«Поэт Николай Старшинов»

В гостях у Дмитрия Володихина был доцент Литературного института имени Горького Сергей Арутюнов.

Разговор шел о поэте-фронтовика Николае Старшинове, о его удивительной судьбе, об участии в Великой Отечественной войне и о том, как в советские годы он сохранил веру в Бога.

Ведущий: Дмитрий Володихин

---

Д. Володихин

— Здравствуйте, дорогие радиослушатели! Это Светлое радио, Радио ВЕРА. В эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин, и сегодня мы поговорим об одном поэте советских времен, ну, собственно, скончался он уже после распада СССР, так что советских и российских времен, о фронтовике и о человеке, который через десятилетия советского безверия пронес свою православную веру, не утратил ее — это Николай Старши́нов. Ну, для старшего поколения имя известное, для тех, кто помоложе, мы, собственно, эту передачу и устраиваем для того, чтобы, как это говорили при старом режиме, провести просветительскую работу. Дорогие радиослушатели, со мной рядом известный православный поэт, главный редактор портала «Правчтение» и доцент Литературного института Сергей Сергеевич Арутюнов. Здравствуйте!

С. Арутюнов

— Добрый день!

Д. Володихин

— По традиции, когда мы говорим о какой-то исторической личности, а Николай Старшинов — это действительно величина, величина историческая, это фигура очень крупная в послевоенной литературе русской, мы обычно предлагаем что-то вроде визитной карточки в трех-четырех фразах. Главное, что должно всплывать об этом человеке в умах наших радиослушателей, когда начинается дискуссия о нем или завязывается спор в сети.

С. Арутюнов

— Николай Константинович Старши́нов или Старшино́в, тут есть разночтения, хоккеиста называем Старши́нов, а поэта называем Старшино́в, но я привык как хоккеиста, поэтому прошу прощения. Николай Константинович Старши́нов — это москвич, родившийся в Москве, поэт Божьей милостью, и один из самых добрых поэтов русской поэтической традиции, почему — я объясню потом.

Д. Володихин

— Ну хорошо, москвич, поэт, добрый человек. Наверное, добавим, что фронтовик.

С. Арутюнов

— Обязательно.

Д. Володихин

— Ну что ж, давайте тогда от истоков, и, насколько я понимаю, это была обычная советская семья, но, тем не менее, отмеченная признаком сильной веры, ведь родители, кажется, передали ее Николаю Константиновичу?

С. Арутюнов

— Совершенно органически эта вера перешла к нему. Почему эта семья была верующей? Ну, потому что, наверное, она была многодетной, и Николай Константинович — это восьмой ребенок, последний в своей, разумеется, исконно русской православной семье.

Д. Володихин

— Ну, тут без Бога не обойдешься.

С. Арутюнов

— Ну, если Он дает, ведь только Он и дает, восьмой ребенок! На этом они, видимо, решили уже остановиться, эти почтенные русские супруги. В 1924 году, 6 декабря он появился на свет, последним, самым младшим, и вот эта многодетная семья замоскворецкая воспитала его таким образом, что никогда в нем не было, сквозь эти годы воинствующего государства атеизма, никакого не возникало противоречия между тем, что происходит, и тем, что творится в душе, никогда не возникало даже протестных строк, дескать, «что вы творите», потому что внутри все было так же светло, как вот эти самые голуби, взлетающие с голубятни вот этим московским светлым утром, я прочту две строфы всего, если вы мне позволите, из поэмы «Гвардии рядовой».

Д. Володихин

— Прошу.

С. Арутюнов

— Вот каково название поэмы, таковы эти строфы, и поэма этими строфами же двумя и закольцовывается, то есть это одновременно и начало, и конец этой поэмы.

Где-то в стороне от улиц гулких

Вы могли бы отыскать с трудом

В полудеревенском переулке

Неприметный двухэтажный дом.

Голуби обрушились с карниза

И... закувыркались в синеве

Вот они над крышей —

Белый

Сизый...

Я родился в городе Москве.

Д. Володихин

— Ну и любопытно, что отец был крупный советский чиновник, мать, в основном, была с детьми, и в этой ситуации это, конечно, иначе невозможно.

