Беседа из цикла про образование, который Радио ВЕРА организует совместно с образовательным проектом «Клевер Лаборатория», которая объединяет учителей, руководителей школ и детских садов, родителей и всех тех, кто работает с детьми и занимается их духовно-нравственным развитием.
У нас в гостях была руководитель психолого-педагогической службы гимназии святителя Василия Великого Любовь Струкова.
Мы говорили о том, в чем может заключаться роль психолога в учебных заведениях, а также с какими трудностями чаще всего сталкиваются современные дети и подростки в школах — и о чем стоит помнить родителям, чтобы им помочь.
Ведущие: Константин Мацан, Кира Лаврентьева.
Константин Мацан:
— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. Здравствуйте, уважаемые друзья. В студии у микрофона моя коллега Кира Лаврентьева.
Кира Лаврентьева:
— Добрый вечер.
Константин Мацан:
— Я — Константин Мацан. Сегодня, как всегда, в этом часе на Радио ВЕРА мы будем говорить об образовании. Эти беседы мы, я напомню, организуем совместно с образовательным проектом «Клевер Лаборатория», который объединяет учителей, руководителей школ и детских садов, родителей и всех тех, кто работает с детьми и занимается их духовно-нравственным развитием. Сегодня у нас в гостях Любовь Михайловна Струкова, руководитель психолого-педагогической службы гимназии Святителя Василия Великого. Добрый вечер.
Любовь Струкова:
— Добрый вечер, дорогие радиослушатели! Спасибо большое за приглашение, очень рада сегодня поговорить об образовании и, может быть, о духовно-нравственном развитии современных детей.
Кира Лаврентьева:
— Любовь Михайловна, давайте тогда сразу и зададим вопрос. Чем фактически вы занимаетесь в гимназии Василия Великого? Что такое руководитель психолого-педагогической службы целой? Я такое, кстати, впервые в жизни слышу.
Любовь Струкова:
— Ну, психологические службы во многих школах есть. Безусловно, в области воспитания, развития детей у меня, конечно, вторая роль. И в нашей гимназии в особенности, первая роль всегда отводится духовникам. И где-то около восьми лет назад, когда я пришла работать в нашу гимназию, меня руководитель спросил: «А вот в чем вообще вы видите работу психолога в гимназии?» Я сказала: «Ну вот вместе и узнаем, и разберемся, в чем смысл работы, и какие есть тонкие отличия». Ну вот до сих пор я, наверное, не ответила для себя на этот вопрос, но во главе работы, наверное, я всегда ставлю путь к Богу. То есть выстроить свою работу таким образом, чтобы дети, и в первую очередь, наверное, родители, пришли на службу, в храм, воцерковились, поняли свой путь, выстроили какой-то свой диалог с Богом. Вот в этом, наверное, главная миссия. Ну и помощь, поддержка педагогов, родителей во всех вопросах, которые возникают в связи с психологией, развитием, воспитанием детей.
Константин Мацан:
— А вот реализация этой цели, чтобы ученик или родитель сделали пусть хоть на шаг, но ближе к Богу, пришли к Богу. Какие проблемы здесь может помочь решить психология? Вот не разговор с духовником, а именно ваша сторона вопроса.
Любовь Струкова:
— Ну, вообще, это, конечно, обычная рутина педагога-психолога, по большому счёту. В первую очередь, наверное, в гимназии, в православной гимназии, в первую очередь, это беседы. Когда мы помогаем, когда родитель обращается к нам за какой-то помощью, и весь разговор так или иначе строится в области развития и воспитания конфликтов, которые происходят в семье, с Божьей помощью, чтобы это происходило. Ну вот сложно выделить какие-то вот такие особенности в этом смысле. Вот я затрудняюсь, наверное, сейчас так сходу ответить на этот вопрос.
Константин Мацан:
— Я почему об этом спрашиваю? Потому что мы часто размышляем об этом сочетании духовного и душевного. Именно в духовной практике разговоры со священником, разговоры с психологом. Я вот даже помню один случай в московском храме, это было много лет назад, настоятель с амвона говорит: «У нас теперь при храме работает психиатр, по вторникам там с пяти до восьми принимает», поэтому... и он дальше так иронично говорит, что поэтому мы теперь на исповеди можем сказать, значит, вам сначала туда, а потом можете к нам. То есть мы понимаем, что есть уровень какой-то психологический, душевный, на нём могут быть какие-то, не знаю, проблемы, затыки какие-то, вот то, что должен именно снять, каким-то образом помочь, подсказать, как с этим работать психолог. А есть уровень духовных вопросов, наверное, они есть и на своём уровне, и у ребёнка, у родителя точно. Это уже больше, если угодно, к внутреннему опыту, к церковной жизни, там, где нужен совет духовника, покрошенного в это. Вот на вашем уровне какие могут быть человека препятствия, которые помогают, все затыки, которые может психолог помочь снять?
Любовь Струкова:
— Ну, наверное, ни для кого не секрет будет в том, что в православную гимназию вообще идут разные родители, разные семьи. И, к сожалению или к счастью, может быть, иногда мы не можем отбирать, нет такого жесткого отбора, вот по принципу того, что там родители ходят в храм, значит, мы берем эту семью. И многие родители или не являются прихожанами вообще храмов, или вообще никогда не были в жизни на исповеди и на Причастии. И наша задача мягко объяснить этим родителям смыслы главные воспитания вообще в семье, что такое есть семья, как строится, может быть, иерархия в семье, какие есть роли в семье, основные принципы воспитания, до того, как с ними поговорит священник, потому что некоторые родители со скепсисом, может быть, даже и в нашей, в том числе, гимназии относятся к священникам и до этого вообще даже никогда не имели никакой беседы. Вот. И моя задача — выстроить эту дорогу между семьёй и священником, между семьёй и храмом. Ну вот остальное — всё это обычная рутинная работа психолога, разрешение конфликтов, например, каких-то, которые происходят на разных уровнях, помощь сложным детям, у которых есть определенные сложности в обучении, в мотивации, профориентационная работа. Даже не хочется много про это говорить, потому что это такая банальная достаточно история в любой гимназии. Но вот этот путь, вот эта дорожка, мне кажется, это главное, что должен делать психолог в школе.
