«Церковная эстетика». Алексей Гагинский

У нас в гостях был доцент Московской Духовной Академии, старший научный сотрудник Института философии Российской академии наук Алексей Гагинский.

Разговор шел об эстетической стороне Церкви и о том, как красота наполняет внешнюю сторону церковной жизни и какое значение имеет в христианстве.

Этой беседой мы продолжаем цикла из пяти программ о Церкви.

Первая программа с доктором исторических наук Андреем Виноградовым была посвящена истории ранней Церкви.

Вторая беседа с профессором Московской духовной академии игуменом Дионисием (Шлёновым) была посвящена тому, как святые отцы формулировали учение о Церкви.

Третья беседа со старшим преподавателем Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета Анастасией Медведевой была посвящена тому, что известно из Нового Завета о первых годах существования христианской Церкви.

Ведущий: Константин Мацан

---

К. Мацан

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. Здравствуйте, уважаемые друзья. В студии у микрофона Константин Мацан. Этой беседой, я напомню, мы продолжаем цикл бесед, который на этой неделе в часе с восьми до девяти на нашей радиостанции выходит. И мы говорим о Церкви, о разных ликах Церкви, о том, что мы узнаём о Церкви из истории, из источников, которыми занимаются историки-археологи, из текстов Священного Писания, какой предстаёт Церковь в творениях отцов. А вот сегодня мы посмотрим на феномен Церкви как духовный феномен со стороны эстетики, темы о красоте. Слово «эстетика» можно понимать в разных смыслах. Иногда под ним понимают, скорее, историю и теорию искусства только, как историю стилей, их разнообразие, в архитектуре, в живописи — где угодно. А можно понимать эстетику как представление о чувствах, о чувственном восприятии, о чувственном познании. И поэтому тема о красоте — как о том главном явлении, с которым связано чувственное познание. И вот об эстетике Церкви в этих обоих смыслах мы сегодня поговорим. И наш гость, проводник в эту тему — Алексей Гагинский, кандидат философских наук, старший научный сотрудник Института философии Российской академии наук, доцент Московской духовной академии и руководитель проекта «Теоэстетика». Добрый вечер.

А. Гагинский

— Добрый вечер, Константин.

К. Мацан

— Ну вот не первый раз вы у нас вообще на Радио ВЕРА и даже в этих циклах, которые с некоторых пор у нас выходят. Говорили мы с вами в прошлый раз, даже я в одной из других программ недавно к этому обращался, к этой программе, про Григория Нисского. А вот сегодня — по теме, которой вы много лет занимаетесь. Ваш проект, как мы его объявили, называется «Теоэстетика». И это, как кажется, очень-очень подходит к той теме, которую я обозначил в начале.

А. Гагинский

— Несомненно.

К. Мацан

— Но вот в самом широком смысле, давайте, чтобы о терминах и о понятиях договориться, теоэстетика — то, чем вы занимаетесь. Мы тоже как-то об этом на волнах Радио ВЕРА говорили, но не лишне сейчас ещё раз просто повторить, сформулировать, что это такое.

А. Гагинский

— Если просто говорить, то это богословская эстетика. Причём здесь нужно пояснить, что, наверное, слово «богословская» слушатели более-менее знают, а вот что такое эстетика всё время вызывает вопрос. Потому что понимание эстетичности менялось очень сильно со временем. И вот если, например, мы возьмём античную или средневековую культуру, то там эстетика понималась в широком смысле этого слова — просто как восприятие. Как вы правильно в начале сказали, чувственное восприятие — это от греческого слова «айстесис».

К. Мацан

— Когда мы говорим «анастезия», мы тоже этот корень используем.

А. Гагинский

— Это очень схожие вещи, да. У нас вообще в языке очень много корней, взятых из древних языков. Но только в случае анестезии речь идёт о том, чтобы обесчувствить нас, а эстетика речь ведёт о прямо противоположном — о том, чтобы как раз сфокусировать своё внимание на том, что мы воспринимаем, как мы воспринимаем.

К. Мацан

— Поэтому в «анестезии» отрицательная приставка «а».

А. Гагинский

— Так вот, в новое время понятие эстетики очень сильно изменилось. Она превратилась в науку и после этого стала обозначать нечто вроде «невовлечённое восприятие». И вот это, конечно, совершенно превратное понимание эстетики. Когда мы говорим о богословской эстетике, речь идёт именно о вовлечённом восприятии. То есть мы не воспринимаем какие-то вещи просто как безразличные наблюдатели: вот мы просто, так сказать, регистраторы. Ну, зарегистрировал — двигается объект. Ага, он симпатичный — поставил галочку. Нет, речь идёт, конечно, вообще не об этом. Богословская эстетика — это когда мы воспринимаем мир с богословской точки зрения, когда мы видим мир (я себе позволю такое дерзновенное выражение) так, как мог бы видеть мир святой человек. Ведь давайте подумаем: как видит мир святой? Он же видит его, в конечном счёте, до определённой степени уже преображённым видением. И вот этому видению хорошо бы научиться. Хорошо бы подумать о том, как это вообще возможно. И вот теоэстетика в каком-то смысле приближается или, по крайней мере, нацелена на понимание того, что такое видение возможно. А остальное я готов пояснить.

К. Мацан

— Давайте дальше будем это пояснять. Вот, допустим, та, если угодно, дихотомия, с которой я начал — вот эстетическое в Церкви как церковное искусство: иконопись, религиозная живопись, как тоже часть церковного искусства, не знаю, архитектурное убранство храма. Вот всё, что мы узнаём о Церкви из вот этой области, в ваш кругозор, как человека, занимающегося богословской эстетикой, входит?

А. Гагинский

— Конечно, входит. В первую очередь, в мой кругозор входит христианство. А христианство, если мы на него посмотрим, с самых ранних веков выражало себя эстетически. Вот если мы смотрим самые ранние свидетельства — какие-то памятники, барельефы или какие-то иконические изображения, — то уже с самого начала христианство стремилось выразить себя вот таким эстетическим образом. Это, конечно, не называлось эстетикой, потому что науки эстетики тогда не было, но так или иначе вот те феномены, которые сохранились с древнего времени до нас, они всегда выражены с тонким художественным чувством. Это, конечно, нужно иметь в виду. Вы посмотрите на какие-то самые ранние изображение Распятия или вообще просто на ту иконопись, которая дошла к нам с ранних веков, например, с IV-го, V-го — вообще если любые века мы возьмём. Мы, конечно, увидим такое очень проникновенное художественное восприятие центральных для христианства мотивов. И, естественно, всё это выражается в камне, в слове, в красках. И таким образом мы имеем то, что называется христианским искусством. И постепенно с веками всё это копилось, увеличивалось, так, что в конечном итоге, когда мы рассматриваем, например, мир средневековья, мы видим насквозь эстетические фрагменты. Мы видим насквозь эстетическую культуру, которая прекрасно понимала, как важно зафиксировать вот этот момент выражения в форме, вот подчёркивать значимость формы. Потому что у нас сейчас такая культура, когда мы всегда концентрируемся на идеях, на смыслах, на значимости, при этом забываем о том, что содержание не бывает без формы — форма всегда важна. И вот этот момент раннее христианство очень хорошо чувствовало. Там содержание и форма были неразрывно, нераздельно. А у нас сейчас происходят такие движения в культуре, когда мы то противопоставляем это, то предпочитаем содержание форме и так далее.

