ю. Казанцева

— То есть даже если мы не знаем, в каких условиях это писалось, да?

К. Мацан

— Например.

Ю. Казанцева

— Абстрактно музыка? Тут есть такой излюбленный прием Шостаковича: он берет тему, вот эту тему Нашествия... Это же безобидная песенка...

К. Мацан

— (Напевает.)

Ю. Казанцева

— Совершенно верно. Да. Веселый мотивчик, да? И это становится любимым приемом на протяжении всей жизни Шостаковича, таким кредо — из нее вырастает мощь чудовищной силы...

К. Мацан

— И ужас.

Ю. Казанцева

— ...и меняется знак — «плюс» на «минус». Да, да. Что... То есть это характерная черта Шостаковича — мы никогда не знаем, а где же правда. Вот это самое страшное — где же правда, где добро, а где зло? Одно поворачивается другим. Он никогда не искал специально каких-то новшеств музыкальных. Тут нужно сказать, что ХХ век — это время музыкальных революций. И менялся музыкальный язык, композиторы специально что-то изобретали. Те же нововенцы — они создали новый способ музыкального письма — додекафонию или атональную музыку. Шостакович этим не занимался. Да, есть какие-то новые приемы, которые музыканты потом изучают, анализируют, пишут диссертации, но это не было его целью, вовсе нет. Он классик ХХ века, он «Бетховен ХХ века» — его так называют. То есть он шел от смыслов. Безусловно, он шел от смыслов.

А. Митрофанова

— Мы говорим сейчас о Седьмой симфонии, но у него есть и другие симфонические произведения...

Ю. Казанцева

— 15 симфоний на протяжении всей жизни. Он писал... Простите, я Вас перебила...

А. Митрофанова

— Нет-нет, я просто думаю, что, наверное, Седьмая — она, конечно, безусловно, очень значимая, но есть же и другие, тоже ключевые, и среди симфоний тоже произведения, да?

К. Мацан

— Есть такая шутка: «У Бетховена три симфонии — Третья, Пятая и Девятая». (Смеются.) А у Шостаковича их 15.

Ю. Казанцева

— (Смеется.) Ну, у Шостаковича — да. Во-первых, Первая симфония — замечательная история... Он написал ее в 19 лет. Выпускник консерватории!

К. Мацан

— Это дипломная работа его была!

Ю. Казанцева

— Дипломная работа, совершенно верно! Никому не нужный выпускник, полуголодный. И Первая симфония его возносит на музыкальный Олимп. Ее исполняют во всем мире. Стоковский, Кусевицкий — лучшие дирижеры в мире буквально дерутся, кто будет ее исполнять! Почему это случается? Это тоже очень важно для Шостаковича. Я сказала, что было время музыкальных революций. И слушатели, и музыканты находились в каком-то недоумении — а что же будет дальше? Неужели классическая музыка, которую мы знали, закончится? Ее больше не существует, пишут что-то невообразимое. А Шостакович дал надежду, показал, что в ХХ веке возможно писать классическую музыку. Первая симфония — это пример продолжения традиций Малера, например. И, в то же время, это современная музыка. Это вот соединение традиций и современности, отклик на то, что происходит сейчас. Пятнадцатую симфонию он написал незадолго до смерти. То есть это и летопись ХХ века, и летопись его собственной жизни — вот эти симфонии, то, через что он проходил. И все 15 мы не можем сейчас послушать и обсудить — это тема отдельной беседы. Я бы очень хотела поговорить о Пятой симфонии, потому что это тоже очень важный момент его жизни и важный момент в музыке ХХ века. Пятая симфония написана в 1937 году.

А. Митрофанова

— Давайте послушаем сейчас из нее небольшой фрагмент, а потом вернемся к разговору о ней, хорошо?

Ю. Казанцева

— Это будет кусок — последний, заключительный фрагмент финала этой симфонии.

(Звучит фрагмент Финала Пятой симфонии Д.Д. Шостаковича.)

К. Мацан

— Юлия Казанцева — кандидат искусствоведения, пианист, лауреат международных конкурсов и замечательный рассказчик о музыке и о ХХ веке...

Ю. Казанцева

— Спасибо...

А. Митрофанова

— Это правда.

К. Мацан

— ...сегодня с нами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о Дмитрии Дмитриевиче Шостаковиче.

А. Митрофанова

— Сейчас звучал фрагмент из его Пятой симфонии, и это действительно произведение, связанное с трагическими событиями в его жизни. Ведь... Ну, мы поговорили о Седьмой симфонии, и это невероятная слава, это Сталинская премия, и вообще у него в жизни было, по-моему, четыре Сталинских премии, и вообще, Юль, 13, Вы говорили, премий, в общей сложности?

Ю. Казанцева

— Ну, можно сбиться... Ну, очень много наград — мне кажется, 13 или даже больше. Почести, слава... Монография о Шостаковиче вышла, когда ему было 40 лет. Он жив, здравствует — уже монография о нем. То есть он был, да...

К. Мацан

— Был прижизненный классик.

А. Митрофанова

— Прижизненный классик. И всемирно известный композитор.

Ю. Казанцева

— Да, прижизненный классик.

К. Мацан

— В некоторые периоды своей жизни.

