«Жизнь и творчество А.С. Пушкина». Алексей Николаевич Варламов

Мы беседовали с ректором Литературного института имени А.М. Горького Алексеем Варламовым.

В преддверии дня рождения А.С. Пушкина мы говорили о том, в чем уникальность этого великого русского писателя, каким человеком он был, как менялись его взгляды в течение жизни, и как они находили отражение в его творчестве. Разговор шел о том, как А.С. Пушкин осмыслял русскую историю, и почему писателя можно назвать безусловным патриотом. Алексей рассказал также о пути поэта к православной вере, и о том, почему для него было важно достижение внутренней свободы. По словам нашего собеседника, А.С. Пушкин обладал способностью все неудачи обращать себе на пользу и с благодарностью принимать все происходящее с ним в жизни.

---

А.Митрофанова:

- «Светлый вечер» на радио «Вера».

Здравствуйте, дорогие слушатели!

Я – Алла Митрофанова.

И у нас, в ближайшие дни… ну… с моей точки зрения, большой национальный праздник – День рождения Александра Сергеевича Пушкина, 6 июня. И поговорим сегодня об этом уникальном, на мой взгляд, явлении в нашей истории и культуре. И, прежде всего, попробуем понять, каким же человеком он был.

Мы как-то привыкли Пушкина представлять себе, как константу нашей жизни. А что представлял собой он сам? Из чего складывался его мир, и каким образом он, в течение своей жизни, менял, или не менял свои взгляды? Или, может быть, его взгляд на мир углублялся и развивался?

С нами, на дистанционной связи, Алексей Николаевич Варламов, ректор Литературного института.

Алексей Николаевич, добрый вечер!

А.Варламов:

- Добрый вечер!

Итак, мы будем говорить о Пушкине. Мы о нём очень часто, и очень много говорим, и, конечно, говорим, в преддверии 6 июня, когда мы отмечаем День его рождения. И трудно находить, каждый раз, новые слова, хотя… вот…   понятно, что, например, Пушкинский день, Пушкинский праздник этого года – он будет в корне отличаться от всех предыдущих. И очень бы хотелось надеяться, что и от всех последующих.

Вот, это интервью мы с вами записываем по удалённой связи не от хорошей жизни. Тут, наверное, вспоминается сразу «Пир во время чумы», и Болдинская осень, и то, что Пушкин переживал вот эти страшные эпидемии, страшные пандемии. И особенность Пушкина-человека – Вы этот задали вопрос – она, на мой взгляд, заключается в том, что, в отличие, на самом деле, от очень многих русских писателей, Пушкин – победитель.

Вот, ну, правда – не про всех это скажешь. Особенно, если взять русскую литературу ХХ века. На мой взгляд, к сожалению, ни Булгакова, ни Платонова, ни Марину Цветаеву… вот, так вот… победителями по жизни не назовёшь.

Это не умаляет их дара, их гениальности, но, всё-таки, это люди, которые в противостоянии обстоятельствам… ну, нельзя сказать, что они потерпели поражение, но, по крайней мере, зачастую, обстоятельства оказывались сильнее, чем они.

Вот, мне кажется, про Пушкина… ну, может быть, за вычетом последней дуэли… этого сказать нельзя. Он всегда преодолевал обстоятельства.

Ту же самую чуму ( точнее, это была холера ), которая застигла его в Болдине, он тоже преодолел тем, что родилась вот эта знаменитая «Болдинская осень», и те замечательные произведения, которые мы знаем.

Поэтому, Пушкин… Вы правы, он развивался, но это не отменяет того факта, что он – константа. Он, конечно, некий абсолют русской жизни, русской культуры, русского духа. И уникальность Пушкина, она – в очень разных качествах его, в очень разных его свойствах – в его человеческих свойствах, и в свойствах его творческого дара – проявляется…

А.Митрофанова:

- Вы знаете, я бы хотела обратиться к Вашим словам о Пушкине. Вы однажды сказали: «Он же всех переиграл!»

Вы говорите, что, например, в 1937 году в СССР торжественно отмечали 100-летие со дня гибели Пушкина – это парадоксальный такой момент, но это – факт, действительно, это было – и Вы отмечаете интересную черту. Русский мир ведь, действительно, был невероятно разобщён и расколот, и казалось, что никаких общих тем, общего поля для разговоров или дискуссий даже и быть не может, и революция – она навсегда развела по разные стороны баррикад «белых» и «красных», тех, кто остался и тех, кто уехал, тех, кто жил в Советском союзе и тех, кто оказался в эмиграции… но, вместе с тем, вот, в том году – он страшно юбилейный, но, тем не менее, да, действительно, это – 100-летие со дня гибели Пушкина – о нём говорили и писали абсолютно все. И здесь, в Советском союзе, и там – за рубежом, и – это парадокс какой-то! Потому, что, действительно, Пушкин оказался нашей общей темой.

Как это было возможно? Почему… вот, что такого в нём есть, что равно близко было и людям здесь, в стране, и тем, кто оказался в эмиграции?

А.Варламов:

- Ну… я думаю, что, конечно, при всём катастрофическом разломе в русской истории, который берёт отсчёт… ну… по крайней мере, в 1917 году, а, скорее всего, и раньше… ну… конечно, какие-то точки соприкосновения, какие-то линии, какие-то пунктиры соприкосновений оставались.

Всё равно, был язык, была кириллица – вот, мы недавно отмечали День святых Кирилла и Мефодия – был наш алфавит. Ну… была вера! Здесь, в Советском союзе, она была, практически, загнана в подполье, но, всё равно, какие-то моменты, которые позволяют сказать, что не совсем разошлись вот эти части русской жизни – «белые» и «красные», условно говоря, и их наследники, последователи. И, конечно, Пушкин оказался вот такой связующей нитью, оказался вот этой пресловутой скрепой – слово, которое сейчас изрядно дискредитировано потому, что его слишком часто употребляют. А если задуматься – нормальное вполне слово, за которым смысл, за которым стоит понятие.

Почему это был именно Пушкин, а не кто-либо другой! Я думаю, что один из вариантов ответа – что, всё-таки, ближе всего друг к другу в жизни, наверное, дети. И, вот, то, что Пушкин приходит к нам именно в детском возрасте, и то, что Пушкина нам начинают, когда мы ещё совсем маленькие, читать наши мамы, папы, бабушки, дедушки… потом мы изучаем Пушкина в школе… вот, мне кажется, именно этот детский укол, эта детская Пушкинская «прививка», через которую все русскоязычные, русскоговорящие, русские по крови, русские по духу дети проходили – вот, это, на мой взгляд, какой-то момент, чрезвычайно важный.

То есть, «Сказку о царе Салтане» читали и в «белом» Париже, и в «белом» Белграде, и в «красной» Москве, и в «красном» Ленинграде – вот, это, на мой взгляд, какой-то момент, чрезвычайно важный.

