«Возможен ли риск в творчестве? Вопросы неофита». Священник Андрей Щенников

У нас в гостях был настоятель храма священномученика Антипы на Колымажном дворе священник Андрей Щенников.

Мы говорили о природе и свойствах творчества, и о том, какого творчества стоит избегать. Отец Андрей ответил на вопросы: любое ли творчество от Бога; и что толкает человека к проявлению творческого потенциала? Наш гость объяснил свое мнение, почему творчество для него — это большой риск.

Ведущий: Александр Ананьев

---

А. Ананьев

— Добрый вечер, дорогие друзья. В очередной раз час «Вопросы неофита» на «Светлом вечере», на светлом радио. Меня зовут Александр Ананьев. Я, профессиональный неофит, каждую неделю по понедельникам в одно и то же время задаю свои вопросы и, слава Богу, по-прежнему находятся золотые люди, которые готовы дать на эти вопросы исчерпывающие ответы. В качестве эпиграфа. Не так давно я принял участие — это получилось случайно и, как все случайное, прекрасно, — в дневном пасхальном воскресном концерте в храме священномученика Антипы на Колымажном дворе. На территории храма там что-то вроде такой зоны отдыха, где собираются после литургии и прихожане, и гости храма, выступают музыканты, происходит общение, люди пьют чай и сказочная абсолютно атмосфера. И мне повезло с благословения настоятеля выступить на этом концерте. После чего настоятель подошел ко мне, обнял, сказал: спасибо вам большое за ваше творчество, ибо творчество всегда риск. Я как неофит несколько нахмурил свои неофитские брови и сказал: батюшка, ну как же творчество может быть риском? Грех — риск, а творчество — это всегда... И тут я понял, что это прямо целая тема для часовой программы «Вопросы неофита». И я осмелился пригласить батюшку сюда, в студию светлого радио, а он возьми да согласись. И я с радостью приветствую настоятеля храма священномученика Антипы на Колымажном дворе, священника Андрея Щенникова. Здравствуйте, отец Андрей, добрый вечер.

Иерей Андрей

— Здравствуйте, дорогой Александр, добрый вечер. Я рад, что один неофит пригласил другого неофита — все мы неофиты, все мы новоначальные, все мы только начинаем. И поэтому, наверное, так восторженно и так горячо, да, воспринимаем вопросы, которые встают у нас. И слава Богу, что мы встретились тогда и вот встретились здесь. Благодарю, что вы меня пригласили.

А. Ананьев

— Ну все промыслительно, отец Андрей. Потому что вот та случайно брошенная в разговоре фраза, она очень ярко отозвалась у меня внутри, потому что я давно об этом думаю. Я, признаюсь, немножко занимаюсь живописью, ну так, на любительском уровне, немножко занимаюсь музыкой, немножко пишу, и у меня большие вопросы насчет того, а вот природа вдохновения, она все-таки от Бога или нет? А вот природа мук творчества, она от Бога или нет? А вот наше желание создать что-нибудь, оно откуда берется, не от гордыни ли случайно? Потому что без зрителя, без аплодисментов, без восторженных лайков в социальных сетях на все наши картинки, песни и стихи, кто мы, будем ли мы что-то создавать? Наверное, нет. И это, по сути, единственное мерило того, что мы делаем. Первый вопрос, что называется, в лоб. Как известно, отец Андрей, диавол бессилен, он не способен создать хоть что-то, он способен разрушить. Любое ли творчество от Бога?

Иерей Андрей

— Да, любое творчество от Бога. Понимаете, ведь дело в том, что есть творчество, а есть антитворчество. Есть, к примеру, культура, век христианский, культура христианская, да, а есть культура постхристианская, которая существует, собственно говоря, так паразитируя на теле Христа, на теле вот той самой культуры, в которой мы с вами, нас Господь и обрел в 2021 год, да, вот здесь, в этой студии. Поэтому творчество, безусловно, знаете, мне так кажется, что творчество это... ну я так бы назвал бы: это некая такая икона, да, нашего самосознания. Мы через все это, то что мы делаем, мы слышим свой голос. И, собственно говоря, когда возникло человечество, человечество возникло ну вот такое сознательное, то что называем sapiens, хотя мне гораздо ближе другое определение — religiosus, Homo religiosus — то есть человек религиозный, да. Это когда человек вокруг слышит свой голос и вдруг понимает, что он есть. Он сначала слышит свой голос, а потом думает: интересно, а о чем я говорю, и о чем я хочу сказать, если слышу свой голос? То есть я и есть тот, который говорит слова. И любое, собственно говоря, наше такое мыслительное дело, словесное дело, логосное, значит, Христово все-таки дело, да, оно всегда в этом отношении творчество. Платон замечательно здорово говорит, что творчество — это извлечение бытия из небытия. Ничего нет и вдруг появляется. А появляется что? Что может появиться? Появиться может даже не то что какое-то, нечто такое великое, то что мы там созидаем своими руками, своим творчеством. Бытие. То есть мы выводим бытие из небытия. И мы этим, именно этим мы очень схожи с Богом. Я думаю, что, очевидно, ну если мы говорим про словесность, если мы размышляем, а кто такой человек, то здесь соединяется, для меня соединяется воедино наша религиозность и наше творчество, наша способность творить и наша способность молиться — это одно и то же. Для меня это одно и то же. Это некое развитие самого первичного такого импульса: я есть, а кому я такой, какой я есть, кому и что я говорю? Сразу же раздается вопрос. А эти вопросы порождают некий уже нарратив, миф, да. Миф становится, по-настоящему становится явственным и понятным, что это такое, когда является откровение. Потому что откровение, оно Священное Писание, Библия, оно являет ну уже такой конечный аккорд смысловой. Мы как бы понимаем, про что все это писалось. Потому что что говорит человек? Он кричит, ему больно, да. Как, кто такой. Вот недавно читал, умный один такой человек говорит, что, например, у животных есть какие-то свои там звуки. Звук человека — это крик, это крик боли. И что делает человек, когда рождается? Он кричит. Он умирает — он молчит, а другие кричат, воют, да, вот мы знаем, там плач мироносиц. И вот этот вой, этот плач, он вдруг как бы обретает ну вот такой совершенно иной уже смысл, другую протяженность, кантилентность и это становится церковным искусством, да. Ну так, я уж извините, я так вот просто думаю, соображаю на ходу, поэтому у меня так перекидывается с одного на другое.