Кира Лаврентьева:
— Ну, вообще и в школе, наверное, и не в школе, да, потому что сейчас есть некая такая проблема, когда психологи теряют берега, при всем уважении к психологам.
Любовь Струкова:
— Абсолютно с вами согласна. Вы знаете, позицией нашего учредителя много лет и, наверное, до сих пор является такое, что психологи вообще это зло. И вот я, пожалуй...
Кира Лаврентьева:
— Радикально. Да.
Любовь Струкова:
— Соглашусь с этим. Почему? Потому что даже приходят некоторые родители, ну, вроде, казалось бы, знаю, что семья воцерковлена, но при этом они говорят, как же, надо же развивать личность, вы понимаете, это же так важно. Но мы говорим, что у нас в церкви вообще-то соборность. Ну, личность, безусловно, это важно. Это важно, конечно, но коллективизм важнее в образовании, в том числе и в российском образовании развивать. И вот эта вот детоцентричность, центричность личности вообще вот в современной семье, вот одна из таких современных проблем вообще воспитания. Вот психологи, конечно, я считаю, многие и виноваты в том числе: быть в потоке, в ресурсе, и вот это всё такое инфоцыганство в области психологии, которое сейчас развелось. И оно, конечно, вредит и, в общем, нашу репутацию сильно подпорчивает.
Константин Мацан:
— Я тут встретил шутку, наверное, вы тоже видели, что психолог упал в речку, потому что оказался не в ресурсе, но теперь в потоке. Знаете, ну вот то, что вы говорите, какая-то очень болезненная, важная, мне кажется, тема, именно про родителей, про церковных родителей, про церковные семьи, которые, ну, как бы я сейчас попытаюсь это достаточно грубо выразить, вот вроде люди церковные, но абсолютно на себя принимают и примеряют все вот эти то, что вы назвали, такие психологические подходы к жизни, причём примеряют не критически, не избирательно, а просто по факту того, что ну все же так живут, и это нормально. То есть мы как бы мы, православные, не должны быть похожи на белых ворон, ведь люди пользуются, мы тоже будем пользоваться. И по факту оказывается, по моим наблюдениям, что перевес оказывается на стороне психологических подходов, а не церковно-духовных, даже в церковных семьях. То есть мы на словах по традиции, мы ходим на службы, мы приступаем к таинствам, но вот когда дело доходит до проблем, мы обращаемся скорее к инструментарию психологическому, чем к молитве, к аскетике, к смирению, к работе над собой, вот скажем так.
Любовь Струкова:
— Очень согласна, Константин, потому что мне кажется, что это природа такая достаточно греховная. Там, где проще, там, где легче, и да, нас как бы в эту сторону утягивает. Молитва — это всегда труд. Работа над собой, какая-то определенная осознанность того, где я живу, как я живу, что происходит. Например, конфликты мамы и папы, как они вообще влияют на ребенка, в каком стрессе и ужасе, может быть, растут какие-то дети даже в церковных семьях. И когда приходит родитель и говорит, вот сделайте с моим ребенком что-нибудь, вот там он так-то, так-то он себя ведет каким-то образом, или там брат с сестрой дерутся, вот сделайте с ними что-то. И начинаешь разговаривать и, естественно, выходишь на то, что, а вы вот муж с женой, вы как мама с папой, как в семье дома-то между собой общаетесь? Какая у вас культура? Есть ли у вас традиции какие-то в семье? Проводит ли отец какое-то время с ребенком? И начинаешь эту историю разматывать, и говоришь, ну вот приходите в следующий раз, мы продолжим этот разговор. Но вот дальше третьего разговора родители, как правило, не идут. И ситуация очень тяжело меняется, если родитель не готов работать. Это труд. Семейные отношения, детско-родительские отношения — это очень тяжелейший труд. Ну, такая есть расхожая фраза, что этому нигде не учат. Не знаю, надо ли где-то кого-то учить, как воспитывать детей, как строить супружеские отношения. Это непростая такая... Ну, вот я не знаю, там, 100, 200, 300 лет назад нас же не учили. Вот не было этого, да?
Кира Лаврентьева:
— Это традиция, она переходила просто.
Любовь Струкова:
— А вот очень важный такой момент. В современном мире, к сожалению, идёт безумный разрыв поколений, то есть даже уже 20-30-летние молодые люди с трудом понимают 70-80-летних пенсионеров. То есть такой вот разрыв поколенческий, ценностный разрыв. А что говорить уже там о более младших школьниках. Семья не живет вместе. Семья разорвана. Да, как раньше это было, например, в каких-то деревнях, когда жили в одном доме несколько поколений. Дети не видят заботы о старших, о пожилых людях. Пожилые люди не могут дать свои наставления и советы. И вот эта передача определенная, которая существовала раньше, она практически свелась сейчас на нет в современной семье. Ну и, наверное, да, действительно нужно изобретать какие-то способы обучения, профилактики этого всего. Вы знаете, один раз на Рождество, по-моему, Богородицы, таким вот чудным образом отец Андрей Ткачев в нашей гимназии до последнего момента окормлял, и на одной из своих проповедей он сказал учителям, в первую очередь, что вы чему угодно учите детей, физике, математике, но вы не учите главному, вы не учите то, каким должна быть мать, какой должен быть отец, какие должны быть отношения внутри семьи. Школа мало очень этим действительно занимается в современное и мало воспитывает. Почему? Он говорит, современный человек, и вообще любой человек, он будет несчастен, если он несчастен в семье. Он может быть там пятижды академиком, да, этот человек, известным каким-то путешественником, но если какие-то есть проблемы в семье, он в целом будет несчастен. И вы, учителя, он обращался к нам на проповеди, к сожалению, мало чего делаете для этого. Ну да, вот мы признаем и пытаемся что-либо...
Константин Мацан:
— А что могут сделать учителя?
Кира Лаврентьева:
— Да, вот только хотела спросить.