А дальше, уже за этими детскими сказками, детскими стихами, шла его прекрасная лирика, которую тоже читали везде, и его роман «Евгений Онегин», и драма, и проза, и «Капитанская дочка» – всё это читалось везде. Потому, что оно ничему, на самом деле, на первый взгляд, не противоречило. Всё-таки, пушкинский дух – это не дух отрицания, а дух утверждения. И то, что утверждал Пушкин, было нужно и тем, и другим.

А.Митрофанова:

- А, вот, Вы сказали о детстве, Алексей Николаевич, и я сразу подумала: а что мы знаем о Пушкине, когда он ещё ребёнком был? Вроде бы, пухленький такой… вроде бы, если современной терминологией пользоваться, скорее всего, у него был синдром гиперактивности – потому, что очень непоседливый. Даже прозвище было у него «обезьяна», если я не ошибаюсь.

Но, каким он был – до лицея? Что известно о нём? При том, что – сам-то он, по-моему, не очень охотно размышлял об этом периоде своей жизни.

А.Варламов:

- Есть очень хороший роман Тынянова, который посвящён детству Пушкина… вот… я, к сожалению, уже немножко его подзабыл, и я боюсь, что если есть те люди, которые этот роман помнят, те люди, которые, вообще, в теме, они меня поправят, и, уж точно, меня с этого нашего экзамена выгонят. Поэтому, здесь я могу говорить достаточно приблизительно, но, сколько мне помнится, нельзя сказать, что Пушкинская семья была каким-то семейным идеалом. И, как мне представляется, некоторая особенность его взросления, его формирования… ну, все мы помним с детства эту знаменитую фразу «не та мать, которая родила, а та, которая воспитала». Не знаю, честно говоря, произносил ли её Пушкин на самом деле, или ему её приписывают, но факт тот, что в его жизни – в детстве, в отрочестве – не родители, а, скорее, друзья, скорее даже, няня Арина Родионовна, скорее, какой-то близкий круг – вот, они сделались ему семьёй. И я думаю, что по-настоящему какое-то счастье Пушкинское началось именно тогда, когда он оказался в лицее. А, вот, именно про долицейский период, про детские годы… ну… как-то я сейчас не готов про это говорить. Просто, я не очень хорошо это знаю.

А.Митрофанова:

- Лицейские годы, и сразу после лицея – те стихи, которые он пишет… ну… принято их рассматривать в… такой… парадигме, что он – певец свободы, что он… такой… радикал, человек, который, впоследствии, станет певцом «декабристов»…

Скажите, пожалуйста, а, с Вашей точки зрения, вот эта его жажда свободы – и, действительно, это слово часто встречается, и он занят поиском формулировок для себя, что же такое настоящая свобода – это, действительно, такой… революционный накал его юношеский, отроческий, или же это что-то другое? Ведь, по сути, если вдуматься, вчитаться в эти стихи, там же ничего не сказано о свержении Царя, там – про поиск какой-то, немножко другой, свободы…

А.Варламов:

- Ну… свобода для него, безусловно, абсолютная ценность. Это – правда.

Я понимаю, что в советское время был какой-то крен сделать из Пушкина исключительно какого-то певца декабризма. В наше время, вот, может быть, есть какая-то тенденция переманить его на другую сторону, и как-то им манипулировать – что, на мой взгляд… ну… не очень разумно.

Всё-таки, Пушкин был – Пушкин. И в юности он, действительно… в юности, когда, вот, чувство несправедливости, когда… вообще, радикализм же и мятежность – свойственны юности. Это – правда, это – непреложно, и требовать от молодого Пушкина, чтобы он был разумным, консервативным, воцерковлённым, монархически настроенным – ну, со всех точек зрения, было бы нелепо. Юность должна бунтовать, бузить, не соглашаться, протестовать, и я думаю, что Пушкин всё это сполна испытал.

А.Митрофанова:

- «Блажен, кто с молоду был молод,

Блажен, кто вовремя созрел…»

А.Варламов:

- Совершенно справедливо.

К тому же, он, действительно, не очень любил Царя Александра I. Это – правда. Хотя, да, он написал «Ура! Он взял Париж!» и «За победу в войне в Наполеоном можно многое ему простить», но, я думаю, что сам факт того, что Александр не вполне… не то, чтобы не вполне законным образом взошёл на трон… но факт – то, что, при его возшествии на трон, страшная смерть его отца, и все обстоятельства, которые были с этим связаны – это всё Пушкин знал. И не случайно в «Борисе Годунове» сама проблема этой царской власти, и законности царской власти, и проблема совести – всё это будет его волновать. Он не написал ничего похожего на Бориса Годунова про Александра I, но, так скажем, моральный аспект его чрезвычайно сильно всегда волновал.

И плюс – ну, да, он видел несправедливость русской жизни. Это – правда. Она его возмущала, и вот эти вот стихи, которые мы все в школе изучали – и ода «Вольность», и «Деревня», и «К Чаадаеву» – ну, да, это прекрасные пушкинские стихи, вольнолюбивые, романтичные.

Другое дело, что если внимательно в них всмотреться – об этом, по-моему, очень хорошо говорил Валентин Семёнович Непомнящий – он говорил, что там – не политический радикализм, там не революционность. Там… если она и есть, революционность, она – эмоциональная. И радикализм там такой… чувственный радикализм.

В конце концов, ода «Вольность» – она призывает, чтобы цари слушали закон. Вот, тогда, когда цари нарушают закон, тогда, когда цари ставят себя выше закона, тогда возникает восстание, тогда возможна кровь, насилие, террор, диктатура – всё, что угодно. И он призывает царей первыми склониться под сень закона.

То есть, с точки зрения здравого смысла, это никакой не призыв к революции. Это, как раз, призыв к тому, чтобы никаких революций не было, никаких потрясений не было. Но главную ответственность за это Пушкин возлагает именно на Царя, который должен уважать закон. Требование, в общем, вполне себе разумное.

И, если говорить об этой связи – Пушкин и декабристы, – то она была, скорее, дружеская, она была, скорее, эмоциональная, а не мировоззренческая, не идеологическая. Всё-таки, нельзя сказать, чтобы Пушкин был настолько радикален, чтобы требовать убийства Царя, свержения Монархии, каких-то республиканских идеалов – эта история не про него.

Декабристы были ему близки – но, опять же, не все декабристы, а те, с кем он был лично знаком. Ну, по-человечески, по-мужски, у него с ними были очень добрые, хорошие отношения, но, конечно, декабристом он не был. В полном смысле этого слова, никаким декабристом он не был.