А. Ананьев

— Это прекрасно. У меня просто сразу какие-то вопросы. А как отличить творчество от антитворчества? Вот вы сейчас сказали.

Иерей Андрей

— А очень просто отличить. Творчество как бы созидательно, оно про Христа. Как говорит нам апостол Иоанн Богослов, про Христа и про антихриста. Тот, кто исповедует Христа Богом, то это дух от Бога, а кто нет — антихриста. Кто разрушает то, что это есть, вот эта действительность бытия, собранное колоссальным кропотливым трудом всего человечества, и не только, знаете, такого христианского мира, всего человечества. Человек знает, что есть хаос, а что значит есть прядок. И люди, великие герои этого мира — те, кто созидали порядок. А порядок — это Христос, порядок — это словесность, это слово, которое за всем стоит. Поэтому тот, кто разрушает это и кто не воспринимает его именно в этом созидательном акте, кто воспринимает бытие со знаком минус, тот не воспринимает Христа. Тот не знает, что это Христос. Или, вернее, знает, но отрицает Его. И это такое антитворчество. Это тоже творчество. Бывает, знаете, бывает разная духовность. Есть духовность Христова, светлая, а есть и темная духовность, и она периодически тоже может выдавать себя за очень светлые и такие светоносные что ли такие, как сказать, течения, правильно.

А. Ананьев

— Вот я сейчас буду ходить по острому лезвию — я заранее прошу прощения у слушателей радио «Вера», и в особенности у нашего продюсера, потому что он очень так ревностно следит за тем, чтобы не сказал ничего неофит лишнего в эфире светлого радио. Ну, к примеру, Бодлер: «...помните ли вы ту лошадь дохлую под ярким белым светом...» Ведь по сути-то стихотворение о том, что даже в разложении можно увидеть прекрасное. Хотя сказать, что это свет, это духовность и это созидание, рука не поднимется ни у кого.

Иерей Андрей

— Все так. Скажите, пожалуйста, а что мы смотрим, что мы носим, каждый из нас, христианин, на своей груди? Мы носим умершего человека, но только кто-то видит умершего человека, а кто-то видит Воскресшего Бога. Кто-то видит смерть, абсолютную смерть, немощь, просто все то, что с этой смертью связано, весь идиотизм — носить мертвого человека — да это же безумие, это бред. А другой человек видит жизнь. Другой человек видит образ любви и образ созидания.

А. Ананьев

— И самую великую жертву.

Иерей Андрей

— Да, поэтому этот мир, что мы видим в этом мире? Мы видим мир-то, собственно говоря, умирающий. Мы не можем, ну как бы мы не можем, по большому счету, если мы в Боге, если мы знаем, что такое жизнь, а мы знаем, потому что ну это не от нас, поэтому я так смело говорю, что мы знаем. Как мы смотрим на этот мир? Мы на этот мир, мы его жалеем, он умирает. Как умирает Пьета, помните, вот держит Пресвятая Богородица умершего Своего Сына. Вот эта красота. Это смерть? Это смерть. Это жизнь? Это больше, чем жизнь, это одно из самых великих, что было создано человеком. Но это про смерть. Поэтому, собственно говоря, про жизнь мы можем говорить из очень простых, обиходных наших таких моментов человеческой жизни — это угасание. В угасании нам гораздо ближе жизнь, мы ее гораздо ближе видим. Когда мы летом с вами — ну мы не с вами, ну дай Бог, может быть, с вами там будем где-нибудь там на море, — смотрим и там пьем вино, общаемся, говорим, мы, может быть, не так тонко чувствуем эту жизнь, чем к примеру, если мы окажемся где-нибудь там в подмосковном лесу, и вот такая элегия: падает дождик, природа отмирает — мы как-то более остро чувствуем ее, потому что она у нас уходит. Мы знаем жизнь, которая уходит — это нам ближе, эта элегия ближе. Вот знаете, Иустин Попович, мой любимый такой святой, он говорит, что вот, наверное, у каждого есть разный Бог, вот для меня Бог плачущий ближе, говорит, может быть, поэтому я люблю Христа. Для меня такая фраза, это так красиво, в этом такое, как сказать, вот объяснение всего самого человечного, которое все-таки будет связано у человека с печалью. А печаль — это образ потери, а потеря — это все-таки наблюдение смерти. Наблюдение смерти в этой жизни, и тем острее эта жизнь. Вот я смотрю на ребенка — я знаю, он вырастет, да. Я смотрю там на своего отца, на свою маму — я понимаю, что скоро придет время, когда мы расстанемся, и тем обостряется это чувство. Поэтому Бодлер писал про это. Он писал про жизнь, никак не про смерть. Он, наоборот, ее утверждал. Поэтому тут просто иная глубина, иной ход. И я думаю, что этот ход, он самый естественный, потому что все-таки мы наблюдаем, да, мы начали, что творчество — это некий такой акт самосознания, да, такая икона самосознания. Если мы говорим просто про творчество, то что мы видим — мы видим умирающую жизнь. Но мы знаем, что жизнь есть. Мы знаем, что рай существует и главное, что нам его уже вернули — мы, христиане, об этом знаем. Поэтому как мы смотрим на этот мир, мы смотрим на смерть, жалея этот мир, да. И все-таки зная и не унывая, понимая, что этот мир, он рано или поздно, скорее рано, чем поздно, потому что все это уже произошло, но Господь воскрес и мир воскреснет.

А. Ананьев

— «Вопросы неофита» на светлом радио. На них сегодня отвечает настоятель храма священномученика Антипы на Колымажном дворе, священник Андрей Щенников. И меня, отче, пронзила догадка: а что, если божественная природа искусства в том и заключается, чтобы победить смертность, грешного мира и выйти за пределы вот этого краткого, по сути, этого очень земного пути и остаться в веках?