К. Мацан

— Вот вы важную вещь произнесли, быть может, такую основополагающую для нашего разговора, что мы сегодня привыкли воспринимать мир главным образом через вот разумность, рациональность, интеллект, рассудок, противопоставления, понятия. Хотя, наверное, это всегда было, и это не мы сегодня так привыкли. Но каким-то образом, как чувствуется, эстетическое восприятие с этим не совпадает. Оно ему если не противоположно, то как минимум стремится его восполнить. Если мы посмотрим через эту призму на Церковь, христианство, как вам кажется, есть ли что-то, что мы можем понять о Церкви, о христианстве, о Боге именно через тему красоты, чего мы, наверное, не поймём, не увидим только через такую рациональную схоластику?

А. Гагинский

— Ну, конечно. Давайте просто приведу пример, всем хорошо известный, крещения Руси. Русь стала православной, в первую очередь, благодаря эстетике. Как известно, согласно известному преданию, гонцы князя Владимира побывали в Софии Константинопольской. И то, что они там увидели, их так поразило, что они сказали: «Мы не на земле были, а мы где-то на небе были», — ну, я своими словами выражаю. Так или иначе эта формула стала такой классической, и впоследствии это значительным образом определяло наше восприятие. Но вот теперь давайте задумаемся: переживаем ли мы христианство также интенсивно, как эти гонцы, которые были просто поражены? Вот всё их существо как бы сотрясалось, созерцая вот эту красоту. А действительно, если мы посмотрим на Софию Константинопольскую византийского периода — не сейчас. Кстати, могу в скобочках заметить, что буквально две недели назад мне посчастливилось побывать в Софии, в Айя-Софии. И то, что я увидел меня, конечно, с одной стороны поразило и восхитило. А с другой стороны, мне стало очень грустно из-за того, что я увидел просто то состояние, в котором сейчас София пребывает, и то, что я читал в источниках до этого — это, конечно, две разные Софии. Кроме того, я потом был в Венеции, в церкви Сан-Марко.
И я сравнил эти вещи — Софию Константинопольскую и Сан-Марко. Это удивительно просто, я не буду сейчас в исторические подробности вдаваться, но мне кажется, эти две церкви нужно сопоставлять, сравнивать. Потому что, как известно, Четвёртый крестовый поход 1204 года был инициирован и оплачен венецианцами. Очень многое из того, что разграбили в Константинополе, потом привезли в Венецию. И когда входишь в церковь Сан-Марко, оказываешься как будто бы дома. Это вот чисто такая византийская стилистика. И это настолько потрясающе — там столько всего красивого сохранилось. Это просто надо увидеть. Конечно, когда древние люди приходили в Софию Константинопольскую... Представьте, что вы живёте в деревне и за всю жизнь видели там трёх соседей, четыре рыбы и пять хлебов. И тут вы заходите в какой-то невероятно огромный храм, который просто потрясает. Он построен таким образом, что купол у него как будто светится в лучах солнца, и как будто вот на этих лучах солнца он и висит. Это древнего (я условно, в кавычках говорю «древнего»), то есть средневекового человека, византийца это просто восхищало и поражало, это просто оставляло такой неизгладимый отпечаток на душе человека. А теперь вот что мы видим в христианстве эстетического, что нас поражает? Мы привыкли к каким-то штампованным иконкам, к каким-то таким вещам, которые навивают зачастую просто скуку. Вот где этот эстетический творческий импульс христианства сегодня?
Вот этот момент мне всё время хочется подчеркнуть. Почему? Потому что Бог Творец сотворил человека по образу и подобию. Стало быть, человек тоже творец, потому что он сотворён по образу и подобию Бога Творца. А значит, творчество связано с нашей сущностью. И вот выражение человека в творческих формах (собственно, форма, как я уже сказал, это слово, краски, многие другие вещи) — это то, что совершенно естественно присуще христианской культуре от самого начала. И то, что мы, начиная с эпохи нового времени, к сожалению, утрачиваем. Потому что когда в новое время эстетика становится отдельной самостоятельной наукой, она как бы обосабливается от всего окружающего. И поэтому она выносится куда-то в отдельную область, а всё остальное деэстетизируется, в том числе и богословие, в том числе и жизнь Церкви. И вот этого, мне кажется, нам сегодня очень не хватает — вспомнить о том, что христианство всегда было эстетично и прекрасно. Не нужно было заставлять себя быть христианином. Нужно было просто открыть глаза и посмотреть на всю ту красоту, которую несёт христианская культура — вот что пленяло людей в первую очередь. Конечно, дальше там большая работа: этика, аскетика — всё это принципиально важно. Но эстетику тоже надо понимать, нужно тоже ценить вот это начало христианства — это тоже важно.

К. Мацан

— Алексей Гагинский, кандидат философских наук, старший научный сотрудник Института философии Российской академии наук, доцент Московской духовной академии и руководитель проекта «Теоэстетика», сегодня с нами в программе «Светлый вечер». А вот мы сказали в самом начале, я сказал, что объектом чувственного познания, чувственного восприятия выступает красота. А вот только ли красота?

А. Гагинский

— Нет, конечно, не только красота. И мы в нашем проекте «Теоэстетика» недавно делали специальное обсуждение — это на русский язык недавно перевели книгу Марка Роша, которая называется «Прекрасное уродство». И вот этот момент, конечно, очень важен. Потому что если мы говорим о добре, то мы не забываем, что существует и зло. Мы потому так и говорим о важности добра, потому что знаем, что есть зло. Когда мы подчёркиваем значимость прекрасного или красоты, мы это делаем, потому что мы знаем, что существует в мире и уродство. И, между прочим, вот эта связь красоты и уродства присутствует, наверное, повсюду. Потому что не бывает на земле чего-то абсолютно совершенного — всегда какая-то точечка несовершенства закрадывается. И даже, как известно по пословице, в бочку с мёдом может попасть ложка дёгтя, которая всё просто-напросто отравит. Поэтому, да, в этом мире мы всегда сталкиваемся не только с феноменом прекрасного, но и с феноменом уродства или безобразия.
И это нужно осмыслять, потому что это специальный разговор. Потому что христианство никогда не отворачивалось от уродства, от смерти, от трагических сторон жизни. Я могу здесь просто привести в пример две такие фигуры, которые считаются классическими. С одной стороны, это Фёдор Михайлович Достоевский, а с другой стороны — митрополит Антоний Сурожский. Это люди, которые всегда имели в виду вот эту реальность, повреждённую грехом. Но вместе с тем, что Достоевский, что митрополит Антоний всё время подчёркивали какую-то сущностную красоту этого мира. А по Достоевскому вообще оказывается, что бытие — это и есть любовь. И, понимаете, это настолько всё меняет, что просто нельзя пройти мимо. Это обязательно каждый христианин должен для себя понимать. Потому что из-за того, как мы воспринимаем реальность — вот как чувство реальности у нас формируются, — зависит то, как мы живём, к чему мы двигаемся, с какими проблемами мы боремся и так далее.