А. Митрофанова

— И при этом те травли, через которые ему пришлось пройти, они — я вообще не понимаю, как сочетаются с этим его признанием. Травля первая — это 1936 год, когда Сталину не понравилась «Леди Макбет Мценского уезда» и шквал критики обрушился на Шостаковича, его музыку запретили. И второй трагический эпизод — это 1948 год, когда он просто «попал под раздачу» вместе с Ахматовой, Зощенко — эта чудовищная травля в советской прессе. И Пятая симфония, насколько я понимаю, это одно из тех музыкальных произведений, которые связаны именно с его глубочайшим переживанием вот этих событий — исторических, с одной стороны, а с другой стороны, тех, которые ломают его собственную судьбу. Юля, расскажите об этом, пожалуйста, как это было?

Ю. Казанцева

— О, Вы знаете, сейчас такое слово модное — «стресс», да? Ну, «у нас у всех стресс, страшный стресс»... Это настолько смешно по сравнению с тем, что пережил Шостакович...

А. Митрофанова

— Нам и не снилось.

Ю. Казанцева

— Он жил — всю жизнь это какие-то чудовищные качели. Я не знаю, какая человеческая психика это может выдержать. Вы совершенно правы: то его объявляют национальным героем (в 19 лет, причем, в первый раз — он «надежда советской музыки», в 19 лет)... Потом — симфония, да? Седьмая симфония — казалось бы, он уже неприкасаемый. Будет травля в 1948 году. Или опера «Леди Макбет Мценского уезда» — слава по всему миру, а здесь — запрет на музыку. Он боится, что его...

А. Митрофанова

— ...арестуют.

Ю. Казанцева

— ...арестуют, расстреляют. 1937 год — ну, тут, в общем-то, комментарии излишни. Шостакович знал, что его сейчас заберут. Он был готов, у него был чемодан собран. Каждую ночь он ждал, что вот сегодня наконец придут за ним. Давид Ойстрах вспоминал, что у них в подъезде нетронутыми за 1937 год остались две квартиры, а так всех забрали так или иначе. И Шостакович имел все основания бояться. Потому что он дружил с Тухачевским, с Мейерхольдом он работал и дружил. Что с ними случилось, мы все знаем. Его родная сестра репрессирована. То есть круг сужался — он следующий. И вот эта симфония, Пятая симфония, и то, что я сказала про Седьмую симфонию, — вот эта тема Нашествия, которая начинается как безобидный мотивчик, а он ее перевертывает, — то же самое. То, что мы сейчас послушали, фрагмент, вот смотрите, этот фрагмент — чем он так важен? Мажор — долго-долго звучит мажорный аккорд. Мажор — это что такое? Мажор — это хорошо, это оптимизм, «все хорошо закончилось». 1937 год — это политика оптимизма: «Мы делаем светлое будущее. У нас все прекрасно, у нас лучше всех». И понимаете, вот этот аккорд звучит — уже невозможно его выносить, уже «остановите, пожалуйста, вот это звучание вот этого ре мажора, остановите, это невыносимо!». Это крик — это крик сквозь, не знаю... Ну, говорят, что это — «оптимизм на костях». Формально его похвалили за эту симфонию — «молодец, Шостакович, написал позитивную музыку, пришел к такому вот финалу позитивному», да? Но имеющий уши да услышит. Люди тоже...

К. Мацан

— А современники не расслышали?

Ю. Казанцева

— Расслышали. Они, все, кто были в зале, встали, не хотели расходиться, и пришлось выключать свет, чтобы как-то публику разогнать. Но формально не придерешься — музыкальный язык классический, закончилось хорошо...

К. Мацан

— Мажор?

Ю. Казанцева

— Уж какой мажор! Такой мажор, что уж всем понятно, что это мажор, понимаете? Это Шостакович. Он... Говорят, он «в кармане держал фигу». Он говорил то, что он хотел сказать. Он говорил, что «даже мне обе руки отрубить — я буду все равно писать, я буду в зубах держать перо и писать». Он сказал то, что он должен был сказать. А вернувшись к 1937 году — это мы уже подходим к «Леди Макбет»... Из-за чего все это случилось, да? Из-за «Леди Макбет» — главная опера ХХ века, ну, одна из, да? — «Леди Макбет Мценского уезда». Вот что для меня удивительно — это написал молодой человек, 28 лет. Он женился, у него...

А. Митрофанова

— Счастливо женился. 20 лет они прожили.

Ю. Казанцева

— Да, счастливо женился. Причем, счастливо... Счастливо-то счастливо, но он не пришел в день свадьбы на собственную свадьбу. Был такой стеснительный, что...

А. Митрофанова

— (Смеется.) Серьезно?

Ю. Казанцева

— Да, он сбежал, скрывался. Потом они помирились, женились, и он посвятил... «Леди Макбет» — это посвящено его жене, Нине Васильевне.

К. Мацан

— Интересный выбор для посвящения!

Ю. Казанцева

— Да, да, интересный выбор. Но кто знает оперу, он поймет сейчас нашу иронию. Опера...

К. Мацан

— А кто знает произведение Лескова, которое в оригинале лежит...

Ю. Казанцева

— Ну, опера... Значит, в чем тут дело? Сейчас в любом учебнике: «Опера Шостаковича — это величайшее произведение ХХ века». И мы можем так снисходительно говорить: «Вот первые слушатели, которые ругали, они такие недалекие были, они ничего не понимали, они...» Не только Сталин отозвался, что это «сумбур вместо музыки», а многие ругали. Многие говорили, что это какая-то порнография, это не музыка. А Вы знаете, их можно понять. Вот приходим в оперу для того, чтобы получить удовольствие, отдохнуть культурно, наконец, да? И что мы видим? Это почти три часа... Да, иногда, можно сказать, орут вместо того, чтобы петь. Большая часть оперы — это шок для зрителя...

А. Митрофанова

— Говорят, там голоса срывали исполнители, да?