«СВЕТЛЫЙ ВЕЧЕР» НА РАДИО «ВЕРА»

А.Митрофанова:

- Напомню, что в программе «Светлый вечер» на радио «Вера» сегодня ректор Литературного института им. Горького, Алексей Николаевич Варламов, и говорим мы, в преддверии Дня рождения Александра Сергеевича Пушкина, об этом человеке, которого называют «наше всё» – с лёгкой руки Аполлона Григорьева эта формулировка вошла в наш язык.

Алексей Николаевич, вот, слушаю Вас – Вы упомянули сейчас «Бориса Годунова». Ведь это тот период жизни Пушкина, когда он в ссылке в Михайловском сидит. И, Вы знаете, я… как-то… чем пристальнее пытаюсь вглядеться в эти дни, которые он там провёл, тем больше понимаю, что там что-то очень важное произошло. Опять же, что-то ускользающее от стороннего взгляда, но… какая-то… не то метаморфоза, не то – очередной виток развития и углубления Пушкина самого.

Драма «Борис Годунов» – она… поправьте меня… ему уже 26 было, когда он это написал. Это – глубочайшее философское размышление о русской истории.

Что происходило с ним в Михайловском? Как из человека, который пишет такие… ну… как это принято в литературоведении называть, «вольнолюбивые» стихи, он переходит к глубокой исторической философии?

А.Варламов:

- Одно другого не отменяет. Нельзя сказать, чтобы «Борис Годунов» предполагал некую ревизию его прежних взглядов, и он переосмыслил своё отношение к свободе и воле – нет. На самом деле, для Пушкина свобода всегда была непреложной ценностью.

Может быть, скорее, менялось его понимание свободы от… такой… внешней, политической, к свободе внутренней – вот его идеал в поздние годы. Но даже это не отменяет требования и свободы в обществе.

Понимаете… сейчас придём к «Борису Годунову», но мне бы хотелось сказать, что Пушкин не был сторонником железного порядка – никогда не был, ни какой-нибудь… там… «ежовых рукавиц», ни «строгой руки» – это не про него история.

А что касается Михайловского периода – вот, это опять, как раз, с чего я начал. Для него это было ударом. Для него, безусловно, когда ему нравилось на юге России, ему нравилась эта южная жизнь – шумная, бурлескная, знакомства, компании, женщины, в которых он был влюблён, за которыми ухаживал, стихи, которые он писал – всё это ему ужасно нравилось, всё это, в один час, оборвалось – грубо оборвалось, жёстко оборвалось, с его точки зрения, крайне несправедливо оборвалось. Ведь, все мы помним, что послужило поводом для ссылки в Михайловское – были перлюстрированы его письма.

Да, письма… я понимаю, в контексте нашей программы и нашего вечера… он пишет, что он брал уроки чистого атеизма, но… даже в этом нет ничего предосудительного – он не сделался атеистом. И он не говорил, что он стал атеистом. Он просто интересовался атеизмом, что для него – абсолютно нормально. Человек должен интересоваться всем – по крайней мене, для Пушкина, мне кажется, это вещь непреложная.

И, вот, тот факт, что Государство посмело вмешиваться в частную переписку, и за одно лишь намерение человека задуматься над чем-то, что не было тогда общепринятым, ссылать его в глухую деревню – это было несправедливо.

Но, вот, чем Пушкин… вот, я говорю… гениальность его человеческая – что он все неудачи умел обращать себе на пользу, то, что он все поражения умел превращать в свои победы.

И вот Михайловское – это тоже, если хотите, «самоизоляция». Михайловское – это тоже, если хотите, такой вот «карантин», где в течение полутора лет… или сколько он там был… по-моему, не два полных года он там был, но, по крайней мере, приближаясь к двум полным годам, он находился, вот… да, там, конечно, у него были какие-то друзья, были знакомые, но, по сравнению с тем, как он жил раньше, это было – иночество, это было – заточение, это была – сосредоточенность. Казалось, что всё было за то – сиди, пиши, не отвлекайся.

И меняется круг его чтения, меняются его увлечения. Он читает Библию, кстати, больше гораздо, чем раньше – я даже не знаю, читал ли он её раньше, но сейчас стал много читать. Он читает «Историю Государства Российского», он читает Шекспира. То есть, он, действительно, идёт вглубь. В его мышление – вот это прекрасное, гениальное романтическое мышление – начинает проникать историзм. И вот – он выбирает… прочитав Карамзина, он берёт вот этот вот сюжет русской истории, связанный с Царевичем Дмитрием убиенным, восшествием на Престол Бориса Годунова, Лжедмитрием, смутой – вот этот момент ему чрезвычайно важен, чрезвычайно интересен. И, конечно, глубина его мышления, вот то, что – Вы правы – в 26 лет он сумел так осмыслить русскую историю, вот этот нерв русской истории – взаимоотношения народа и Царя… народа, Царя и Бога – вот это, всё-таки, очень религиозная черта.

И здесь, как мне кажется, сам Пушкин… ну… в эти свои 26 лет, конечно, воцерковлённым его назвать сложно. Когда он заказывал, скажем, панихиду по Байрону в Святогорском монастыре, где через несколько лет будет похоронен, то… в общем, это была некоторая насмешка, да… когда он писал… заказывал эту панихиду. Но, тем не менее… и вряд ли он ходил в храм на службы, и вряд ли он вёл себя… вряд ли он вёл… такую… благочестивую христианскую жизнь. Но… скажем так… Пушкин в творчестве опережал Пушкина в жизни. Пушкин в творчестве гораздо раньше пришёл к Церкви, к Христианству, Православию, чем… вот… в своей обычной жизни.

И, конечно, «Борис Годунов» – это произведение абсолютно христианское, всё пронизанное христианским мироощущением – потому, что это трагедия, это пьеса, в которой главным действующим лицом оказывается Бог. Пусть Он не назван в списке действующих лиц, пусть там нет никаких реплик, но страх Божий, совесть, тема раскаяния, вот этот вот нищий… если помните… юродивый, который говорит, что Богородица не велит молиться за Ирода – вот это всё, всё в этой трагедии есть. И, вот, то, что он, на самом деле… мы говорили про его детство – он же в детстве был от этого всего очень далёк. У него было вот такое – светское, культурное, интеллигентное, либеральное, если хотите… какое угодно воспитание… ну, может быть, за исключением няни Арины Родионовны, хотя, с этой точки зрения, тоже – преувеличивать её роль тоже, наверное, нельзя… но, вот, то, что он проникся, помимо своей воли, оказавшись в русской деревне, рядом с монастырём, оказавшись вот в этом, по-настоящему русском мире – то, что он проникся русским православным духом… может быть, не стремясь к этому, а просто так получилось, так сложилось – вот, он дышал этим воздухом, и это всё отражалось в его произведениях – вот это, на мой взгляд, конечно, какое-то поразительное Пушкинское чудо…

А.Митрофанова:

- А мне сейчас вопрос пришёл на ум – Вы же классифицируете писателей, насколько я помню по нашему с Вами разговору об Михаиле Афанасьевиче Булгакове, на тех, кто судьбой ведом, и тех, кто судьбу ведёт, как бы, сам.