К. Мацан

— А вот есть такой термин, философский в том числе, «созерцание». Не получается ли, что когда мы говорим об этой теме красоты, как бы о нём тоже нужно вспомнить, потому что... вот, может быть, сейчас нас слушают люди, а мы говорим о красоте церковного искусства. И кто-то скажет, что разве это, в общем-то, ни такие самые очевидные вещи? — вот красиво, в церкви красиво, в храме красиво — я эту красоту не могу не замечать. А может быть, на самом деле можешь не замечать? Если быстро пробежал, если не остановился, не дал себе времени побыть, посозерцать, то и красоту не уловишь. Вот что вы об этом думаете?

А. Гагинский

— Ну, конечно. Вот эта суета нашей сегодняшней жизни просто препятствует нам воспринимать прекрасное и вообще просто жить какой-то осмысленной, нормальной жизнью. Потому что вот ещё раз попробую сопоставить человека классической культуры и человека суетной современности. Человек классической культуры, по сути говоря, никуда не торопился. Его жизнь была в гармонии с природой, до известной степени. Он знал, когда посев, он знал, когда нужно лошадей кормить и так далее. То есть это, в принципе, понятная жизнь, такая размеренная, без какой-то лишней суеты. Я вот подчёркиваю, что здесь важно «лишняя суета». Современный человек иногда просто тонет в событиях, в информации, в спешке — так, что он просто теряет самого себя. Это касается даже не только эстетики и христианства, это чувствует, мне кажется, любой светский человек. Очень много фильмов, например, снято о том, как человек теряет себя в этой спешке. Мы просто забываем просто жить — вот что важно и трагично здесь. Но если я сейчас вам скажу о термине «созерцание», так это же настолько глубокая тема. И очень хорошо, что вы её затронули, потому что «созерцание» по-гречески «теори’я», а «теори’я» — это одновременно и созерцание, и наше слово «теория». То есть не бывает просто созерцания: вот человек смотрит, как растёт роза — и всё. Нет, не бывает просто смотрения. Вот, например, современная феноменология, такое мощное философское движение, показывает, что наше восприятие, наше созерцание всегда осмысленно. И вот эта точка, где смысл и форма, смысл и созерцание сливаются до неразличимости. Мы всегда осмысленно воспринимаем такие вещи. И если мы внутри себя не настроим вот эту оптику восприятия, то мы будем проходить мимо прекрасного. Я по себе могу сказать, что я многие годы жизни жил, не придавая значения феномену красоты. Но когда я познакомился с теоэстетикой, когда я стал углубляться в эти вопросы, я начал понимать, как многого я лишался.
Понимаете, моё христианство было очень таким абстрактным, оно шло у меня от головы, честно признаться. Потому что я занимался такими довольно сложными вещами, как апофатическая теология, занимался диалектикой единого и многого, единого и бытия. Я углублялся в самые такие абстрактные, самые предельные вещи и постепенно начал чувствовать, что мне не хватает просто какой-то жизни в христианстве. Моим любимым автором был и остаётся Дионисий Ареопагит, потому что у него формулируются какие-то уже такие предельные возможности мышления и богословия, в частности. Но вместе с тем, тот же Ареопагит говорит, что красота — это одно из имён Бога. И вот тогда я стал задумываться, тогда я стал понимать, что, вообще-то говоря, вся вот эта абстракция не самодостаточна, вся апофатическая теология должна дополняться какой-то позитивной повесткой. Потому что мы не можем жить только абстракцией, мы живые люди, мы воплощённые существа. И Христос воплотился и тем самым показал, что вот эта телесность — это то, что нуждается в осмыслении, в преображении. Я стал думать, и, в конечном итоге, вот это созерцание или даже стремление к созерцанию стало очень сильно менять мою жизнь. Честно говоря, я стал более счастливым человеком, когда привык замечать красивое. Потому что сначала я его не замечал, проходил мимо. И жизнь моя была почти что чёрно-белая. Ну да, я был молод, всё-таки молодость берёт своё — я был очень жизнелюбивый. Но, в конечном итоге, я стал чувствовать какой-то творческий кризис. И постепенно я его преодолел наполнением, когда мир наполняется красками.
Я сейчас вспомнил даже свой юношеский стишок, он, может быть, совершенно не заслуживает внимания, это такой пубертат, знаете, взросление. Было там что-то вроде того: «Мир выцвел, в нём остались только серые краски. Люди — свиньи, которые носят разные маски», — что-то такое я сочинил. Понимаете, я же жил в этом выцветшем мире. И теперь этот мир я сознательно наполняю красками, я открываю врата восприятия, я занимаюсь созерцанием, я стараюсь замечать прекрасное. И вот этот выцветший мир начал наполняться, и я увидел, что я и в людях-то ошибался — они вовсе не такие нехорошие и плохие. Потому что христианство научило видеть в человеке ближнего и другого, уважать различия, чувствовать дистанцию и чувствовать какое-то благоговение к человеку, который находится перед тобой. И вот это очень важно, мне кажется.

К. Мацан

— Сейчас вы подводите к ещё одной очень важной теме, о которой вы косвенно уже упомянули, но в ваших словах она в полный рост встаёт — это связь добра и красоты, что в каких-то контекстах это едва ли не синонимы. А вот как бы вы это пояснили?

А. Гагинский

— Ой, это такая большая, сложная тема. Вообще, в средние века была выработана специальная теория, такая сложная метафизическая теория, которая называется «Теория трансценденталий». Я боюсь, что очень долго это могу объяснять, но суть её сводится к тому, что если мы говорим о понятии бытия, то мы замечаем, что в бытие обратимы с такими понятиями, предельными понятиями или трансцендентальными, как «единое», «доброе» и «прекрасное», и ещё «истина». И вот эти предельные понятия оказываются свойствами самого бытия. Именно поэтому красота и добро в пределе на самом деле просто совпадают. Они различаются, но они всегда идут вместе, у них равный объём.