С. Арутюнов

— Восемь человек!

Д. Володихин

— Да, и тем не менее, видите, вера даже в этой семье, которая, в общем, входила в понятие «власть», не была исчерпана, не исчезла. По всей видимости, что-то приходилось и скрывать.

С. Арутюнов

— Наверное, были какие-то, моменты в жизни Николая Константиновича маленького, которые в мемуарах он не фиксировал, не акцентировал на них внимание, но мы многое видим по его распеву, по его просодии, которая образовалась, ведь не сама собой, а образовалась естественным порядком, в котором первое место занимало именно звучание русского слова, которое в его современном значении, конечно, слово литургическое. Стихи ведь просто так не образуются, это типичное религиозное, как бы сказали какие-нибудь социологи-психологи, воздействие на душу, они так и появляются на поверхности человеческой.

Д. Володихин

— Один литератор очень хорошо сказал: «Стихи — это стихия Бога».

С. Арутюнов

— Именно так! Очень хорошие слова, исчерпывающие.

Д. Володихин

— Ну что ж, насколько я понимаю, его учёба ничем таким особенным не отмечена, родился в 1924 году и к войне подошёл в школьном возрасте.

С. Арутюнов

— Да, он написал так: «Мы только год носили паспорта и сами военкому отдавали». Вот понимаете, какая глубина здесь, да? «Только год носили паспорта и сами военкому отдавали» — это означает всё, вот все эти мальчики 1924 года рождения...

Д. Володихин

— Шли добровольцами.

С. Арутюнов

— Абсолютно. Они бежали туда, приписывая себе год, некоторые два года, а некоторые даже пытались и три себе приписать, поднимаясь на цыпочки буквально, перед этими дядьками-военкомами. Это были не случайные люди, они видели насквозь, но в условиях, когда были... Ну, недоборов не было, добровольцы ломились буквально, осаждали вот эту стойку военкомата, они перевешивались через неё, как виноградные гроздья, все требовали взять их на фронт. Вот в этих условиях порой делалось исключение, хотя прекрасно видели, какого полёта птица — усы не пробиваются ещё.

Д. Володихин

— Ну, так-то оно так, но, в общем, и гибли эти мальчики в огромном количестве. Вот предыдущий год, мобилизационный год тех, кто 1923 года рождения — в живых три процента.

С. Арутюнов

— Выкосили, конечно, да.

Д. Володихин

— Да. А 1924-го — немного лучше, но именно что немного, не намного. И люди, конечно, гибли со страшной силой, и гибли они так, что те, кто стоял рядом, понимали, с одной стороны, что это необходимо, а с другой стороны, ведь это страдание, которое сводило судорогой весь народ. Как он всё-таки попал на фронт? Действительно, не сразу. Действительно, 1941 год, он ещё не мог быть призван, а потом был призван. По-моему, в 1942 году.

С. Арутюнов

— В 1942 году он призван, действительно, он добился, и он становится курсантом 2-го Ленинградского военного пехотного училища — Ленинградского. И только в 1943 году, в самом начале, это зима, он уже в звании старшего сержанта после этого училища, попадает на передовую.

Д. Володихин

— Вот заметьте, вроде бы училище, но поскольку...

С. Арутюнов

— Не лейтенант.

Д. Володихин

— Но ускоренные курсы, и сержантов давали тем, кто шёл в пехоту, и тем, кто шёл в авиацию тоже, вместо офицерских погонов, необыкновенно престижных, давали сержантские, которые значили намного меньше, но человек не бунтовал, он шёл, идёт война, надо идти так, как тебя туда направляют.

С. Арутюнов

— Конечно, это никаких вопросов не возникало, ведь неужели за погоны шло это великое противостояние? И неужели, как Твардовский ведь замечал, что здесь речь-то о чём шла: конечно, после войны они надеялись разобраться во всём, и они разобрались, кстати говоря, кто каких погон, кто каких петлиц достоин, всё это потом более-менее стало понятным. И в командиры, действительно, в большие, выходили на фоне страшнейшего дефицита кадров, на фоне страшнейшего отстрела командного состава, многие делали тогда на фронте именно, они выходили и в капитаны, и в майоры, и дальше шли, и оставались в армии на всю жизнь, так это было, да. Такой жестокий, но механизм естественного отбора людей. Талантливые попадали выше.

