«Путь к священству». Прот. Максим Кокарев

У нас в студии был ректор Самарской духовной семинарии протоиерей Максим Кокарев.

Наш гость рассказал о своем дедушке-священнике, прошедшем тюремные заключения за Православие, о том, как в семье сохранялась вера, несмотря на неверие отца, как пришло решение выбрать для себя путь священнического служения и какими удивительными событиями это сопровождалось.

Ведущие: Константин Мацан, Кира Лаврентьева

---

К. Мацан:

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. Здравствуйте, уважаемые друзья. В студии моя коллега Кира Лаврентьева.

К. Лаврентьева:

— Добрый вечер.

К. Мацан:

— Я Константин Мацан. В гостях у нас сегодня протоиерей Максим Кокарев, ректор Самарской духовной семинарии, гость из Самары. Добрый вечер.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Добрый вечер, Константин. Добрый вечер, Кира. Добрый вечер, дорогие радиослушатели.

К. Мацан:

— Очень нам радостно всегда встречать гостей из других епархий и с ними беседовать. Я вам напомню и нашим слушателям напомню, что в этих беседах, которые мы с Кирой ведем, мы говорим со священником о его пути к вере и в вере. Нам представляется, что путь человека к священству сопряжен с вопросами, с поиском ответов, что такое отношения с Богом, зачем я живу и так далее. Мне кажется, что те ответы, которые человек для себя находит, будущий священник находит или в священстве находит человек, могут резонировать с теми размышлениями о вере, о жизни, о Боге, которые есть у любых людей, наших радиослушателей. Поэтому об этом сегодня хотелось бы с вами поговорить.

К. Лаврентьева:

— Отец Максим, ваш дед священник.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Да.

К. Лаврентьева:

— Прадед священник.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Так точно.

К. Лаврентьева:

— Я даже вас, если позволите, процитирую. «Интерес к вере, если можно так сказать, передался по наследству. Прадед служил в Башкирии, даже отсидел два срока за веру. В первый раз его посадили в 32-м году, дали пять лет по 58-й статье за антисоветскую пропаганду. Он вышел на свободу в 37-м, но через несколько месяцев снова сел по этой же статье. От смерти его спасло то, что он пригодился руководству лагеря, прадед очень хорошо рисовал. Его заставили в Уфе расписывать ДК». Но зато не расстреляли, как вы справедливо заметили. И я даже, отец Максим, не буду спрашивать, почему вы стали священником, после того, как ваш прадед прошел такие трудности. Мы ведь все понимаем, все священнослужители, когда служили литургию, так служили, как будто это будет последняя, а вдруг последняя. Мы все знаем эти истории известных протоиереев, которые действительно боялись, что в любой момент после семидесяти лет гонений на Церковь за ними придут. Когда, наверное, с таким прадедом и с таким дедом человек становится священнослужителем, это действительно для него имеет большую ценность. Но в своих интервью вы не раз говорили о том, что большое зло — ну, не зло, но трудность, когда человек — христианин по инерции. Ну, или атеист по инерции. Вы ставите в одну линейку, потому что все инерция не имеют особого глубокого смысла. Тогда что же происходит с человеком из верующей семьи, у которого, как у вас, священник дедушка, священник прадедушка? Ведь по факту он ведь тоже становится христианином по инерции. Как это было у вас?

Протоиерей Максим Кокарев:

— Знаете, Кира, и так и немножко не так. Потому что когда я говорю, что я наследственный, у нас же был в семье перерыв в этой наследственности. У меня прадед священник, дед, сильно дальше еще есть родственники, но не напрямую, у прадеда отец не был священником. Но ведь у деда были только дочки, четыре дочери. Моя мама и три сестры. Так сложилось, что они все по-разному устроили свою жизнь, по-разному вышли замуж. Кто-то вышел замуж за человека верующего изначально. У него один зять, у моего деда, протодьякон в Тольятти, другой зять, дядя мой, протоиерей тоже у нас в Самаре на окраине служит. А вот старшая вышла замуж за пожарного, достаточно советского человека, они долго жили на Камчатке, по службе его туда отправили. А моя мама вышла за однокурсника по художественному училищу имени Петрова, так сказать, Водкина, у нас в городе Куйбышев, по огромной любви, но это была совсем другая семья. Это была семья совершенно советская. Я очень люблю своих деда и бабку, они не так давно ушли друг за другом, сначала дед, потом бабушка, Валентин и Валентина.

К. Мацан:

— Красиво.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Да, это шикарно, деда Валя и баба Валя. Это удивительные люди, это лучшее, что могло быть в нерелигиозном ракурсе в советское время, честнейшие, добрейшие, принципиальнейшие.

К. Лаврентьева:

— Верящие в идею.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Да. Причем там не было вообще такого бэкграунда православного почти от слова совсем.

К. Мацан:

— Это дедушка-бабушка по...

Протоиерей Максим Кокарев:

— По отцовской линии.

К. Мацан:

— По отцовской линии. Это не православные семья, не церковная, скажем так.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Не церковная, да. Сказать, что были принципиальные атеисты или хулили когда-то Бога или что-то говорили, нет. Для меня удивительна такая реальность. Я с ними общался, и последнее время, будучи священником как священник общался, и исповедовал, и напутствовал. В конце жизни они стали приходить, потому что для них не было это принципиально, никто из них не был воинствующим атеистом, это точно. Просто жизнь, такой у нас был 20-й век, две несоприкасающиеся реальности. У меня ощущение, что эти две России, Россия советская и Россия православная существовали параллельно, иногда пересекаясь, иногда нет. В семье моих родителей они пересеклись, мать поповна и вот так. Бабушку я спрашивал, она из деревни: у вас в деревне хоть какие-то религиозные традиции были? Она даже ребенком не помнит храма, его очень рано закрыли. То есть храм стоял, но она в нем никогда не была. Единственно, что из детства она помнит, что на Пасху, на Троицу собирались женщины постарше у кого-то дома и чего-то там читали. Я так понимаю, может быть, акафист или что-то в этом роде. Но это для нее глубоко детские воспоминания, потом переезд в город, всю жизнь в городе Куйбышеве, достаточно советском, работа. С дедом они познакомились, это рабочий союз, в типографии. Они оба у меня типографские сотрудники, оба печатники со стажем, с орденами, с заслугами всеми. И вот все. Все, что было, условно говоря, духовного в ее детстве, какая-то память о том, что кто-то где-то когда-то... Поэтому не было никакой агрессивной антицерковности, но как будто действительно с другой планеты. И поэтому, я так думаю, было удивление, когда отец привел в дом невесту и выяснилось, что она дочь священника. Я думаю, было бы проще, если бы он привел и сказал, что она марсианка и соответственно...

К. Мацан:

— То есть шок был.

К. Лаврентьева:

— А как это семьей было воспринято?

Протоиерей Максим Кокарев:

— Мне сейчас сложно сказать.