Ю. Казанцева

— Там голоса срывали. Это сцены насилия, очень натурально изображенные. Это сцены убийства. Простите меня, сколько леди Макбет, Катерина Измайлова, убила? Она убила мужа, отца мужа придушила вместе со своим любовником, а потом она бросилась в озеро, прихватив с собой новую возлюбленную своего возлюбленного. Если кратко, это понятно, да? Вот такой сюжет.

А. Митрофанова

— Вполне.

Ю. Казанцева

— То есть страсти, страсти. Но что очень важно? Опера с самого начала возрождения этого жанра, рождения жанра — это страсти. Всех убивают, в конце все умирают — это нормальное дело. Ну согласитесь, да?

А. Митрофанова

— Ну, в общем, да.

Ю. Казанцева

— Верди, «Тоска». Но смотрите: Тоска сейчас прыгнет со стены. Она перед этим поет чудную арию. Очень красиво. Или вот в «Тоске» — пытают ее возлюбленного. Она поет. Она страдает. Это драма, но это так красиво!

К. Мацан

— Герман в «Пиковой даме» — он, в принципе, уже умирает, но поет долгую-долгую арию после этого.

Ю. Казанцева

— Да, да! Это оперная условность. Шостакович что делает? Он все эти условности просто удаляет. Нету больше какой-то... Нету преграды — что жизнь, а что музыка. Нету главного условия: что такое музыка? — это что-то прекрасное. Нет. У Шостаковича музыка — это ужасное, это все страсти, которые черные страсти человеческой души, это бездны человеческой души. И вот все это обрушивается на бедного слушателя. Чем заканчивается опера? Мы сейчас уже вот будем слушать фрагмент, и я хочу пояснить: это последняя ария Катерины, которая прошла через все круги ада. Она уже убила мужа, она убила отца мужа, она уже на каторге, и ее возлюбленный ей изменяет. Это такая выжженная пустыня в ее душе... Весь этот грохот, вакханалия музыки заканчивается вот каким-то очень тихим, очень сдержанным эпизодом. Это Катерина поет арию. Она озеро видит, и она поет, что «вот озеро глубокое, и мне мерещатся призраки тех, кого я убила». И в итоге она туда бросится и прихватит с собой женщину, которая разлучила ее с возлюбленным. И хор каторжан, который мы уже не услышим сегодня, но вот уходит — это тихий такой напев... Что остается у слушателя? Во-первых, недоумение, что это такое было, да? Ну, и, конечно, человеческие страсти, да? Очень часто нам их не хватает, мы как-то пытаемся яркие эмоции получить. Что нам дает музыка? Она дает возможность прожить это все. Прожить всю глубину человеческих...

А. Митрофанова

— ...не переходя границ в реальной жизни.

Ю. Казанцева

— ...не переходя границ жизни. Мы выходим из театра — все прекрасно.

А. Митрофанова

— Переживаем катарсис так называемый и, может быть, не совершаем этих ошибок в жизни.

Ю. Казанцева

— Совершенно верно.

А. Митрофанова

— А еще, мне кажется, знаете, какая есть рифма с тем временем, когда выходит «Леди Макбет»? Ведь это еще не разгар террора сталинского, но, вместе с тем...

Ю. Казанцева

— Ну, «Леди Макбет» — 1936 год.

А. Митрофанова

— 1936 год. Вместе с тем, все равно уже тучи сгущаются, и атмосфера сгущается. И, своего рода, это прообраз того, что будет потом.

Ю. Казанцева

— Вы совершенно правы.

А. Митрофанова

— Когда человек, уходя на дно, утаскивает с собой еще других, когда эти доносы существуют... Ведь это же все было. Сегодня споры идут о том, что, вот, говорить так об этом времени, не говорить так об этом времени, но не вычеркнешь из истории этих страниц. Люди действительно писали друг на друга доносы, действительно, люди друг друга убивали. Это было, и в опере Шостаковича эти мотивы — он как бы их предчувствует, что ли.

Ю. Казанцева

— Композитор — сверхчувствительный. Он даже не только отражает время — он предчувствует. Он предчувствует время, предугадывает.

К. Мацан

— Давайте послушаем...

Ю. Казанцева

— Это ария Катерины — да, последняя ария Катерины из оперы «Леди Макбет Мценского уезда».

(Звучит ария Катерины из оперы Д.Д. Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда».)

К. Мацан

— Это была ария Катерины из оперы «Леди Макбет Мценского уезда» Дмитрия Шостаковича, о котором мы сегодня говорим в программе «Светлый вечер» с Юлией Казанцевой, кандидатом искусствоведения, пианистом и лауреатом международных конкурсов. В студии моя коллега Алла Митрофанова, я — Константин Мацан, мы прервемся и вернемся к Вам буквально через минуту.

А. Митрофанова

— Еще раз добрый светлый вечер, дорогие слушатели! Константин Мацан, я — Алла Митрофанова, и напоминаю, что в гостях у нас сегодня Юлия Казанцева, кандидат искусствоведения, пианист, лауреат международных конкурсов. Сегодня 25 сентября — это день рождения Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, 112 лет со дня его рождения. И мы наш сегодняшний разговор именно ему посвящаем, слушаем его музыку. Вот перед перерывом прозвучал фрагмент из его оперы «Леди Макбет Мценского уезда». И судьба этого человека — она настолько невероятна, трагична и переполнена сложными событиями, но при этом переполнена, как мне кажется, еще и любовью. Вот эту оперу он посвятил своей жене. В этом браке родились дети, которые... Я видела один из документальных фильмов, посвященных Шостаковичу, — они с такой любовью вспоминают о своем отце, просто невероятно! И много раз в воспоминаниях об этом человеке говорится, что семья и дети — для него это было все. И вот с первой супругой, которая, к сожалению, очень рано умерла...