К. Мацан

— То есть сказать, что вот эта вещь есть, в этой средневековой логике, то же самое, что сказать, что она прекрасна, что она хороша и она истинна.

А. Гагинский

— Да. То есть это можно просто вот так пошагово рассматривать. Мы берём какую-нибудь вещь, допустим, розу, о которой я вспомнил — просто это самый простой для меня пример. Или возьмём прекрасную девушку, прекрасного мужчину, просто ближнего. Вот мы смотрим и, в первую очередь, мы замечаем, что он представляет собой некое единство, он есть некая целостность — вот этот конкретный человек един. Стало быть, всякое сущее, которое мы будем рассматривать, мы можем также увидеть, что оно представляет собой некое единство. Дальше мы смотрим и видим, что он, вообще-то, подлинно существует, он есть, он истинно есть, то есть в нём присутствует трансценденталия истины. Дальше мы понимаем, что, вообще-то, он существует, и бытие есть благо. А потому мы можем сказать, что в нём есть вот эта категория добра. Ну и наконец, мы видим, что роза, что человек, вообще говоря, вот этот неповреждённый, неискажённый грехом субстрат, который остался несмотря ни на что, представляет собой что-то прекрасное. И поэтому человек, который понимает, что такое трансцендентальная философия или трансцендентальная онтология, понимает, как это просто работает на теоретическом уровне. И с этой точки зрения, да, мы не то что можем сказать, мы просто должны констатировать, должны признать, что есть серьёзные философские, богословские и вообще просто логические основания для того, чтобы говорить о связи истины, добра и красоты. Эта триада не просто так случайно сложившаяся, она обусловлена самим бытием, сама онтология подталкивает нас к тому, чтобы выделять эту триаду. И это заслуживает специального внимания, конечно же.
К. Мацан
— Мы вернёмся к этому разговору после небольшой паузы. У нас сегодня в гостях Алексей Гагинский, кандидат философских наук. Не переключайтесь.

К. Мацан

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА продолжается. У микрофона Константин Мацан. Мы сегодня говорим об эстетическом измерении Церкви, говоря таким суховатым научным языком. А по более простому — о красоте, о том, что мы узнаём о Церкви из искусства церковного, из всего того, что мы воспринимаем не столько головой, сколько чувствами и сердцем. И вот в продолжение той темы, с которой мы ушли на перерыв, я почему-то вспомнил, что есть же такая известная старая русская пословица: не по хорошу мил, а по милу хорош. Суть её очень простая: мы как бы сначала воспринимаем человека интуитивно, чувственно.

А. Гагинский

— Встречаем по одёжке.

К. Мацан

— Встречаем по одёжке. А потом уже, может быть, даже сами не замечая того, выносим на основании этого первого впечатления какое-то первое интуитивное суждение о его моральных качествах. Как писал русский философ Владимир Бибихин, вслед за Хайдеггером, правда, человек присутствует своим настроением. Вот он только вошёл в комнату, он ещё ничего не сказал, не сделал, но что-то в нём уже есть, что нам даёт какой-то от него посыл, интуитивный, чувственный. Вот если он нам мил, то мы сразу как-то к нему хорошо относимся, он нам кажется приятным, добрым. Это вот про роль, если угодно, какого-то вот того самого чувственного познания.

А. Гагинский

— Ну конечно. То есть эстетика почему содержит в себе некоторую опасность? Потому что она изымает всё эстетическое из окружающей среды и выносит его в какую-то отдельную научную сферу, совершенно сушёную, невовлечённую и так далее, которая становится просто для отдельных эстетов. А на самом деле, вот если мы уберём эту ограниченность этими рамками, мы увидим, что всё, что нас окружает, эстетично в широком смысле этого слова, что сам мир эстетичен, что само мышление человека, сознание человека эстетично. Мы проходим по улицам, хотим мы этого или не хотим, но архитектура влияет на то, как мы мыслим, на нашу психологию, на наше восприятие, на то, где задерживается наш взгляд или пробегает мимо. То есть на самом деле то, о чём мы говорим, это не просто какие-то абстрактные и узкоспециальные вещи — нет, это то, что касается просто нашей обыденной жизни. Потому что эстетика повсюду, наше сознание эстетично — в буквальном смысле этого слова.

К. Мацан

— А вот если мы смотрим на человека, который, как вы так очень пронзительно описали, вдруг, или не вдруг, начинает замечать красоту: природы, человеческого лица, поведения ближнего, архитектуры, чего угодно, цветка, например, — вот, как вам кажется, он, если угодно, с неизбежностью взойдёт мыслью к идее Творца, Источника красоты? Или всё-таки мы вполне можем говорить, что есть примеры, когда человек красоту так подлинно созерцает, впитывает, но никак не связывает с идеей Бога?