К. Лаврентьева:

— То есть, нет такой семейной истории, как это все было?

Протоиерей Максим Кокарев:

— Да. Я помню ребенком, как эти две части семьи общались с большим уважением. Да они называли дедушку протоиерея Николая Николай Иванович, по имени отчеству, я это запомнил. Но все праздники, я помню, чьи-то свадьбы совместные родственников, младшей маминой сестры, это я уже помню, и фотографии есть, где все вместе. Я так понимаю, как минимум с удивлением, потому что у них такого не было в родстве. Соответственно, сказать, что у меня такая...

К. Лаврентьева:

— Закалка.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Дед умер очень рано. Когда говорят, что у вас такой дедушка, я его плохо помню. Это видимо закладывается на уровне не обязательно сознательном. Мне было 13, когда он умер. Что я там в тринадцать еще мог понимать?

К. Лаврентьева:

— Не, ну это много, отец Максим.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Да, конечно, я помню храм, я помню какое-то элементарное приобщение к церковной жизни. Но это возраст, про который бабушка моя, матушка Мария, его супруга, отца Николая, у нее была фраза: что вы там, сколько вам было. Она сильно пережила деда на много, на двадцать с лишним лет его пережила, он умер, ему было 64 года, молодой достаточно, не старый. Она говорила: бегали собакам хвосты крутили — это ее фраза, что там тебе было тринадцать лет, бегал собакам хвосты крутил. И какого-то осмысления, что я пойду по... — нет вообще. И я в этом вижу абсолютно какой-то промысел. До того, как дед умер, я себе никаких вопросов не задавал вообще, совсем. Не знаю, может быть, в тринадцать кто-нибудь и задает, но я жил как жилось, как сверстники. В храмы ходили не часто, несмотря на то, что в 90-е было уже можно. Хотя я помню и 80-е, я помню и кордоны, когда ребенком был. Нас пускали, что родственники, знали, как пройти. А так вообще помню, 80-е вторая половина, скорее, уже борьба с Церковью по инерции. Я помню еще классные часы, когда говорили нам всякую атеистическую замечательную, был в советской школе, был пионером, немножко, но был. Но это уже все, я помню, как это велось, никому это было не надо, но была какая-то разнарядка. Было никому неинтересно, абсолютно по инерции. А потом все выдохнули, что это делать не надо, в 90-91-м совсем это дело уничтожилось. И я помню, ходили иногда, в Куйбышеве храмов было очень мало, в советское время было два, оба дореволюционные, середины 19-го века. Тот, где был ключарем мой дед, кафедральный Покровский собор, да, на большие праздники иногда мать нас туда возила. Мы соответственно, как все-таки не чужие стояли на клиросе. Я это помню. Застал даже и еще более старших, чем мой дед. Такой отец Дмитрий Логачевский, тоже исповедник, матушка его Мария Венедиктовна Агрова, потомственная, такая семья тоже. Ее застал чуть больше, она на клиросе молилась всегда, она уже ничего не видела практически, на ощупь мою кучерявую голову, она нас всех: дети пришли, а этот значит вот этот вот.

К. Лаврентьева:

— Да-да.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Это было не очень часто, а все остальное время совершенно обычной жизнью, обычная школа, обычный круг общения. И вот тут случилось, что надо было, наверное, деду умереть. Эта его забота какая-то после смерти продолжается, потому что я в храм стал ходить гораздо чаще, постоянно и там помогать находить именно свое слу-же-ни-е как раз в связи с тем, что дед умер. То есть на поминках на сороковой день ко мне подходит лучший, наверное, его друг из священников отец Олег, сейчас это старейший клирик у нас в Самаре, ему 85 уже минуло, он деда сильно пережил, деду было бы не многим больше. Отец Олег сейчас живой. Подходит и говорит, что теперь дедушки нет, ездить туда вам далеко и смысла. А тогда храмы только открывать стали и ему дали благословение, послушание открывать храм в честь Иоанна Предтечи, и он в двух минутах от того дома, где мы с родителями жили. Это промышленный район, это новая часть Самары, новый город. До революции это был сильный-сильный загород, и на этом месте был загородный архиерейский скит. От него осталось одно-единственное здание, трапезная, в которой в советское время чего только не было: склад ГО МЧС, последнее, что там было, противогазы, там противогазов потом валялось очень много. И вот это одноэтажное небольшое прямоугольное здание отдали, и в этом спальном районе появляется храм Иоанна Предтечи. Отец Олег мне закономерно говорит: значит так, туда вам далеко, тут вы живете, мне нужны помощники, как хочешь, дед бы тебя точно благословил, давай приходи завтра буквально, в ближайшее воскресенье. Таким образом начался мой, не какой-то еще серьезный, я на самом деле, к концу школы к семнадцати годам стал думать, понимать и собираться в семинарию. Но вообще в принципе меня дед как бы взял и передал можно сказать с рук на руки отцу Олегу в моем духовном воспитании, главную роль, я благодарен, не могу выразить, как, этому человеку. Самое главное, что он воспитал даже не только какие-то азы церковной жизни, и, наверное, то, что я потом пошел именно в науку церковную, там такие параллели, только сейчас начинаю осмыслять. Он у нас в семинарии, отец Олег, пока был помоложе, преподавал литургику. Я теперь говорю, что я теперь через несколько рукопожатий ученик Николая Дмитриевича Успенского, знаменитого профессора ЛДА. Потому что я стал годы сопоставлять, говорю: отец Олег, а вы учились прямо у Успенского. Он говорит: да, вот, как тебя сейчас помню. Потому что он действительно нам читал по его конспектам.

К. Мацан:

— Ничего себе.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Нам было тяжело, мы семинаристы, нам 17 лет, ну ладно, литургика была не на первом курсе сразу, курс третий, историческая литургика, серьезная уже часть, но нам было очень тяжело воспринимать. Я потом понял, когда стал читать Успенского активнее, что это в основном Николай Дмитриевич Успенский. И я помню, нам вот такие вещи прививал.

К. Мацан:

— А вы знаете, что интересно спросить. Вы сказали, что вас иногда ребенком водили в храм, и это даже несколько удивительно, потому что если все-таки мама из семьи священника, то как-то логично предположить, что там какое-то религиозное воспитание было, и, наверное, оно не утратилось со временем. Скорей вопрос, как дедушка воспитывал маму в этом смысле?

Протоиерей Максим Кокарев:

— Тут дело в том, что да, водили, но не очень часто. Мы жили далеко очень далеко, а храмов не было. Во-вторых, все-таки, наверное, семья-то сложная, отец, скорей, ему было это... И мама, может быть, не хотела делать это чаще, я не знаю, или не было такой возможности так часто. Нет, мама-то совершено церковный человек, мама проработала 25 лет на свечном заводике, епархиальный свечной завод Куйбышевский. Мама мастер смены, у мамы за это даже медаль есть.