А Пушкина Вы – к кому относите? К «судьбой ведомым», или к «судьбу ведущим»?

А.Варламов:

- Я думаю, всё-таки, к ведомым. Я думаю, к ведомым. Другое дело, что, в отличие от Булгакова, который сопротивлялся судьбе, который был крайне ею недоволен и раздражён, Пушкин, всё-таки, с благодарностью, в конечном итоге, принимал всё, что с ним происходило.

Он был очень позитивный человек. Это, может быть, такое… дурацкое, плоское выражение, но то, что он всегда в жизни… у него бывали минуты уныния, бывали минуты тоски, печали, и это всё совершенно понятно. Но, опять же, вспомните это гениальное стихотворение «19 октября» – он много раз, как мы знаем, писал стихотворения, связанные с Лицейским днём, с 19 октября, но самое известное – вот это вот, которое было написано в Михайловском, с этими строчками: «Друзья мои, прекрасен наш союз…»

А помните, с чего начинается это стихотворение? С того, что лирический герой – ну, или… там… сам Пушкин – вот, он один, рядом с ним никого нет, он в одиночестве пьёт вино, и, вообще, всё грустно, тоскливо и ужасно. Но потом, вот, он начинает вызывать в памяти воспоминания о своих лицейских друзьях, он начинает писать стихотворение – и он преодолевает это одиночество! Он его побеждает. Он наполняется, как бы, радостью, дружеским общением, любовью – он оживает и воскресает!

То есть, творчество, действительно, было тем моментом, который позволял ему жить, дышать, существовать. Мне кажется, он был ужасно за это благодарен тому дару, который в нём есть.

И у Пушкина, как мне представляется, было некое доверие к судьбе. Оно, может быть, не сразу возникло. Больше того, из того же Михайловского – тоже не надо ничего идеализировать и округлять. По-человечески, он там страдал. Он хотел оттуда сбежать. Он хотел уехать за границу. Он ещё из Южной ссылки хотел уехать за границу, а потом – из Михайловского хотел уехать, и никуда, в итоге, не уехал. Но, всё равно, мне кажется, Пушкин-поэт – он, где-то, как-то, опережал Пушкина-человека. Потому, что человек злился, сердился, а поэт был благодарен Богу за всё, что с ним происходило.

Потому, что, на самом деле, конечно, у Пушкина – невероятно красивая биография. Невероятно красивая судьба. То, что он пережил, то, что он видел, вот эти вот переливы, то, что это было именно в той последовательности в какой в его жизни это случилось, вот это соотношение Москвы, деревни, Петербурга, Кавказа, юга, русского пространства, вот эта Пушкинская география, роман Пушкина с географией и с историей – он, конечно, абсолютно пленительный и завораживающий, но нельзя сказать, чтобы это было Пушкинское авторство.

Ну… положим… там… в Оренбург, когда он писал «Капитанскую дочку», он уже поехал по собственной воле. Но большинство, всё-таки, Пушкинских перемещений происходило… ну… не потому, что он так хотел, а потому, что так складывались обстоятельства, или, по-другому можно сказать – потому, что так вёл его Промысел, так вела его судьба. Не случайно он скажет, что случай – орудие Промысла. То, что могло показаться, на первый взгляд, случайным… ну, где-то вскрыли письмо, где-то ещё что-то случилось – на самом деле, в этом был заложен глубокий смысл, который он, в конечном итоге, благословлял.

А.Митрофанова:

- Удивительно то, что Вы отметили и радость его от ощущения жизни, и благодарность, что бы с ним ни случалось. Есть люди, с гораздо более, с точки зрения внешних событий, богатой биографией, но, вот… если нет этой благодарности, то, похоже, нет и плодов. Как думаете, насколько это важно?

А.Варламов:

- Ну… всё по-разному бывает. Вот, у Булгакова не было особой благодарности, а плоды, всё равно, были.

Я думаю, что вот так вот однозначно говорить, что вот… понимаете, тогда мы пришли бы к выводу, что только если ты Пушкин, или – такой, как Пушкин, только тогда…

А.Митрофанова:

- Да-да…

А.Варламов:

- Не так… всё очень по-разному!

А.Митрофанова:

- Нелинейно…

А.Варламов:

- Да, Пушкин, с этой точки зрения, он просто, конечно… такая… абсолютно идеальная фигура – вот, то, как была выстроена его жизнь. И, потом… ну… сказать, что он был абсолютно пассивен, и просто всё на него сыпалось, а он… там… терпеливо или благодарно принимал – тоже было бы неверно.

Он был, конечно, активный, жизнерадостный, чрезвычайно энергичный человек. Но, как мне кажется, он не тратил свою жизнь, – как будто, может быть, зная, что она будет не такой долгой – он не тратил её на какие-то бесплодные и бессмысленные ненужные вещи. В биографии Пушкина довольно сложно найти какой-то период, о котором можно было бы сказать, что вот это вот – было зря, это – лишнее, это было… вот… ни к чему, это вот – зачем? Хотя, наверное, с внешней точки зрения, можно сказать, что он… там… и выпивал с друзьями, и сколько он в карты играл, и волочился за женщинами, и… там… ходил на службу… То есть, понятно, можно найти какие-то такие периоды, но он всё всегда конвертировал в творчество.

Ухаживал за женщинами – богатая любовная лирика, играл в карты – ну, пожалуйста, вам – «Пиковая дама», и ещё можно вспомнить какие-то произведения, много ездил – тоже… всё, что он делал… в этом смысле, у него такой очень высокий, мне кажется, был коэффициент полезного действия. Вот, человек прожил – и отчитался о том, что он прожил. И отчитался так, что мы, до сих пор… вот… 221 год спустя после его рождения, про это говорим, и спорим, и думаем, размышляем, возвращаемся… и, вот, сколько будет русский язык, сколько будет Россия, мы будем возвращаться, обсуждать, вспоминать, перебирать его жизнь – и это, конечно, потрясающе!

А.Митрофанова:

- В программе «Светлый вечер» на радио «Вера» сегодня, напомню, ректор Литературного института, имени Горького, Алексей Николаевич Варламов, и мы говорим об Александре Сергеевиче Пушкине, которому 6 июня исполнится 221 год – вот, именно так я скажу, потому, что… ну… как-то… его присутствие в нашей жизни, по-моему, оно, с годами, только всё больше ощущается.

Прервёмся, буквально, на одну минуту – и вернёмся к этому разговору.