А. Гагинский

— Ну, смотрите, опять же, буду сопоставлять: человек классической культуры (античность, средневековье), несомненно, восходил по лестнице восприятия к прекрасному. У блаженного Августина даже есть такой аргумент в пользу бытия Бога — это лестница красоты, лестница совершенств. И если мы подумаем, то действительно, если мы захотим как-то упорядочить виды прекрасного, то мы будем постепенно восходить от одного прекрасного к другому прекрасному и так далее, пока не взойдём к чему-то божественному. Это восхождение будет абсолютно естественным. Все люди классической культуры, глядя на мир, видели в нём следы Творца, следы Художника. Бог вообще именовался Художником — с большой буквы. Это вообще самое такое распространённое Его наименование. Но опять же: приходит новое время, наступает эпоха модерна, приходит мир, в котором мы живём. Возникает эпоха Просвещения, начинается процесс секуляризации, и вот эти вещи становятся для нас уже неясными. Смотрите, многие люди живут в мегаполисах и месяцами не видят звёзд — просто вот огни большого города застилают звёзды, как сказал один человек. Но вместе с тем просто дома не дают увидеть звёздное небо, а ведь оно очень красивое. И мы вот постоянно живём в этой эстетической какой-то депривации — не знаю, как это лучше выразить. В общем, живём с таким феноменом нехватки эстетического. И, конечно, мы перестаём чувствовать вот этот момент, о котором я сейчас говорю. Но если мы вспомним о том, что всё-таки мы можем видеть за всеми этими феномена что-то прекрасное, это нас очень сильно будет обогащать. Ну так вот, человек современного мира, с одной стороны, он, конечно, может восходить по лестнице совершенства к пониманию божественного.
С другой стороны, мы знаем очень много художников, которые стремятся, наоборот, подчёркивать значение уродства, стремятся осмыслить это, погрузиться туда, чтобы как-то внутренне это изжить, но как-то это их травмирует, и они начинают работать с этим. Поэтому не обязательно, что красота ведёт человека к Богу. Вы знаете, я довольно долго занимаюсь этой тематикой и понял одну очень важную, как мне кажется, вещь. Я это формулирую, немножко так обыгрывая слова Священного Писания: красота дышит, где хочет. И она поэтому никого не заставляет и не принуждает. Она может явиться человеку, совершенно неподготовленному, и в тот момент, когда он этого не ожидает. Человек может трудиться и не стяжать какого-то, действительно, вдохновения. Поэтому красота — это такая вещь, которую нельзя поработить. Она всегда сопротивляется любым попыткам её ухватить. Именно поэтому она всегда бежит от уродства, всегда бежит от зла. Вот давайте подумаем, что если возникает какая-то система, в которой культивируется зло, то постепенно красота оттуда уходит. Вот как бы фашисты ни одевались красиво, мы всё равно видим гнилое содержание всего этого. Поэтому красота всегда отторгается от зла. Но есть, конечно, примеры зла, в которых всё равно можно найти какие-то элементы прекрасного. Но это не говорит о том, что красота как бы застревает в этом. Это говорит о том, что она на самом деле настолько свободна, что действительно дышит, где хочет. И поэтому может она вести человека к Богу, может и не вести человека к Богу — это зависит уже конкретно от человека.
И здесь вот, что важно, я бы вспомнил Фёдора Михайловича Достоевского. Помните его знаменитые слова о том, что красота — это поле битвы светлого и доброго начала? То есть это то место, где дьявол с Богом борется. Или пытается бороться, потому что, ну как дьявол может с Богом бороться-то, если хорошенько подумать? Конечно, никак не может. Но вот сердца людей — это то место, где происходит важнейшее решение. И вместе с тем, вот что мне на самом деле сейчас очень нравится в Достоевском — это понимание того, что проблема не в красоте, проблема в наших искажённых грехом очах, в том, как мы смотрим. Вот смотрите, мужчина может смотреть на женщину с благоговением, а может смотреть с пошлой жадностью, желая её опорочить и растлить. Понимаете, проблема же не в женщине — она красива сама по себе, Бог дал ей красоту, — но проблема в очах, в восприятии, в искажении грехом.

К. Мацан

— Интересно, вот сейчас вы говорите, а я впервые об этом подумал — это же слова Мити Карамазова. И, действительно, там тема красоты, прям вот слова «красота — страшная сила» предшествуют знаменитым словам «здесь дьявол борется с Богом, а поле битвы — сердца людей». И вы сейчас переносите акцент на слово «сердце». То есть если сердце чисто, то и око чисто — блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Вот где критерий, вот о чём эта фраза.

А. Гагинский

— Вы знаете, я акцент переношу на сердце даже в знаменитых словах псалмопевца «сказал безумец в сердце своем: несть Бог». Ведь на самом деле здесь же речь идёт о сердце. Это не то что он объективно констатировал с научной точки зрения, что где-то там регистраторы не зарегистрировали Бога — не об этом речь. Он безумец, потому что в сердце своём сказал, что «несть Бог» — вот здесь самый центр, самое существо проблемы, и здесь происходит решение. И вот это решение — его можно даже, так сказать, с большой буквы написать, потому что это главное решение, это решение, от которого зависит всё остальное. Потому что вся последующая жизнь человека, совокупность его поступков будет решаться же в сердце вот этим изначальным, можно сказать, прарешением, которое определяет всё остальное. И человек в какой-то момент принимает для себя решение: либо открывает он своё сердце добру и красоте, либо он становится циником. Ну и, соответственно, вот два пути, как говорит «Дидахе»: есть путь жизни и есть путь смерти — и велико различие между этими путями.

К. Мацан

— Знаете, как интересно получается: я как раз хотел вас спросить, но тема сердца отчасти уже даже предваряет ответом вопрос. Вот, может быть, нас сейчас люди слушают, и для кого-то из слушателей то, что мы говорим о чувственном познании, вообще о чувственности, входит в такой вот набор ассоциаций чего-то, к чему нужно в церковной жизни относиться очень осторожно. Потому что аскетика святых отцов нас научила, что чувствами не нужно увлекаться — чувства могут быть ложными, они подвижны, они переменчивы. И молитва — это не про достижение какого-то эмоционального состояния, подъёма или чего-то такого. Трезвение — идеал, завещанный нам литературой аскетической. И в этом смысле, наверное, нужно как бы подчеркнуть, ограничить, что когда мы говорим о чувственном восприятии, мы говорим, не о таком слепом доверии чувствам. То есть то, что мы говорим, не выражается фразой «я так чувствую», что если я так чувствую, значит, так и есть — не совсем в этом дело. И то, что вы про сердце сказали, что есть просто более глубокая инстанция в человеке, чем просто разум, даже просто чувства, которая даёт всему начало. Вот если как бы оно просвещено, если эта инстанция настроена верно, как сердце, то тогда и чувства можно иметь, о них помнить, их не обесценивать, но они на своём месте.

А. Гагинский

— Правильно. Вот, Константин, спасибо вам за то, что вы вернули наш разговор в Церковь. Потому что я, когда сюда шёл, мне хотелось именно о Церкви говорить, потому что этот момент у нас немножко недооценивают. Смотрите, вот здесь очень важный момент, который вы затронули и на который я хочу отозваться. Наша аскетическая письменность написана монахами и для монахов, в первую очередь. Все ли мы монахи? Очевидно, что нет. И поэтому нужно понимать, что мы читаем, для кого это написано и кому это приносит пользу. Смотрите, монашество зачастую стремится действительно к борьбе с плотью, к умерщвлению чувств и так далее. Но мирянин призван ли к этому? Он, вообще-то, не уходил в монастырь и это не его задача, это не его путь, не его логос бытия, как сказал бы Максим Исповедник. Мы, естественно, учимся у монахов молитве и вообще очень многому учимся. Но вместе с тем, если монашеский путь, давайте так условно обозначим — это умерщвление чувств, то мирянский путь — это преображение чувств. Мирянин не обязан отказываться от своих чувств, но он обязан трудиться над тем, чтобы эти чувства преображались. Потому что природа наша искажена грехом, потому что наше восприятие искажено. И эти искажения мы призваны исправлять. Как говорит Священное Писание: прямыми сделайте пути Господу, — говорит Иоанн Креститель. Это что значит, какие пути? Давайте попробуем с эстетической точки зрения посмотреть.
В первую очередь, это пути нашего восприятия, пути нашего взаимодействия с миром, правильные мысли, правильные чувства. А как это возникает, откуда этому взяться, если мы не работаем над этим? Поэтому воспитание чувств... вообще говоря, это, конечно, было уже в эпоху романтизма, всё это формулировалось. Но нужно понимать, что всегда здесь возможны какие-то крайности. То, о чём я говорю, это, скорее, такое православное восприятие всего этого, лишённое вот этих крайностей — романтизма, сентиментальности и так далее. Но сама по себе идея преображения, воспитания чувств, мне кажется, что это вот то, что нам просто нужно зафиксировать и это то, чего мы не видим. Мы привыкли следовать какому-то монашескому аскетическому пути, и зачастую для мирян это слишком сложно. И надо сказать, что, например, в первые тысячелетия христианства такие бремена неудобоносимые для мирян, в общем-то, и не создавались. Это впоследствии возникают дополнительные посты, какое-то более строгое отношение. Почему? Потому что монашеский уклад жизни переносится на мир. А ведь начинается-то всё совсем не так. Это конец III века, IV век, когда вообще возникает в христианстве монашеская культура. Она возникает как? Когда люди, которые хотели быть больше с Богом, уходят из мира.
А теперь получается, что весь мир мы как будто заталкиваем туда, куда люди ушли от мира. Но это разные пути. Вот Христос не был монахом. Кстати, Его за это фарисеи критиковали. Но Он пришёл именно в мир к людям, Он говорил с людьми. И говорил им о том, что, будьте совершенны, как Отец наш совершен есть. То есть будьте совершенными, преображайтесь и изменяйте свои чувства, воспитывайте свои чувства. Если ты не умеешь смотреть на женщину без вожделения, работай над собой. Если ты не умеешь говорить без мата, работай над собой. Ну, то есть вот спектр работы, который должен проделать мирянин.