К. Мацан:

— Классно звучит — Куйбышевский свечной завод.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Епархия была Куйбышевская, да. Был епископ, пока в 91 Самару снова не вернули, епископ Куйбышевский и Сызранский, такая история. Вот наш епархиальный свечной завод, мама там четверть века точно, у нее даже есть какая-то епархиальная медаль. С дедушкой мы общались, мы все лето проводили у... до семи лет мы и жили в частном доме вместе, на одном участке было два дома, один кирпичный дедов, другой, отдельно мы жили, деревянный небольшой, наша семья. Потом всех расселили, все посносили, это еще, получается, 87-й, еще советское время, никакой особо частной собственности, решили тут что-то строить, всех расселили. Расселили в новостройки, так мы оказались совсем на окраине, это было сильно далеко и от храма. Видели деда летом, кончалась учеба, нас отвозили на дачу, был еще в пригородном поселке, сейчас Ниловка, есть такое место в Самаре. Там у деда был дом и достаточно большой участок, деревня, старый каркасно-засыпной, стоит до сих пор. Мы там большую часть лета, там действительно можно было ближе пообщаться. Все остальное время я редко деда видел.

К. Мацан:

— А сохранилось семейное какое-то предание, как отнеслись бабушка с дедушкой, что ваша мама вышла замуж за человека не из церкви, достойнейшего, но тема это была для семьи?

Протоиерей Максим Кокарев:

— Нет. Самое интересное, я не знаю, когда она это только сказала, как это было воспринято. Во-первых, там не было такой задачи, чтобы они обязательно вышли... Потому что самая старшая, Наталья, вышла за достаточно советского служащего, за пожарного, человека достаточно... Я дядю Витю помню, он, к сожалению, умер, у него была онкология, Царство Небесное. Но это тоже была не церковная семья.

К. Мацан:

— Я почему об этом спрашиваю, потому что есть такой стереотип, православные родители, у них случается припадок, когда их дети не идут строго по этой линии.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Нет, очень спокойно.

К. Мацан:

— А на самом деле практика показывает, что православные родители очень свободу большую дают детям, потому что очень ценят, если ребенок выбирает свой путь, не отрицающий веру, но свой иной. Это воспринимается с уважением, принимается.

Протоиерей Максим Кокарев:

— И самое интересное, что да. Я смутно помню, когда мы вместе, всегда было уважительное отношение. Да, отец на тот момент, все это было не из его жизни, не из его реальности, но он к своему тестю, к отцу Николаю относился уважительно. Мы до моих семи лет мы прожили на одном участке, там были какие-то пересечения, просто хозяйствующий субъект на одном пространстве, я вообще не могу вспомнить, чтобы были какие-то в этом смысле напряжения. Конечно, когда я собрался пойти по этому пути, не могу сказать, что отец сразу и с радостью воспринял. Потому что у нас были с ним разговоры на эту тему. Он критически отнесся к тому, что я собрался в семинарию. Когда мне было 17 лет, и когда я школу заканчивал... Он достаточно спокойно отнесся к тому, что стал ходить в храм постоянно и вообще стал там работать, у меня с 14-ти лет трудовая книжка, псаломщиком, у меня стаж такой, что о-ё-ёй.

К. Мацан:

— Большой церковный стаж.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Да, в 13 лет попал, пока я за год более-менее, потом с 14-ти можно было заводить, у меня трудовая книжка, по-моему, с 94-го года. Достаточно спокойно. Но когда я сказал, что я прям в семинарию собрался, вот тут мы имели с ним. Кстати, может быть, в моем случае, я не совсем и не только по инерции, у меня было даже какое-то, не то что активное противодействие, у меня семья такая сложная, двухсоставная, он был против сначала. А я, как же, подростковый мой бунт был по-другому немножко.

К. Лаврентьева:

— Протоиерей Максим Кокарев, пресс-секретарь Самарской епархии, ректор Самарской духовной семинарии рассказывает нам сегодня в «Светлом вечере» о своем пути к священству. Отец Максим, вы в одном из интервью все-таки сказали, что вы не до конца понимали, зачем вы пошли в семинарию. То есть вы, конечно, туда пошли, но интеллектуальный голод все равно у вас присутствовал. Вы там и тут пытались получить и добрать знаний и получали светское образование. Расскажите об этом периоде.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Здесь, ровно на чем мы остановились. У отца была позиция такая, может быть, он семинарию себе представлял по-другому, может быть, как многие.

К. Лаврентьева:

— Пошел туда, и крышка гроба закрылась.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Во-первых, раз. И, во-вторых, уровень. Ведь можно представление о семинарии иметь не о современной, и не о семинарии советского времени, а, например, дореформенной какой-нибудь. Если человек читал, причем, даже не про семинарию скорей, а про духовное училище, но если человек Помяловского «Очерки бурсы» читал, и у него все представление оттуда. А я боюсь, что примерно так, он специально никогда не погружался, это не его вина, просто услышал. Его позиция была, что нужно нормальное светское образование. И в каком-то смысле, именно потому, что он на этом настаивал, сначала я не прямо пошел, а был такой, если хотите, шаг, это было не прям высказано как условие, но я так понял, что если этого не сделаю, мне будет сложно. Я пошел сразу поступать в два места. Я пришел и сказал, что я поступил в университет, в лучшее учебное учреждение гуманитарного образования, Самарский государственный университет. Тогда он немножко успокоился, что крышка гроба не закрылась, и кроме «паки-паки» человек будет знать что-то еще. Потом опять, мы многие поступки делаем, не совершенно продуманно и глубоко понимая, сейчас я понимаю, что это было промыслительно. Я когда поступал в университет, чтобы успокоить в каком-то смысле, чтобы человеку было спокойно, я даже не думал, закончу я его. Думал, получится, закончу, будет тяжело в двух местах, а было тяжело в один год, когда долги накопились. В двух местах параллельно учиться — в семинарии очно это со всеми, хотя был освобожден от небольшой части послушаний, я один из немногих, кому разрешили жить дома. Если бы я там еще и жил, при полной семинарской загрузке в пансионе, я бы совершенно точно ничего не успел. Но тот же самый отец Олег, который меня пестовал, он человек смелый, открытый, он и архиерею в лицо всегда все может сказать. Тогда ректором был, первый ректор семинарии наш правящий митрополит, тогда еще епископ. Он пришел и сказал: владыка, как хотите, этого человека, если мы его заберем сейчас в семинарию, мне в храме помогать будет некому. И ему пошли навстречу, благо, жил я рядом с храмом.