Ю. Казанцева

— 45 лет ей было всего...

А. Митрофанова

— Всего лишь... Они прожили вместе 20 лет, но эти 20 лет — они были для Дмитрия Дмитриевича таким вот абсолютным счастьем в семейной жизни, несмотря на все те очень страшные события, которые происходили на внешнем фоне. Она помогала ему выстоять. И мне кажется, знаете, ну вот есть это выражение очень хорошее, его любит наша коллега Тутта Ларсен — «что излучаешь, то и получаешь». Вот Шостакович — тот человек, который, несмотря на все те сложности, выпавшие на его судьбу, все-таки излучал из себя, мне кажется, вот какой-то свет и любовь. Как он относился к людям, скольким он помог! Давайте об этом тоже немного поговорим. Что было у него внутри вот именно по-человечески, каким он был как человек? Понятно, как многие гении, очень сложные в плане рассеянности и неадаптированности к бытовой жизни, и тут как раз его жена спасала, а в плане именно отношения к людям — каким он был?

Ю. Казанцева

— Вот Вы знаете, еще какой интересный момент? С одной стороны, Дмитрий Дмитриевич умер — это 1975 год, это недавно. Действительно, его дети здравствуют, внуки. А с другой стороны, мы о нем знаем меньше, чем о том же Петре Ильиче Чайковском или Модесте Петровиче Мусоргском. Потому что у Чайковского столько писем сохранилось, они все изданы, и там он полностью нам открывается. Он был очень откровенным человеком с друзьями, да? А Шостакович был закрытым ото всех. Можно читать его какие-то письма, какие-то его заметки, но, знаете, очень часто видно, что это он просто писал... Он писал то, что от него ждали часто. Он говорил то, что от него ждали часто. То есть что на самом деле происходило в его душе, может быть, знала жена, да, как-то чувствовали дети, но сказать очень сложно. Воспоминаний о нем множество. Ну, тот же Ростропович, Вишневская — те музыканты, с которыми он всю жизнь сотрудничал, конечно, они его знали. Но все равно я повторю, что Шостакович был невероятно закрытым человеком. Все отмечают какую-то его фантастическую вежливость и деликатность. То есть со студентами он здоровался за руку. Даже ему что-то не нравилось — какое-то студенческое исполнение, — он не кричал, не ругал. Он обязательно очень был деликатен. Хвалил, а потому что-то высказывал, какие-то свои соображения. Это было, знаете, тоже немного не ко времени — вот такая деликатность и такая вежливость.

А. Митрофанова

— Он вообще весь был какой-то «не ко времени».

Ю. Казанцева

— (Смеется.) Да, к сожалению.

К. Мацан

— Я такую историю слышал — не знаю, насколько она анекдотичная, или это какой-то апокриф, или это реально из рассказов тех, кто его знал... Когда Шостакович отдыхал в каком-то санатории, там были разные люди, разный контингент. Однажды он сидел в какой-то лавочке, к нему подошли два человека, предложили ему: «Третьим будешь? Давай как-то на троих сообразим!».

А. Митрофанова

— (Смеется.)

К. Мацан

— И он из вежливости решил беседу поддержать. Люди разговорились, и вот один из этих двух его новых знакомцев сказал: «Я — Иван, я — слесарь. Он — Петр, он — токарь. А ты кто?». Он сказал: «А я Дима, я композитор», на что они подумали и ответили: «Ну, не хочешь — не говори».

Ю. Казанцева

— Да-да-да, я тоже читала! (Смеется.) Мне кажется, это правда!

К. Мацан

— Это какая-то просто правдивая история, которая обнажает эту простоту человека в общении и такую какую-то непафосность, и... Ну вот есть люди, вот они подошли — а давайте с ними поговорим. Ну, я композитор, лауреат Сталинской премии, в общем, у меня там пять симфоний, а ты классные гайки точишь на своем станке«.

А. Митрофанова

— А между прочим, это абсолютно христианский подход, потому что в глазах Бога, как говорят, не важно, какого ты социального статуса, какого масштаба твои дарования и прочее, мы все равно ценны и все в этом смысле, ну, как сказать... равны друг другу. В глазах Божьих мы все — любимые дети. И вообще, Шостакович... Я так понимаю, сложно говорить о его отношениях с какими-то религиозными конфессиями, да?..

Ю. Казанцева

— Сложно, сложно, да.

А. Митрофанова

— Потому что он про себя говорил, что он атеист, при этом его сын говорил, что «папа был верующим человеком». Но то, как он для себя формулировал какие-то принципы своей жизни, вот посмотреть на это — ну, практически, «Десять заповедей», практически, Декалог. Но я нашла один фрагмент из его высказывания: «Жизнь дается один раз, и ее нужно прожить честно, порядочно и не совершать плохих поступков. Переживать все плохое, окружающее тебя, внутри себя, стараясь быть максимально сдержанным, и при этом проявлять полное спокойствие — куда труднее, чем кричать, беситься и кидаться на всех». То есть ему это трудно давалось. Но вот это же, на самом деле, то, к чему нас, христиан, призывают в Церкви — что, «пожалуйста, не ешьте людей, будьте смиренными». И вот это, на самом деле, бывает очень трудно сделать. Не разозлиться, сдержать в себе раздражение и прочее. А Шостакович — может быть, это вшито было в него как-то генетически, генетически, что ли, — но вот он был именно таким человеком, который в свое жизни — образец какого-то очень интеллигентного и очень трогательного человека, которому при этом очень трудно это дается — вот эта интеллигентность и сдержанность. Кто-то не любит это слово, но применительно к Шостаковичу, мне кажется, оно только в самом лучшем смысле раскрывается.