Иерей Андрей

— Все так. Только я думаю, что не остаться в веках, а вдруг окунуться раз и навсегда перейти в вечность. Я думаю, что ну как бы если мы там, наверное, так посмотрим, поразмышляем с вами здесь и сейчас, о том, как это возникало, то, собственно говоря, вот человек, ему больно, да, он кричит, он себя вдруг услышал, он вдруг записывает свою историю. Вот умные люди говорят, что миф — это не картина мира. Мир в мифе это, ну как бы берем миф как начало творчества, да, вот как начало, первый такой нарратив, который у нас есть. Вот миф — это место действия, где происходит самое главное, а что самое главное — моя субъективная реакция: мне больно, я плачу, я теряю. Что я хочу? Я хочу не терять, я хочу не плакать, я хочу смеяться и хочу обрести. Кто, значит, присутствует главным героем в мифе — человек. А кто такой человек — это я, я пребывающий, что я хочу. То есть поэтому возникает герой. Герой, который живет этой жизнью, который страдает, который делает что-то нечто эдакое, что может сделать только герой, который побеждает, который творит правду, творит свет и открывает некий иной век. И жили они долго и счастливо и умерли в один день — все про это. Поэтому любой миф, как любая сказка, она действительно будет про героя и про открытое Царство Небесное. Поэтому самая лучшая сказка, почему самая лучшая, потому что самая она реальная, это Евангелие. Потому что оно и являет меня здесь, это рассказ про меня, это рассказ, как я живу, совершаю что-то нечто эдакое существенное, и когда вдруг мне открываются границы, и я вижу иное. Вот поэтому, конечно, конечно, победить. Но не в веках здесь, а оказаться там. Потому что тоска великая, тяжелая тоска у человека. Греховность человеческая, она колоссальная. Знаете, я позавчера там смотрели с детьми фильм Мэла Гибсона старенький, 2006 года — «Апокалипсис», не смотрели?

А. Ананьев

— Про инков?

Иерей Андрей

— Про инков, да.

А. Ананьев

— Жестокий очень фильм.

Иерей Андрей

— Там эти зиккураты, проливается кровь, крушатся, тысячи этих тел падает с этих зиккуратов, значит. И вдруг последняя картина, когда последняя погоня, главный герой и оставшиеся два его охотника, вдруг они выбегают к океану и видят, что совершенно иное на них движется. Приходят конкистадоры. А вдруг я понял: Господи, помилуй... Это мне очень понравился этот фильм, потому что я понял: конечно, человек — это средоточие стольких страхов, стольких смертей, скольких грехов, такого кромешного ужаса, он знает про себя, человек. Человек знает про себя это и знает, что в другом человеке это есть. И поэтому человек изобрел пытки, он знает, как достать страдание у другого человека, потому что знает это страдание в себе. И мало того, это человеку нравится. Это удивительный акт, да, вот гений и злодейство — две вещи несовместные. Да, вот это вот злодейство, которое входит в какой-то некий гениальный, подобие творческого акта. Ну вот как раз вот это творчество со знаком минус, да, это антитворчество, это знание добра, с одной стороны, и глубочайшее знание зла, и влечение к нему. И человек, просто мы забываем, кто мы такие. Мы вот действительно наследники страшной темноты. Страшной темноты, тяжелой, которая спрессована практически в такое, знаете, такое небытие, да, из которого, как нам говорят там, взорвался мир, да. Там, говорят, такая была плотность вот этой мертвой точки, да, что в принципе она, действительно можно сказать, что мир создан из небытия. И плотность человеческого горя, она колоссальна, она практически уже сводится к смерти. Я уже я не помню, почему я это начал, к чему я это веду. Я как-то увлекся примером.

А. Ананьев

— О природе творчества мы говорили.

Иерей Андрей

— О природе творчества, да. И, конечно, человеку хочется это преодолеть. И он знает, что так жить невозможно. И жить с этим невозможно, и знает, что должно быть что-то другое. И настолько это серьезная тоска, она настолько серьезная, что рождается единственная мысль: так быть не может. Не может. Потому что если это все правда, а человек знает эту правду, то значит, этот мир бессмыслен, значит, это бытие не есть. Но есть чудо радости — рождаются дети. Есть чудо радости — не знаю, летит птица в небе, шумит волна, качается ветка, правильно, и мы знаем, что эта радость есть. Но есть наше горе, есть наша тоска. И я не согласен с этим горем, я не согласен с этим ужасом и кошмаром. Поэтому я говорю и думаю про другое. И я знаю, что это есть. И в конце концов эти думы, эти светлые думы, которые в творчестве этом. Я поэтому и говорю, что для меня, наверное, творчество и ну такая молитвенная что ли мысль человеческая это одно и то же. И вот это вот творчество, такая мифологема человеческого вот такого восприятия себя и мира, она должна была разродиться в Евангелие. А в Евангелии должны сойтись были сюжеты всех сказок, там и в Евангелии, в этой книге, в этом архисюжете, самом главном сюжете, должны разрешиться все эти страхи, должен по-настоящему быть герой, который должен сделать нечто, что победит эту кромешную тьму и даст иное. И поэтому вот Евангелие, конечно, это ну апогей, да, это начало, это, собственно говоря, к нему сводится вся мифологема, да, и уже из Евангелия расходятся остальные сюжеты человеческого бытия. Мы уже не можем размышлять, не исходя из Евангелия, никак. Потому что это есть данность. Мы уже как бы в ореоле Евангелия существуем. И все, что бы мы ни делали, будет в той или иной степени связано с Евангелием. Всегда так. Вот недавно ко мне, знаете, вот так получается, у нас такой, ну я думаю, что я даже могу об этом сказать, да, у нас такой храм такой творческий. И так получилось, что мы недавно говорили с таким режиссером, которого зовут Кирилл Серебренников. Там случайно он зашел, буквально это было в Великую пятницу. И мы что-то так — исходя из просто там из моей биографии, мы знаем друг друга, и вот мы обсуждали, говорили по поводу Креста. Я говорю: Кирилл Семенович, ну это же невозможно, как, о чем мы будем тут думать, если не о Кресте? Ну о чем мы будем думать, о каком-то бессознательном солярисе буддистов или о чем? Мы с вами страдаем, о чем мы с вами будем писать, о чем мы с вами будем говорить? Я говорю: ваше творчество, оно разве не про Христа, оно разве не про Крест Господень? И он говорит: да, конечно, конечно, да. И вот здесь был согласен, потому что это объективная правда, здесь это ничем не покрыть, это абсолютная правда, это объективность. Если мы говорим про страдания и жалеем человека, мы всегда говорим про Евангелие. Ну правильно ведь, так всегда. Это потому, что как еще можно говорить про страдание, и как еще можно говорить про любовь, если не про Евангелие? И вот, казалось бы, мы так диаметрально как-то отходим от какой-то там просто социальной какой-то данности, там церковности, нецерковности, но тем не менее, человек, если творчески как бы действительно вот, да, заповедь блаженства: блаженные алчущие и жаждущие правды, да, они утешатся. Они утешатся смыслом, а смысл каков, а смысл один — слово. А слово кто? Логос. А кто такой Логос? Это Христос. Поэтому все в любом случае теперь будет сводиться к этому, исходя из того, что мы об этом можем говорить. Вот Евангелие нам дало этот новый дискурс, новый разговор, да, новый такой конструкт. Мы в этом можем быть, у нас есть о чем говорить. Мы можем, у нас есть тема, Он нам дал великую, глубокую тему, в которой вот сегодняшнее такое наше (сегодняшнее — я говорю как сегодняшний век христианства, да, который начался со Христа) — это один день, один век, одно время. Конечно же, каждая творческая личность, творческий голос, слово, сказанное человеком, конечно же, все говорит про Христа. Конечно. Либо говорит, что Его нет. Но все равно про Христа. Даже говоря, что Его нет, даже отвергая Его.