К. Лаврентьева:

— Вы были и в храме, и в семинарии, и в светском ВУЗе.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Да, в семинарии до трех занятии, потом соответственно в храме, если вечером служба. А в ВУЗе заочно. Там сессия длилась, классическая сессия заочников летняя полтора месяца, там по шесть, а то и чуть ли не по восемь пар в день, потому что в нас надо впихнуть то, что очники учат в течение семестра. И в какой-то момент, я помню, при такой загрузке было очень туго, но оказалось, что все люди могут пойти навстречу, и даже в университете, зная, что я и там и там, шли навстречу. И удивительным образом у нас вообще в Самаре сложилось такое взаимопонимание, у нас семинария неплохо вписывается в светскую систему, мы дружим с ВУЗами, и вообще когда семинария открывалась, когда владыка к этому первые усилия прикладывал, многие преподаватели общегуманитарных дисциплин, не богословских, были люди, которые параллельно... У нас историю отечества преподавал в семинарии Ленар Васильевич Храмков, покойный сейчас, к сожалению, который когда-то был даже ректором нашего университета, доктор исторических наук. Ему, видимо, было интересно, что это такое вообще. Он пришел, и я помню первый курс, у нас с первого курса история отечества, он на меня в семинарии так внимательно смотрит: где я, говорит, вас мог еще видеть, видимо, на установочной сессии в университете? Я говорю, там, я еще и там. Он так удивился, сразу тут меня ничего спрашивать не стал, поставил зачет, а там мы с вами разберемся.

К. Мацан:

— Мудрый преподаватель.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Да. И филологи у нас все до сих пор сейчас, кто преподают соответствующие дисциплины, это все женщины, доктора и кандидаты наук, основная работа у них в светских ВУЗах, и они у нас в семинарии параллельно. Поэтому, с одной стороны, нагрузка была большой, но настолько хватало взаимопересечений, что некоторые знания, полученные в семинарии, позволяли в университете чуть легче... Например, заочники историки после школы, кто-то после школы, а кто-то действующие учителя, у которых только среднее образование. Были у нас девчонки, они преподавали в школах, в сельских в основном, после педучилища например, им надо было высшее образование. Им эта латынь, например, у нас на истфаке латынь была, достаточно серьезно, заочно, причем, латынь. А я после семинарии, у нас там латынь очно и достаточно много, не всем же я ходил рассказывал, что я еще в семинарии учусь, мы заочники встречались на сессии. Первый год там толком никто не знал, что я в семинарии учусь. Говорят, откуда, как у тебя так легко латынь получается, там у нас ее три дня в неделю вдалбливали в семинарии. Или, например, когда у нас была палеография на первом курсе, когда тебе дают копию текста уставным письмом 13 века или 15-го, и над транскрибировать, разобрать по словам, разделить, знаки препинания расставить, буквы из-под титлов внести, сделать этот текст читабельным. На это смотрят студенты первого курса истфака, их, конечно, жизнь к этому не готовила. А я, во-первых, книги же были все равно церковные вокруг, и по-славянски я научился читать примерно тогда же, когда по-русски. Для меня этот шрифт был знаком. И я транскрибировал на всю группу почти, потому что давали текст, я очень быстро разбирал, что там написано. А для некоторых просто набор, представляете себе.

К. Лаврентьева:

— Конечно.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Можно сказать, что так статус у меня в университете резко поднялся. Можно сказать, так мы с будущей супругой познакомились, ей я тексты тоже транскрибировал.

К. Лаврентьева:

— А вот это интересно. С текстов все началось, отец Максим?

Протоиерей Максим Кокарев:

— В каком-то да. У нас классическая студенческая семья, мы учились вместе на истфаке.

К. Лаврентьева:

— Но она знала, что вы учитесь еще и в семинарии?

Протоиерей Максим Кокарев:

— Не сразу тоже.

К. Лаврентьева:

— Решили не пугать.

Протоиерей Максим Кокарев:

— У нас все заочники всегда встречались, место встречи было изменить нельзя. Это Самарская областная универсальная научная библиотека, главная. Тогда же не было интернета. Сейчас пытаемся объяснить детям, как мы учились, что интернета не было вообще. Они не понимают, что можно учиться в таких условиях.

К. Лаврентьева:

— Нет, не понимают.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Ни студенты нынешние семинарий, ни наши дети, никто не понимают. А наша библиотека удивительная, слава Богу, она рядом с семинарией, я пешком бегал. Если в три в семинарии занятия кончались, то я бежал там буквально пол-остановки до этого мощного здания в таком советском конструктивистском стиле. И там, если ты поздно пришел, сесть негде, там все читали и писали курсовые там, и заочники, да и очники туда приходили. Это сейчас там такая пустота, как в библиотеке, потому у всех все, даже из тех редких книг, что там есть и дореволюционных журналов, много оцифровали, и ходить в принципе, заходишь, тишина библиотечная, редкие люди появляются. А тогда это был центр всей студенческой жизни Самары. Улей, гудело все. И как-то раз я туда прихожу, и на меня как-то все смотрят не так как обычно, потому что кто-то позвонил домой, сотовых ведь тоже не было, только такие телефоны, меня искали, что-то от меня хотели. Там такая история, если ты книжки заказал, тебе через некоторое время может прийти отказ, такие квиточки выдавали, там причина отказа: на руках. Иногда пишут фамилию, у кого, кто брал. Кому-то были нужны книги, которые, видимо, у меня, или еще что-то, по каким-то поводам меня сильно искали, кто-то из моих домашних взял и сказал: он в семинарии, и положил трубку. Об этом никто не знал.

К. Лаврентьева:

— Шах и мат.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Я специально же не кричал об этом на каждом углу. Все смотрят, как Ленин на буржуазию, с непонятным выражением. Говорю: что случилось, в чем дело?

К. Мацан:

— Вы что-то скрываете.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Я говорю: да. — А ты не говорил. — А вы не спрашивали. Сразу нет, сразу и она не знала. В течение второго семестра все уже узнали.

К. Лаврентьева:

— А как она отреагировала?

Протоиерей Максим Кокарев:

— Знаете как? Как-то никак особенно. Тогда это было легкое удивление, все-таки 97-98 год, сильно прям какого-то... Это не советское время. В советское время это было бы сильнее удивление, семинарии же были, если сказал, что человек учится в Московской или Ленинградской. А тут они не знали, что в Самаре есть семинария, она не так давно открылась, в 94-м. Они стали расспрашивать, это что вообще-то такое, это для людей 97-го года тоже какая-то иная планета, для большинства из них. Это было любопытство, никакого удивления со знаком минус точно не было, любопытство было. Тут меня стали всячески пытать и спрашивать все, что угодно и вообще про церковную жизнь и конкретно про семинарию и с чем это все едят. Я бы сказал, да любопытство. Я вообще не знаю, как это все происходит. Сначала человека не выделяешь, есть однокурсники и однокурсницы, а потом к концу первого года, к весне, к лету начинаешь понимать, что ты этого человека воспринимаешь не просто как одну из однокурсниц, ну и вот как-то так. Когда мы поженились, мы еще были студентами, мы поженились в 2000-м году, где-то, получается, в 97-м поступили.

К. Лаврентьева:

— Но в 2000-м вы и священнослужителем стали.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Все, да.

К. Лаврентьева:

— Она знала вообще, на что она идет.