К. Мацан

— Юля, а расскажите про его не только симфоническую и оперную музыку, а камерную. Ведь есть квартеты у него, и их много...

Ю. Казанцева

— 15 квартетов, как и 15 симфоний, да.

К. Мацан

— Мне кажется, что это тема не только такая музыковедческая, а еще как раз в русле того, о чем мы сейчас говорим. Потому что — ну, почему-то человек обращается к камерной музыке, которую — может быть, я неправ, но — заведомо услышат, скорее всего, меньше людей, она, скажем так, меньший резонанс будет иметь потом. Там какой-то минимализм музыкальных средств — это как-то связано именно с внутренним расположением композитора, который вот сейчас почему-то решает, в силу эпохи ли, внутреннего настроения или чего-то еще, обратиться именно к камерному жанру? И что это было для Шостаковича?

Ю. Казанцева

— А Вы знаете, это традиционное, действительно, и совершенно справедливое мнение. Бетховен еще вот это как-то «узаконил», что ли, что симфонии — это, действительно, для всех, это он — «оратор времени», а квартеты для Бетховена — это было что-то очень личное. Последний его квартет, который он написал перед смертью, да? То же самое — Шостакович. Квартет, о котором я хотела бы поговорить и который мы тоже послушаем, фрагмент, это его Восьмой квартет — в каком-то смысле, тоже визитная карточка Шостаковича. Он очень часто звучит сейчас во всем мире.

К. Мацан

— Это струнный квартет?

Ю. Казанцева

— Это струнный квартет. Шостакович написал его, когда ему было 54 года. Это уже 1960 год. И опять, смотрите, вроде бы, все прекрасно — он уже, в каком-то смысле, неприкасаем. Вот те времена гонений, когда было непонятно, вот физически он выживет или нет, будут ли играть его музыку, вот те времена, когда он стал заикаться (он заикался всю жизнь, нервный тик), — все вот это страшное время, казалось бы, закончилось для него. А он пишет Восьмой квартет, который...

А. Митрофанова

— «Реквием по самому себе».

Ю. Казанцева

— Да, его так называют. И, как Моцарт писал, действительно, реквием как бы по самому себе, так же, считается, Шостакович... Причем, не только считается. Он сам написал в письме своему другу, что «когда я помру (он так и написал — „когда я помру“), я сомневаюсь, что кто-то напишет и посвятит какую-то музыку, поэтому я вот написал ее сам». И он добавил, что «я написал никому не нужное и идейно пагубное», что ли, он сказал, «пагубное произведение». «Никому не нужное», заметьте!

А. Митрофанова

— Здесь еще важно понимать такой момент, что его называли конформистом и прочее. Действительно, когда его отправили в Штаты выступать от лица советской культуры и ждали там, в Штатах, от него каких-то откровений, а он, когда делал заявление перед прессой, что-то там прочитал по бумажке — то, что было согласовано с органами...

Ю. Казанцева

— Ну конечно, конечно.

А. Митрофанова

— И начались осуждения в его адрес. Не дай Бог, вообще-то, понимать, в каком контексте жил человек такого масштаба в то время, через что ему пришлось пройти и какую угрозу он мог навлечь не только на свою собственную жизнь, но на своих детей, дороже которых у него вообще ничего не было. Если бы... То есть это такое прокрустово ложе, которое, я не знаю, человека действительно может сломать. То, что он в таких ситуациях очень непростого выбора принимал то или иное решение, мне кажется, вообще не нам об этом судить. То, что он в итоге пишет реквием по самому себе, потому что сомневается, вспомнит ли о нем добрым словом кто-то после его смерти, мне кажется... я, конечно, могу ошибаться, но мне кажется, что это результат его внутренних размышлений и той боли, которую он испытывал, будучи человеком, безусловно, рефлексирующим и, я думаю, ощущающим присутствие Творца и высшей правды в его жизни и вынужденным идти на какие-то компромиссы с собственной совестью, которые ему давались чрезвычайно тяжело.

Ю. Казанцева

— Сложнее, чем кому-либо.

А. Митрофанова

— Да. Потому что для него совесть — это вообще было самое главное. А совесть — это голос Бога внутри нас.

К. Мацан

— А как Вам кажется, был ли это реально компромисс, ну если мы можем так на это посмотреть? Я почему спрашиваю — потому что мы, как правило, предполагаем, что есть некий такой тип диссидента, который должен быть громким, заявляющим, с транспарантами. Но ведь были и другие люди — которые, в каком-то смысле, диссидентствовали, но просто иными способами.

А. Митрофанова

— Бродский, например.

К. Мацан

— Вот однокурсница Шостаковича — пианистка Марина Юдина, которая всю жизнь была, с юности православной и никогда это не скрывала, при этом никого не осуждала, не обличала, не ходила на демонстрации, но всем ходом своей жизни и просто творчества была другой, предлагала эту альтернативу. И в каком-то смысле, мне кажется (может быть, это я излишне обобщаю), но тем же путем шел и Шостакович — там, где можно, говоря, а там, где не нужно и бессмысленно, не говоря, но сохраняя свою позицию и выражая это в музыке или просто в мирном духе, с которым он ко всему относился.