Любовь Струкова:
— Ну вот, как мне кажется, учителя много чего могут и много чего стараются делать. Было бы время. Ну вот, слава Богу, наше государство озаботилось, да, ввели «Разговоры о важном». Многие, конечно, в светских, особенно школах, родители современные сопротивляются, дети саботируют. Плохо идут, конечно, современные дети, почему-то родители очень испугались этого вот массового, я слышу, саботажа. Но многие православные гимназии, ну и частные тоже, светские есть гимназии, хороший опыт, когда они смогли интегрировать какие-то свои ценности, которые в школе есть, в нашей школе конкретно гимназии православные, и вот эти разговоры о важном действительно пытаться выстроить. Это первое. Второе. Ну, вообще в советском, скажем так, в российском образовании много внимания уделялось вопросам воспитания и какой-то внеурочной деятельности. В том числе через труд. Слава Богу, с этого года ввели трудовое, обязательное воспитание в школах. Потому что это, конечно, тоже колоссальнейшая проблема. Современные дети нигде не трудятся. У них нет домашних обязанностей. У них в школе было запрещено, даже иногда в некоторых школах, я знаю, что запрещено с доски вытереть. Не то чтобы убраться в классе. Есть какие-то категории родителей, которые против, например, субботников или считают, что раз есть клининговая компания, зачем, значит, вот это все нужно делать. Но, слава Богу, труд теперь ввели, труд есть, и его надо реализовывать. То, что государство сказало об этом. Был указ президента, который переименовал все ценности, которые должна школа развивать. То есть, по большому счёту, сейчас в современном образовании вот все карты в руки. То есть, вот берите и делайте. Но вот одна из проблем, которых осталась, это время, когда это делать. Потому что школа, такая достаточно неповоротливая, в общем-то, система, и до последнего времени она очень-очень заорганизована. Причем на всех уровнях, мне кажется, образования это происходит, заорганизованность, когда учителям даже вот секунды, минуты невозможно найти, чтобы свободно, спокойно пообщаться с детьми, обсудить какие-то важные проблемы. То есть вот, ну, час выделили, хорошо, ну а где еще дальше? То есть надо найти каким-то образом это время, в первую очередь, для педагога, потому что педагог, конечно, это такой творческий человек, а творчество невозможно, когда ты заорганизован. Ну вот эта пресловутая история про то, что бумагами нагружены современные педагоги, да, загружены, но и, в общем-то, педагоги загружены часами, потому что зарплату они пытаются добрать часами, и они, естественно, хотят повыше получать зарплату. Ну, в общем, время. Вот сейчас, мне кажется, главная проблема — это найти время для главного. Вот каждой школе, внутри каждой школы нужно определить, что для вас главное.
Константин Мацан:
— Любовь Михайловна Струкова, руководитель психолого-педагогической службы гимназии Святителя Василия Великого сегодня с нами в программе «Светлый вечер». А что вы как педагог, какие поколенческие черты современных школьников вы наблюдаете? Вы уже сказали, что они не трудятся. Я понимаю, о чём речь. Я вот себя ставлю на место родителя и понимаю, что, с одной стороны, заставить ребёнка помыть тарелку за собой — уже подвиг, с другой стороны, заставить можно, но ценой какого-то, ну, скажем так, ухудшения отношений. А попытка по чуть-чуть, по чуть-чуть как-то приучать, она медленно очень идёт, и, может быть, к этому моменту, когда он приучится, вот как раз уже и замуж выйдет дочка или сын старшей женится. И там помоет свою тарелку триумфально. Там уже придется мыть, как ни крути, придется мыть. Ну вот какие еще вы выделяете такие особенности, скорее проблемные, а может быть, не только проблемные, может наоборот какие-то положительные изменения по отношению к предыдущим поколениям детей?
Любовь Струкова:
— Но вообще есть интересная такая тенденция, и многие социологи проводили исследования на эту тему. Современная, но, наверное, это больше относится к молодежи, потому что с детьми еще не совсем понятно, к чему приведет вот эта гаджетизация всеобщая. Но для молодежи сейчас характерно, что они хотят учиться всему, везде, и готовы тратить даже на это какие-то деньги. Ну я сейчас говорю о молодежи где-то в районе 20-25 лет, наверное, которые вот сейчас начали приводить детей в детский сад. И причём интересная такая тенденция, что они не готовы тратить деньги на детей, они в первую очередь готовы тратить деньги на себя. То есть там ноготочки, какие-то курсы, повышение чего-то, прозрение и так далее.
Кира Лаврентьева:
— Прозрение. Перепрошивка разума.
Константин Мацан:
— Но это явно не про то, что хотят учиться.
Любовь Струкова:
— Нет, у них есть определённая жажда знаний. То есть они готовы разные знания брать, курсы вождения, вот всё что угодно.
Константин Мацан:
— Просто если учиться, я так обрадовался. Да, вот учиться ноготочкам, наверное, это тоже здорово, но в каких-то ограниченных масштабах и кому-то в какой-то конкретной ситуации.
Любовь Струкова:
— Ну, Константин, понимаете, вопрос в том, что всегда лежит в основе вот этого мотива. Проблема с ценностями всё-таки у этого поколения определённые, не определённые, а очень серьёзнейшие, вот начиная где-то, наверное, в 18-25, например, моя дочь, подросток, как-то раз придя после одной компании, сказала: «Мама, молодежь мы потеряли, действительно».
Константин Мацан:
— Дочь — философ.
Любовь Струкова:
— Дочь первокурсница, студентка уже, и она ищет какие-то компании, где бы были похожие ценности. К сожалению, пока с трудом ей это удается, потому что проблемы абортов, например, антипрофилактики, молодежь за аборт, скажем так. И это, конечно, удручает, молодежь хочет свалить из рашки, как они говорят, и это делает активно, и их ничего не держит здесь абсолютно, вот эту современную молодежь. Но те, кто остался, вот у них такая тенденция, да, учиться. Но опять, ценности, чему учиться, вот вы говорите. То есть учиться, да, мотив есть, а по сути, в общем-то, он ничем не подкреплен. Вот, и они не готовы вкладываться в детей. То есть они хотят вкладывать в себя вот как не в себя, что называется. Вот, поэтому...