А. Ананьев

— Попытки доказать от обратного?

Иерей Андрей

— Ну да. А потому что о чем еще говорить? А о чем еще говорить? Мы можем придумывает какие-то свои миры? Мы ничего не можем придумать из того, что нету, мы ничего не можем придумать. Это не я сказал, это сказали античные философы. Платон сказал, ну как бы говорил про идеи. Да, мы говорим только о том, что есть, правильно, поэтому мы не можем придумать того, что нету. А это все сбылось во Христе, это сошлось к Нему. Поэтому все что есть, это Христос. И поэтому говоря о том, что нас окружает, мы в той или иной степени будем всегда возвращаться к Нему. А если к Нему, то значит, к Евангелию, к этому извечному сюжету любви. Шутка ли сказать — любовь, вот такая, да, удивительная вещь, да. Мы уверовали в любовь — говорит апостол Иоанн Богослов. Познали, что Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге и Бог в нем. Мы уверовали в любовь. Он сначала говорит: мы уверовали в любовь. Не в Бога. Мы уверовали в любовь и поэтому познали, что Бог есть любовь. В любовь какую? То что Он распялся. Поэтому это удивительный факт: Бог Вседержитель становится ничем, никем, песком, прахом, рабом, издыхающим где-то там, в Галилее, в Иерусалиме, за городом. Бог, Господь Вседержитель — Он погибающий, умирающий за род человеческий, который Его презирает и плюет на Него — что может быть красивее, что может быть драматичнее любви как таковой. А как ее явить, эту любовь, если не смотреть на Крест? Вот это явление, другой высоты и образа этой любви и прекрасного, и красоты не существует. И красота возникает иная, христианская, красота смирения. Про которую очень многие люди, наверное, возмущались. Там, к примеру, возьмем Ницше, он возмущался по поводу этой смиренной красоты, вот этого послушания, приятия страдания, человека, который хотел какую-то вакханалию жизни, да, красок, там, не знаю, там пиршества, какой-то жизни как оргии, он хотел так наслаждаться всем и вся. Но тем не менее ничего красивее жертвенной любви не существует. Потому что радость и вдохновение очень быстро проходит, остается только похмелье и оскомина, а это нечто то, что может утешить. Это очень жизненно, гораздо жизненнее, чем любые краски и праздники карнавальные.

А. Ананьев

— Мучительно и прекрасно слушать вас, дорогой отец Андрей. Прекрасно, потому что мне доставляет огромное удовольствие следовать за вашей мыслью. Мучительно, потому что я после каждого предложения хочу задать уточняющий вопрос, но боюсь вас прервать. Все уточняющие вопросы, еще более сложные вопросы, я хочу задать вам ровно через минуту полезной информации на светлом радио. О природе искусства, о том, что же нас толкает взять в руки кисть, альт или сесть и написать очередное стихотворение, от которого мир лучше-то не станет, а станет, по-моему, только хуже. И некоторым, наверное, противопоказано писать стихи, как мне, например. Обо всем этом и многом другом мы продолжим разговор через минуту, не переключайтесь.

А. Ананьев

— Позволю себе цитату из всемирной сети интернет. Это не мои слова, это, так сказать, срез общественного мнения.

Иерей Андрей

— То есть это сам интернет так говорит.

А. Ананьев

— Да, это сам интернет — очень удобно так сказать: британские ученые выяснили... «Все художники и поэты, люди искусства в плену греховных страстей, особенно гордыни. Потому что занятия искусством дело не Божье, в лучшем случае душевное, но не духовное, и вдохновение у них у всех бесовское. Любовь к миру, а значит и к краскам, кистям, нотам, стихам — вражда на Бога. Надо не картины и стихи писать, а молиться и поститься, иначе не спасешься».

Иерей Андрей

— Ужас какой, действительно.

А. Ананьев

— Об этом мы сегодня как раз и говорим с настоятелем храма священномученика Антипы на Колымажном дворе, священником Андреем Щенниковым. Между прочим, в восхитительном месте, вот вы сейчас упомянули, находится ваш храм — буквально во дворе Пушкинского музея. Музея, который я безумно люблю. Там можно жить оставаться. Ну уж, как минимум, туда можно — чаще не получается, но два раза в год мы с женой туда ходим просто вот как восполнить подсевшие батарейки, подзарядиться.

Иерей Андрей

— Все так, да, удивительное место.

А. Ананьев

— Да, и вот вопрос: все ли искусство, представленное ну вот в данном конкретном музее, искусство от Бога? Или же хотя бы раз у вас, батюшка, вот вы приходите туда и думаете: вот это вот все-таки надо бы убрать или отвести взор, потому что негоже христианину лицезреть.