«СВЕТЛЫЙ ВЕЧЕР» НА РАДИО «ВЕРА»

А.Митрофанова:

- «Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается.

Ещё раз, здравствуйте, дорогие слушатели!

Я – Алла Митрофанова.

И – с нами на связи ректор Литературного института им. Горького Алексей Николаевич Варламов.

Мы говорим о Пушкине, поскольку 6 июня – его День рождения, и это уже совсем скоро, и это такая огромная фигура, и он так сильно на нас влияет – и в детстве, и в юности, и в зрелости, и, вообще, по-моему, во всех периодах нашей жизни, – что говорить о нём можно часами.

Алексей Николаевич, если позволите, мне бы хотелось немного ещё вернуться к «Борису Годунову» и к истории Пугачёвского бунта.

«Капитанская дочка» – это тема, когда Пушкин размышляет над нашей историей. Ведь, он не случайно, если я правильно понимаю, обращается к этой теме. Он пытается понять… у него же, среди друзей, те, кто, в дальнейшем, станут «декабристами» – люди, которых он тоже понимает и чувствует очень хорошо ( у него же эмпатия невероятная ).

Он ищет ответ на вопрос: а где в нашей истории, что, в какой момент пошло не так? Есть ли в его сознании такой вопрос, или это я придумываю себе? И – какие ответы он находит? Какие решения?

А.Варламов:

- Знаете, я бы здесь с Вами поспорил. Мне кажется, как раз, вот, Пушкинская идея – и тут он спорит с Чаадаевым… она, скорее, мысль Чаадаева – о том, что в русской истории что-то пошло не так. А если мы вспомним знаменитое письмо, которое Пушкин написал Чаадаеву в 1836 году, там же, вот, есть эти знаменитые слова, что: «… я оскорблён… многое меня оскорбляет, но, клянусь честью, ни за что на свете, я не хотел бы переменить Отечество, или иметь другую историю, чем ту, которую дал нам Бог».

А.Митрофанова:

- Да.

А.Варламов:

- И мне-то, как раз, кажется, что Пушкин хотел доказать, что в Русской истории – всё так. Это не значит, что она… там… хорошая и идеальная – идеальных историй не бывает. Но ощущение того, что в истории что-то пошло не так – оно рождает у нации комплекс некоторой исторической неполноценности, что, на мой взгляд, абсолютно неверно.

Я думаю, именно с этим пытается наша нынешняя идеология бороться, правда, довольно неуклюже. Потому, что, конечно, советский период – это… словом, так сложно объяснить. Но, в любом случае, – это я уже отвлекаюсь – Пушкинская позиция – она-то, как раз, и заключалась в том, чтобы даже в самых кошмарных страницах истории, к каковым, безусловно, относится восстание Пугачёва, – и Пушкин меньше всего был склонен преуменьшать ужас, жестокость, кровь, насилие, и всё, что происходило тогда – но, тем не менее, «Капитанская дочка» стала не какой-то вот… такой… чёрной разоблачительной книгой, а, всё равно, она стала гимном русскому человеку, служивому дворянству, милосердию, справедливости. А, всё равно, это… вот… такая… то, что он из этого кошмара, каким, на самом деле, была война с Пугачёвым… то, что он сумел создать такую книжку – почти, что, сказочную, удивительную, чарующую – вот… это тоже надо понимать.

Не на каком-то вот таком… благодатном материале это написал, да? То есть… ну… взял бы более спокойный, более прекрасный сюжет… Нет, он берёт трагические вещи.

Вспомните, он берёт трагические вещи, когда он пишет… ну… там… и «Бориса Годунова», мы о нём говорили, и когда он пишет «Медного Всадника», поэму – вот, это, вот, Петербургское страшное наводнение… Но, всё равно, везде, где есть Пушкин – это не разрушение, это не отрицание, это не скепсис, а, всё равно, это – утверждение, всё равно, это – прославление русского человека, России. Но это умное… он – патриот, безусловно. Он, безусловно и абсолютно – умный патриот. Вот, чего нам сейчас страшно не хватает – вот, такого умного, зрячего, честного патриотизма. Вот, это всё – в Пушкине есть. Поэтому, с моей точки зрения, Пушкинский взгляд на Русскую историю, как раз, таков, что она – велика, она глубока, она непостижима…

И, кстати, вот, когда я думаю про «Бориса Годунова», мне кажется, что один из самых для него сокровенных персонажей в «Борисе Годунове» – это Пимен. Я где-то, по-моему, уже даже об этом писал, что, как мне представляется, 25-26-летний Пушкин, в Пимене, вообще, описал идеальную жизнь. Вот, в молодости быть… участвовать в схватках, в пирах, быть активным участником истории, а в старости – уйти в монастырь и стать летописцем. Мне почему-то кажется, что, если бы Пушкину была дана долгая жизнь… ну, я не знаю, ушёл ли бы он в монастырь в прямом смысле этого слова, но вот этот вот… такой… уклон в историю, в летопись… вот, как Карамзин, на самом деле, да… Карамзин про себя говорил, когда писал «Историю Государства Российского», то, что «я постригся в историки». Вот, мне кажется, что Пушкин вот этот путь «пострижения в историки»… это был какой-то его идеал.

А.Митрофанова:

- Интересно то, что в «Капитанской дочке» он выносит в качестве эпиграфа пословицу «Береги честь смолоду…»

Мы сейчас смотрим на это несколько абстрактно, наверное… а что… какой смысл вкладывал сам Пушкин в эти слова? Что такое, вообще, дворянская честь? Понятие, которое сейчас кому-то, наверное, знакомо, а для кого-то… ну… как некий идеал, не имеющий отношения к нынешней жизни. Что это было за явление, и как Пушкин примерял на себя этот сюртук… или кафтан… простите за такую метафору?

А.Варламов:

- Ну, я не знаю, применительно к «Капитанской дочке», примерял ли Пушкин это понятие на самого себя… Он был, безусловно, человек чести, но, всё-таки, «Капитанская дочка» – это «Капитанская дочка». Это повесть, написанная от первого лица. Но, как мы помним, жанровые условия этой повести заключаются в том, что это – семейные записки, которые писал Гринёв, уже на склоне лет, где он описывает… вот… своё детство, свою юность, всё это… Пугачёвскую историю и историю своей женитьбы. А эпиграф – это то, что поставил публикатор. То есть, как бы… издатель. То есть, можно сказать, сам Пушкин.

Ну, помним мы все, что к каждой главе «Капитанской дочки», и целиком к этому произведению, приложены те или иные эпиграфы, но это уже – мышление не самого Гринёва, а мышление автора. И автор, действительно, дал… ну… автор, Пушкин, публикатор… да… издатель… дал такое сопровождение, такой эпиграф этому произведению.