Константин Мацан:
— Это хорошо, вкладывают в себя, как не в себя. Я запишу себе, буду использовать.
Любовь Струкова:
— А вот если говорить про детей и гаджетизацию, что нас ждёт, это поколение, то это, конечно, я думаю, что предстоит исследовать современным учёным, и уже какие-то на эту тему появляются исследования. Причем эти исследования, что характерно, вот у них полюса абсолютно разные. Кто-то говорит о том, что какая-то быстрота реакции появляется, кто-то, кто против гаджетов, говорит про то, что современный ребенок, он не может долго удерживать внимание. Современным учителям очень сложно спорить с гаджетами, потому что там нажал кнопку, и якобы получил знание. То есть очень быстро получаешь какую-то картинку, визуальный ряд, мгновенно. А учеба — это труд. Это постоянный труд, труд, труд, который совершенно чужд, если говорить о тех проблемах, которые сейчас есть у современных детей. То есть, ну, мне лень, мне неохота. То есть учитель должен так сейчас современный выстраивать уроки, что, ну, фактически вот геймификация такая, превращать уроки в игру, вводить очень много игровых каких-то моментов. Ну, то есть это наше всё, что называется сейчас современными подростками. И те учителя, которые вот как-то не перестраивают свои уроки, им очень сложно. То есть без какой-то определенной вот духовной поддержки, как, например, есть у нас в гимназии, когда мы в одном русле, в одних ценностях пытаемся воспитывать детей, нам бы гораздо проще это делать. Потому что мы всегда, у нас есть какие-то определенные опоры в виде священников, в виде совместной Литургии, каких-то цитат из Евангелия, на которые мы можем опереться, аргументировать свои какие-то позиции. В светских школах этих опор просто нет, и им приходится, соответственно, изобретать какие-то методы и технологии педагогические для того, чтобы замотивировать детей к учёбе. То есть современный ребёнок не готов трудиться.
Константин Мацан:
— Вот я как раз тоже об этом хотел спросить, потому что у нас была в программе директора одной из московских школ, которая тоже, размышляя о таких чертах современных детей, отметила две, которые мне запомнились. Первое — это такое своеобразное отношение к взрослым вообще как к аниматорам, но не в смысле, что даже не только то, что развлекайте меня, а то, что пока ты меня развлекаешь, ты мне нужен, как только ты эту функцию перестаешь выполнять, ты мне больше не интересен, то есть иной функции я в тебе не вижу, кроме как ты должен меня развлечь. А вторая черта, это как раз то, о чем вы говорите, с другой стороны немножко к этому подходит директор и говорит, что нет готовности что-то делать, если не дается сразу. Вот если сразу не получается, то всё, а, тогда я это делать не буду. Вот как вы это видите, это так, и что с этим делать? Что можно тут сказать родителям и детям, чтобы вот эти две черты, которые мы явно считаем не очень хорошими, как-то, ну, что-то им противопоставить, как-то их исправлять?
Любовь Струкова:
— Ну, я, в общем-то, согласна с директором, абсолютно правильно она мыслит, только единственный нюанс такой. Действительно, современная педагогика во многом превратилась в анимацию, в такое некоторое развлечение детей, есть такой перекос очень серьезный. Это, наверное, вина еще тому, что когда-то у нас в законе об образовании, образование числилось как услуга, вроде как бы услугу уже убрали давно, и уже просят, да что же вы все, педагоги, к этому цепляетесь, да, коллеги. Но, к сожалению, родители к этому до сих пор относятся как к образовательной услуге, и мы вроде как бы такой обслуживающий персонал, что называется. Вот, и, но другой вопрос, что и педагоги поставили сами себя в позицию аниматоров, а по большому счёту педагог сейчас должен быть в том числе тренером по социальным навыкам. То есть педагог должен таким образом, помимо того, что он учит учебные, да, какие, ну, как бы вот свой материал даёт какой-то детям, создавать какие-то определенные воспитательные, образовательные события, которые помогут ребенку развивать свои социальные навыки. Ну, например, устраивать какие-то коллективные работы, участвовать в каких-то определенных социальных акциях, если говорить о подростках, да и о младших тоже школьниках. Вот развитие, по большому счёту, личности, самоопределение личности не может быть без освоения какого-то опыта человеческого. То есть педагог должен вот из этой роли аниматора перейти в роль организатора этого опыта. А для этого нужно определённым образом, конечно, поменять, во-первых, своё мировоззрение, в принципе, и понять, что сейчас некоторая другая позиция появляется у педагога, как у тренера, и организовывать свою деятельность в школе таким образом, чтобы ребенок мог получать этот реальный опыт социальный. Потому что вот социальные навыки, по большому счету, которые, ну, просто крайне важно формировать, тренировать у детей в школе, начиная, да, вот еще с детского сада даже, социальный навык не формируется от того, что мы поговорили. Дети, давайте вы будете нравственны. Или дети, давайте мы будем милосердными. Значит, вот так-то и так-то и так-то. Как один мой хороший коллега сказал, посыпать детей пудрой нравственности. Вот. Вот от разговоров, да, если говорить там сладко-сладко, значит, мёд-мёд, во рту сладко не станет. Так вот, но мы должны таким образом создавать такие события в школе, чтобы дети так или иначе проявляли какое-то милосердие, чтобы дети проявляли какие-то коллективистские ситуации, когда ребенок должен в ней как-то себя проявить свой какой-то социальный определенный навык. И причем не просто он проявить этот навык должен, а его еще отрефлексировать, этот опыт, и еще раз повторить. И только тогда этот социальный навык будет присвоен этим ребенком. То есть от того, что мы поговорили, ничего не изменится, в общем-то.
Константин Мацан:
— Мы вернемся к этому разговору после небольшой паузы. И напомню, сегодня в программе «Светлый вечер» с нами Любовь Михайловна Струкова, руководитель психолого-педагогической службы гимназии Святителя Василия Великого. Мы скоро вернемся, не переключайтесь.