Ю. Казанцева

— Знаете, самое страшное видео, которое... Я, когда готовилась тоже к программе, смотрела, что есть это видео — как Шостакович произносит какую-то речь, официальную речь. Это страшно. Вот он даже не по бумажке — он наизусть это заучил и говорит, что «мы, советские композиторы, мы самая лучшая страна» — ну, вот все в таком духе. Это была действительно для него самая страшная пытка. Он был против этого, он упирался, когда его насильно заставили вступить в партию. И тот же вот сын Максим вспоминает, что он дважды видел, как отец плачет, — когда умерла мать и когда он вернулся после того, как он вступил в партию. Потому что это было против его естества. Он не хотел. Он этого не хотел, но... Когда он, опять-таки, зачитывал речь, когда его принимали в партию, он один раз оторвался от бумажки. Там нужно было сказать: «Всем, что есть во мне хорошего, я обязан партии». Он сказал: «Всем, что есть во мне хорошего, я обязан моим родителям». Он не мог больше. У него была семья. У Марии Юдиной не было, кстати, семьи, она была более свободна. Шостакович не мог себе этого позволить.

А. Митрофанова

— Когда двое детей, и ты выбираешь между все-таки их относительным спокойствием и хоть каким-то благополучием и вот этой собственной репутацией, ну, я не знаю... Это не дай Бог, я говорю, оказаться в ситуации такого выбора.

Ю. Казанцева

— Да, такого выбора, у которого нету какого-то решения. Да, действительно, не дай Бог нам оказаться в такой ситуации, как оно было. Еще одна картина, которая меня совершенно добила... После 1948 года, когда вышло Постановление о том, что... Шостакович, который написал Седьмую симфонию, он уже национальный герой, да? И вдруг...

А. Митрофанова

— Мировой, вообще-то, мирового масштаба.

Ю. Казанцева

— Да, мировой, на минуточку. И вдруг его объявляют в том, что он формалист, он пишет непонятную для народа музыку, а по сути — враг народа. И приходит Шостакович со своим сыном в Центральную музыкальную школу (тот учился, ему было лет 10), дети кричат на Шостаковича, что, значит: «Враг народа! Враг народа!», что-то вот в этом духе. Понимаете, на него пальцем показывали, с ним не садились в один ряд, когда переполнен, какой-то концерт. Вот этот страшный вакуум. Через что он прошел...

К. Мацан

— Да, ужас... Давайте...

Ю. Казанцева

— Мы об этом вот сегодня постоянно говорим, но это сложно представить...

К. Мацан

— Давайте послушаем сейчас Восьмой фрагмент, фрагмент квартета, который музыковеды и слушатели называют «реквиемом Шостаковича по самому себе».

Ю. Казанцева

— Да, можно маленький комментарий? Иначе это будет непонятно что. Что это за фрагмент? Шостакович зашифровал свое имя. Что я имею в виду? Дмитрий Шостакович, если мы напишем латинскими буквами и возьмем первые буквы — D, Еs, C, H — их можно сыграть, эти четыре звука: ре, ми бемоль, до, си. Почему это панихида по самому себе? Он в этом квартете вспоминает многое из своих произведений — там где-то 12 тем. Он вспоминает и Первую симфонию, темы из «Леди Макбет Мценского уезда», темы других симфоний. Единственная тема, которая не его, это песня «Замучен тяжелой неволей», что еще более красноречиво. И вот это — лейтмотив собственного имени, которое проходит через весь квартет. И он в самых разных ситуациях как бы оказывается — то это какой-то вопль отчаяния, то это какое-то такое прощание. И вот этот фрагмент — это одна из кульминаций квартета. И Вы услышите — вот кульминация, нагнетание, нагнетание, потом пауза — и вот вопль наверху, скрипка. Это вот четыре звука — «Дмитрий Шостакович» — ре, ми бемоль, до, си.

(Звучит фрагмент из Восьмого квартета Д.Д. Шостаковича.)

А. Митрофанова

— Напомню, что в программе «Светлый вечер» на радио «Вера» сегодня Юлия Казанцева, кандидат искусствоведения, пианист, лауреат международных конкурсов, и говорим мы о Дмитрии Дмитриевиче Шостаковиче сегодня, в день его рождения, 25 сентября, и слушаем его музыку — музыку, которая кому-то сегодня кажется очень непростой, кому-то, напротив, в основном, людям, я думаю, с музыкальным образованием, невероятно важной и знакомой, и в чем-то и родной даже. Сейчас был фрагмент из так называемого его «реквиема по самому себе». Юль, Вы знаете, конечно, Вы — великолепный популяризатор музыки, и то, как Вы рассказываете, это прямо можно слушать бесконечно...

Ю. Казанцева

— Спасибо...

А. Митрофанова

— Расскажите, пожалуйста... Вы понимаете потребности современной публики, да? — насколько бывает непросто встретиться с Шостаковичем сегодня, особенно людям неподготовленным. А как Вы думаете, а чем сегодня для нас важна эта музыка? Почему стоит ее слушать, проделывать эту внутреннюю работу, и что она все-таки нам дает?