Ну, с одной стороны, совершенно очевидно – это повесть, действительно, о дворянской чести. Потому, что это то, что… как мне кажется, всё-таки, Пушкин был… ну, я не могу сказать, что он был… такой уж… совсем сословный, классовый писатель, но, всё-таки, смотрите – в «Капитанской дочке» честь – это то, что требуется от дворянства. Эта, вот, знаменитая сцена, когда Пугачёв принимает… уже захватив Белогорскую крепость, принимает присягу, и все дворяне, кроме Швабрина, отказываются эту присягу принять, и всех он казнит, включая капитана Миронова, кроме Петруши Гринёва, который ему симпатичен из-за того, что тулупчик подарил. Но и Петруша отказался! Там: «Плюнь, да поцелуй злодею ручку…» – ему Савельич говорит… нет, он отказался. Тогда Пугачёв, как находчивый человек, придумывает, как сделать так, чтобы и Петрушу не казнить, и не заставить его от своей чести отказаться. Есть и предатель Швабрин. Но это всё – применительно к дворянству.

А если перейти на другие социальные круги, которые участвуют в «Капитанской дочке»…

А.Митрофанова:

- Казаки, например…

А.Варламов:

- … они переходят на сторону Пугачёва, и Пушкин их за это не осуждает. Потому, что – это не про них. Даже священник, если вспомним… священник – тоже признаёт Пугачёва государем, и Пушкин его за это не осуждает – потому, что у священника другая роль в этой истории. Его роль – не выдать Машу Гринёву. Он должен… как бы, задача священника – дать укрытие, не оказаться иудой по отношению к этой бедной девушке, дочери героя, и священник это выполняет. Священник это делает.

То есть, как мне представляется, конечно, в «Капитанской дочке» понятие чести является, действительно, сословным. Для остальных – важна не честь, важно – милосердие.

У Пугачёва нет чести, но Пугачёв – милосердный человек. И за это Пушкин его… прощает. И за это образ Пугачёва в «Капитанской дочке» – гораздо более тёплый, сокровенный, нежный… и, с этой точки зрения, наверное, исторически неточный – так, как, я думаю, что Пугачёв – это же было чудовище полное. И, как раз, если мы читаем «Историю Пугачёвского бунта» – историческое произведение – мы видим, что он был жестокий, свирепый, кровожадный человек. Но… в «Капитанской дочке» Пушкин его преображает.

То же самое касается и Екатерины. Пушкин не очень жаловал Русскую Императрицу. В конце концов, к ней можно было предъявить, примерно, те же претензии, которые он предъявлял к Борису Годунову. И, я думаю, что когда он писал «Бориса Годунова», он имел в виду и Екатерину, и Александра I. По соображениям цензуры, он не мог про них написать, но то, что он поднимал вот эту вечную русскую тему – насколько законно восшествие того или иного Государя на Престол… то, что, кстати, почувствовал Николай I, который взошёл законно… пусть, и кроваво, но законно взошёл на Престол, и поэтому Николай не дал согласия на публикацию этой вещи, а посоветовал Пушкину сделать исторический роман в духе Вальтера Скотта.

Ну, так, вот… тем не менее, в «Капитанской дочке»… она – сказочная вещь, абсолютно сказочная вещь! Пушкин и Царицу преображает и возвышает! И Царица там – крайне симпатична.

Помните, эту знаменитую сцену, когда она в Царскосельском парке, рано утром встречается с Машей Мироновой. Маша её не узнаёт, излагает её вот эту свою историю, и Императрица поступает с царским великодушием – она прощает Гринёва, который ни в чём, правда, не виноват. Но, тем не менее, она обустраивает счастье вот этих молодых людей. И, когда читаешь «Капитанскую дочку», то, по крайней мере, возникает такой очень достойный и очень уважительный образ Русской Императрицы. При том, что, повторяю, на самом деле, Пушкин относился к ней совершенно иначе.

Но, вот, опять-таки, его особенность: в его художественных произведениях, люди гораздо лучше, чем они были на самом деле.

А.Митрофанова:

- Сегодня, наверное, сказали бы, что это не вполне честно. А у Пушкина, действительно, ведь, сказочность повести «Капитанская дочка» – она какая-то невероятная просто! По количеству тех совпадений, которые там, в повести, встречаются, по тому, как… вот, Вы даже сравнивали, по-моему, Петрушу Гринёва с эдаким Иваном Царевичем, который… там… то щуку бескорыстно спасает, то горлицу, то ещё кого-нибудь, а потом – они платят ему добром, и помогают победить Кощея.

Действительно, так и происходит. А – почему? Алексей Николаевич, почему? У него же и в «Повестях Белкина» тоже – невероятное количество совпадений на единицу площади, если… там… «Метель», например, вспомнить.

Как он… он таким образом Провидение, или Промысел Божий вводит в свои тексты? Что это такое?

А.Варламов:

- Ну… в «Капитанской дочке», мне кажется, Промысел Божий, просто, что называется, белыми нитками… Опять же, по-пушкински, это сделано очень тонко, и, скажем, когда мы читали это в школе – обычные советские пионеры, безрелигиозные дети – конечно, мы про это не задумывались, и учителям не было никакой нужды об этом нам рассказывать.

Но, например, я уверен, что в каких-нибудь… там… православных школах… вот, мы говорили про тридцать седьмой год… в Европе, где детям давали Пушкина, им вполне могли это объяснять. То есть, вот это вот… то, что Пушкин и для советского дискурса подходил, и для несоветского – это, конечно, такая его уникальная особенность.

Но я думаю, что у него, в принципе, было вот такое сказочное мышление. Уроки Арины Родионовны не прошли даром. Мир для него был сказкой, и его герои очень часто были сказочными персонажами. Не всегда, и не везде, но, всё-таки, мне кажется, элемент этой сказочности – это какая-то особенность его мышления, и его видения мира. И, поэтому, для него эти совпадения – они у него получались очень естественными. Вот, ты читаешь, и ты этому, в общем, не удивляешься. Такое ощущение, что так и должно быть.

Вот, про «Повести Белкина» мы заговорили… «Метель». Ну, конечно, если Марья Гавриловна обвенчалась с каким-то незнакомым человеком, и это, со стороны этого человека, была шалость, то, конечно, она будет очень серьёзно относиться к этому браку, и второй раз не выйдет замуж. И тот гусар, который позволил себе эту шутку, тоже никогда не женится. Но Пушкин их простит, соединит, они, всё-таки, встретятся, и она ему скажет: «Так, Вы меня не узнаёте?» – он побледнел, и упал к её ногам.

Понятно, что в жизни так не бывает. И, вообще, всё, что описано в «Метели» – так не бывает. Но, раз написал Пушкин – так стало.