Кира Лаврентьева:
— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА продолжается. Дорогие друзья, напоминаем, что у нас в гостях Струкова Любовь Михайловна, руководитель психолого-педагогической службы гимназии Святителя Василия Великого. У микрофонов Константин Мацан и Кира Лаврентьева. Любовь Михайловна, вот мы же понимаем, что научить можно, если ты только сам понимаешь и опытно прожил какие-то вещи. Вот мы в первой части нашей программы говорили о том, что в семье, отец Андрей Ткачев справедливо заметил, что семейному воспитанию в школе уделяется практически ноль внимания, и вы сказали, что да, можно было бы, да нет времени. А меня знаете, какой вопрос интересует? Ну это, наверное, надо самому как-то глубоко понять, как тебе в семье существовать. И не выживать, а жить, чтобы это можно было кому-то преподать, передать, как у афонских старцев говорят, передача благодати. То есть человек опытно должен что-то пережить, чтобы он мог этому научить. Мы не можем открыть учебник по духовно-нравственному воспитанию, читать оттуда выдержки, потому что никому они будут совершенно не нужны. Так и точно правила счастливой семейной жизни, даже кем-то написанные, никому совершенно толку никакого не принесут. Вот что вы об этом думаете?
Любовь Струкова:
— Кира, очень с вами согласна. Действительно, знания, даже в области каких-то наук, они все равно передаются на уровне энергии.
Кира Лаврентьева:
— Конечно.
Любовь Струкова:
— Потому что если сам педагог, неважно какого предмета, математики, географии, литературы, не является, не горит тем, что он преподает, первое. И второе, то, что он не понимает, для чего этот предмет нужен в обычной жизни, дальше потом человеку. То есть если он в лоб не может ответить, ученик задает вопрос: «А для чего это нужно вообще, вот эта химия ваша мне для чего нужна?» Дети часто спрашивают. Вот если педагог не может этого объяснить или вот этой энергии нет на уроке, то, конечно, все, в общем-то, сложно с этим, это первый момент. И второй момент. Мы как-то в одной из школ по программе воспитания, мы занимались формированием социальной роли: «я семьянин», или «я мужчина или женщина». То есть как бы такой вот цикл месяц работы посвящен формированию определенной социальной роли. И перед тем, как педагоги шли к детям разговаривать, проводить определенные круги с детьми во внеурочной деятельности, мы позвали батюшку, чтобы он поговорил с нами. А для чего Господь создал мужчину? Почему Он послал в помощницы ему женщину? И когда мы начали про это говорить с коллективом педагогов, мы с батюшкой увидели, что большая часть женщин вообще не понимает, педагогов — женщин. А действительно, а какая роль женщины? Потому что много одиноких женщин, незамужних, у них самих социальная роль: «я женщина» не полностью реализована. Или: «я семьянин». Что значит быть семьянином? То есть до какой степени у меня, как у педагога, эта социальная роль определенная развита? И тогда мы, в общем-то, спохватились и поняли, что определенные какие-то вот эти вот воспитательные моменты, на которых строятся многие программы в школах, в образовании, нужно обязательно проговаривать с педагогами. То есть сначала у педагогов нужно формировать определенные роли. Когда вот спрашиваем мы иногда в коллективах и говорим, вот коллеги, скажите, а какие у вас есть социальные роли? Ну первое, что в женских коллективах обычно называют: мать, мама, жена, ну иногда там покупатель в магазине, еще что-то. И в общем-то на этом, это я много где в каких коллективах это тестировала, да, этот вопрос задавала, и в разных регионах даже страны. Вот крайне редко, ну, наверное, одной руки у меня хватит, чтобы сказать, чтобы женщина сказала: я гражданин, социальная роль, или я горожанин. Вот мужчины, как правило, если есть вот в коллективе мужчина, то он называет эту социальную роль. Это про что? Это про то, что у нас, у женщин и у педагогов вот эта вот социальная роль, как: «я гражданин» очень слабо сформирована. И когда начинаешь спрашивать: коллеги, а что значит для вас социальная роль быть горожанином? То есть мы должны развивать у детей патриотизм, например. А что такое патриотизм? Ну это же не просто флаг, гимн, герб и портрет президента там где-то в классе висящий. А это понимание и знание истории своего города, умение гордиться теми знаменитыми людьми, которые жили в твоем городе и прославили твой город, знать достопримечательности и заботиться о городе. А как мы можем позаботиться о городе, говорю, коллеги? То есть какие социальные акции внутри города мы можем провести? Или что значит быть гражданином? Или что значит быть вообще частью коллектива? То есть вот этот вот набор определенных социальных ролей, которые закладываются в сензитивный период, начиная примерно с 5 до 12 лет, а дальше уже это всё ложится в бессознательное, и дальше до конца жизни доразвивается у детей. Вот оказалось, что не у всех у нас, современных педагогов, это присутствует и развито. Поэтому здесь очень серьёзная должна быть, конечно, в том числе и работа с педагогами. Ну понятно, что сейчас курсов повышения квалификации очень большое множество. Большинство из них, наверное, скорее всего, формальные эти курсы, но, безусловно, что можно вот в этой массе какой-то найти те, которые действительно помогут вот эту энергию зажечь в педагоге, потому что, безусловно, современные педагоги многие выгоревшие. И многие с трудом идут на работу, потому что понимают, особенно в регионах, наверное, откуда сейчас Москва высосала кадры благодаря высоким зарплатам, из многих регионов. Там, конечно, остаются в регионах какие-то самоотверженные люди работать, но и они тоже с большим трудом выдерживают натиск детей современных, современных родителей, администрации, которые тоже являются, в общем-то, мучениками, по большому счёту, которые работают ещё на своих местах. И важно вот эту энергию в педагогах, конечно, зажечь, вернуть.
Кира Лаврентьева:
— Кстати, это очень такая важная проблемная тема, Любовь Михайловна, как мне кажется. Родители. Вы знаете, я имею опыт общения с родителями в частной школе, когда мои дети учились в частной школе, и в общеобразовательной, в хорошей школе.