К. Мацан

— Да, нет задачи стремиться стать таким замороженным, бесчувственным. Во-первых, это невозможно. Во-вторых, это будет некое нарушение естества.

А. Гагинский

— И Христос говорит, что есть разные пути: вот есть скопцы от рождения, есть те, кто сделал себя скопцами, а есть те, кто пошёл по другому пути. Ну зачем им умертвлять свои чувства, если они от них не отказывались?

К. Мацан

— Алексей Гагинский, кандидат философских наук, старший научный сотрудник Института философии Российской академии наук и доцент Московской духовной академии, руководитель проекта «Теоэстетика», сегодня с нами в программа «Светлый вечер». Вот очень важно, что в этой четвёртой части нашего разговора мы подошли к фигуре Спасителя, к Евангелию. И вот тут я мысленно перекидываю мостик к началу разговора. Мы заговорили о церковном искусстве, но вот в Евангелии мы как такового какого-то церковного искусства не встречаем, так вот явно выраженного. Но тем не менее очевидно, что и Евангелие мы можем прочитывать, в том числе, через богословскую эстетику. А вот на что тогда мы обращаем внимание в Священном Писании, в истории Христа, в Его облике через именно эту призму эстетики, о которой мы сегодня говорим?

А. Гагинский

— Во-первых, мы обращаем внимание на оригинальный греческий текст. Вот, например, когда мы читаем Евангелие по-русски, мы не замечаем очень многих нюансов. Например, мы привыкли к фразе «Пастырь добрый», но по-гречески это звучит «Пастырь прекрасный» («хо поймен хо калос»). Вот этот «калос», который использует апостол, когда пишется Евангелие, он хочет этим передать не просто, что Он добрый, но что Он прекрасный и добрый. Потому что греческое «калос» включает в себя и аспект красоты, и аспект добра, и невозможно разорвать эти элементы в этом тексте.

К. Мацан

— Наше «добротолюбие» — это, собственно, то же самое.

А. Гагинский

— Да, «филокалия» — это «прекраснолюбие». Грубо говоря, да. И это нужно, конечно, учитывать.

К. Мацан

— Где смыслы вот этого морального добра и эстетики, красоты просто сливаются в одно понятие.

А. Гагинский

— Конечно. И очень важно вот это подчеркнуть, что добро не должно вытеснять красоту, а красота не должна доминировать над добром. Вот везде, где есть единство добра и красоты, там обретается истина. Вот этот момент — это как некий ориентир. Вот вы идёте и чувствуете, что красота бывает соблазнительной. Это значит, что там нет вот этого добра. Значит, это вот такой опасный путь. Он интересный, но нужно посмотреть внимательно, стоит ли туда идти. Но когда вы чувствуете, что здесь красота и добро смыкаются, можно быть уверенным, что вы на правильном пути.

К. Мацан

— Можно один момент? Кстати, и добро может быть злым без красоты. Морально всё верно: делай всё так, — но это будет настолько как бы жёстко, авторитарно и в итоге во вред, что там не будет добра на самом деле, любви не будет потому что.

А. Гагинский

— Да. Это то, когда добро превращается в морализаторство. И оно настолько иссушает, обезображивает вообще отношения людей, что просто становится своей собственной противоположностью. Иначе говоря, парадоксальные вещи: добро может быть опасным, красота может быть соблазнительной. Но ещё бы — сатана без дела не сидит, он всё искажает. К. Мацан

— Как у Бердяева: кошмар злого добра.

А. Гагинский

— Да, Бердяев иногда мог так красиво сказать. Но вернёмся к Евангелию. Образ Спасителя — вот это и есть ключевая эстетическая фигура, потому что здесь не нужно никаких дополнений. Когда мы читаем Евангелие, когда мы смотрим на образ Христа, мы понимаем, что вот это реализация человека таким, какой он должен был бы быть, и каким мы не можем стать. Христос в этом смысле — совершенный Человек. Он такой же, как мы, человек, но вместе с тем мы понимаем, что вот это и есть наш ориентир, это то, к чему мы должны стремиться — быть такими, как Христос. А Христос же не был Иоанном Крестителем. Если продолжать эту мысль, которую до этого мы начали, то Иоанн Креститель был монахом — он уходил в пустыню, ел акриды и дикий мёд — это действительно образ монаха. А Христос не был монахом, Он был, так сказать, мирянином. И вот Он — образ для нас, в первую очередь, такой центральный. Естественно, что теоэстетика, если уж о ней говорить, то она обращает внимание в первую очередь на фигуру Христа. Она, конечно, христоцентрична по самой своей сути. Это то, что, в общем-то, наполняет смыслом любые разговоры о красоте. Потому что если мы изымаем отсюда фигуру Христа, то это эстетика перестаёт быть богословской. В конечном итоге, она просто обнуляется, если мы отсюда изымаем вот то специфическое христианское, что здесь есть.
Поэтому очень хорошо, что вы вспомнили и о Церкви, и о Евангелии, потому что мне бы хотелось этот момент подчеркнуть. Та богословская эстетика, о которой я говорю, она не придумана когда-то там где-то в XV веке — нет, это то, что растёт из Священного Писания. Вот смотрите, в Библии мы зачастую встречаемся с таким понятием, как «слава Божия». Но эта слава, например, по-еврейски, «кавод» — это то, что выражает присутствие Бога. И это очень важно — присутствие Бога. В Священном Писании Ветхого Завета мы постоянно встречаемся с этой тематикой присутствия Бога, которое выражается через Его славу, через Его некую открытость миру. В Новом Завете мы встречаемся уже с таким греческим понятием, как «докса» — это тоже слава. Это вот такие соотносимые понятия — кавод и докса. Но вместе с тем, всё это говорит о некой проявленности, об открытости мира или то, что можно выразить языком святителя Григория Паламы. Это, собственно, речь идёт о Божественных энергиях, о присутствии Бога в мире и о сиянии этого присутствия.
Так вот, в Священном Писании есть совершенно чёткие моменты, когда видно, что вот эта слава осмысляется эстетически: сияние славы, красота славы подчёркивается в Священном Писании. Поэтому, когда мы говорим о красоте, мы просто апеллируем к мирочувствию, к мироощущению, которое передаёт нам библейский текст. Это очень важно зафиксировать. Это растёт не от головы, не от эстетики, не просто от того, что кто-то очень любит красивые побрякушки — отнюдь, это вообще ничего общего с этим не имеет. Речь идёт именно о богословской славе. Вот, например, Бальтазар, который и сформулировал понятие теоэстетики, свою главную книгу так и называет «Слава Господа». И он в ней анализирует вот это понятие славы и то, как она преломляется в людях творчества.