Вот, это, какая-то совершенно поразительная вещь, что, вот, он… как бы… вот, он… не то, чтобы навязывал действительности свои тексты, но – утверждал. В каких-то случаях, он оказывался мощнее, сильнее, чем законы жизни. И это было… вот, настолько мощная в нём была эта сила созидательная, вот, так он классно умел… вот… делать… вот… вот, раз написал – значит, так стало. И мы читаем, и мы – верим. «Ну, конечно… а как – по-другому? Ну, естественно, вот… только так и может быть!» – и за это мы его любим. Может быть, даже не осознавая, может быть, даже не понимая, но бесконечно ему доверяя. И благодаря его за то, что это так. Потому, что… ну… в этом есть какой-то очень утешительный момент!

А.Митрофанова:

- Витамины счастья!

А.Варламов:

- Может быть. Ну, не бывает… ну и что, что не бывает так в жизни… а, вот, раз Пушкин написал, значит – есть, и нас это как-то поддерживает, утешает, окрыляет, обнадёживает… вот… это в нём – очень здорово!

«СВЕТЛЫЙ ВЕЧЕР» НА РАДИО «ВЕРА»

А.Митрофанова:

- В программе «Светлый вечер» на радио «Вера» сегодня – Алексей Николаевич Варламов, ректор Литературного института им. Горького.

Алексей Николаевич, а, вот, мы с Вами, в самом начале разговора, разбирали, что такое свобода, в представлении Пушкина, и Вы сказали, что от свободы во внешнем проявлении он двигался к изучению, постижению свободы внутренней. А что такое, для уже взрослого, зрелого Пушкина, внутренняя свобода?

А.Варламов:

- Мне кажется, для него очень важно было понятие независимости. Вот, всё-таки, добиться такой… вот, насколько он был независим и свободен, как поэт, как творец, насколько, действительно, он писал то, что хотел, и у него всё получалось. У него не было кризисов, у него не было неудач, у него не было слабых произведений, несостоявшихся произведений – это, на самом деле, не так часто в истории литературы бывает. Потому, что, даже если очень крупных писателей взять, то всегда можно говорить о том, что вот эта вещь получилась – сильнее, эта получилась – слабее… это – не про Пушкина. У него – всё на каком-то таком, совершенно феноменальном, уровне. И, я думаю, это, во многом, было связано с его ощущением полной свободы творчества.

А что касается свободы внешней, свободы, связанной с обстоятельствами – здесь всё, конечно, оказывалось много сложнее, и, если почитать воспоминания о Пушкине… даже переписку Пушкина – вот эту гениальную, виртуозную Пушкинскую переписку, мы видим, как он был стеснён финансово, зачастую, стеснён в обстоятельствах, плюс – семейная драма, связанная с Натальей Николаевной, плюс – Царская служба, которая была далеко для него не подарок, и он какие-то вещи переживал чрезвычайно болезненно.

Поэтому, я думаю, что… вот, с одной стороны, он провозглашал идеал вот этой самой внутренней творческой свободы, а, с другой стороны, он понимал, что этот идеал – неосуществим. И вот это знаменитое его:

На свете счастья нет,

Но есть покой и воля.

Давно, усталый раб,

Замыслил я побег…

- вот, это, на самом деле, то, что ему не удалось осуществить, то, о чём он, действительно, мечтал. Он мечтал от всех убежать, мечтал стать вот таким вот Пименом. Но Пимен был одинок, у Пимена не было семьи. У Пушкина была семья. С одной стороны, он был счастлив – как муж, как отец, и Наталья Николаевна, при всех сложностях этой истории, всё-таки, она подарила ему четверых прекрасных детей, но… но он очень тяготился – это правда, это просто видно, чувствуется, что он очень тяготился Петербургской светской жизнью.

Кстати, вот, мы про Булгакова сегодня говорили – Булгаков это очень хорошо почувствовал. Всё-таки, Булгаковская пьеса – она, такая, немножко недооценённая, оставшаяся в тени других его произведений. А его пьеса «Александр Пушкин» ( или, другое её название – «Последние дни» )… её, кстати, очень хорошо поставили недавно в РАМТе – в Российском Академическом Молодёжном Театре – Алексей Владимирович Бородин её очень хорошо поставил… но, как-то, всё равно – вещь, скажем так, не самая известная. Вот эту, именно, Пушкинскую стеснённость, Пушкинскую… такую… запутанность, опутанность узами – самыми разными, отношениями с самыми разными людьми, и желанием все эти узы разрубить – вот… Булгаков это очень хорошо передал.

Поэтому, я думаю, что в позднем Пушкине очень отчётливо выражалось, что, конечно, проблема не в политической свободе, как таковой – то, чего ему так сильно не хватало в молодости. Как бы, не в ней дело, не она до такой степени влияет на человеческое сознание, когда человек становится зрел. Но без неё, без этой вот свободы, всё равно… ну… плохо, трудно живётся.

И, поэтому, последние эти Пушкинские годы – они, конечно, с одной стороны, поражают его глубиной, его приходом к христианству – безусловно, просто… вот… чёрным по белому, это видно и в его лирике, и, вообще, в его ощущении жизни. Но, всё-таки, чувствуется уже, что он уже становится усталым. Какая-то усталость, которая в нём накапливалась, которая его тяготила, которая омрачала его чело, которая мешала ему жить, и куда-то его гнала – вот, это кажется… мне представляется в нём… в нём, конечно, это всё было.

А.Митрофанова:

- Вы знаете, во-первых, я Вам очень благодарна за то, что Вы объяснили, откуда у Пушкина, который, в моём сознании, какое-то абсолютное солнце искрящееся, светящееся, строки «На свете счастья нет, а есть покой и воля…», с одной стороны. А, с другой стороны, мне хочется сейчас обратиться к известным стихам «Отцы пустынники и жёны непорочны…» – ведь, это, как раз, уже поздний период, когда Пушкин, действительно, становится… ну… и человеком, гораздо более осознанно религиозным, чем, наверное, в ранние годы. Но вот эта молитва Ефрема Сирина, которая, абсолютно… такая… ну, как сказать… великопостная по духу, и тоже – очень светлая…

Как Вы думаете, в этих словах, в этом прошении к Богу – что для Пушкина было самым значимым, остро переживаемым, что ли? Почему, вообще, он взялся именно за этот текст? Ведь, так много прекрасных, действительно, молитв, и он сам об этом и пишет: «… сложили множество Божественных молитв, но ни одна из них меня не умиляет, как та, которую священник повторяет во дни печальные Великого поста… и… всё чаще мне она приходит на уста». Почему?