И вот что я вижу, ну, во всяком случае, вот чисто мой опыт. В частной школе приходят родители на собрание, учитель что-то говорит, всё очень взаимоуважительно. Это частная школа, люди относят туда большие деньги, чтобы дети там учились. И они очень уважительно себя ведут. Претензий, я вот сколько лет там, мои дети туда ходили, претензий никаких никогда нет, хотя, наверное, у кого-то они могли бы быть, потому что все мы люди, да? И есть некое несоответствие порой наших ожиданий и того, что мы видим, получаем на выходе. Я не знаю, это так, рассуждения больше. Но я видела, знаете, такое некое уважение по отношению к учителю, родительское именно, такой какой-то пиетет ярко выраженный. Потом я, значит, пришла на собрание в государственную школу и увидела, что этого нет, что родители совершенно прекрасные, удивительные, все очень самодостаточные, но они так вот учителя прямо трясут за грудки временами, и спрашивают с него строго. И учитель стоит, вот она перед ними там объясняется, вот она им всё по сто тысяч раз объясняет. И я подумала, что, наверное, в этом что-то есть такое неправильное, потому что дети же тоже перенимают это потребительское отношение. Ну, не потребительское, да, а гипертребовательное к учению.
Константин Мацан:
— Мне кажется, потребительское.
Кира Лаврентьева:
— Что дай, вот ты мне дай. Тебе ж зарплату платят, вот ты мне вот тут давай моему ребенку тут пополнить.
Константин Мацан:
— В принципе, клиент всегда прав.
Кира Лаврентьева:
— Да, да, да. А это же нельзя ни в коем случае распространять на учебный процесс, потому что это изначально подрывает всю матрицу вот этого.
Константин Мацан:
— Я тоже это чувствую, что этому можно вот противопоставить, потому что когда я с этим сталкиваюсь, что я про себя думаю? Когда у меня появляется: «клиент всегда прав, и вы мне дайте» ... Вот вы мне должны, вот эта логика: «вы мне должны». Я сразу себя ставлю на место учителя, то есть я вижу в нём человека, он человек в своём контексте, он сам там зажат разными своими обязанностями. Я пытаюсь как бы поставить себя на его место. И мне это помогает. Но кто-то на это скажет: «Слушайте, ну везде люди... Человек должен свою работу выполнять, и мне он должен всё равно». Что вы об этом думаете?
Любовь Струкова:
— Ну, тут двояко можно посмотреть на это, но, наверное, в первую очередь хочется сказать, что прежде всего должна быть у педагогов, наверное, профессиональная позиция. Вот я, когда провожу разные курсы повышения квалификации, я всегда вот, когда педагоги ко мне приходят вот с таким же вопросом, я говорю коллеги, понимаете, мы должны на шаг выше быть всегда родители, на шаг чуть быстрее них идти. К сожалению, современный мир, вот эта лёгкая доступность информации, она доступна и для родителей. И был такой расхожий мнение иногда у учителей, вот, они думают, что они педагоги, там, начитались, например, каких-то книжек, что психология, педагогика и так далее, и вот они, значит, нам диктуют. Но вот раньше учитель... Я говорю, да, действительно, после войны, например, кто еще помнит, кто постарше педагоги, как родители, может быть, были педагогами кто-то, действительно, педагог — это был очень большой авторитет. Сейчас авторитет педагогов упал. По разным причинам это произошло, не без помощи, в общем-то, наверное, государства, низкой оплаты педагогического тяжелейшего труда. Но современный педагог в силу, наверное, не знаю каких разных личностных причин, не очень готов учиться сам. И поэтому педагог должен всегда повышать свою квалификацию для того, чтобы уметь взаимодействовать с современным родителем, для того, чтобы объяснять современному родителю, уметь разрешать правильно конфликты. Ведь если взять в массовой истории всех педагогов страны, ну, не знаю, процентов, наверное, по моим ощущениям, 20, но не больше 30 педагогов умеют правильно разрешить конфликт, ответить так родителю или пожаловаться на ребёнка, или спросить совета о чём-то, или даже написать вот в этих мессенджерах какое-то предложение, так, чтобы это не было каким-то конфликтогеном вообще, вот само по себе это высказывание. И родители это тоже схватывают, скажем так, и тоже уже идут вот конфликт, на конфликт, и дальше вот получается не очень хорошая история из этого часто. Второй момент, это касается, наверное, больше подросткового возраста. Современный ребенок очень быстро учится манипулировать. Так как современный ребенок, мы говорили о том, что не очень привык трудиться, он начинает манипулировать родителями. Я уже слышала не одну историю про то, как фактически подростки увольняли учителей из школы. Ну это трагедии ужасные, когда дети доводят учителя, хорошего педагога, очень требовательного педагога, который прекрасно готовит детей к ЕГЭ, к олимпиадам. Готов всем классу практически двойки поставить, потому что никто не сделал домашнее задание, и это абсолютно заслуженно. Так вот, они доводят учителя до такого состояния, что учитель начинает кричать, уже орать, они снимают это на мобильные телефоны, отправляют все это родителям, ну, естественно, а директор как заложник в этой ситуации, он прекрасно знает эту ситуацию, он понимает, что, да, педагог попал в это, но, к сожалению, ничего сделать не может, ему приходится увольнять. Ну, то есть суды происходят и так далее. Дети — страшнейшие манипуляторы. Вот если нас сейчас слушают родители, родители, я вас очень прошу, вот когда к вам приходит ребенок, ни в коем случае не вставайте на сторону ребенка. Ну, я не знаю, это один процент из ста, когда вообще ребенок пришел... Ну, то есть это должны быть до такой степени доверительное отношения с ребенком. Я понимаю, что надо верить детям, да, но перепроверьте сто раз, почему ребенок говорит: «Ах, она такая сякая, она двойки поставила, она заставляет, и еще чего-то».
Кира Лаврентьева:
— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. Напоминаем, что у нас в гостях Струкова Любовь Михайловна, руководитель психолого-педагогической службы гимназии Святителя Василия Великого. Вы знаете, это прям получается целый буллинг только в отношении учителя. Это, кстати, прям трагедия какая-то.