К. Мацан

— Вот смотрите, очень важная тема про присутствие. И вы так акцент на этом поставили. И действительно, она едва ли не корневая, как мне кажется, для разговора об эстетическом в Церкви. Потому что у меня есть такая как бы внутренняя гипотеза — она, может быть, из некой рефлексии над личным опытом идёт, — что очень просто и привычно воспринимать Бога, как Тот, Кто есть, Кто сотворил мир, Кто о нём промышляет, но Тот, Кто как будто где-то. Вот Он далеко, Он не присутствует, Он не здесь, про Него удобно говорить в третьем лице, а не во втором: Он, а не Ты. И даже зная всё правильно про то, что Бог присутствует, как-то психологически легко как будто об этом не помнить. И вот именно тема о красоте как подлинном присутствии, которое явлено тебе, которое ты не можешь мимо него пройти, вот такая целительная вещь для современного человека оказывается. Не получается ли так, что эта тема об эстетике, о теоэстетике, о красоте очень нужна именно вот современному человеку, потому что мы устали от концепций? Вся концепции себя уже давно дезавуировали. Мы понимаем, что вот есть некая теория, представления, концепция, философия, идеология. Придёт время — она будет сброшена с корабля современности. А вот надо что-то другое, что будет не к голове обращаться, а, скорее, к сердцу.

А. Гагинский

— Да, я думаю, это, конечно, важнейшая тема для нашего разговора. Потому что вы правильно начали с того, что мы привыкли говорить о Боге в третьем лице. И, конечно, этому нас научило не что иное, как богословие. Все вот эти сушёные богословские трактаты написаны о Боге. Я в какой-то момент пришёл к мысли, что не нужно говорить о Боге — нужно говорить с Богом. И это единственный способ перейти, условно говоря, от теологии к богословию. Вот теология — это некая абстрактная наука, которая говорит или что-то там пишет о Боге. Откуда она это знает — это, конечно, большой вопрос. Но это разговор о чём-то в третьем лице — это Он, а не Ты. Когда я говорю с Богом, если я могу подняться на уровень некоего богословствования, пускай келейного, домашнего, насколько это в моих силах, но так или иначе, то я уже говорю с Богом. Это принципиально другой разговор, он строится по другим законам логики. И, конечно, здесь я уже могу обретать вот то, что можно зафиксировать понятием присутствия Бога — и только здесь. Как бы я ни описывал Бога благородно, абстрактно и суперглубоко философски, это будет описание чего-то отсутствующего. Смотрите, можно доказать бытие отсутствующего Бога. Станет ли нам от этого теплее? Это, как свет какой-то погасшей звезды, это, как солнце, которое не греет. Ну да, оно есть, но мне-то от этого что, если я замерзаю? Замерзаю в холоде своих сомнений, своих мучений и так далее. Поэтому разговор «Ты», когда я чувствую присутствие Бога, это принципиально иное. Это то, когда я, может быть, и не вижу этого солнца, но я чувствую, что оно меня греет, я чувствую на себе взгляд Бога. Я говорю Ему, я отвечаю Ему радостью, ликованием и благодарностью.
И это на самом деле вот то, чего нам сейчас очень не хватает именно сегодня. Потому что мы просто привыкли обо всём говорить в третьем лице. А что такое переход от «Ты» к «Он»? Это некая объективация, это некое овеществление, это то, когда ты просто теряешь связь. Потому что человека нельзя объективировать, потому что он тогда превращается в средство, а не в цель. А как мы знаем, Кант говорил в своей «Максиме», что всегда нужно поступать с другим человеком, так чтобы он был целью твоего действия, а не средством. Мы всегда это забываем, игнорируем и идём по головам других людей. Но давайте хотя бы с Богом попробуем. Мы тоже Бога всегда рассматриваем как средство: дай мне это, дай мне то, побыстрее мне помоги и так далее. Ну а что, если попробовать увидеть в Боге не средство, которое нам что-то способно обеспечить, а цель? Вот, мне кажется, это проблема не только Бога, в кавычках, это проблема даже богатых людей.
Вот представьте себе какого-нибудь миллиардера — к нему все относятся определённым образом, потому что все хотят что-то с него поиметь. И все относятся к нему как к средству, и никто не видит в нём цели — вот настоящей цели. Он спрятан за этими деньгами, и за деньгами не разглядеть человека, личность, сердце, о котором мы говорили. Так же и с Богом: Бог всегда, так сказать, скрывается от нас за своим всемогуществом. Вот Он слишком много может, чтобы мы могли просто беспристрастно пообщаться с Ним. Вы знаете, пока я говорил, мне вспомнился случай, который описывал митрополит Антоний Сурожский. Один ребёнок вечером уже не успевал вычитать вечерние молитвы. Он такой уставший пришёл и почувствовал, что, вообще-то, молитвы хорошо почитать, но не смог ничего сделать. И он просто послал воздушный поцелуй и сказал: «Господи, это Тебе! Я — спать, больше не могу», — и лёг спать, и уснул сразу же. И владыка Антоний говорит, что вот этот жест был гораздо важнее, чем бубнение какой-то молитвы. Это было искреннее отношение «я» к «Ты». И вот это отношение «я и Ты» необходимо удерживать в богословии, в Церкви, в нашей жизни. Потому что Церковь тоже, к сожалению, иногда впадает в эти процессы объективации. Она тоже перестаёт видеть в человеке человека и, собственно, цель. Потому что когда ты встречаешься с человеком, ты уже достиг, так сказать, цели. Потому что он и есть цель вообще всего. Ближний — он есть конечная, можно сказать, цель. Потому что Христос всегда подчёркивает: возлюби Бога и ближнего — и больше нет никаких заповедей, всё остальное из этого.