А.Варламов:

- Вы знаете… ну… за Пушкина – большая дерзость, конечно, отвечать, но, я думаю, что, действительно, среди очень многих христианских молитв, эта молитва поражает своей краткостью и красотой. Она, вот… даже, когда она звучит по-старославянски, и у всех нас она на устах, когда начинается Великий пост… я просто по себе помню это ощущение… но, вот… когда думаешь про Великий пост, всё-таки, разное бывает отношение… понятно, там: того, другого сейчас будет нельзя, и… ну, может быть, есть какие-то сверхблагочестивые люди, которые радуются тому, что чего-то будет нельзя – я про себя этого не могу сказать… но, вот, когда я в храме слышу эту молитву – это момент, которого я жду. Потому, что, действительно, она – прекрасна, как она звучит в русском, или старославянском, переводе:

«Господи и Владыко живота моего,

Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия

Не даждь ми…»

Вот… мне кажется, что… я дерзну сказать, что я понимаю Пушкина, которому даже, вот… какая-то мелодия, какая-то заворожённость вот этих вот… перечислений, вот это вот обращение «Владыко живота моего» – это очень поэтически звучит. Это как бы просится к тому, чтобы сделать ещё один шаг – и сделать эту молитву стихом.

То есть, я хочу сказать, что Ефрем Сирин – он был, безусловно, поэт, когда он написал эту молитву.

Ну, многие молитвы можно, с этой точки зрения, считать духовной поэзией, но… скажем так… вот… степень чистоты поэтической в этой молитве – она какая-то зашкаливающая. И Пушкин… вот… как поэт на поэта, среагировал на эту молитву.

Вот, как он остро чувствовал, как он ценил… там… я не знаю… Гомера, Данте, Шекспира, Гёте – вот, высоты человеческого поэтического духа… вот… как мне представляется, точно так же, в этом ряду он оценил Ефрема Сирина, творца вот этой молитвы. И, как Пушкин делал переложения… ну… того же, допустим, «Фауста» Гёте он сделал переложение… мне кажется, в этом ключе можно рассматривать и переложение этой молитвы.

То есть, я хочу сказать, что… ну, может быть, я не прав… но это был не только какой-то религиозный порыв, это, может быть, не только, и даже не столько знак того, что, раз он написал это стихотворение, значит, он стал христианином – думаю, не всё так просто и линейно, но… вот… то, что ему поэтически хотелось, именно, как поэту, эту молитву своими словами изложить – вот… вот это важно.

А.Митрофанова:

- Смотрю сейчас на строчку «Да брат мой от меня не примет осужденья» из этого текста «Отцы пустынники и жёны непорочны…»

Вы знаете, может быть, я и ошибаюсь, но у меня складывается такое впечатление, что Пушкин был человеком, который не умел обижаться… ну... или… если обижался, то очень быстро отходил – такой, отходчивый, да… то есть, он мог вспылить, надерзить, но – отходчив был.

А вот про осуждение… у меня такое впечатление, что это чувство было незнакомо его душе. А как Вы думаете?

А.Варламов:

- Ну… смотря, что считать осуждением. У него можно найти очень много злых эпиграмм, отзывов в его письмах. Он, вообще, был острый на язык человек…

А.Митрофанова:

- Был.

А.Варламов:

- Вот, именно – что чем считать. Я понимаю, что в советское время палку гнули в одну сторону, сейчас… вот… есть, как бы, желание – совсем Пушкина сделать православным, христианским, и, как можно больше, ему приписать христианских добродетелей, и, как можно, уменьшить список его страстей, или… каких-то, там… других человеческих качеств.

С одной стороны, намерение такое абсолютно понятное, благородное, но я – за какое-то разумное к этому отношение.

Он… я говорю… вот, как поэт – он, безусловно, христианской породы и природы. Как человек – я в этом не уверен. Но, главное, он сам это прекрасно осознавал.

Вот, это его знаменитое:

«Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон,

Среди детей ничтожных света, быть может, всех ничтожней он…»

– это ведь… очень… достаточно точная характеристика. Он прекрасно видел все свои недостатки, все свои изъяны.

Другое дело, и вот в этом, как бы, такой, величайший Пушкинский урок – что он не тащил эти изъяны в свою литературу. Он, как бы, вот… был какой-то фильтр, что ли, если хотите. Было какое-то чистилище… я не знаю… как угодно это назовите, что не пропускало вот эти вот черты его характера. А, точнее, он как-то умел, вот, какой-то возгонкой, какой-то перегонкой обладать, что даже то дурное, что в нём было, то страстное, что в нём было – вот эта вот энергия – она, проходя через его дар, очищалась и становилась тем прекрасным Пушкинским наследием, тем, чем мы восхищаемся, тем, что мы любим, обожаем. Но… именно в этом его заслуга. Понимаете?

Может быть, цель христианина заключается в том, чтобы себя преобразить, свою душу, свою натуру, свою жизнь. Вот, насколько Пушкин преуспел в преображении самого себя – это большой вопрос. Хотя… тут, вот надо, важно сказать, что известно, что перед самой смертью… он же исповедывался… да… уже, когда тяжело больной был, после ранения смертельного. К нему пришёл священник, и священник сказал, что, выслушав исповедь Пушкина, он был поражён высотой этой исповеди, глубиной, пронзительностью этой исповеди.

И, вот, я думаю, что его творчество – оно было тоже, своего рода, вот этой вот исповедью, когда он невероятно поднимался… как поэт, как творец, он поднимался над собой, своими страстями, своей вот этой вот… повседневной, чрезвычайно разной, чрезвычайно пёстрой жизнью. Но именно – поднимался.

Потому, что, к сожалению, очень часто в литературе – и в русской, и не в русской, и в западной, и в современной, в какой угодно – мы, наоборот, видим, что писатели, поэты – они пытаются именно свои пороки, свою мерзость – всё, что угодно – они загоняют в литературу, они пытаются это эстетизировать, и тому можно найти очень много примеров. Но это не Пушкинский, это – антипушкинский путь.

Вот, что самое важное в Пушкине – это, действительно, движение вверх, движение к свету.

А.Митрофанова:

- Может быть, так и появляются те самые витамины счастья, которые, совершенно точно, поступают в голову, в кровь, когда читаешь Александра Сергеевича Пушкина.

Спасибо Вам огромное за этот разговор, Алексей Николаевич! Я… Вы знаете… пожалуй, спустя какое-то время, переслушаю его ещё пару раз, а, может быть, и больше. Потому, что очень многие вещи Вы для меня сегодня открыли заново, или – прояснили. Спасибо огромное!

А.Варламов:

- Спасибо Вам!

А.Митрофанова:

- Алексей Николаевич Варламов, ректор Литературного института им. Горького, был с нами на связи, и мы говорили сегодня, в преддверии Дня рождения Александра Сергеевича Пушкина, 6 июня, о нём, о его стихах, о его прозе, о его мыслях, и попытались, насколько это возможно, конечно, нам, скромным людям, проникнуть в его мир.

Алла Митрофанова – прощаюсь с вами.

До свидания!