Протоиерей Максим Кокарев:

— К тому времени за два года общения, знала уже.

К. Мацан:

— Об этом мы поговорим в следующей части программы.

К. Лаврентьева:

— Да, не терпится расспросить.

К. Мацан:

— Протоиерей Максим Кокарев, ректор Самарской духовной семинарии сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». В студии моя коллега Кира Лаврентьева и я, Константин Мацан. Мы скоро вернемся, не переключайтесь.

К. Лаврентьева:

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА продолжается, дорогие радиослушатели. Сегодня о своем пути к священству нам рассказывает протоиерей Максим Кокарев, пресс-секретарь Самарской епархии, ректор Самарской духовной семинарии. С вами Константин Мацан прекрасный и Кира Лаврентьева.

К. Мацан:

— Тоже прекрасная.

К. Лаврентьева:

— Да.

К. Мацан:

— Самая прекрасная.

К. Лаврентьева:

— Внесем дополнительно цвет в наш разговор и без того интересный.

К. Мацан:

— Прекраснейшая из прекрасных.

К. Лаврентьева:

— Отец Максим, до перерыва я вас спрашивала о вашей жене, тогда вашей невесте, о том, понимала ли она на что идет, и в такие моменты я жалею о том, что на Радио ВЕРЫ нет программы «Путь матушки к священству ее мужа».

Протоиерей Максим Кокарев:

— Кстати, почему бы и нет.

К. Лаврентьева:

— А это очень интересно. Ведь на самом деле, эти женщины, эти прекрасные спутницы, много делают.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Больше половины.

К. Лаврентьева:

— Да. Я помню, у нас в гостях был протоиерей Игорь Фомин, он говорил о том, что, слушайте, видите священнослужителя, как он служит, как он исполняет требы, какие он говорит проповеди. Но вы понимаете, что за всем этим стоит его жена? Такой невидимый и очень скромный труд. А там еще дети, а там еще быт, и ее, наверное, какие-то собственные творческие желания, как-то хочется себя реализовать в чем-то. Может быть, это и дома, но на это нужно время, на это нужно силы. Как это все развивалось у вас?

Протоиерей Максим Кокарев:

— Вообще-то, конечно, о некоторых вещах нужно спрашивать ее.

К. Лаврентьева:

— Я думаю, вы в курсе.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Сказать, что она до конца понимала, я думаю...

К. Лаврентьева:

— Никто до конца не понимает.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Таки нет. Я пытался как-то... Мне тоже было важно, чтобы потом не было неожиданностей.

К. Лаврентьева:

— Осмысленно.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Сказать, что ее семья — там тоже семья интересная — совсем чужда, нет, но активной церковной жизнью не жили, хотя это люди крещеные. И тесть даже, уже в перестройку, я так понимаю... Он художник, скульптор, больше скульптор, скорее, и вообще на все руки абсолютно. А самое интересное, когда я пришел знакомиться с родителями, это вообще отдельная история. Выяснилось, что наш Куйбышев, а потом Самара это такая маленькая деревня, город миллионник. Прихожу, и тесть, теща: кто твои родители, мальчик. Рассказываю, папа с мамой познакомились, учились вместе в художественном училище. Тесть сразу оживился: так, какие годы рождения, когда учились? Выяснилось, что тесть учился там же, курсом или двумя младше.

К. Лаврентьева:

— Повезло.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Хотя возрастом он постарше, но после армии. Я начинаю описывать, папу пытаюсь описать, говорит, что-то не помню, ни по имени, ни... Начинаю описывать маму, она и сейчас красивая, ну, просто... Он говорит: а все знаю, все, все. Влюблены были пол-училища, если не все, а повезло моему отцу.

К. Мацан:

— Красивая.

Протоиерей Максим Кокарев:

— А все теперь, я вспомнил. То есть оказалось, мы вообще не совсем чужие друг другу. И как художник и как человек с руками и с творческими задатками, он свое дело для церкви небольшое делал, они помогали восстанавливать. Они еще в перестроечное время, еще даже в официально советское, в Бугуруслане, он рассказывал, как маковку, луковку золотили. Были какие-то работы, на которые их приглашали. Там тоже не без проблем, в советское время свои палки в колеса были, но они делали. И вот из их бригады один стал известным в Самаре священником, отец Владимир Назаров. Тесть очень тепло о нем отзывается, получается, друг юности, тоже художник, сейчас уже почивший, отец Владимир. И потом уже, когда я был священником, тоже помогал храмы благоукрашать и восстанавливать за Волгой в сельской местности. Пара таких историй у него была, но все равно жизнь не сильно их готовила, что дочь выйдет замуж за священника. Но они восприняли нормально, положительно, никаких сильно удивлений не было. Но все равно с будущей супругой я пытался обрисовать уровень неких, как бы это громко и пафосно ни было сказано, жертв, на которые идти приходится, но до конца их понять все равно сложно. Поэтому я не могу сказать, все ли она понимала. То, что двадцать два года мы уже вместе и действительно, все происходит так, как происходит, показывает, что да, она понимала. У меня были свои какие-то мысли, потому что в семинарии начинаешь общаться, какие-то появляются учителя, наставники в духовном смысле. Нам много говорили, как студентам говорят, какая должна быть матушка у священника. Я для себя думал, где найти такую, про которую рассказывают, сферическая матушка в кубе, какая-то такая.

К. Лаврентьева:

— Да. Универсальная, специалист широкого профиля.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Сначала выходило, что она должна быть из очень воцерковленной семьи, а там не совсем такая семья. И первый прямой путь, у нас в семинарии есть регентское отделение, факультет профессиональных матушек, как иногда называют, есть действительно. Это понятно, что это все совершенно нормально и естественно, когда заканчивается браком, они практически все выходят за будущих пастырей. Но, скажем так, это не основная задача, из них регенты должны получиться хорошие в первую очередь, музыканты. Как-то мне... Наверное, потому что я там не жил.

К. Лаврентьева:

— Это для вас не основная, отец Максим, а для них основная.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Ребята, которые там жили, конечно, общались плотнее, складывались пары постепенно. Не знаю, у меня никак сердце не лежало в ту сторону. В какой-то момент пришла мысль очень простая, что готовых матушек в принципе не бывает, даже если из воцерковленной семьи, просто в принципе ничего не бывает готового. Надо иметь дерзновение идти вместе и, может быть, взаимно друг друга воспитывать. И самому чему-то у нее учиться и ей как-то помогать. Искать готовую, вот тебе готовая матушка, которая готова на все жертвы пастырского служения, и воцерковлена, ночью разбуди, она исповедание восточных патриархов наизусть расскажет или еще что-нибудь.

К. Лаврентьева:

— Правило IV Вселенского Собора.

К. Мацан:

— Вопрос — зачем?

Протоиерей Максим Кокарев:

— Мало ли. Наше дальнейшее воцерковление...