Ю. Казанцева

— Вы знаете, вот я шла пару дней назад и прослушивала какие-то фрагменты для себя — просто освежить в памяти... Шла по улице... Вокруг трамваи... И у меня в телефоне в отвратительном качестве я поставила Одиннадцатую симфонию. И — мороз по коже, я уже не могу никуда идти. Я просто присела — я подумала, меня сейчас собьют эти машины. Шостаковича нельзя слушать, когда ты за рулем — тогда Вас собьют. Он нас вырывает из нашей какого-то, как сейчас говорят, «зоны комфорта». Не нужно прыгать с парашютом, чтобы какие-то новые острые ощущения... То есть, можно прыгать, конечно, это замечательно, а можно пойти в филармонию и послушать Пятую симфонию, например... А Вы знаете, я сомневаюсь, что Вы когда-либо испытывали такие острые ощущения! И, может быть, это очень хорошо, что Вы их не испытывали, потому что это шок. Очень часто это шок. Но что он нам дает? Вот катарсис... Если посмотреть на музыку ХХ века, она очень сложная, действительно. И многие любители классической музыки отказываются от нее. Как бы вот Рахманинов — это да, а после Рахманинова — уже нет. Потому что музыка ХХ века часто не дает нам вот эту красоту, внутреннюю гармонию...

А. Митрофанова

— ...потому что это музыка ХХ века.

Ю. Казанцева

— Это музыка ХХ века...

А. Митрофанова

— Шостакович в 1906 году (простите, что перебиваю) родился и сам про себя говорил, что он рос под звуки тех революционных событий, которые происходили в Петрограде, и все это видел своими глазами. Он видел...

Ю. Казанцева

— Детское впечатление, как убивают людей. Что-то такое.

А. Митрофанова

— Да, это страшно, и это в музыке, безусловно, есть. Но в ней есть при этом и свет невероятный.

Ю. Казанцева

— Есть, да, да. Если говорят, что Шостакович — один из немногих, кто так откровенно стал говорить о самых важных на самом деле вещах. Вот основной страх человека — страх смерти — он ем, в общем-то. не говорили. Это было табу в музыке, в искусстве. Смерть всегда присутствовала. Изображали... Как-то изображали. Красиво это было. А Шостакович, вся его жизнь и вся его музыка — это диалог, это борьба с самим собой, это поиск...

Что же это, вот этот страх смерти? Наверное, исторически все, что его окружало, это как-то повлияло. И детские впечатления. И самое страшное — 1937 год, когда он ждал этого, вот он ждал каждый день!

А. Митрофанова

— Ареста?

Ю. Казанцева

— Да. Причем, Вы знаете, его же вызвали один раз в НКВД на допрос и сказали: «Вы террорист, собираетесь организовать покушение на товарища Сталина. Назовите участников группы». Он никого не назвал. Его отпустили на один день, сказали: «Вы придете к нам в понедельник». А вызывали его в субботу. Он пришел в понедельник, а тот человек, который его допрашивал, его самого расстреляли. Это, скажите, чудо или что это?

А. Митрофанова

— Это ХХ век со всеми его драмами и трагедиями.

К. Мацан

— Ну вот смотрите, мы так интересно сейчас движемся по биографии Шостаковича. И вот в 50-е годы уже зрелый композитор, переживший или переживающий травлю, переживший успех, неожиданно (или не неожиданно) обращается к такой фигуре, одной из ключевых в музыкальной культуре, как Иоганн Себастьян Бах. Причем, Вы вот упомянули, что в квартете, который мы только что слышали, зашифровано имя Шостаковича. Это же делал Бах в свое время.

Ю. Казанцева

— Совершенно точно, причем — B — A — C — H.

К. Мацан

— Его имя по-немецки так же можно разложить на ноты, и получается крест.

Ю. Казанцева

— Да.

К. Мацан

— То есть даже на уровне фортепианной клавиатуры это крест. Но о том, что Бах религиозный человек, органист лютеранской капеллы, об этом мы все знаем, и эта фигура... вернее, этот религиозный контекст из музыки Баха неустраним.

Ю. Казанцева

— Да, это уже не обсуждается.

К. Мацан

— И вот Шостакович как обращается к Баху, какова эта связь, как она выстраивается, и что Шостакович дает, и как он себе это, скажем так, преломляет и осваивает?

Ю. Казанцева

— Я Вам более того скажу — B — A — C — H, имя Баха, как оно звучит, вот этот мотив, и мотив Шостаковича — они очень похожи. Это родственные мотивы. И Бах написал для фортепиано цикл — это 48 прелюдий и фуг. Это два тома «Хорошо темперированного клавира». К нему разное отношение, очень много толкований, но есть и такое — что это как Библия для пианистов. И Бах всю жизнь, действительно, был церковным композитором. Он был органистом, он писал музыку для богослужений, и вот эти религиозные сюжеты проникают и в его светскую музыку. Потому что «Хорошо темперированный клавир» — это музыка для дома, в общем-то. Но там — сейчас это не так нам понятно, современному слушателю... Что я имею в виду? В каждой прелюдии или фуге есть какой-то мотив протестантского хорала, то есть какой-то сюжет, религиозный сюжет. И поэтому так и говорят, что это иллюстрация, это проживание каких-то библейских сюжетов. А что сделал Шостакович? Его в 1950 году отправили (его все время куда-то отправляли)...

А. Митрофанова

— ...как «визитную карточку»...

Ю. Казанцева

— ...да, как «визитную карточку», отправили в Лейпциг. Там проходил Первый конкурс имени Баха. И, вернувшись из Лейпцига, Шостакович пишет свой цикл — «24 прелюдии и фуги для фортепиано». И здесь нужно сказать, что я даже сомневаюсь, что Шостакович сам надеялся, что кто-то отважится это сыграть. Его только что обвинили в формализме — да, 1948 год, что он пишет непонятную для народа музыку, и Шостакович в своей речи пообещал «исправиться». Эта речь — это тоже ужасно читать, но он пишет, что «я осознаю свои ошибки, я писал музыку плохую, но партия мне указала верный путь, я приложу все усилия, чтобы писать музыку понятную, чтобы прийти к социальному вот этому реализму»...