Любовь Струкова:
— Это проблема, да. Это проблема современного образования. Вообще, ну сейчас я знаю...
Кира Лаврентьева:
— Мы всегда правы, да.
Любовь Струкова:
— Да, то есть я знаю, сейчас вообще хотят принять закон, вообще ввести это понятие на законодательном уровне, да, о буллинге. Причем о буллинге надо говорить не только детей.
Кира Лаврентьева:
— В отношении детей.
Любовь Струкова:
— Да, а в отношении и педагогов я бы, наверное, сказала даже в первую очередь. Я не знаю, правда ли нет, но где-то несколько лет назад прошло такое как бы сообщение, что якобы в Казахстане приняли закон о том, чтобы штрафовать родителей за то, что они жалуются, вот как-то довели каким-то образом, в общем, учителя. Вот, то есть учитель может пожаловаться на родителей, и родителя оштрафуют. Не знаю, правда ли нет, но, в общем, многие коллеги так загорелись: не может быть вообще такого. То есть у нас такое полное беззаконие в этом смысле, и каждый может на учителя все что угодно сказать.
Кира Лаврентьева:
— Любовь Михайловна, вы такую нетипичную сказали фразу для психолога: «Не верьте своим детям». И это очень важно, мы вас за неё благодарим, потому что действительно крайне важно, наверное, быть объективным, как-то чувствовать интуитивно, где тут истина, а где ложь. Но, Любовь Михайловна, а вот всё-таки в отношении буллинга детского, какую роль здесь играет педагог, классный руководитель?
Любовь Струкова:
— Это другая сторона, потому что, мне кажется, все-таки в буллинге в школе учителя играют чуть ли не главную роль. Без учителя там не обойдется. То есть всегда в буллинге всегда есть агрессор, есть жертва, а есть свидетель. И вот в этом треугольнике всегда виноваты все, вот так я бы сказала. Нет здесь правых, потому что жертва тоже может каким-то образом провоцировать всех остальных. Но и свидетель, особенно если им является педагог, вовремя, который не увидел, не попытался что-то предпринять, ну это, конечно, опять вот сложная такая история с выгоранием педагогов. Можно ли их в этом винить? Ну мне бы не хотелось, чтобы педагоги услышали мои слова, что они виноваты в буллинге. Ну нет, конечно. Это очень серьезная тема, которая требует отдельного серьезного обсуждения — буллинг, потому что здесь надо по крупицам разбирать каждую ситуацию. Потому что здесь, смотрите, Кира, еще такой важный момент. Иногда педагоги неправильно вообще понимают слово «буллинг». «А, у нас в школе буллинг». Или дети начинают, им очень нравится это слово, они начинают бегать и кричать к родителям, прибегать: буллинг, буллинг. Очень чётко...
Кира Лаврентьева:
— Раньше этого слова-то не знали.
Любовь Струкова:
— Да, вот в том-то всё и дело, что есть русское слово...
Кира Лаврентьева:
— Травля.
Любовь Струкова:
— Травля, да-да-да. Это, во-первых, а во-вторых вообще есть конфликт, и по большому счёту конфликт — это двигатель развития. То есть мы не можем, человек как личность не может развиваться, если он не проходит определённые конфликты и не умеет их разрешать. То есть это очень серьёзнейший опыт для развития личности. Ну, как бы любые там педагоги, наверное, и слушатели знают о том, что есть там, например, конфликты, кризисы возраста, да, трёх, четырнадцати лет, двадцати одного года. Это, по большому счёту, где вот самые острые конфликты у людей, у детей происходят, да, с социумом. Так вот, в школе это нормально, когда бывают конфликты. Ненормально, когда их не бывает, потому что тогда нет поводов развиваться у ребенка просто-напросто. Но вот когда это уже происходит в какую-то конкретную травлю, да, это, конечно, беда-беда. А конфликты — это норма.
Кира Лаврентьева:
— А вот где граница конфликта и уже не нормы? Такого продуктивного конфликта, который надо решать. Ты говоришь своему ребёнку, давай, соберись, пойми, где ты не прав, где они не правы, поговори. А где нужно уже делать ноги, говоря языком образным?
Любовь Струкова:
— Ну, когда это какие-то очень сильные страдания ребёнок получает. Когда уже ты понимаешь, что выхода никакого нет, что тот, кто является агрессором, там как бы диалог невозможен, потому что разрешение конфликта всегда происходит через диалог. Понятно, что, наверное, это может быть не одна итерация диалога, должно быть несколько каких-то диалогов. Это совместные обсуждения в классе, то есть иногда это нужно посадить двух людей и должен быть какой-то модератор между ними, который попытается свести этот конфликт. Иногда это надо коллективно обсуждать. Это должны быть какие-то правила в коллективе обязательно. Коллектив вообще не может существовать без правил. Любой коллектив, будь то трудовой коллектив, школьный коллектив или коллектив в классе. И эти правила должны быть обязательно в каждом, я считаю, классе проговорены. Иногда они могут быть даже, например, в классе висеть на стене в виде пиктограмм или каких-то свода правил нашего класса. И тогда, если эти правила обговорены всеми участниками этого коллектива, этого маленького социума, то тогда и конфликты будут разрешаться по-другому. То есть наша вообще задача педагогов, по большому счёту, научить детей самих разрешать конфликты. Но эта задача стоит ещё с дошкольного уровня. То есть если воспитатели в детском саду начали над этим работать, лет с пяти, а может быть, даже из трёх, над разрешением конфликтов, то тогда, по большому счёту, в средней школе уже и не надо будет педагогам ничего делать на эту тему. Ну то есть как бы дети сами должны научиться разрешать конфликты. Это такая компетенция взрослого человека, который уже готов к самоопределению, по большому счёту.
Константин Мацан:
— А есть признаки, по которым родитель может понять, что ребенок подвержен травле со стороны коллектива, если сам ребенок об этом как-то не рассказывает, не делится, это стыдно, неловко как-то себя таким признавать слабым по отношению к остальным, какие-то признаки, когда родители нужно насторожиться?
