Жажда жизни в красках Исаака Левитана

Поделиться

Порою болезнь даёт больше, чем спокойная, размеренная жизнь. Так произошло с Исааком Левитаном: последние годы его жизни стали самыми плодотворными. Пейзаж его кисти «Остатки былого. Сумерки. Финляндия». призывает нас не отчаиваться, что бы ни случилось.

— Андрей Борисович, наконец-то вы вернулись! С рассветом отправились на прогулку в лес, а сейчас уже, смотрите, закат! Я волновалась!

— Простите великодушно, Маргарита Константиновна! Окрестности вашей дачи настолько живописны, любуешься — и теряешь счёт времени! Пейзажи, поистине, левитановские!

— Да, у нас здесь замечательно! А про левитановские пейзажи я как раз недавно размышляла. Пыталась для себя сформулировать — что главное в этом определении.

— А в чём тут сложность? Имя художника невольно вспоминаешь, когда сердце трогают нежные, неяркие полутона окружающего ландшафта. Левитан как никто другой смог передать в своих работах тихое очарование русской природы.

— И не только русской! Взгляните, например, на репродукцию, что висит над комодом. Её оригинал хранится в Третьяковской галерее.

— Конечно же, я помню это произведение. Название, как стихи — «Остатки былого. Сумерки. Финляндия». И изображение поэтичное. Протяжные волны набегают на безлюдный берег. Развалины старинного форта у самой кромки воды. Солнце, уходящее за горизонт, чуть позолотило низкое небо, покрытое тучами. Чудесный пейзаж!

— И мне кажется, он как раз из тех, что можно назвать подлинно левитановским. Хотя написан был вдали от родины, как понятно из названия.

— Если я не ошибаюсь, Исаак Ильич работал над этой картиной во время поездки в Финляндию в 1896 году?

— Так и есть. Три недели июля художник провёл тогда на берегах Ладоги. Путешествие оказалось непростым. Левитана охватила непонятная тревога и грусть. В письмах, адресованных друзьям, художник цитировал отрывки из произведений немецкого поэта Генриха Гейне о бренности бытия и неотвратимости страдания.

— Да, я читал эти письма. Левитан не мог найти причину своего состояния, которое, грустно иронизируя, называл «мирихлюндией».

— Мне кажется, всё дело в том, что он плохо себя чувствовал. Не оправился после тифа, который перенёс незадолго до поездки. И больное сердце давало о себе знать. Пройдёт всего полгода, и Антон Павлович Чехов со скорбью констатирует, как врач: «У Левитана аневризма аорты. Видимо, он скоро умрёт»

— Вы полагаете, путешествуя по Финляндии, Исаак Ильич предчувствовал это?

— Конечно! Отсюда и печальные рассуждения в письмах.

— И меланхолические мотивы в творчестве. Развалины на картине «Остатки былого. Сумерки. Финляндия» наводят на мысли о том, что всё конечно в этом мире.

— И только небо здесь дышит вечностью. Бледное золото северного заката отражается в волнах Ладоги, оставляет блики на скупой каменистой земле. А справа на изображении, взгляните, кусочек позолоченной небесной лазури виднеется сквозь уцелевшую арку древней крепости. И этот контраст — как призыв не отчаиваться. Как не отчаялся сам Левитан в своей болезни.

— Он ведь прожил ещё три года.

— И каких — насыщенных, плодотворных! Осознав неотвратимость приближающегося конца, Левитан смирился, и меланхолия отступила. Тот же Чехов отмечал у художника творческий подъём и жажду жизни.

— Ту жажду, о которой Чехов говорил в своем произведении «Рассказ неизвестного человека»: «Страшно хочется жить, чтобы жизнь была свята, высока и торжественна, как свод небесный».

— Эти слова в полной мере отражают и мироощущение Исаака Левитана в его последние годы. И лучшие картины художника свидетельствуют, что святость небесного преображает бренную жизнь, наполняет её смыслом.

— Пожалуй, именно эта особенность определяет левитановские пейзажи. Такие, как шедевр Третьяковской галереи — «Остатки былого. Сумерки. Финляндия».