Иерей Андрей

— Я у этому отношусь как-то экстремально твердо и однозначно, что все искусство, уж по крайней мере в этом музее, безусловно, от Бога. Опять же говорю, потому что оно рождается из боли человеческого бытия: кто я и почему со мной такое происходит. Не искусство, вот которое нужно вот, знаете, нехристианское искусство — это пошлый китч и такое средство для такого употребления — то что пишут там, не знаю, на каких-то обертках и все что угодно, то что должно играть, то что должно создавать шум — вот это бесовство настоящее, да. Потому что берут наш язык, берут нашу боль и его разбодяживают. Берут соль моей слезы и ее делают с кисло-сладким приятным вкусом чего-то эдакого, и ее преподают другим людям. Либо я беру свою соль — вот в чем мое предательство, меня как человека, — я беру свою слово, свою правду и понимаю: а что нужно? И делаю. Вот это да, но это ширпотреб, это массовое такое, интертеймент, хотя очевидно в нем тоже есть там какие-то моменты, и там все это не просто так. Я за всем за этим, даже за этими людьми я всегда как-то уже так научился видеть (потому что как бы я очень многих людей знаю), за этим видеть, наоборот, как бы человека. Даже не то, что он говорит, а человека. Мне интересно: вот кто он такой? Вот тот, который говорит то, что нужно услышать. Мне очень нравятся, к примеру, там всякие разные ребята там из «Comedy Club», из всего чего угодно. А мне они просто интересны, они мне интересны как мои современники, которые, вот так вот получилось, что они бедные, несчастные, ну вот им, они вынуждены это говорить. Ну и хорошо, пускай они говорят. Но мне интересны вот они, потому что у них есть боль такая.

А. Ананьев

— Кто же их вынудил-то говорить?

Иерей Андрей

— Ну обстоятельства.

А. Ананьев

— Какие обстоятельства?

Иерей Андрей

— Все что угодно, желание, не знаю там...

А. Ананьев

— Слушайте, а вы как священник не можете сказать им, условно: Василь Васильевич, ну что же это за бесовщину-то гонишь по центральному каналу? Прекращай.

Иерей Андрей

— Не могу.

А. Ананьев

— Почему?

Иерей Андрей

— Не могу и не хочу. И я думаю, что это будет неверно. В любом случае, мне так кажется, что... Ну по крайней мере я могу просто судить о себе, вот что со мной происходило. Вот так вот произошло в моей жизни, что я был занят вот таким делом. И так занимался...

А. Ананьев

— Позвольте уточнить: «Мастерская Петра Фоменко» это не «Comedy Club», это искусство с большой буквы.

Иерей Андрей

— Это не «Comedy Club», да. Помимо, да, я очень благодарен Петру Наумовичу и в принципе, что Господь мне дал через него в этом театре. Но тем не менее я занимался многим другим. Я не был таким вот академическим артистом, который играет великий и прекрасный репертуар XIX века. Отнюдь нет. Я занимался музыкой и сейчас занимаюсь, я писал стихи, я там все что угодно, мы делали какое-то альтернативное кино. Я делал, писал стихи очень странные, они были такие корявые, тяжелые, с какой-то... непотребные. Сейчас если бы они где-то, мои стихи они были популярны в каком-то определенном таком кругу людей, да, но тем не менее сейчас если бы это вдруг прозвучало, мне было бы чрезвычайно бы неприятно, ну как бы мне неловко за них, неловко. Но тем не менее, понимаете, вот все-таки из этого сора прорастают стихи, из этого сора возникает, я себя проверяю. И это ну что же, я такой разнузданный, такой плохой, ну что ж, я вот так говорю разнузданно и плохо, я говорю такие слова, но я говорю — я не боялся говорить. Единственное, может быть, чем я по-настоящему благодарен Фоменко Петру Наумовичу, что он как бы так внушил, да, и вот вообще такая история фоменковская — то что мы, наверное, имеем право говорить. И он внушил, вообще это дерзость — говорить, с одной стороны. С другой стороны, он еще привил ответственность за то, что ты говоришь. Поэтому мной слов сказано лишних чрезвычайно много. Но если бы я их не сказал, эти лишние слова, не проверенные, да, не выстраданные. А что такое, неужели это мои слова? Да нет, то что я услышал, то и взял, их сам произнес. И вот кайф, типа я эти самые слова, которые слышу, теперь я их произношу. Но рано или поздно я пришел к тому моменту, что я вдруг я стал слышать, что я говорю. И я вдруг понял, кто я такой. Но я бы не понял, кто я такой, если бы я не говорил бы, я бы не слышал ту ерунду, которую я говорю. Вот опять же про творчество как такую вот икону самопознания. Я говорю, а что я говорю? Неужели... Во-первых, первый факт того, что я вообще говорю, что сам факт — это чрезвычайно возбуждает, это удивительное чувство, да, созидания. Неважно, даже ты последнюю какую-то ерунду вывел из небытия, но это твоя, ты сказал, это уже не ерунда, это никуда уже не исчезнет. Это к вопросу о ненужности наших там стихов или картин. Неважно, это уже есть чудо, я уже есть, потому что я есть тот, кто это сказал. Ну хорошо, я начинаю прислушиваться, что я говорю.

А. Ананьев

— Да, я просто у меня вспышкой и цитата Курта Воннегута: «You will get an enormous reward. You will have created something...» — «Ты получишь безразмерную награду. Ты сотворишь что-то...»