К. Лаврентьева:

— Отец Максим, какие главные черты все-таки должны присутствовать в матушке? Вы же ректор духовной семинарии, вы, наверное, знаете ответ на этот вопрос. Сколько девушек к вам ходит, сколько будущих пастырей у вас спрашивает, а вот жениться мне, отец Максим, на Екатерине или мне лучше на Марии жениться? Я специально утрирую, упрощаю максимально, обостряю и иронизирую.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Вот именно с такими вопросами не приходили.

К. Лаврентьева:

— Не бывает?

Протоиерей Максим Кокарев:

— Что прям вот...

К. Мацан:

— Мне кажется, если человек с таким вопросом приходит, то и Екатерине, и Марии лучше от него подальше.

К. Лаврентьева:

— Подальше держаться, я согласна.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Совершенно верно. Потому что когда начинают рассказывать все эти истории, что-то происходит по такому благословению.

К. Лаврентьева:

— Благословению... Но бывают и чудеса. Отец Максим, какие все-таки должны быть черты у женщины? Давайте не матушки, давайте у женщины, у жены.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Не знаю, это очень сложный вопрос, может быть, тоже не на одну передачу. Вообще, здесь, наверное, не только у жены, это, наверное, обоюдно.

К. Лаврентьева:

— И у мужа, это был следующий вопрос, давайте объединим.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Лучше всего сказал апостол Павел, у нас в православной среде, когда говорят о семейных ролях, любят патриархальный подход.

К. Лаврентьева:

— Понятно. Конечно. Убоится мужа и все.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Но не любят читать вторую половину этой фразы, где сказано, что такого отношения к себе муж вправе ожидать от жены только в том случае, если он к ней относится как Христос к Церкви. То есть готов себя... Там же вторая часть фразы. Жена да, действительно, находится в послушании у мужа так, как Церковь находится в послушании у Христа. Но «Мужие, любите своя жены́, якоже и Христос возлюби церковь, и Себе предаде за ню». То есть себя предать за нее, семья для меня это школа взаимной жертвенности, взаимной. В одни ворота это игра неправильная.

К. Лаврентьева:

— По поводу Христос возлюбил Церковь, отец Максим, вы чувствуете себя на своем месте в священстве?

Протоиерей Максим Кокарев:

— Конечно, комплекс самозванца у нас у всех есть. Да, теперь, да. Возвращаясь к пастырскому пути, почему я часто говорю про инерцию. На самом деле мне себя есть в чем упрекнуть. Все-таки доля инерционности на моем пути была. Вроде с рук на руки дед передал отцу Олегу, тот привел, какого-то исповедничества, чтобы мне категорически запрещали... Отец высказал пожелание, чтобы я светского ума набрался, так я набрался. Но в остальном была своя линия, я шел. Я сейчас вспоминаю и студенческие годы, и первые — сейчас сложно сказать, сколько — сколько-то лет своего пастырского служения, действительно, не все в том, что я делал, как мне сейчас кажется, с какой ответственностью и с какими вниманием к чему относиться. Может это действительно, такой период был нужен для молодого священника, когда я только исполнял и исполнял какие-то вещи. По-другому я стал относиться к своему служению, это с опытом приходит или Господь ставит какие-то условия. Через восемь лет, я примерно это помню, после того, как я был самым младшим священником в многоштатном приходе, в старом нашем Петропавловском храме дореволюционном, там нас было пять человек, я был пятым всегда самым младшим и самый юный. А потом восемь лет я там окреп, какого-то опыта набрался, и тогда Господь меня поставил настоятелем на окраину, часть Самары, поселок Управленческий. И вот там я, наверное, сам стал понимать для себя, потому что в созидании общины эти вещи стали открываться. Просто такой общинной жизни в соборе большом, собор это собор, у него своя специфика. Это и проходимость людей, мне сейчас страшно, часть этого крещального конвейера, без объяснения, без катехизации, без ничего. Потому что просто Петропавловский храм, его помнят.

К. Лаврентьева:

— Время такое было.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Можно было что-то сделать, но нас этому специально не учили ни в семинарии, нигде, по большому счету. И когда крестишь человек по двадцать каждые выходные, и просто конвейер.

К. Лаврентьева:

— А правда, так бывает, отец Максим. Кто-то сейчас проходит, например, курсы катехизаторские, вникнет в суть Символа Веры и говорит, вы извините, я не готов пока принять крещение, разворачивается, уходит.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Это правильно. Я сейчас отказываю нередко в крещении.

К. Лаврентьева:

— Тогда напрашивается вопрос, я помню, у нас была подобная тема с одним гостем, и тогда наши радиослушатели меня спросили в интернет формате, не помню, как это было, но был вопрос. А если человек ушел, понял, что он не готов принять крещение, а завтра в автокатастрофе погиб.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Он и так мог погибнуть в автокатастрофе, сколько у нас гибнет в автокатастрофах.

К. Лаврентьева:

— Но крещение смывает грехи, ты покрестился, ты чист, ты все равно встал на определенный путь, пусть даже, как вы говорите, по инерции, пусть даже не осознанно.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Я думаю, что в Церкви изначально было устроено так, что для Церкви крещение по инерции, чтобы было на всякий случай, это вещь какая-то неправильная.

К. Лаврентьева:

— Это дань традиции, может быть.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Я не говорю, что часто, меня несколько случаев было, когда я по пальцам пересчитать, когда мы не смогли найти оснований для крещения. Какие у меня, как у священника основания для крещения? Либо вера самого человека, либо, если говорим о ребенке, хоть какие-то проблески этой веры у родителей, у крестных. Конечно, я не могу сказать, что все это с легкой совестью, но когда мне мама, слава Богу, она честна, честно говорит: не-не-не, мне все это неинтересно и не важно. Я понимаю, что на здесь и сейчас у нее может быть никакой уровень воцерковления, но если она честно вербализирует, что она не собирается ничего делать в этом направлении и после крещения ребенка: я не буду ваше Евангелие читать, причастие это вообще какая-то дичь и колдунство непонятное.

К. Мацан:

— И антисанитария.

Протоиерей Максим Кокарев:

— И антисанитария, про это я вообще молчу. Фу, нет, я никогда не буду, вы просто покрестите моего чадушку, мне так спокойнее будет, или бабушка сильно напрягала, что ребенок некрещеный. Я не знаю, нет у меня зацепок пастырских, я в какую-то часть жизни, не задумываясь, крестил, потому что люди просто пришли в лавку оплатили, потому что все вокруг так устроено.

К. Лаврентьева:

— Такое требоисполнение.

Протоиерей Максим Кокарев:

— И я, наверное, первые сколько-то лет не сильно над этими вещами задумывался. А потом, когда пришлось принимать собственные решения, когда стал настоятелем, стал немножко по-другому. Даже не только в этом. Переход от инерционности к осмысленности у меня, может быть, какие-то страшные вещи сейчас рассказываю, немножко задом наперед. Потому что мы часто говорим, что бывает период неофитства, когда все так искренно, а потом начинается рутина, а у меня нет. Я как-то вошел поспокойнее, и где-то с элементами инерции, меня потом как будто по-настоящему прошибло тем страхом и трепетом и благоговением, что я делаю и как я должен делать.

К. Мацан:

— Протоиерей Максим Кокарев, ректор Самарской духовной семинарии сегодня с нами в программе «Светлый вечер». В чем еще заключался этот переход от инерционности к осмысленности, помимо отношения к таинству крещения? На что вы раньше обращали внимание, на что потом, может быть, стали обращать внимания меньше или поняли, что вы принимали главное за второстепенное или наоборот второстепенное за главное.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Я стал с огромной болью — служил и служил, была какая-то инерция — воспринимать то, что наше богослужение не воспринимается даже теми, кто хоть приходит иногда. Я понял, что пока я жив, пока я дышу, пока я что-то делаю, я стал по-другому относиться к проповеди. Собор, у нас не было заведено проповедовать за каждым богослужением. Была еще, наверное, дореволюционная история, как историк я занимаюсь концом Синодального периода, было штатное расписание поучений, ты служишь в воскресенье, твоя проповедь, в журнальчике все это отмечалось. А так, чтобы от кого требовалось, чтобы гореть и проповедовать за каждой службой... Если у кого-то горит, могло считаться блажью. А потом я в какой-то момент себя приучил, и пытаюсь с утра до ночи, в том числе и пастырям, я преподаю сейчас пастырское богословие, пытаюсь хоть что-то передать. Уж не Бог весть какой опыт, но на старших курсах, на четвертом, пытаюсь объяснить, что упускать малейшую возможность донести слово Божие, нам за это отвечать, пастырям. Меня как током пронзило, что я за все это буду отвечать. Просто отбубнился под нос, отслужил, не объяснил, не рассказал, и я теперь просто не мыслю даже какой-то требы без проповеди. Любую, даже освящение квартиры — это же повод, ты попал к людям домой, к людям, которых ты, может быть, иначе никогда бы и не увидел. Это же прекрасно. У меня есть случай, когда я впервые познакомился с людьми, придя, позвали, кто-то им сказал, что вы въехали, надо бы освятить. С тех пор мы общались, выяснилось, что муж крещенный, жена нет, она со среднеазиатскими корнями, стали ее оглашать, ее крестили, вся семья втянулась. А познакомились, я зашел, не просто помахал кропилом и ушел. Видимо, то, что я остался, поговорили, сели чаю попили, я объяснил, что этим все не заканчивается, а хорошо бы, чтобы только начиналось. Теперь я понимаю, что любой момент, когда ты можешь с людьми поговорить, какой-то элемент научения, громко говоря, катехизации внести, даже если прекрещальное оглашение, любая встреча, если ты этого не сделал, с тебя спросится. Раньше, служил я первые восемь лет, меня это не сильно. Освятить, домашние требы, сейчас, я не представляю, как это может быть, я не представляю, как я могу какую-то, не обязательно праздничную или воскресную литургию... Прочитано Писание, как я могу не выйти, хотя бы недолго, проповедь и должна быть по возможности лаконичной. Как я могу не выйти, не рассказать, ну ладно, Евангелие еще как-то воспринимается на слух, но Апостол. Богословие апостола Павла, если ты не постараешься объяснить, его на слух почти невозможно понять. Да, мы читаем по-русски сейчас, достаточно давно. По-русски понять непросто, Апостол по крайней мере, тут тоже надо. И вечером паремии. Я не могу себе представить, что паремии читаются, я не вышел бы, что-то не рассказал, хотя бы про одну из трех, про смысл пророческий, который там есть. Я стал по-другому относиться к проповеди, я стал по-другому относиться к богослужению и к каким-то другим пастырским вещам. К Писанию, к чтению Писания. Сказать, что я читал Писание для себя, вникал и изучал его первые годы служения, нет, мне сейчас стыдно. Читается на службе и читается. Вроде какие-то вещи знаешь, а чтобы вот так, нет. Потом пришло, что надо самому, а пришло через то, что людям надо объяснять. Свою лакуну понимаешь, пытаешься объяснить и понимаешь, что сам не понимаю, как это толкуется, вернее, не знаю всех граней, и сидишь и начинаешь. Наверное, с тех пор, когда сам стал в свободном плавании, сам стал настоятелем, везде, где служу, везде стараюсь организовать Евангельские группы, то есть группы по чтению Писания. Сейчас у меня три Евангельские группы в разных приходах. В воскресенье я еду сначала в один храм, мы садимся читаем Писания час-полтора общаемся, потом еду на другой конец города, бросить не могу, потому что я в этом храме служил.

К. Лаврентьева:

— Знаете, отец Максим, я, когда читала историю развития и расцвета православия на Самарской земле, интересный факт, что в конце 18-го века эпоха расцвета, в которую вошла Самарская епархия трудами выдающихся архиереев.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Скорей, в конце 19-го века.

К. Лаврентьева:

— Оговорилась, в конце 19 века.

Протоиерей Максим Кокарев:

— О 18-м сложно говорить, епархия-то была в середине 19-го организована.

К. Лаврентьева:

— Да-да-да. Я оговорилась просто. Она совпала с организацией вот этих самых Евангельских групп, о которых вы говорите.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Там не совсем так было. Евангельские группы сейчас это что-то такое...

К. Лаврентьева:

— Батюшка, конечно, это разные истории. Но, отец Максим, я вот что хотела спросить. Я, еще когда в Сибири жила, я уже знала о Самарской епархии, это было много-много лет назад. Она что до революции цвела и пахла, в хорошем смысле этого слова. Там была очень сильная миссионерская деятельность, восстановлены епархиальные институты, там было все с этим хорошо, организация духовного образования, просвещения, все, считай, на потоке, грубо говоря. Но в 17-й год произошли известные события, все это обломалось на 70 лет, вплоть до 90-го года. Вы являетесь ректором духовной семинарии, вы эти традиции семинарские дореволюционные делали попытку восстанавливать? Вообще что это за традиции? Или у вас совершенно другие цели и смыслы, как у пастыря, как у отца родного этих будущих священников, и вам хочется вложить в них что-то новое, свежее, понятное вам лично?

Протоиерей Максим Кокарев:

— Семинария сейчас даже просто по целям своим это не то же, что семинария до революции.

К. Лаврентьева:

— Это очень важно, расскажите, пожалуйста.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Семинария до революции это сословное учебное заведение, оно не ставило однозначной цели готовить пастырей. Так была устроена система образования в империи, что для выходца из духовной среды это самый прямой путь. И потом, получив, там, кстати, неплохой за шесть лет семинарии дореволюционной, уровень образования был прекрасный. Но с современным точно не сравнить. И потом человек шел в светский университет, куда угодно. Это была история не про призвание, а про происхождение. Когда начали обсуждать, что нам нужны собственно пастырские школы, сильно отличные от классических семинарий дореволюционных, это Собор 17-го года. К этому моменту уже все понимали, в начале 20-века, что семинария... У нас же исторически есть семинарии, статистически за десять лет не давшие ни одного священника, в России предреволюционной десять лет, да. Потому что все, получив какие-то навыки, уходили. Здесь должно быть призвание. А если по инерции и если иногда даже волею отца, который считает, что все его дети должны пойти в семинарию, то может получиться все, что угодно, вплоть до Иосифа Виссарионовича. Это же по-другому нельзя понять. Когда ты смотришь, семинарии были передовиками марксистского движения, пятый-седьмой год, что у нас не было семинарских бунтов с погромами, с убийствами, со стрельбой в инспекцию, с поножовщиной. Ладно, Тифлисскую не беру, там просто люди горячие, но Владимирская семинария. Это у нас в Самаре, слава Богу, какая-то более спокойная.

К. Лаврентьева:

— Благодатная земля.

Протоиерей Максим Кокарев:

— У нас святой человек был ректором, когда была революция пятого года, у нас ректором был архимандрит Вениамин, будущий Петроградский и Гдовский, новомученик. Его настолько уважали, что весь бунт семинаристов, а совсем не бунтовать было нельзя, все, кто продолжает учиться, когда остальные в стачке, это просто предательство студенческого братства. Реалисты, гимназисты, все бастовали. И семинаристы старших курсов вежливо пришли к будущему владыке, отцу Гурию и сказали: вот наши требования, послабление режима, допуск к литературе, которая не разрешалась, политическим журналам, строго же было, многое не давали читать, то есть у них были свои вопросы. Но это было вежливо, небольшая петиция, мы пока временно приостанавливаем учение, вот, значит...

К. Мацан:

— Благословите побастовать.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Да, да. Это примерно так, благословите побастовать. А, например, епархиальное женское училище, наши замечательные епархиалки, тоже у нас очень хорошее училище было, там вообще решение прекратить занятия приняла администрация, потому что они боялись, что если они будут продолжать учится, остальная бродячая по городу шумная молодежь, которая с флагами ходит, ноябрь пятого года, она просто будет врываться, срывать... А такие случаи были, врывались, срывали занятия, в какой-нибудь фельдшерской школе, школе земских учительниц, потому что надо бастовать всем, потому что надо повязаться некой круговой порукой. И там просто собрались преподаватели, священники, классные дамы, сказали: мы сами закрываем, пройдет эта история когда-нибудь, и мы снова начнем учиться, там никто не бастовал.

К. Мацан:

— Ушли на карантин.

К. Лаврентьева:

— Печально это все на самом деле.

Протоиерей Максим Кокарев:

— Когда в декабре будущий владыка, отец Гурий уезжал, в декабре пятого года его перевели, начался его епископский путь, он уезжал из Самары, так из Самары до Сызрани семинаристы его провожали на поезде. Вплоть до того, что они висели на подножках, вагон был такой, до Сызрани ехать сейчас три часа, а тогда поезда ходили медленнее, я так понимаю. У него был авторитет огромный. просто потому что все бастуют, давайте мы вежливо придем и скажем. А в других семинариях было страшно, потому что это совершенно не пастырская школа, это учебное заведение, которое давало детям духовного звания какое-то образование. Там богословские и пастырские вещи изучались в последнем двухлетии. Первые шесть лет, там три цикла по два года, что-то собственно пастырское потом, сначала общеобразовательные вещи. И Собор 17-го года решил эти вещи разделить, они предложили с одной стороны оставить семинарию, чтобы где-то учились дети духовного звания, а пастырские вещи вынести в отдельную категорию школ, потому что нужны, куда бы шли только те, у кого призвание, причем из других сословий тоже. За 18-й, особенно 19-й век духовенство стало, как известно, замкнуто почти. Очень мало было представителей дворянства, редкие случаи. А так было далеко не всегда, в 17-м веке так не было, в допетровской Руси так не было, более открытое, не было таким сословием. Понятно, что Собор действовал в таких условиях, что ничего сделать не успели, важна сама интенция. Они четко понимали, что нужна пастырская школа. И когда семинарию возрождали после войны, когда на это дало добро советское руководство, семинария послевоенная это другая семинария, туда уже шли любые люди, сословия у нас уже отменили еще в 17-м, и она была заточена исключительно под пастырские цели. Конечно, сравнивать с дореволюционной вообще не очень корректно, а если говорить о семинарии сейчас, даже не 90-х. В 90-х это была классическая, даже говорить про нашу Самарскую семинарию, все ориентиры были на МДА, на советскую. Сейчас семинария немножко отличается и от советского периода и даже от 90-х годов, потому что у нас гораздо шире спектр. Мы сейчас готовим не только священников, сейчас в пастырях такого голода нет, просто физически. Конечно, время от времени по-разному бывает, но такого кадрового голода, назовем это гражданским языком, как это было в 90-е, точно нет. А тогда было просто что-то. Первые два года, а то и три, когда был самым молодым, чуть ли не самым молодым в епархии, меня гоняли, это я числился в соборе многоштатном, а где только не служил. Чуть не целый год послужил в 230 км от Самары, чувашская деревня, далеко и глухая достаточно. Я там даже язык начал осваивать, меня там очень сильно хотели оставить. Но для 21-летнего молодого человека, жена еще учится, студенческая семья, поехать... Вот сейчас я думаю, там спокойно все. Я за год им так понравился, вот дом тебе, хозяйство, вот все, совсем все. Но я жене примерно описал, где это, карту посмотрели мы, в общем, как-то нет. Говорит, язык выучишь скоро. Там в селе одна русская семья, одна мордовская, все остальные... А пожилое население по-русски вообще почти не говорит. Я помню исповедь, когда пришел дед очень старый, лет 90, и он по-русски только «батюшка, грешен», а дальше все по-чувашски. Но я вижу, он искренен, плачет, искренние слезы, я что мог сделать, такой языковой барьер.

К. Мацан:

— Потрясающие истории вы рассказываете, мало часа.

К. Лаврентьева:

— Мало.

К. Мацан:

— С таким зажигательным спикером, как сегодня. Наверное, придется продолжить.

Протоиерей Максим Кокарев:

— А уже прошел?

К. Мацан:

— Да, наша программа подходит к концу, я очень благодарю, вас. Отец Максим Кокарев, ректор Самарской духовной семинарии, пресс-секретарь Самарской епархии был сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». В студии была моя коллега Кира Лаврентьева и я, Константин Мацан. Спасибо большое. До свиданья.

К. Лаврентьева:

— Всего хорошего.

Протоиерей Максим Кокарев:

— До свиданья.

---

Все выпуски программы Светлый вечер

• «Путь к святости». Священник Михаил Словцов
• Светлый вечер с Владимиром Легойдой
• «Еженедельный журнал» с Аллой Митрофановой. Выпуск 400