А. Митрофанова

— Господи, чего ему это стоило!

Ю. Казанцева

— Он это все говорит, чего ему это стоило — два инфаркта (или три даже, да?), паралич...

А. Митрофанова

— От третьего уже он скончался.

Ю. Казанцева

— Ему это стоило — очень много чего стоило. И вот он пишет 24 прелюдии и фуги. Фуга — это самый сложный жанр для музыканта и для слушателя. То есть очень далеко, скажем так, от народа музыка. Это он написал для себя. Ее все-таки исполнила, отважилась исполнить прекрасная пианистка Татьяна Николаева, но были и ругательные, конечно же, отклики на это произведение. Этот цикл — сейчас все пианисты его играют на конкурсах, вот наряду с Бахом. Обычно обязательная программа — это прелюдия и фуга Баха или прелюдия и фуга Шостаковича. То есть вот они стоят вровень...

К. Мацан

— Они сравнялись, в каком-то смысле.

Ю. Казанцева

— Они сравнялись, да. Ну, это философское какое-то прочтение, тут тоже есть многое... Уже каждый решает для себя, что это. Поэтому говорить об этом сложно, можно послушать. Это будет ля-мажорная фуга. Поскольку мы не можем послушать все, что мы хотим, это будет не прелюдия и фуга, а только фуга ля-мажорная. Шостакович очень боялся смерти. Его музыка — тяжелая. Но вот встречаются такие страницы — и в симфониях, и в квартетах, и в операх, — когда вот проходишь через весь этот ужас, не можешь пошевелиться, действительно, в кресле, и вдруг наступает тишина и какая-то мелодия виолончелей тихо звучит. Или, вот как вот эта фуга сейчас прозвучит. Ну, тут уже каждый какие-то свои находит слова, но это просветление, это дает силы жить дальше, не отворачиваясь от всего того темного, того мрака, что есть в нашей жизни.

А. Митрофанова

— Ну, как бы признавая, что и эта сторона жизни тоже есть, но все-таки стремление к свету в музыке Шостаковича, мне кажется, оно прямо... Оно там есть.

Ю. Казанцева

— Да, если попробовать как-то, знаете, обобщить вообще, чем велик Шостакович, — он показал все. До этого я не знаю, кто из художников показал все многообразие... Конечно, Бах тоже, но это немножко другой музыкальный язык. Шостакович это сделал на музыкальном языке ХХ века, все-таки на более близком в чем-то и понятном нам. Все реалии, вся пошлость, вся драма ХХ века — все это есть. Он не смягчал краски, он не жалел ни слушателей, ни себя. Но при этом и все прекрасное, что есть в нашей жизни, тоже есть в его музыке.

К. Мацан

— Это очень важный момент, мне кажется, потому что не просто стремление к свету, не только стремление к свету, а все великое искусство, как мне кажется, не может не стремиться к свету по своей природе, потому что оно связано с главным источником света. Потому оно есть великое искусство, в нем это неискоренимо через все.

А. Митрофанова

— Я с Костей абсолютно согласна. Мне кажется, что когда речь идет о гении такого масштаба, как Шостакович, он не может не осознавать природу своего таланта и свою связь с Творцом. Знаете, нам, к сожалению, пора уже заканчивать разговор.

Ю. Казанцева

— Да, жалко, жалко очень...

А. Митрофанова

— Мы еще послушаем еще один музыкальный фрагмент. Юль, я Вам бесконечно благодарна. И Вы знаете, мне очень радостно, что Вас можно слышать не только у нас на радио «Вера», но и у Вас есть свои выступления и концерты... Я хочу проанонсировать: 28 сентября, дорогие слушатели, обратите, пожалуйста, внимание, в 19:00 в Музее...

К. Мацан

— ...кто в Москве...

А. Митрофанова

— ...кто в Москве, да... А кто за пределами Москвы — пожалуйста, у нас на радио «Вера»... Расскажите, пожалуйста, где будет Ваш концерт, что будет звучать, и зачем приходить?

Ю. Казанцева

— Будет музыка другого прекрасного и моего любимого композитора — это Шуберт. Я не знаю, в общем-то, кому может не понравиться музыка Шуберта. Это будут его фортепианные произведения, причем, не только в моем исполнении, но это будет и четырехручная его музыка. И я буду рассказывать о нем и о том, кто его вдохновлял. Этот концерт называется «Музыка и музы», Музей Гольденвейзера, Тверская, дом 17. 28 сентября, начало в семь вечера.

А. Митрофанова

— «Музыка и музы» в Музее Гольденвейзера, Тверская, 17, 28 сентября, 19:00. Юлия Казанцева — искусствовед, кандидат искусствоведения, пианист, лауреат международных конкурсов, была сегодня в нашей студии. Огромное Вам спасибо!

К. Мацан

— ...и заново открыла для нас Шостаковича — во всяком случае, для меня. Спасибо огромное!

А. Митрофанова

— И для меня тоже.

К. Мацан

— Итак, мы слушаем в завершение программы...

Ю. Казанцева

— ...ля-мажорную фугу из цикла Шостаковича «24 прелюдии и фуги».

К. Мацан

— Спасибо огромное! Это был «Светлый вечер». В студии была моя коллега Алла Митрофанова, я — Константин Мацан. До свидания, оставляем Вас наедине с гением.

(Звучит Фуга ля мажор из цикла Д.Д. Шостаковича «24 прелюдии и фуги».)