Любовь Струкова:
— Но безусловно, конечно, если родитель видит, что ребенок больше стал уходить в социальные сети, когда мы начинаем его спрашивать — он замыкается в себе, уходит, не хочет разговаривать, когда потерял аппетит ребёнок, когда не хочет идти в школу, то есть вот замыкается в себе ребёнок, безусловно, это всегда повод родителю, особенно подростка, насторожиться, что происходит. Другой вопрос, что, конечно, в идеале родитель должен с самого вот раннего, прераннего детства, ну и до конца, наверное, жизни, пока мы родителям являемся, поддерживать какой-то диалог с ребёнком. То есть, если ты до 14 лет с ребенком вообще не разговаривал, и вдруг твой подросток начинает закрываться в комнате и говорит: «Мам, закрой с той стороны дверь», замыкается как будто бы, и мы начинаем ломиться к нему в комнату: «А у тебя буллинг, или что с тобой случилось?» Ну, тут, наверное, сложная какая-то ситуация. А если ты вот в течение жизни, ну, тебе, по крайней мере, кажется, что ты всегда имел какой-то контакт, диалог с ребёнком, а тут вдруг что-то происходит странное, то есть ребёнок не хочет в школу, но ещё есть такая тема порезов, да, то есть аутоагрессия так называемая.
Кира Лаврентьева:
— Самоповреждение.
Любовь Струкова:
— Да, самоповреждение, когда ребёнок наносит, это, безусловно, тоже очень серьёзнейший сигнал, и причём этот сигнал, наверное, уже обратиться к специалисту, к психологам за помощью.
Константин Мацан:
— Да, это, видимо, что-то такое медицинское.
Любовь Струкова:
— Да, потому что уже родители, ну, я не видела, ну, потому что ко мне, наверное, приходят с этим, и я вот в моём опыте не было родителей, которые бы сами смогли как-то справиться с этой проблемой. То есть ребёнок всё дальше и дальше уходил в какое-то деструктивное поведение.
Кира Лаврентьева:
— А вот с чего начать разговор с ребёнком? Очень практический вопрос. Вот я себе воображаю, там, не дай Бог, своего сына в такой ситуации, например, и я понимаю, что для меня было бы трудностью вообще завести этот разговор, то есть... давай сходим к психологу, я сейчас даже не про автоагрессию, а про какую-то проблему. Вот если я хочу помочь, но ему неловко, что я его к кому-то тащу, он не хочет, мне неловко его вставлять, но как-то нужно это мотивировать, чтобы он на это откликнулся. Вот какие здесь есть навыки, приемы, к которым родители могут безопасно и с уважением прибегнуть?
Любовь Струкова:
— Ну я думаю, надо просто спросить: «Чем я могу тебе помочь?» А дальше ребёнок сам может попробовать наметить эти пути, потому что, может быть, ему надо просто поговорить с кем-то. Есть такая проблема у современных детей, наверное, уже её видно и на уровне первых классов, современный родитель не разговаривает с современным ребёнком. Это, конечно, катастрофа, и вот, уважаемые слушатели, родители, если вы слушаете, поговорите со своими детьми. Только не на тему, кто тебя обидел в школе, какие оценки ты получил, или какие у тебя проблемы. Обсудите какие-то самые важные вопросы о дружбе вообще, о любви вообще, что это такое, о каких-то ценностях, которые, ну, вот в вашей семье, по крайней мере, на данный момент являются, может быть, самыми важными. Ну уж точно не про то, какие оценки, и там, ел, и так далее. Вот. И когда вы спросите ребенка, и у вас есть этот диалог с ним постоянный: «Чем я могу тебе помочь?», и ребенок говорит, ну вот, начинает сомневаться, да, как будто бы. Вы можете сказать, что у вас есть, например, какой-то опыт, или у ваших знакомых есть опыт работы с психологом, например, и предложить ребёнку. Но совершенно точно, если ребёнок отказывается идти, это всё бесполезно. То есть ребёнок сам должен попросить об этой помощи. Ну, я практически не знаю случаев, когда насильно мама приводит ребёнка: вот сделайте с ним что-нибудь. Ну это точно, надо разговаривать, и разговаривать сначала с мамой.
Константин Мацан:
— Ну а в случае, когда, последний вопрос, ребёнок, подросток, вот так осознанно говорит, что да, мне нужна помощь, я готов поговорить с психологом, вам такие случаи известны.
Любовь Струкова:
— Да, конечно.
Константин Мацан:
— Ну это утешительно, что такое случается, что там всё-таки не стена, а есть пространство для диалога, для работы.
Любовь Струкова:
— Да, да, да. Это и в гимназии, и в частной практике, безусловно, такое бывает.
Константин Мацан:
— Есть доверие, готовность ребёнка вот кому-то доверить.
Любовь Струкова:
— Да, доверие вообще это очень важный момент, конечно. Это нужны определенные силы, чтобы установить это доверие, как и в семье, так и в профессиональной деятельности психолога.
Константин Мацан:
— Спасибо огромное за нашу сегодняшнюю беседу. Любовь Михайловна Струкова, руководитель психолого-педагогической службы гимназии Святителя Василия Великого, была сегодня с нами в программе «Светлый вечер». Я напоминаю, что эти регулярные беседы об образовании, которые мы на Радио ВЕРА ведём, мы организуем совместно с образовательным проектом «Клевер Лаборатория». Кстати, и наша сегодняшняя гостья имеет прямое отношение к этому проекту как эксперт, как специалист. Проект «Клевер Лаборатория» собирает лучшие и самые интересные опыты работы в области образования и воспитания. Узнать поподробнее об этом проекте, стать участником, может быть, или поддержать, можно на сайте: cleverdiffuselab.pro. А мы, Кира Лаврентьева и Константин Мацан, с вами прощаемся. До свидания, до новых встреч на волнах Радио ВЕРА.
Кира Лаврентьева:
— Всего хорошего. До свидания.
Все выпуски программы Светлый вечер
- «Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
- «Страдания и вера». Татьяна Семчишина
- «Путь к священству». Священник Сергий Лабунский
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!