Иерей Андрей

— Вот, сотворишь, да. Поэтому во всем этом вале, мы там начинали по поводу... Ну не по поводу «Comedy Club». «Comedy Club» нормально во всей этой истории, да. Да пускай человек хоть что-то говорит. Главное, чтобы хоть мычал бы он сейчас, вот что мне кажется. Вот мы живем в таком, знаете, вот странном уже мире — мы очень темны, мы не образованны, мы не знаем, о чем говорить, мы отказавшиеся от такой фундаментальной, классической что ли вот такой данности нашего мира, христианского мира, от Евангелия и от христианской культуры, мы не знаем, о чем говорить. И поэтому у нас нет тем, мы их не развиваем, нас в них не научили. И что нам остается? Кричать. Нам остаются абсолютно звериные окрики, междометия — «я здесь», «я тут» — вот что-то такое. Но рано или поздно эти междометия, они соберутся, спрессуются в камень какого-то слова, которое — очевидно для меня, это слово будет: «Прости меня, Господи!» Вот так вот «прости». Потому что в этих словах, не насыщающих тебя ничем, да, в конце концов родится это такое скорбное понимание о том, кто я такой. И тогда ты разродишься тем словом, которое, очевидно, ты сначала не запишешь. Ты это, вот как сказать, вот это дело, так отстранившись, ты поймешь, что это нечто другое. Но ты родил их, потому что ты говорил массу других слов. Ты знаешь себя в том, кто я такой: я тот человек, я пустомеля, я болтун, я тот человек, который говорит ненужное. Я знаю себя, а значит, кто я такой, что я хочу? Я хочу быть нужным, я хочу быть тем человеком, который должен сказать слово. И ты начинаешь говорить слово. Но какое, неужели этим словом ты будешь его выдавать? Нет, наоборот, это уже другой этап человеческий, когда ты это проходишь и со своим этим сокровенным словом, да, «Господи, помилуй», — потому что оно такое, ты остаешься сам собой. Но это дело твоего человеческого труда, пускай и бездарного, пускай ненужного, пускай какого угодного — китча, пошлости, всего чего угодно, — это ты говорил, ты там состоялся как такой, который есть, тот, который может говорить. Но теперь ты вот это пережил, теперь ты можешь говорить другое слово. Вот это другое слово редко кто потом — замолчавший, умолкнувший — могут потом вот это слово как бы явить уже в другой ипостаси. А это уже великое, вот это уже большое творчество. Вот это уже большое творчество, и действительно наследие вот такого, это традиция, да, что ли вот этого христианского мира. Но таких людей крайне мало сейчас. Потому что человек, уставший от своей постоянной болтовни, он доходит до своего этого сокровенного слова, и он уже так рад, что он его обрел, и в этой тишине уже не хочется никакого, у них нет никаких сил, ничего. Опять же говорю, потому что мы как-то так отказались — XX век, он век такой, очень сиротливый, он выброшенный из общего контекста, потому что мы как-то вначале, уже изначально отказались от Христа. Изначально мы отказались, что мы последователи вот этой культуры, данности, да, этого непрекращающегося уже этого евангельского слова, смысла, нарратива. И выскользнув из него изначально, очень долго, много говорим всякой гадости, просто животные выкрики. И, к сожалению, очень много растрачиваем сил и не можем состояться по-настоящему, мы не можем дойти до... Мы можем произнести слово, но уже слово к другому слову мы не свяжем, мы не создадим свою историю. Мы не создадим творчество, а творчество это пересказ в любом случае. Мы как бы, его природа одна, я говорю историю. Это мы вот, выкинувшись из истории евангельской, да, мы, к сожалению, вот потом в нее войдя, в эту историю мы входим уже обезвоженными, обессиленными и мы уже, к сожалению, у нас уже заплетается язык, мы усталые. И у нас не хватает образования, данности, знания правил, да, законов, канонов, мастерства, которое все это время должно было нарабатываться, чтобы говорить и быть достойным той темы, да, в которой Господь нас призвал. Поэтому вот большого искусства нет. Это очень многое, да, это непрерывность традиций и непрекращающееся совершенствование в мастерстве этой традиции. Поэтому это всегда школярство, многие годы школярство, для того чтобы дойти до высоты большого искусства. А какое школярство, если можно здесь: «хоп, хоп, роп, шоп» — и все тебя слушают.

А. Ананьев

— По поводу спрессованного животного вопля, спрессованного в одно слово или в оду фразу. Вспоминаю, как мы с женой поднялись однажды в Греции на гору над Коринфским заливом и оказались в монастыре преподобного Серафима Саровского в Греции.

Иерей Андрей

— Даже так.

А. Ананьев

— И там мало того, что сама большая колокольня чуть ли не в мире, там очень-очень много колоколов, которые только в день памяти преподобного Серафима Саровского звонят все, так там еще — и это, по-моему, самое прекрасное, что я слышал. Представьте себе тридцатипятиградусную жару, вот этот запах трав горных и деревьев этих оливковых и апельсиновых рощ и много-много спрятанных динамиков по всей территории монастыря. И звучит прекрасная музыка, и записан голос настоятеля, вот человека, создавшего этот монастырь (он сравнительно недавно был построен, там 30 лет назад, по-моему), и там одна фраза крутится по кругу: «Κύριε Ιησού Χριστέ, ελέησόν» — вот просто по кругу вот все это время. Я поймал себя на том, что я два часа сижу под деревом и просто слушаю и нюхаю, и смотрю — и это самое красивое, что может быть. И это, наверное, верх того искусства, которое теоретически возможно. Ваши рассуждения напомнили мне определение красоты человека искусства вот с большой буквы, которым я восхищаюсь, Теодора Курентзиса. Он определил красоту, как мне кажется, и вообще искусство, следующим образом: «Истинная красота — это когда телесное (показывая снизу) встречается с духовным (показывает сверху), и вот если вот они встречаются в середине, вот этой красотой можно дышать». И я, слушая вас, подумал, что, может быть, вот нижняя точка, вот там, где телесное, это как раз анитискусство, о котором вы говорили. Если это идет на усладу тела в буквальном там смысле или в переносном смысле, когда начинается «попкорн», когда начинается безудержный смех, когда начинается ну просто телесное — тогда это не искусство. Если оно все-таки поднимается выше, стремясь достигнуть высшей точки, хотя это, наверное, чрезвычайно сложно, тогда это уже искусство. Ну это так, мои рассуждения по поводу того, что вы сказали.

Иерей Андрей

— Вы знаете, вот я, тоже у меня, вы простите, вас перебью. Мне кажется, что ведь он очень верующий человек, Теодор.

А. Ананьев

— Он очень верующий. И при всей своей загруженности — это меня в нем восхищает безмерно, — он в какой-то момент оставляет за собой право сказать: стоп, стоп, мне нужно уйти на время. И он уезжает в монастырь и живет там, и находит свой баланс, свое равновесие, пытаясь услышать Бога. А потом возвращается в свой безумный график.

Иерей Андрей

— Я слышал про него такую историю. Вот там какая-то партитура, какая-то история музыкальная, там должен быть яркий такой детский голос мальчишеский. И он там брал многих людей, слушал мальчиков, и взял там человека, который вот просто на переходном этом возрасте, ломания голоса, вот все там — через месяц, через два он будет уже другим человеком, с другим голосом. Он взял его, подумал, что, может быть, Господь мне дал, чтобы явить ему шанс. И вот мне это такая история, очень так, как сказать, я посмотрел на него совершенно другими глазами. А мне кажется — я почему вас перебил, вы уже простите, — мне кажется, что вот я так позволю себе интерпретировать его слова так, как я понимаю. Все-таки он, я думаю, говорил про другое. Он говорил про землю — вот это плоть, человеческая плоть, а небо — это дух. И, конечно, схождение плоти и небо — это Христос. То есть это вот золотое сечение вселенной, Он являет его на кресте. Вот Он распят посреди мира, Он оторван от земли, из земли этот крест торчит. Вот сама земля — голь Голгофы и вот небеса, и вот Он соединяет в Себе земное и небесное. Он — примирение земного и небесного. Поэтому красота — это Бог. И поэтому красота, как говорят, по-моему, Платон тоже говорил про идею красоты, он говорит: красота — это идея Бога. Идея Бога, красота, то есть это Его явление, икона.

А. Ананьев

— Как и любой талантливый человек, он говорил сразу обо всем. Вот в том контексте он говорил о красоте женщины, представляете.

Иерей Андрей

— А, вот так, да. Ну значит, так. А с другой стороны, я сейчас сказал, и я подумал: ну конечно же, безусловно, все то, что растет из земли — это все из нас. И все то, что растет из земли, оно растет из перегноя, правильно, оно растет прямо из самих таких глубин, да, и поднимется вверх и дает плод, от солнца и от ветра плод. А что такое плод? Плод — это жизнь, плод — это то, что насыщает, да.

А. Ананьев

— «Вопросы неофита» на светлом радио. Я, несчастный неофит Александр Ананьев...

Иерей Андрей

— И я еще более несчастный неофит, священник отец Андрей...

А. Ананьев

— Ну я не знаю, какие у вас основания, отец Андрей, а у меня основания передо мной — передо мной лист А4, на котором я написал вопросы. Я не задал еще ни одного вопроса из тех, которые вам заготовил. А у нас осталось буквально пятнадцать минут разговора и мне надо как-то уместить все это.

Иерей Андрей

— А вы знаете, как бывает: теперь блиц, — как говорят наши эти.

А. Ананьев

— Блиц не может быть. Смотрите, что касается творчества и Церкви. Я вот в лоб, что называется. Вчера читал книгу воспоминаний протоиерея Георгия Бреева, и был прекрасный эпизод там. Подошел к нему молодой иерей — к настоятелю, к батюшке, и говорит: отче, вот здесь, в акафисте, я думаю и хочу немножко привнести своего творчества, хочу вот это словечко заменить, вот это словечко, вот так будет лучше, я так чувствую. А он вчитался в текст, отец Георгий, так, шутя, стукнул его по лбу: читай как написано, не придумывай ничего от себя. И в этом великая мудрость: не сочиняй, не придумывай, не твори, делай как написано. С одной стороны, он отрицает творчество. С другой стороны, он поступает абсолютно верно. Как это понять?

Иерей Андрей

— Ну вот вы знаете, ну во-первых, сразу же хочется говорить про творчество, к примеру, исполнительское. Но это немножко другая история. Говоря про Церковь, мы не можем говорить про исполнительское творчество. Хотя, с другой стороны, и можем, но тем не менее. Вот есть тот же самый Курентзис, тот же самый там, ну кто угодно из великих прекрасных маэстро, да, там Рихтер или кто там, да кто угодно...

А. Ананьев

— Как это творчеству нет места в Церкви? А как же вот этот прекрасный хор, где поют наши общие друзья, они поют, служат в храме святителя Николая.

Иерей Андрей

— Хор «Логос».

А. Ананьев

— Да хор «Логос». Потрясающе. Это же абсолютное чистое творчество.

Иерей Андрей

— Да, но это исполнение уже данности, которая уже это данность, которую мы не можем ее изменять, мы должны думать, исходя из нее, что, в принципе, вполне себе естественно, на самом деле это гораздо логичнее. Нам предлагается сюжет, нам предлагается форма, мы ее измышляем, мы ее изучаем, но форма, она незыблема. Солнце есть солнце, земля есть земля, ветер есть ветер, море есть море — мы видим незыблемые вещи. Мы видим уже незыблемое бытие. Как Господь, Он незыблем, Он неизменяющаяся сущность, правильно. Поэтому мы, наблюдая незыблемую сущность, мы же не придумываем нового Бога, мы Его изучаем. И наш поиск Его, наше изучение, собственно говоря, да, наверное, в самом таком высоком смысле такого молитвенного, творческого созерцания это рассматривание незыблемых вещей и своя некая такая рефлексия. Что такое наша человеческая рефлексия? Это вздох благодарности — да, ох, вот оно. И поэтому это самое, наверное, великое и прекрасное, что может быть от человека. То есть мы много говорили сегодня о крике, о боли, да, а это совершенно иное, когда ты вдруг: ну вот оно, совершилось. И в этом все христианство, которое доходит до этого благодарения. И в этом великая тоже есть совершенно новая краска вот этого благодарного выдоха, благодарного слова от нас, когда мы созерцаем Творца и Его красоту. Мы не можем не восхититься этим и не можем это никак не выразить. Мы должны это выражать. И Господь хочет этого выражения. И поэтому вот эта молитва — молитва благодарения, а еще другая молитва — молитва хвалы. То есть это собранное благодарение за все, хвалы, то что это во всем и благодарение в каждой частице этого бытия. Я благодарю за все, за каждый день, слава Богу за все. И это все рождает мироздание. И я вижу Его в мироздании. И это созерцание мироздания, которое рождается из этих выдохов благодарения, да, вот мы собираем каждую литургию, мы восходим к этому благодарению. И поэтому мы знаем бытие, за которое мы, ну не мы, святые люди, но мы с вами неофиты, мы можем похвастаться своей верой — у неофита вера все-таки есть, вот, в отличие от других всех историй. Вот тем не менее мы можем как-то, мы можем так войти, мы можем понимать, что это такое хвала, да, вот как это ни странно. Новоначальным дается вот такое чудо такого безотчетного выдоха, такого, который мы можем не контролировать, да. Выдох, такой эмоциональный выдох. Мы его даже не хотим сдерживать, потому что его не сдержать, да. И в этом выдохе, собирая эти выдохи по жизни, у нас рождается жизнь как хвала. И поэтому, собственно говоря, самая высокая молитва — вот эта молитва благодарения вообще за то, что это все есть. И понятно, что это все есть едино. Поэтому это единая песнь хвалы.

А. Ананьев

— Крик восторга, которого не удержать.

Иерей Андрей

— Это вот эти крики собраны, эти слова, они рождают удивительно чудесную партитуру. Потому что на каждое явление, на каждое имя, на каждого человека, на все что есть, мы реагируем все-таки этим изумлением по-разному. То есть, грубо говоря, я могу сказать: вот, здорово, вот ко мне пришла жена, вошла в комнату. Или классно, здорово — вот кошечка рядом пробегала. Это разные выдохи, это разные краски. Но они собраны в моем сердце, да, они рождают по-настоящему вот эту настоящую такую, удивительную полифонию звучания жизни. Жизнь звучит именно этими возгласами благодарения. А это и есть хор хвалы, в котором участвует все мироздание. Мы откликаемся на все, и откликаемся на все по-разному, потому что все разное. И вот эти наши отклики, да, они сходятся в общий такой согласный хор, и это наше человеческое дело. Причем это человеческое дело не меня, не вас — а меня, вас, тех, кто жил тогда, тот кто будет — это общее дело, да. Поэтому у нас литургия — общее дело хвалы, это дело жизни, самое главное, что только может быть. И поэтому литургия, конечно, это высочайший акт творчества человека. Высочайший акт творчества человека. Это удивительное преодоление этой рефлексии, да, с которого все началось, это выход в совершенно иное, это уже жизнь этим иным, потому что мы это иное видим лицом к лицу. Потому что мы в Боге, мы стали такими же как Он, поэтому мы лицом к лицу к Нему, да. Мы же причащаемся Тела и Крови, мы одной с Ним природы. И природа вся вот этого мира тварного, она нам открыта, как Богу, Который видит и знает это созвучие, Который это созвучие и создал. И Он говорит Свое «хорошо», и наша хвала, мы вторим этому Божественному «хорошо», вторим ему. Поэтому мы говорим про высоту творчества — конечно, это дело молитвенное. Поэтому гораздо выше Серафим Саровский с «Κύριε ἐλέησον» , чем, по большому счету, и для меня в том числе, по большому счету даже до сих пор, чем Леонардо да Винчи, может быть, и Микеланджело. Для меня так. Потому что я понимаю, что это другая высота.

А. Ананьев

— Другая высота. Время против нас, две минуты осталось у нас. И я пропускаю все те вопросы, которые очень хотел задать, возвращаюсь к первому вопросу, с которого я начал. Отец Андрей, при нашим знакомстве вы сказали, что творчество — это великий риск. Почему?

Иерей Андрей

— А потому что всегда может не получиться.

А. Ананьев

— Ну это у ремесленника всегда получается.

Иерей Андрей

— Да. А творчество и вот такой наш акт это всегда, во-первых, это импульс, главное, мы даже не понимаем откуда этот импульс рождается — из сердца это рождается, из глубины прожитого, либо это некое такое желание соответствовать какому-то веянию, да, — какой-то ветер подул нездешних каких-то таких вот ароматов, и мы не можем на это не сказать, да, не можем на это не отреагировать. И поэтому вот этот риск в том, что мы как-то в своей глубине, в глубине своего сердца можем как-то сфальшивить, можем, услышав это, высказать не то слово, не то определение. Но в любом случае это наш отклик на то, что мы услышим. Это как раз не ремесленничество, где мы можем наработать навык и выдавать уже классные замечательные горшки там, не знаю там, что — там унитазы, машины, телефоны, все что угодно. Или там, не знаю там, фильмы, сериалы... И поэтому это всегда вопрос: смогу ли я, вот правильно ли я услышал? Я не могу не отозваться на это. Человек, ошпаренный страхом, он замолчит. А человек, не ошпаренный страхом, имеющий дерзновение — вот удивительное слово, которое мир забыл и не знает, что такое дерзновение, — он хочет ответить на это. И поэтому творчество в этом отношении риск — ну как бы не попасть, сфальшивить. Но я не могу не сказать. Потому что это удивительное, чудесное, я не могу этим не поделиться. Поэтому это, конечно, всегда риск. И поэтому я был, увидев, когда вы стали читать, я поразился, думаю: вот человек вдохновения, слава Богу, вот человек настоящего творческого порыва. Правда, я был искренне...

А. Ананьев

— Так моей заслуги в том нет, это все атмосфера, уж простите.

Иерей Андрей

— А вот про эту атмосферу и говорю — атмосферу чего? Атмосфера этих веяний, ароматов небесных — вдруг сошлось, вдруг почувствовали и не могли не отозваться, правильно? Хотя в тот самый момент вы же не знали, получится не получится, правильно. Потом получилось.

А. Ананьев

— Это была абсолютная импровизация.

Иерей Андрей

— Вот. А ведь не знали. Поэтому рискнули, пойдя, прыгнув в бездну. Вот это, вот этот прыжок в бездну — это настоящий человеческий акт веры, настоящий человеческий акт творчества и, между прочим, акт настоящего мужества. Я думаю, что люди во время войны, которые падали грудью на амбразуру, они шли именно этим же самым порывом. Что-то вдруг такое снисходило, и они, не задавая вопросов — правильно, неправильно — делали то, что им нужно было делать, то, что они услышали, правильно. Поэтому вот вера, творчество, героизм и любовь — в этом жертвенном посыле, да, вот для меня это одно и то же. И творчество — это просто некий метод быть в этом. Это возможность, это не методология пути, если так говорить как-то грозно и непонятно. То есть мы можем этим идти, чтобы наше сердце, оно не было таким каменным. Мы должны в этом присутствовать, мы должны не сдерживать себя. А если мы не сдерживаем себя, то рано или поздно мы проклюнемся настоящим словом. И пускай оно будет тихое. И дай-то Бог, чтобы оно было тихое, чтобы его никто не услышал, чтобы это осталось у нас, и чтоб мы не разбавили его ядовитым наши тщеславием и гордостью, и все то, что мы знаем с вами о творчестве. Вот было бы здорово, если бы пришли к этому плоду.

А. Ананьев

— Из сказанных вами впроброс фраз рождаются целые программы. «Мы забыли, что значит дерзновение» — по-моему, прекрасная тема для новой программы «Вопросы неофита».

Иерей Андрей

— Слава Богу.

А. Ананьев

— Как бы вспомнить, что такое дерзновение. Спасибо вам огромное за этот удивительный разговор.

Иерей Андрей

— Да, Саша, спасибо вам большое.

А. Ананьев

— Вернуться к этому разговору вы всегда можете на нашем сайте радио «Вера» https://radiovera.ru/. Я думаю, что у вас возникнет такое желание. У меня — так точно. Сегодня мы беседовали с настоятелем храма священномученика Антипы на Колымажном дворе, священником Андреем Щенниковым. Очень много интересного происходит в храме священномученика Антипы, там пространство творчества. И об этом, я надеюсь, тоже мы поговорим в следующий раз. Спасибо вам.

Иерей Андрей

— Спасибо вам, Саша. Всего доброго.

А. Ананьев

— Всего доброго. Я Александр Ананьев. До новых встреч.