К. Мацан

— Я как-то вёл мероприятие, посвящённое памяти владыки Антония Сурожского. И кто-то из участников так впроброс сказал такую вещь, что владыка Антоний свирепо поддерживал дисциплину в храме. Вот хотя слово, может быть, не самое удачное, но в нём большой смысл такого дерзновения. Дисциплина в храме — это даже кажется немножко странным. Потому что мы знаем владыку Антония Сурожского по текстам, по выступлениям как мягкого, доброго, принимающего, покрывающего. И надо полагать, что даже в этом поддерживании дисциплины он не был груб. Но почему дисциплина в храме важна? Потому что присутствует Тот, перед Кем мы стоим. Дисциплина не как вот исполнять всё от сих и до сих, а как... вот не болтайте. Вот ждём мы очередь на Причастие, и пошёл разговор там о завтра, о вчера, обо всём на свете, как дела. А что, Бог перестал в этот момент присутствовать? Сейчас вот Дух Святой перестал действовать в Литургии? Мы об этом забыли. Вот как бы о чём тоже речь.

А. Гагинский

— Я могу это проиллюстрировать и подтвердить на примере многодетного отца. Поскольку я являюсь многодетным отцом, я с детьми бываю в храме. И, конечно, вижу, что дети ещё не чувствуют вот этого благоговения, которое, например, меня сразу же охватывает. Я даже, знаете, вспомнил, случай. Мне было лет 10, наверное, я рос в Сергиевом Посаде. Мы ходили с друзьями купаться на Келарку — это пруд рядом с лаврой. А потом мы чего-то пошли погулять в лавру. И вот я помню, мы заходим в храм — это в Троицкий храм, — двери были открыты и шло вечернее богослужение. Но я тогда вообще ничего не знал. Но когда я зашёл в храм и увидел очередь — все прикладывались к мощам преподобного Сергия, — на меня вдруг снизошла некая серьёзность. Я так сейчас патетически выражаюсь, но я, будучи тогда совершенно несознательным ребёнком, ничего не знающим о Церкви, вдруг почувствовал, что здесь я должен быть серьёзным, и был серьёзен. И вот это приходит с возрастом, с неким пониманием. Конечно, мы следим за неким таким благоговением в храме. Но очень важно, конечно, делать это не фарисейски. Здесь, в общем, очень такие простые и понятные вещи. Потому что если заниматься слишком много морализаторством, то морализаторство займётся тобой — и самому можно пострадать от этого ригоризма. Христианство иногда, к сожалению, исторически скатывалось к таким вещам.
Но всё-таки, если мы вернёмся к этому живому восприятию, конечно, это совершенно разные вещи. Конечно, хорошо бы, чтобы человек чувствовал в церкви себя так, что здесь он живёт. Понимаете, нужно, чтобы человек активно был вовлечён в процесс Литургии, всеобщего вот этого служения, чтобы он чувствовал, что он нужен во время службы. А если, вот как у нас сейчас сложилось, есть прихожане, нет прихожан, неважно — Литургия всё равно будет идти. Наверное, это тоже важно, но всё-таки мне бы, как мирянину, хотелось подчеркнуть вот это значение мирянства тоже, что мы, миряне, как-то не задействованы в церкви. Мне бы хотелось, чтобы нам больше давали чего-то, чтобы мы могли как-то себя творчески здесь проявлять. Не в том смысле, что вот мне там дали поалтарничать. Я алтарничал — это, конечно, замечательно. Это, кстати, очень хорошо, потому что когда ты просто пришёл на Всенощную и стоишь, мысли начинают разбегаться, естественно. А если ты вовлечён в процесс, ты при деле, ты телесно вовлечён, ты делаешь здесь что-то, то некогда отвлекаться — ты делаешь важное дело, ты соучаствуешь в этом всеобщем служении. Поэтому здесь, конечно, очень много всего можно сказать. Но самое важное, пожалуй, будет следующее. Церковь — это место, где человек должен испытывать некое восхищение. Если мы этого не чувствуем, если стало это для нас банальностью и обыденностью, это значит, что мы не растём в Церкви. А если мы не растём, то это уже некая стагнация.
Потому что человек — это мост, как говорил один светский философ. Человек — это мост, и мы должны стремиться к совершенству. Мост между, так сказать, человеком недоразвитым и человеком совершенным. И вот мы выбираем, в какую сторону мы пойдём: в сторону деградации или в сторону совершенства. И это, конечно, очень важно. Потому что что нас будет манить к совершенству? Да хотя бы то, что совершенство прекрасно само по себе. Понимаете, в чём ещё особенность красоты? Она не для чего-то, она прекрасна сама по себе, она самодостаточна. Вот я смотрю на прекрасного человека, например, на ребёнка, и этого уже достаточно. Вот мой взгляд успокоился на этой красоте, и я чувствую какую-то радость. И не нужно чего-то ещё дополнительно выдумывать. Вот цель всех моих действий — вот этот красивый ребёнок, который просто таков, каков он есть. Или почему мы любим котят, ну и так далее?

К. Мацан

— Ну что же, спасибо огромное. Может быть, закончим не котятами, а словами о том, что красотой мир спасётся, из «Идиота» Достоевского? Эти слова непосредственно связаны по контексту этого высказывания с тем, что красота — это Христос.

А. Гагинский

— Да, несомненно. Здесь вот эту связь очень важно подчёркивать. Не забывать, что красота — не что-то чуждое Церкви, христианству и особенно Христу, нет. Красота — это то, что во Христе находит своё неискажённое видение. И вот это очень важно.

К. Мацан

— Спасибо огромное. Алексей Гагинский, кандидат философских наук, старший научный сотрудник Института философии Российской академии наук, доцент Московской духовной академии, руководитель проекта «Теоэстетика» был сегодня с нами в программе «Светлый вечер», в этом цикле о ликах Церкви. Завтра мы продолжим об этом говорить в это же время, с восьми до девяти вечера. Дорогие друзья, присоединяйтесь к нам и завтра тоже. Предыдущие программы цикла можно найти на сайте radiovera.ru и в социальных сетях Радио ВЕРА. У микрофона был Константин Мацан. До свидания.

А. Гагинский

— До свидания. Спасибо за приглашение. И всем прекрасного настроения.

---

Все выпуски программы Светлый вечер

• «4-е воскресенье по Пятидесятнице». Священник Стахий Колотвин
• «На чем основывается семейное счастье?». Протоиерей Федор Бородин
• «Новодевичий монастырь — история и современность». Анастасия Белякова

---

Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов