
Нашей собеседницей была доктор филологических наук, главный научный сотрудник Государственного института искусствознания Людмила Сараскина.
Разговор шел о книге Сергея Фуделя «Наследство Достоевского», в которой представлены размышления о жизни, творчестве и духовных исканиях знаменитого русского писателя и как они прослеживаются в его произведениях от романа «Бедные люди» до «Братьев Карамазовых».
Этой беседой мы продолжаем цикл разговоров о наследии Сергея Иосифовича Фуделя.
Первая беседа с Даниилом Черепановым была посвящена жизни и судьбе С.И. Фуделя.
Вторая беседа с Даниилом Черепановым была посвящена размышлениям С.И. Фуделя о Церкви.
Третья беседа с протоиереем Игорем Фоминым была посвящена размышлениям С.И. Фуделя о духовной жизни.
Ведущий: Константин Мацан
Константин Мацан
— «Светлый вечер», дорогие друзья, на Радио ВЕРА. Здравствуйте. У микрофона Константин Мацан. Этой беседой мы продолжаем цикл программ, которые на этой неделе в «Светлом вечере» в часе с 8 до 9 у нас выходят, посвященный замечательному писателю и богослову 20-го века, Сергею Иосифовичу Фуделю. Сегодня мы обратимся к такой теме как наследство Достоевского у Сергея Фуделя. У него есть целая книга блестящая, написанная на эту тему. Сегодня с нами на связи и проводником в мир этой книги и в принципе наследия Фуделя и его взглядов на Достоевского, будет гостья, которую я с трепетной радостью представляю. Для нас это большая радость и честь на волнах Радио ВЕРА такую программу записывать. Людмила Ивановна Сараскина, доктор филологических наук, главный научный сотрудник государственного института искусствознания в Москве. Добрый вечер.
Людмила Сараскина
— Добрый вечер, Константин Михайлович. Привет вашей радиостанции и всем ее слушателям.
Константин Мацан
— Я почему с такой радостью еще говорю о нашей беседе: Потому что Людмила Ивановна, я скажу нашим слушателям, не просто, как принято говорить, специалист по Достоевскому или автор книг, что безусловно так. Благодаря непосредственно Людмиле Ивановне Сараскиной, появилась книга Фуделя «Наследство Достоевского», была опубликована, была подготовлена к печати. Поэтому с кем, как не с вами, Людмила Ивановна поговорить о том, как выдающийся богослов 20-го века читает выдающегося писателя 19-го века. Для начала пару слов о том, как эта книга к вам в руки попала в рукописи и как она дошла до публикации?
Людмила Сараскина
— Спасибо большое. Действительно, этой книге уже 27 лет, Фудель для меня лично не заканчивается, но начался он для меня неожиданно. Я не могла представить себе, что эта рукопись попадет в мои руки. Я даже считала, что мне не по заслугам такая честь выпала, но тем не менее, это было так. В 97-м году я была уже членом литературной премии Александра Солженицына, и на собрание этой премии прибыл в Москву из Парижа другой член жюри Никита Алексеевич Струве. Он был знаменит, в частности, тем, что он был первым издателем солженицынского замечательного выдающегося текста «Архипелаг ГУЛАГ». И вот он прибыл на наше заседание в Москву и обратился к Александру Исаевичу: кто в Москве занимается Достоевским, надо бы проконсультироваться, я, говорит, привез машинопись. Александр Исаевич назвал меня, потому что он знал, что я член жюри именно от Достоевского, от этого писателя. Как у нас был, скажем, Валентин Семенович Непомнящий, он Пушкина у нас представлял в жюри. Каждый отвечал за ту сферу, которой он занимается. И вот мне попала эта рукопись, это была машинопись, четвертый экземпляр, очень бледная, многие слова были не пропечатаны, не было многих ссылок. Я спросила только у Никиты Алексеевича, кто этот автор, кто он? Мне это имя ничего не говорило. Я могу со стыдом об этом сказать, но оказалось, что этот стыд был не только мой, это был 97-й год, но и тех людей, с которыми я тогда общалась. Я спрашивала, никто не знал этого имени.
Константин Мацан
— Имя Фуделя вы имеете в виду?
Людмила Сараскина
— Имя Фуделя, конечно, никто не знал. Он мне сказал только одно слово: это зэк, это бывший зэк. Слово зэк для меня было знакомо, хотя бы в связи с Александром Исаевичем, я знала, что такое зэки и как они, что. Как Александр Исаевич всегда говорил: целая литература погибла в стенах архипелага ГУЛАГа. Я и подумала, что, наверное, это тоже такой несчастный человек, который хотел писать, хотел себя как-то проявить и вот он написал. Я признаюсь, как-то скептически отнеслась к этой рукописи, я подумала, что, наверное, это будет пересказ уже таких известных вещей, человек хотел попробовать себя. Я взялась ее читать. Когда я ее прочитала — это текст, сравнительно небольшой, это 12 печатных листов, это для меня маленький объем — я поняла, что я столкнулась с чем-то совершенно неизвестным для меня, непостижимым, вообще прекрасным. Это его такое мучительное, такое сердечное отношение к Достоевскому. Филологи любят Достоевского, изучают его, а Фудель им болел, для него это был предмет сердечной боли — это разное отношение. Не все достоевсковеды занимаются Достоевским с сердечной болью. Так же и Толстым не занимаются, так же и Чеховым не занимаются, это профессия, берешь текст и его изучаешь. Это разное отношение. И то отношение Фуделя к предмету своего, в данном случае, изучения и понимания было другим. И это другое отношение, сердечное, болезненное, трепетное, переживающее. Он так хотел, чтобы Достоевский понимал всё, как и он сам Фудель понимает, и он переживал за какие-то разногласия, разночтения. Это отношение автора рукописи, о котором я ничего не знала, кроме того, что он зэк, к предмету книги меня просто потрясло и поразило. Я поняла, что нужно ее издавать. Я ее готовила к печати, книга зэка, человек был оторван от библиотек, от научного общения, он многие вещи цитировал по памяти. Память человека не всегда находится на должном уровне, подводила его. Я, кстати, обнаружила, что он позднего Фета ассоциировал с ранним Блоком, у него так запечатлелись стихи, нужно было это всё выяснять. Выпустить книгу в 97-8-м годах, когда уже были литпамятники, были очень серьезные издательства, где было всё на уровне с хорошим издательством, нельзя с большими пробелами. Нужно было всё прояснить, все цитаты проверить, всё атрибутировать. Я занималась этим почти год, и могу сказать, что 100% удалось восстановить и ссылок, и отсылок, и цитат, и скрытых, и стихов. Конечно, я понимала, какая была огромная работа у Фуделя, которому это всё надо было держать в памяти и цитировать по памяти, не имея, повторяю, возможности всё это... У него не было ни одного доступа к библиотеке, когда он писал, в 63-м году он закончил, но он ни в одну библиотеку не мог прийти записаться. А он где-то был в домах, что-то возьмет, что-то изучит. Вот таким образом это попало в мои руки. Я думала, всё, в 98-м году книжечка вышла, на том моя миссия окончена. Но это оказалось не так, это продолжается до сих пор, потому что как только книжка вышла в 98-м году, ко мне обратился сын Сергея Иосифовича, Николай Сергеевич Фудель, его литературный псевдоним Плотников по имени Плотникова переулка, где они тогда жили в детстве, он там жил. Он сказал: Людмила Ивановна, я вам так благодарен за то, что книжка издана, мы и не мечтали даже, что когда-то это произойдет. И я хочу передать в ваши руки, и он передает мне мешок писем. Что такое письма зэка? Кто с этим сталкивался, тот знает. Это листочек, сложенный в восемь раз из листочка, допустим, А4 или тетрадного листочка, получается комочек бумажный, скрепленный скрепкой металлической, под которой всё проржавело. Вот что такое письма зэка. Причем, какая еще особенность писем зэка? Они старались никогда не упоминать имена полностью, поэтому я сталкивалась с именами «М», что означало Маша, а у Фуделя было 8 знакомых Маш, дочка, сестра и так далее, и нужно было понять, кто есть кто. Кроме того, они не употребляли дат никогда, особенно год, они могли упоминать месяц, любой месяц года, но никогда это не была дата года. Почему? Потому что если пройдет обыск и обнаружится письмо, датированное тем временем, когда он сидел в тюрьме или в ссылке, а переписка была, допустим, запрещена или ограничена, то по этому письму могут разгадать, что он нарушал правила. А некоторые письма, действительно уходили, как тогда говорили «по левой». То есть не официально, а с передачей кому-то. Поэтому даты тоже не употреблялись, и нужно было понять, какого же числа и какого года это письмо. По косвенным признакам, если он упоминал какую-то газету, там было что-то напечатано, я понимала нужно было брать газету и видеть, это событие какого года. Это была сложная работа, но она была сделана, как все публикаторы делают, а я была именно публикатором этого текста. А когда я стала читать эти письма, удалось их вытащить на свет Божий. Вытащить на свет Божий — это что значит? Раскрыть эти комки бумаги, прогладить специальным способом, которому меня научили архивисты. Это марлечка, смоченная в воде с уксусом, проглаженная с двух сторон, она вытаскивает карандаш и бледные чернила. Потом это ксерокопируется в нескольких экземплярах, один экземпляр я отдала сыну его, Николаю Сергеевичу, один мне, один в издательство. И дальше уже по этим ксероксам можно было читать письма. Ну, просто волшебная это была переписка, в которой вставала судьба человека абсолютно необычного, абсолютно незнакомого, неизвестного. Хотя с большинством переписки зэков я была уже знакома по творчеству Солженицына, у него тоже была эта история и тоже были письма. Для меня это была знакомая тема, что такое переписка зэков. И вот пошла подготовка писем, и, слава Богу, в моей судьбе огромное значение и в судьбе Фуделя, этой книжки, того издания, сыграл отец Николай Балашов, с которым я познакомилась, еще когда он служил в Старорусском районе. Старая Русса — это Новгородская область, там маленькая деревня Любытино. Он был священник деревенской церкви, но поскольку он приезжал в Старую Руссу на наши Достоевские чтения и слушал очень внимательно и задавал вопросы, я с ним там и познакомилась. Был человек, к которому я могла обратиться. Отец Николай, вы знаете такое имя Фудель? Он говорит: а как же, конечно. Это был единственный человек в моем тогдашнем окружении, кто на вопрос, кто такой Фудель, мне ответил и рассказал о нем. Отец Николай стал и моим тогдашним помощником по изданию книги «Наследство Достоевского» и в дальнейшем всю работу и до сих пор, до сегодняшнего дня мы с ним делали вместе. Вместе издали трехтомник, вместе написали биографию для Италии сначала, к нам обратились итальянское издательство «Russia Cristiana». Причем, издательство, в котором вышла книга, называется «Матренин двор». Чувствуете, да, название? В этом издательстве вышла итальянская биография Фуделя, которую мы потом показали здесь. В Москве русскому издателю и сказали: смотрите, в Италии вышла, они интересуются. А у них была программа «Русские подвижники 20-го века», у нас Фудель и был русским подвижником, и там вышла книга под названием «Сто первый километр». Когда книга была издана уже в России в издательстве «Русский путь», очень обогащенная, с большими добавками, в частности, отцу Николаю Балашову удалось раздобыть следственное дело, взятое в ФСБ, нам тогда помог сотрудник ФСБ с этими следственными делами, поэтому мы в русский вариант добавили большую тему, допросы. Вышла русская книга и таким образом уже биография Фуделя у нас восстала из небытия. И пошли дальше дела.
Константин Мацан
— Людмила Сараскина, доктор филологических наук, сегодня с нами на связи в программе «Светлый вечер». Мы говорим о наследстве Достоевского в творчестве Сергея Фуделя. Переходя непосредственно к этой книге, к этому тексту, к ее содержанию и к тем идеям Достоевского, которые наиболее дороги были Сергею Иосифовичу Фуделю, которые он пытался высветить, предъявить в полном виде в своей книге. Ведь книга действительно, как мне человеку, погруженному поверхностно в достоевсковедение, кажется уникальной. Под одной обложкой собрано концентрированно тема «Достоевский и православие», «Достоевский и Церковь», «Достоевский и вера», именно этот аспект Фуделем выбран. Он напрямую пишет, что Достоевского можно прочитывать как защитника христианства и борца с неверием. Я думаю, что для широких читателей эта характеристика может показаться слишком зауженной. Как же так, ведь великий гений, художник, творец, это шире чем, казалось бы, такая утилитарная задача, как защита или проповеди православия? Что вы об этом думаете? Как в вас это отзывается? Действительно ли это такая пропорция?
Людмила Сараскина
— Это очень интересный вопрос и очень важный. Когда Сергей Иосифович писал, что Достоевский вел борьбу с неверием, это правда. Это правда, которая нуждается в некотором расширении. Достоевский, прежде всего, боролся со своим неверием, вот в чем дело. Его символ веры, я специально буквально перед нашей с вами беседой его снова прочитала и переписала. «Я дитя века, — писал он, как только вышел из Омской каторги. Писал он Наталье Дмитриевне Фонвизиной. Это выдающаяся женщина, жена декабриста, которая поехала туда и которая оставила большие-большие, интересные документы. Которая, в частности, Достоевскому дала Евангелие для чтения в тюрьме и в лагере, которое он всю свою жизнь держал у себя, и это был его главный раритет, это была главная книга его жизни. Это то Евангелие, которое сейчас находится в Ленинской библиотеке, я его видела, видела все пометы. Есть специальные работы по изучению помет, которые сделаны Достоевским в этой книге и ногтем и карандашом, как угодно. Так что это выдающаяся вещь. И вот в письме к этой женщине он писал: «Я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже, я знаю это, до крышки гробовой». И пишет дальше: «Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. Однако же Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен. В эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим. И в такие-то минуты я сложил себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято». И вот главное: «Этот символ веры очень прост, вот он. Верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивой любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если бы кто мне доказал, что Христос не истинный, и действительно было бы, что истина вне Христа, что лучше бы мне хотелось оставаться со Христом нежели с истиной». Это настолько глубокая вещь, это признание. Особенно хотела бы обратить внимание на последнюю фразу. Конечно, верующим православным людям трудно согласиться с тем, что Христос может быть вне истины, и когда Достоевский говорит, что «если бы кто доказал, что Христос вне истины», математически доказал. Дело не в том, что даже математически, может быть, Достоевский еще не знал, что упоминание Христа будет просто запрещено, оно будет выведено за истину.
Константин Мацан
— Я бы хотел здесь, я вас не то что перебью, а вставлю в вашу цитату Достоевского слова Фуделя, которые в книге прямо следуют за этой цитатой. Вот что пишет Сергей Иосифович, как раз в продолжение того, о чем вы говорите: «Может быть, еще придет время, когда в полном смешении человечеством добра и зла, в окончательном тумане лжи, неведения и новых божеств, утверждающих истину вне Христа, кто-нибудь с великой радостью повторит именно эти неграмотные слова: уж лучше я останусь со Христом, нежели с истиной».
Людмила Сараскина
— Да, да, совершенно верно. Причем, тут жертвенная любовь у Достоевского. Ведь если Христос выводится за истину, и запрещен в этом качестве, то Достоевский все равно выбирает Его, а не ту истину, которую ему в данный момент, или в данные годы, или в данную эпоху предлагают. Вот в чем дело. Он готов пожертвовать той установленной, навязанной истиной, какая может быть. Он уже подозревал, что будут какие-то течения, направления, какие-то сюжеты, когда Христос будет выведен за скобки. Вот как это сегодня прочитывается. Действительно, Христа и религию выведут за скобки, Он будет вне закона, а он все равно будет оставаться с Ним. Вот тут что главное, как это можно прочитать. Это одно, о чем я хотела сказать. Поэтому, конечно, Достоевский защитник христианства, конечно, это правильно. И он боролся не только с неверием соседа, друга, приятеля, а он с собой боролся: я дитя неверия и сомнения, сомнения и неверия, и сейчас и до крышечки гробовой. Эти сомнения у него не пропадали, он все время исследовал свою веру, веру вообще, поэтому это исследование дорогого стоит. Дальше у вас есть очень интересный вопрос, как это соотносится с художественным гением. Это глубокий, интересный и вообще важнейший вопрос. Сейчас я хочу привести аргумент, который, может быть, вы не ожидаете. Для меня самой это неожиданный аргумент. В 1972-м году Александр Исаевич Солженицын, только что объявленный Нобелевский лауреат за свой рассказ «Один день Ивана Денисовича», за «Матренин двор» — Нобелевский лауреат, 72-й год — тут же, имея право как Нобелевский лауреат предлагать Шведской королевской академии какого-то другого человека, рекомендовать, то есть номинировать его, пишет письмо в Нобелевскую королевскую академию, такие слова. Он предлагает Владимира Набокова, эмигранта. Он пишет: «Набоков — писатель ослепительного литературного дарования, которое мы зовем гениальностью. Он достиг вершин в тончайших психологических наблюдениях, в изощренной игре языка, (двух выдающихся языков мира!), — то есть русского и английского, — в блистательной композиции. Он совершенно своеобразен, узнается с одного абзаца — признак истинной яркости, неповторимости таланта. В развитой литературе XX века он занимает особое. высокое и несравнимое положение». Надо сказать, что Шведская королевская академия к этому письму не прислушалась. Сейчас уже известно, что предлагали кандидатуру Набокова и другие люди, он никогда не был награжден Нобелевской премией. Но на что я хочу обратить внимание. Солженицын, глубоко верующий человек, воспитанный в православной вере, сознательно верующий, осознанно, много об этом писавший, предлагает на Нобелевскую премию человека неверующего, который много раз это доказывал в своих романах, в своих иногда брутальных, иногда скептических, иногда насмешливых вещах. А Солженицын считал, что нужно открыть глаза на это. Хочу прочитать еще одно его письмо. Он пишет: «Пользуюсь случаем выразить вам свое восхищение огромности и тонкости вашего таланта, несравненного даже по масштабам русской литературы и свое глубокое огорчение, даже укоризну, что этот великий талант вы не поставили на служение нашей горькой несчастной судьбе, нашей затемненной, исковерканной истории. А, может быть, — пишет Солженицын, — вы еще найдете в себе и склонность к этому, и силы, и время? От души хочу вам этого пожелать. Простите, но, переходя в английскую литературу, вы совершили языковой подвиг, однако это не был самый трудный из путей, которые лежали перед вами в 30-е годы». Он видел, что Набоков гениальный писатель по тому, как он это делает, как он пишет. И в то же самое время, что же у нас такое происходит в стране, а вы ей не заняты, вы не хотите помочь в этом отношении России реальной. Вот такое столкновение взглядов, вот такое отношение к гениальности художественной, и в то же время человек может абсолютно быть безразличен и даже насмешлив к вере. Интересно, что Набоков это прекрасно сам понимал. Он говорит, что в Америке (30-х годов) невозможно, чтобы издали книгу «Судьба абсолютного атеиста, который после счастливой и полезной жизни умирает во сне в возрасте 106-ти лет». Тут всё насмешка, что можно быть абсолютным атеистом, прекрасно жить, счастливо себя вести и умереть во сне. Это безболезненно, без всяких проблем, в возрасте 106 лет, быть долгожителем. Это весь Набоков в этом. А можно посмотреть на Набокова иначе. Кто читал его романы, и кто знает хорошо его творчество, в том числе и стихи: трагическая судьба героев, нет счастливых людей у Набокова. Утрата земного рая детства, одиночество каждого персонажа, восхищение ускользающей красотой, двойники, двоящаяся реальность, желание разгадать загадку жизни и смерти, бессмертие сознания — это всё темы Набокова, и это всё очень близко к вере православного человека. И в то же самое время каждый читатель увидит в творчестве Набокова бесконечные отсылки к Библии, литературные в том числе, для него это опора. Есть такое понятие, как скрытые цитаты, он какой-то осколочек произнесет, а это скрытая цитата из Библии или из Евангелия. Так что тут надо быть осторожнее всегда. Служить христианству, защищать можно по-разному. Можно прямым служением богословских сочинений, можно прямой проповедью от первого лица, как Иоанн Златоуст, нет проповеди сильней, чем у него: «Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?» Это доступно такими словами Иоанна Златоуста, но непостижимо для писателя, ни один писатель не посмеет сказать это от своего лица прямо. Но можно иначе это говорить. Я выписала одну цитату из Фуделя, смотрите, как он говорит: «Все романы Достоевского после 65-го года — это книги об Иисусе Христе, здесь впервые слова любви и веры о Христе». Это правда. И правда, Христос становится неотъемлемым главным персонажем творчества Достоевского. Скажем, князь Христос, в черновиках Достоевского его романа «Идиот», это князь Мышкин. Он прямо называет князь Христос. Но я бы сказала, все книги Достоевского об Иисусе Христе, но не только. Я добавлю от себя, это книги о судьбе России, о конкретной России, об исторической России, о соблазнах революционного мятежа, о бесах революции. В 1921-м году вышла книга критика Юрия Переверзева, я не буду сейчас говорить о его судьбе, это отдельная тема. Он сказал там замечательную фразу, которая продолжает работать до сих пор, пой сей день: «Всё сбылось по Достоевскому», — скажет он, а это было пятилетие Октябрьской революции, Юрий Переверзев уже видел, что происходит, как происходит, он анализировал очень точно. А сейчас исполнилось 200 лет и мы отмечали уже 200 лет в 21-м году, и мы опять видим, что всё сбывается по Достоевскому, даже совершенно неожиданное. Ты не знаешь, что оно сбудется, что это так. Сейчас приведу пример. Я пишу сейчас об Александре I. Пишу новую работу, там, в частности, у меня есть Александр I, его вина в убийстве его отца Павла I. И меня обжигают слова Ставрогина из романа «Бесы», когда он узнает, что убита Мария Тимофеева, Хромоножка, и ее брат Игнат Лебядкин, он тогда сказал: я знал, что они будут убиты, но не остановил убийц. Это просто ослепляет эта фраза. Так, это же то, что произошло с Александром I. Он знал, что уже есть охотники за добычей, за Павлом I, что он будет убит, что есть уже люди, которые готовят на него покушение, и он их не остановил. Вот так отзывается сегодня Достоевский в нашей жизни.
Константин Мацан
— Мы вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами на связи в программе «Светлый вечер» Людмила Ивановна Сараскина, доктор филологических наук, главный научный сотрудник государственного института искусствознания в Москве. Мы говорим о работе Сергея Фуделя «Наследство Достоевского». Вернемся к этому разговору после небольшой паузы.
Константин Мацан
— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. Мы продолжаем наш разговор. С нами сегодня на связи Людмила Ивановна Сараскина, доктор филологических наук, главный научный сотрудник государственного института искусствознания в Москве, крупнейший специалист по Достоевскому. Мы сегодня говорим о книге Сергея Иосифовича Фуделя «Наследство Достоевского». Продолжая говорить об основных темах этой книги, я вот о чем хочу спросить. Фудель выделяет в Достоевском те темы, которые самому ему, то есть Фуделю, очень важны по жизни. Это, например, тема монастыря в миру, идея того, что христианская жизнь — это не что-то только для монахов. Христианская аскетика, в широком смысле слова, подлинная аскетика — это то, что может быть призван практиковать каждый человек просто в своей жизни, живя у себя дома в квартире. И это будет подлинным следованием Христу. Другая тема, например, влюбленность в Христа, очарованность, влечение к нему, сердечное, а не просто какое-то рациональное. Важнейшая тема о двух обликах Церкви. Фудель отмечает, что подлинная Церковь, в которой сияет святость Христа, которая и есть следование Хрусту в любви и смирении — это старец Зосима. Или, например, старец Тихон из «Бесов». А ему, этому образу, противостоит темный двойник Церкви, законническое дисциплинарное христианство или, как он его называет, черное православие. Я вас вот о чем хочу спросить. Как вам кажется, человеку, глубоко погруженному в тексты Достоевского, то, что Фудель как бы высветляет, высвечивает специально, это вправду коренные, ключевые мотивы Достоевского или это то, что, скорее, Фуделю хочется так это подать, несколько сдвинув, может быть, за скобки другие сюжеты Достоевского?
Людмила Сараскина
— Спасибо за вопрос в самую точку. Вот пример, 1867-й год, только что вышел роман Достоевского «Идиот» с князем Мышкиным, князь Христос, повторяю, как его называл в черновиках. Только что вышел роман о князе Христе, Достоевский задумывает роман, я обязательно должна прочитать его письмо, которое он писал своему другу поэту Аполлону Майкову: «У меня на уме теперь огромный роман, название ему „Атеизм“ (ради Бога, между нами), — он говорит, — но прежде чем приняться за который, мне нужно прочесть чуть не целую библиотеку атеистов, католиков и православных. Он поспеет, даже при полном обеспечении в работе, не раньше как через два года. Лицо есть (то есть герой): русский человек нашего общества, и в летах, не очень образованный, но и не необразованный, не без талантов. Вдруг, уже в летах, он теряет веру в Бога. Всю жизнь он занимался одной только службой, из колеи не выходил и до 45 лет ничем не отличился. (Разгадка психологическая; глубокое чувство, человек, и русский человек). Потеря веры в Бога действует на него колоссально. (Собственно действие в романе, обстановка — очень большие). Он шныряет по новым поколениям, по атеистам, по славянам и европейцам, по русским изуверам и пустынножителям, по священникам; сильно, между прочим, попадается на крючок иезуиту, пропагатору, поляку; спускается от него в глубины хлыстовщины — и под конец обретает и Христа и русскую землю, русского Христа и русского Бога». Такой был задуман роман. Этот роман с названием «Атеизм» написан, как мы знаем, не был, но как много идей из этого романа и сюжетов и образов и сцен вошли в его романы последующие после этого времени. И в роман «Подросток», и в роман «Братья Карамазовы», и в дневники писателя, его художественные рассказы. Тема, как человек может потерять веру в Бога, что с ним будет, как он дальше будет жить, его волновала бесконечно. Поэтому Фудель совершенно был прав, когда видел в Достоевском исследователя этой темы. Эта тема была очень больная для него, как вообще человек... Есть люди, что называется, с христианством, впитанным с молоком матери. Он воспитан в православной вере, всё правильно, всё хорошо, по воскресениям в церковь, со всеми положенным ритуалами. Эта вера может быть правильная, спокойная. А Василий Васильевич Розанов написал, что русские — это люди неспокойные, у них православие неспокойное. Русские люди — это люди тревожного православия, писал Василий Васильевич Розанов, один из лучших читателей Достоевского своего времени, тот, который его понял глубочайшим образом. И Фудель относится к Достоевскому, к человеку, к писателю с тревожным православием. Его православие тревожит, он его исследует, он хочет понять, как человек, как христианин идет убивать, ножом зарезать своего соседа ближайшего, которого он знал и любил. И молится Богу, Господи, помоги, — говорит он, и идет и убивает своего соседа, чтобы забрать у него хорошие часы. Как это возможно? Это невероятно, молиться Господу, чтобы Он ему помог убить соседа, это как? Достоевского мучительно волнует эта проблема, он этот вопрос изучает, он хочет понять, что это такое?
Константин Мацан
— У Фуделя в одном месте есть история из его же жизни, вернее, где-то им услышанная или прочитанная, прямо в параллель этому опыту Достоевского. Когда какой-то русский мужичок убил на дороге кого-то ,путника, чуть ли не какую-то девушку, взял у нее в кульке какую-то еду и съел, но не съел яйцо, которое было в кульке у убитой. А почему, когда его поймали потом и спросили, вы не съели яйцо? Он сказал: так был же постный день. Для Фуделя это пример того, как внешнее усвоенное с культурой православной, может быть никак не связано с личным христианством, а быть связано просто с греховностью жизни.
Людмила Сараскина
— Совершенно справедливо. Помимо князя Христа, человека с подлинной глубокой верой, его интересуют люди, у которых такой сдвиг происходит. Он может молиться Богу, чтобы Бог помог ему убить того, кого ему надо. Как это возможно? Как это всё сочетается? Он скажет здесь: Бог и дьявол борются за сердце человека, и кто победит, мы не знаем, в каждом отдельном случае. Конечно, мы хотим, чтобы победило светлое начало, но по логике Достоевского, он понимал, что зло неизбежно и неискоренимо, что зло может быть только подвинуто за счет света и добра. Свет и добро не могут совершенно исключить зло, его запретить приказным порядком, законом, декретом. Они могут только его подвинуть, чтобы пространство добра было больше и чтобы человеку в этом пространстве было легче. Фудель это очень хорошо понимал. Поэтому, когда я нашла у Фуделя эти страницы про темного двойника Церкви, про Ферапонта, про то, что Зосима это христианин идеальный. Прототипами Зосимы многих называли, Амвросия из Оптиной пустыни и других. Но в принципе, в общем, Зосима — это мечта Достоевского, ему нет точного прототипа, который действовал так, как Зосима. Это мечта Достоевского об идеальном христианине. И вот ему противопоставляется монах Ферапонт, кстати, самый старший герой в романах, старше, чем Ферапонт, которому 75 лет, черному монаху, который во всем видит неправильность, во всем видит нарушение, во всем видит ошибки. Приходит к уже усопшему Зосиме, у его гроба начинает его укорять, что ты конфеты ел, ты сладкое пробовал, тебе давали подарки прихожанки, какие-то вкусные вещи, ты их ел. Он в этом его укоряет. Это черное православие, и не только об этих примерах можно говорить о Ферапонте, который считает, что с ним обошлись неправильно. Как он говорит? «Вот над Зосимой то-то и то-то пели хор, такие-то и такие-то ритуалы, а надо мной, небось, этого не будет, будет всё меньше и ниже». Он завидовал, это зависть была. Это, конечно, колоссальный персонаж, этот Ферапонт. Я помню, когда я прочитала у Фуделя, я специально хочу сейчас прочитать, он цитирует святого Тихона Задонского. «Христиане, беззаконно живущие, Бога не знают, хотя имя Его исповедуют и молятся Ему, и в церковь ходят, и Тайн Христовых приобщаются... Таковые все в смерти пребывают... Христианине, рассуждай, — имеешися ли внутри Церкви Святой? Церковь свята. Надобно быть и сынами ее святыми... Числиться в Церкви перед людьми, но перед очами Божиими быть вне Церкви? Все беззаконники и в гордости и пышности мира сего живущие — вне Церкви имеются, хотя и хвалятся исповеданием имени Христова... Како возможно быть внутри Церкви святой тому, который льстит, лукавит, похищает, ярится, хитрит, злобится, гордится». Вот то, о чем пишет Тихон Задонский, для Фуделя это главный авторитет. Он пишет, что можно считаться православным, можно считаться верующим, но в человеческом обхождении, в быту быть нехорошим. Не буду сейчас грубые слова, подлым, хитрым, не хочется эти слова произносить, но люди все это видели, все это понимали. И это то, что многих отвращало от Церкви. Человек, допустим, не воцерковленный, впервые зашедший в храм, хочет, чтобы сразу был свет полный, чтобы все были абсолютно светлые и идеальные, чтобы его приняли как брата или как сестру, чтобы не делали его замечаний по его манерам, по его косынке или платку, чтобы к нему отнеслись с полной душой и с полной радостью, как брат или сестра. А это не всегда бывает, и это людей отвращает от Церкви. Вот об этом Фудель размышляет, это его тоже волнует.
Константин Мацан
— Людмила Ивановна Сараскина, доктор филологических наук, сегодня с нами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о книге Сергея Иосифовича Фуделя «Наследство Достоевского» в цикле наших программ на этой неделе, где мы размышляем и общаемся о наследии Фуделя. Вот о чем бы я вас хотел спросить. Когда я читал книгу «Наследство Достоевского», меня удивил один момент. Фудель делит творчество Достоевского на три периода. Начальное, очень талантливое, прославившее его произведение «Бедные люди». Потом, по мысли Фуделя, у Достоевского головокружение от успехов, и его следующие работы 40-х годов до ссылки в 49-м — это понижение, и они даже литературно слабее намного, чем были «Бедные люди». Потом второй период — ссылка, после которой в 59-м году Достоевский возвращается другим человеком, но и тут не наступает сразу же расцвет. То есть для Фуделя Достоевский по-настоящему начинается в 65-м году с «Преступления и наказания». А период, когда уже просветленный, обновленный Достоевский вернулся из ссылки, но еще не написал в 65-м году «Преступление и наказание», для Фуделя период как бы пустой, подготовительный. Но ведь именно в этот период пишутся «Записки из подполья». Насколько я знаю, Достоевский радовался тому, что открыл подпольного человека, подпольный тип. И Европа познакомилась с Достоевским, именно благодаря «Запискам из подполья», была зачарована глубиной духового мира, который показывает Достоевский, да, мира иногда злого, темного, хаотичного, глупая воля, но все-таки это религиозная духовная глубина. Насколько я знаю, Фудель не любил эту книгу, «Записки из подполья». Почему?
Людмила Сараскина
— Опять повторяю, очень важный вопрос. Я начну с вашего начала этого вопроса — молодое творчество. Достоевский не родился сразу автором романа «Братья Карамазовы». Он родился вначале автором романа «Бедные люди», за который его похвалили, но за который его потом и наказали и вышвырнули из общества Белинского. За что? За то, что он после романа «Бедные люди», где был маленький человек, где было гоголевское направление, где тогдашнему литературному окружению Достоевского, Белинскому, Некрасову и другим членам этого сообщества это все понравилось, потому что он следовал идеалам Гоголя, который разрабатывал тему маленького человека. За роман «Бедные люди» его провозгласили новым Гоголем или вторым Гоголем. Он протестовал против этого, он не хотел быть ни первым, ни вторым Гоголем, он хотел быть Достоевским, он хотел оставить не то, что свое имя литературе тщеславное, самолюбивое, он хотел сказать свое слово, то, что в нем есть. Он хотел быть Достоевским. И поэтому после «Бедных людей» он бросается на поиски, найти свое место, свое пространство. Где он ищет? «Комическая переписка двух шулеров» («Роман в девяти письмах»). Очерк о нищем чиновнике-скопидоме «Господин Прохарчин», фантастическая повесть «Хозяйка», рассказ о добровольном шуте «Ползунков», психология сентиментальная в «Слабом сердце», водевиль в рассказе об обманутом муже «Чужая жена и муж под кроватью», «Честный вор», «Неточка Незванова». Здесь судьба героини и крупный женский образ. Такой был контур его поисков. За несколько лет, 46, 47, 48, 49-й, три с половиной года было тринадцать тем, тринадцать произведений. Он хотел понять, где я в этом мире, что мне нужно? «Двойник» он стал писать. За «Двойник» его чуть не убили, в кавычках, конечно, его тогдашние собратья по перу. Что это такое, куда он полез? Какие двойники, какое двойничество. То, чем Достоевский будет гордиться, он вывел образ двойника, что в человеке всегда есть «я» и какой-то другой «я», который наблюдает за первым «я». И это почти в каждом человеке есть, он есть, он самый сегодняшний, но кто-то сидит в нем, какой-то тайный, какой-то невидимый, и наблюдает за тем, что ты делаешь. Люди с более-менее развитой психологией это знают, и это есть, это не выдумка, это не фантомы. Достоевский это исследует, как это быть двойником самого себя. Он пишет «Двойник» с Яковом Петровичем Голядкиным и это было выдающееся открытие его, как романиста, как психолога, как философа. И это сложная проблема. Она же и православная проблема, потому в каждом православном человеке тоже это есть, ибо он человек со всеми ему полагающимися и недостатками и достоинствами. Всё попробовать, найти свой путь в литературе и утвердиться было очень важно. Как филолог я к этому отношусь именно, как к поискам. И в каждом этом произведении и в «Хозяйке», и в «Ползункове», и в «Белых ночах», и в «Неточке Незвановой» можно обнаружить ростки того, что потом выросло в большие романы. В «Преступлении и наказании» выросло, и в «Идиоте» выросло, и в «Братьях Карамазовых» выросло. Поэтому для меня как для исследователя прозы Достоевского, его пути творческого, эти молодые произведения крайне важны. Может быть, в этом наше различие. Богословы, Фудель как выдающийся богослов, относятся к тексту так, а филолог относится к этому иначе. И это правильно, это понятно, каждый должен заниматься вот этим. Как раньше говорили, девочки читают «Войну и мир», они читают только про мир. А мальчики читают только про войну. И редко есть та девочка, школьница или студентка, которая читает роман «Войну и мир» и изучает все эти редуты, как Бородинское сражение проходило, кто шел впереди, какие полки. Это может быть ей не интересно, она читает, как там взаимоотношения Наташи Ростовой и Андрея Волконского развивались. А мальчики, которые готовятся к военной службе, будут про войну читать, увлекаться, для них это будет, как музыка, как поэзия. Это, может быть примитивный пример, но выборочность чтения и интерес к какой-то теме — это естественные вещи.
Константин Мацан
— А «Записки из подполья»?
Людмила Сараскина
— А «Записки из подполья» — это колоссальное открытие Достоевского, ему просто нет сравнения. Если из того, что Достоевский сделал, он сам считал, что он открыл двойничество и его художественно описал, он открыл и подполье. Потому что подполье — это то, чем живет человек и 19-го века, уже подполье было известно людям, Ставрогинское подполье и подполье Раскольникова, и подполье не проявленное, то, что в человеке есть. Оно в нем бушует, оно в нем прорастает и руководит его поведением. Двойничество и подполье — я могу много вам цитировать признаний Достоевского о том, как он относился к открытию в себе подпольного человека, он ни коим образом не считал, что это какой-то недостаток. Кстати говоря, вы говорит о Фуделе, который не признавал «Записки из подполья». Так я вам могу другой пример привести. Подруга Федора Михайловича Достоевского Аполлинария Суслова, которая была шестидесятница, которая была открытая и много познавшая даже в своей молодой жизни, когда она прочитала «Записки из подполья», она Достоевскому написала: о какой грязи ты пишешь? Как мне противна эта грязь. Да, конечно, там были вещи очень неприятные, очень нехорошие. Но это то, что Достоевский вытаскивал из человека и показывал. Я встречалась с очень интересным рассуждением, что Достоевский показал такие вещи, о которых человек боится сам себе признаться, ему страшно, что в нем это есть. Но когда он читает, что это есть и в других, что это есть вообще в природе человека, это есть, ему делается не так страшно, он понимает, как с этим бороться, как из этого можно выйти, как от этого можно излечиться. Поэтому Достоевский многих людей излечил подпольных, вот что важно. Теперь вы спрашивали меня, как же быть с периодом, который Фудель считал провальным? Тоже мне очень трудно согласиться с этим. Конечно, как для богослова, для него, допустим... «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково» это первые две вещи, которые Достоевский написал. «Дядюшкин сон» начал писать еще в Семипалатинске, а «Село Степанчиково» уже чуть позже было. А я как биограф, я написала биографию Достоевского в ЖЗЛовской книге, могу ее показать, но вы, наверное, ее знаете, ЖЗЛ Достоевского, для меня это тоже была большая честь. Кстати, должна сказать, что случилось, я написала биографию Солженицына большую в ЖЗЛ и когда вышла моя биография Солженицына в 2008 году, меня вызвал издатель, редактор «Молодой гвардии» покойный Юрьев и сказал, вы написали Солженицына, большое вам за это спасибо, и вот теперь мы нашли автора на биографию Достоевского. Как случилось, что ко мне Солженицын впервые позвонил, благодаря тому, что читал мои книги «„Бесы“ — роман-предупреждение», в Вермонте когда был в эмиграции, мне позвонил как человеку, с которым он найдет общий язык, потому что я написала о «Бесах» Достоевского. А потом я написала книгу о Солженицыне, и меня пригласили писать биографию Достоевского, потому что увидели во мне, может быть, человека, который если Солженицына одолел, так он и Достоевского одолеет. Так для меня связаны эти две фигуры. Это для меня было очень важно, что так случилось. Он пишет «Дядюшкин сон», я подумала, человек десять лет находится вне литературы, человек прожил 4 года каторги, теперь он терпит солдатчину, и он пишет вещи о провинциальных типах, о жизни провинциальной, которой он насмотрелся в Семипалатинске. Там люди, которые знают эту жизнь, писали воспоминания, там просто видишь, о ком он мог писать. Книга полна такого искрометного юмора, такого жизнелюбия, жизнестойкости, что я как биограф Достоевского просто поражаюсь этому. Где он брал в себе силы, ему 35 лет, у него никого нет, ни родных, ни друзей, ни денег, ни будущего. Срок ссылки ему не назначили, притом, что он не знает, он навеки солдатом или что-то с ним будет. В такой ситуации, в таком психологическом настрое он пишет изумительную вещь — «Дядюшкин сон», прекрасная, смешная. Должна вам сказать, что уже прошло 165 лет с тех пор, как она написана, она не сходит со сцены театров, ее ставят и ставят. Например, главную героиню «Дядюшкиного сна» Москалёву сыграла Фаина Раневская, блистательно, прекрасно, смешно, умно, драматично. А дядюшку самого блестяще играл Этуш, и как он его играл, он понял всё про этого дядюшку. Я смотрела репертуары театров, не кончается «Дядюшкин сон», он ставится и ставится. Что казалось бы, сегодняшним театралам, зачем им нужен «Дядюшкин сон»? Они в нем видят характеры, видят людей, видят жизнь, как относятся, как заискивают, как подлизываются, как подличают, как себя ведут. Это замечательная вещь. А уж, говоря о «Селе Степанчикове», можно просто поэму сочинить. Один только образ Фомы Фомича Опискина, приживала из милости, но он играет роль проповедника, он нахватался эффектных мыслей из литературы.
Константин Мацан
— Его замечательно играл Сергей Юрский.
Людмила Сараскина
— Конечно. Если мы говорим о темном двойнике Церкви, о Ферапонтах церковных, так Фома Фомич другой Ферапонт, только в мирной жизни, он приживал, он изображает из себя, надувает щеки, такой весь, прямо мыльный пузырь. И он, мыльный пузырь, который становится тираном, он тиранит всех вокруг себя, он их подчиняет, это огромный характер, который вырос, это отдельный человек, целое явление. Писателю можно изображать персонажа, выводить на сцену того или другого, но сделать явление, изобразить целое явление, целый материк в действительности, как сделал Достоевский в Фоме Фомиче, это замечательная была работа. Брат Федора Михайловича Достоевского Михаил, который помогал брату и деньгами и продвижением, взял роман «Село Степанчиково» и в Петербурге пытался передать его Некрасову, думая, что Достоевский претерпел. Ведь за что Достоевского арестовали и за что его потом судили? За то, что он читал на обществе Петрашевского письмо Белинского Гоголю. Это какая абсурдная ситуация, писателя арестовывают и к каторге осуждают за то, что он читал письмо одного литератора к другому литератору. Это невыносимая мысль, она сегодня сильно бьет по нервам любому человеку. Достоевский вывел Фому Опискина, с которым он встречался, он видел такой тип, ноль человека, а он изображает из себя деспота и тирана, он берет власть, это власть тирана над обществом.
Константин Мацан
— Ну что ж, я вам очень благодарен за сегодняшнюю беседу, Людмила Ивановна. И даже очень хорошо, что на книгу Фуделя мы посмотрели не как на канонизированный источник, а на то, с чем можно не соглашаться и полемизировать, но увидеть задачу автора. Фудель который пишет в середине 20-го века, работа о Достоевском, видимо, в стол, не рассчитывая, конечно же, на публикацию. Хочет через этого автора на самом деле познакомить человека с Церковью, показать сияние красоты православия и Церкви. И в это смысле находит в Достоевском своего союзника. Поэтому я всех наших слушателей, которые к этой теме любопытствуют, к этой книге адресую. Я, почитав ее, просто возрадовался, потому что, если вас, дорогие друзья, интересует тема «Достоевский и православие», «Достоевский и Церковь», то под одной обложкой небольшой книги очень концентрированно всё собрано. А Фудель еще так прекрасно пишет, что он пишет не от себя, а цитируя источники, буквально просто связывая цитаты своими связками. Поэтому это и в научном плане книга очень достойная, потому что в ней, благодаря вашей работе, всё прояснено, все ссылки даны, и ей можно пользоваться для разных целей.
Людмила Сараскина
— И я еще хотела обязательно сказать, что если в 97-м году имя Фуделя филологи не знали, это было новое совершенно открытие, то сегодня они проводят конференции по Достоевскому, когда бы какой-нибудь аспирант, какой-нибудь модой сотрудник, какой-нибудь уже сотрудник бывалый не сделал доклад по Фуделю. Фудель стал для филологов Российской академии родным человеком, своим человеком, и это очень прекрасно.
Константин Мацан
— Аминь. Людмила Ивановна Сараскина, доктор филологических наук, главный научный сотрудник государственного института искусствознания в Москве, человек, благодаря которому в свое время увидела свет книга Сергея Фуделя «Наследство Достоевского», была сегодня на связи с нами в программе «Светлый вечер». Я вас благодарю, что нашли время, и, надеюсь, до новых встреч на волнах Радио ВЕРА.
Людмила Сараскина
— Спасибо большое.
Все выпуски программы Светлый вечер
- «4-е воскресенье по Пасхе, о расслабленном». Священник Николай Конюхов
- «Сохранение семьи». Протоиерей Федор Бородин
- «Христианские мотивы в фильме «Иваново детство». Августина До-Егито
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
11 мая. Об истории и православных монастырях Константинополя

Сегодня 11 мая. В этот день в 330 году состоялось торжественное освящение Константинополя.
Об истории и православных монастырях города — священник Августин Соколовски.
Святой Константин основал город за 7 лет до своей кончины. Константинополь не был построен в чистом поле, ведь на его месте существовало древнее поселение, носившее название Византий. С самого начала правитель приложил огромные усилия для христианизации этой тихой языческой гавани. Доподлинно известно, что уже к моменту смерти императора в 337 году в городе существовало уже 15 монастырей. Спустя 200 лет после основания, к середине VI века, в Константинополе было около 70 обителей. Особенно были знамениты некоторые монастыри. Это монастырь Неусыпающих. Он был назван так, потому что в нем непрерывно совершалось богослужение. Братья поочередно сменяли друг друга, чтобы служба Богу никогда не прекращалась день и ночь. Другой жемчужиной монашеской жизни великого города была обитель Феодора Студита. В ней жили тысячи монахов. Общежитие было настолько строгим и последовательным, что братья не имели ничего своего. Одежды иноков были огромного размера, по форме напоминали собой мешки. После общей стирки монахи разбирали одежды без разбору, от самого игумена Феодора до самого младшего послушника. В свою очередь обитель святого Далмата прославилась тем, что в ней подвязался преподобный Исаакий. Именно он не побоялся лично обличить императора Валента в арианской ереси и предсказал ему погибель в битве с персами, что вскоре произошло. Многие столетия спустя, в день памяти Исаакия, родился русский царь Петр Великий, потому в Санкт-Петербурге был воздвигнут знаменитый Исаакиевский собор. Удивительное преемство православных столиц в истории, за которое в эти пасхальные дни мы призваны благодарить Спасителя нашего Иисуса Христа.
Все выпуски программы Актуальная тема
11 мая. О духовном расслаблении

Сегодня 11 мая. Неделя 4-я по Пасхе, о расслабленном.
О духовном расслаблении — священник Николай Конюхов.
Сегодня мы вспоминаем чудо исцеления расслабленного при Овчей купели. Удивительный эпизод. Человек 38 лет был расслабленным и не мог никаким образом исцелиться, имел одну надежду — окунуться в купель, которая таким чудесным образом возмущалась Ангелом Божиим. И человек дождался того, что пришел Христос и проявил к Нему такое милосердие и помог. Но вопрос тут в другом. А что такое расслабленность? Всегда ли это именно физическая расслабленность? Сейчас люди достаточно успешно передвигаются, у нас множество средств передвижений. Мы экономим время, ходим в спортзал, и достаточно многие ведут активный образ жизни. Но есть другая расслабленность, расслабленность духовная, когда человек ничего уже не хочет. Я сталкиваюсь иногда, что люди жалуются на исповеди в том числе, что нету какого-то движения, нету радости жизни, нету вкуса жизни, и нету красок, которые даровал нам Господь. Это в том числе связано с отсутствием такой духовной мотивации. И очень важно, чтобы мы ставили цели, которые выходят за рамки этой жизни. Тогда они нас будут сподвигать к тому, чтобы искать выходы, искать Бога и двигаться в нужном направлении. Подвижник — это от слова «двигаться». Если мы будем застаиваться, то будем, как, знаете, вода, которая где-то застоялась в канаве. Мимо нее неприятно проходить из-за резкого запаха. Вот также и человек, который не двигается вперед, не двигается к Богу, становится похожим на такую канаву.
Все выпуски программы Актуальная тема
11 мая. О творчестве Григория Гагарина

Сегодня 11 мая. В этот день в 1810 году родился русский художник Григорий Гагарин.
О его творчестве — протоиерей Артемий Владимиров.
Государственный деятель, принимавший участие в работе посольства России в Константинополе, портретист. А главное, последователь неовизантийского стиля. Именно задача преемства церковного искусства Византии была поставлена Григорию Григорьевичу еще Николаем Павловичем. Продолжал наш художник осуществлять этот проект в царствовании Александра II, когда православному Востоку было уделяемо особое внимание в связи с войнами с Османской империей. Мы можем судить о художественной одаренности князя Гагарина по росписям собора Сиони в Тбилиси. Художник не просто находился под влиянием византийской иконописи, но соотносил свое творчество с интерьером Великой Софии в Константинополе, где накануне он тщательно изучал шедевры ранневизантийского искусства. Благодаря Гагарину в Академии художеств был учрежден иконописный класс, где тщательнейшим образом наши академики, подвязавшиеся в религиозные живописи, изучали наследие Византии, а не только западноевропейского искусства.
Все выпуски программы Актуальная тема