Д. Володихин

— Ну, что касается Николая Старшинова, он просто не успел никуда выйти, потому что на фронте он был, что называется, в горячем месте и довольно быстро оказался выбит из строя.

С. Арутюнов

— Тяжелейшее ранение под городом Спас-Де́менск, я думаю так. Это Калужские края, он часто вспоминает реку Угра, где стояли русские полки за множество веков до вот этих кровопролитных боев уже Великой Отечественной войны. Тяжелейшее ранение рода следующего: перебиты обе ноги. Обе ноги, я подчеркиваю, не одна, на которой можно было бы на костылях хромать и медленно улучшать положение. Это не чудовищно изуродованная рука одного из писателей, о которых мы говорили, вот Вячеслава Кондратьева, это не контузия. Это именно полностью перебитые ноги. В 1944 году уже становится понятно, что — ну невозможно на этих ногах. Он демобилизован из армии.

Д. Володихин

— Ну вот прежде чем демобилизован, я хотел бы добавить. У этого человека есть разнообразные ордена, некоторые за стихи, некоторые за работу с молодежью, некоторые потому, что он был фронтовиком, ему дали Отечественной войны орден.

С. Арутюнов

— Только в 1985 году.

Д. Володихин

— Да, да. Там раздавали их в этот момент даже без особенного уважения к статусу ордена. Но у него есть две награды солдатские, драгоценные, одна из которых тяжелого темного серебра «За боевые заслуги» и такие медали просто так не давали никому. И еще одна медаль «За оборону Москвы», то есть он сражался в тех местах, где проходил один из флангов обороны Москвы, и борьба эта продолжалась не только в 1941-1942-м, но и в 1943 году, когда он оказался на фронте. Поэтому вот эти две медали говорят, что он побывал в горячих местах.

С. Арутюнов

— Горячейших. Плотность огня именно там, она была, конечно, максимальная. Но сравниться с вот этими местами может, наверное, в какой-то степени, конечно, и Сталинград, и, конечно, битва за Берлин, вот примерно так. Курск, Сталинград, Берлин.

Д. Володихин

— Мне необходимо напомнить нашим радиослушателям, что это Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин. У нас в гостях замечательный православный поэт, главный редактор портала «Правчтение» и доцент Литературного института Сергей Сергеевич Арутюнов. Мы беседуем о поэте-фронтовике Николае Старшинове. Ну, а вот теперь пускай прозвучит сам Старшинов.

С. Арутюнов

— Стихи начинают рваться из него, причем я подчеркиваю, не в 1943 году, а именно в 44-м, вот когда израненный организм, еще испытывающий страшнейшие боли, после страшнейшей встряски, вот этих бесконечных госпиталей, из него начинают рваться стихи. Это процесс, который я физиологически и психологически понимаю, потому что со мной произошло то же самое.

Д. Володихин

— Вам тоже приходилось воевать в свое время.

С. Арутюнов

— Я бы просто вот хотел прочесть некоторые строки его 1944-1945 годов, если мне будет позволено.

Зловещим заревом объятый,

Грохочет дымный небосвод.

Мои товарищи-солдаты

Идут вперед

За взводом взвод.

Идут, подтянуты и строги,

Идут, скупые на слова.

А по обочинам дороги

Шумит листва,

Шуршит трава.

И от ромашек-тонконожек

Мы оторвать не в силах глаз.

Для нас,

Для нас они, быть может,

Цветут сейчас в последний раз.

И вдруг (неведомо откуда

Попав сюда, зачем и как)

В грязи дорожной — просто чудо! —

Пятак.

Из желтоватого металла,

Он, как сазанья чешуя,

Горит,

И только обметало

Зеленой окисью края.

А вот — рубли в траве примятой!

А вот еще... И вот, и вот...

Мои товарищи-солдаты

Идут вперед

За взводом взвод.

Все жарче вспышки полыхают.

Все тяжелее пушки бьют...

Здесь ничего не покупают

И ничего не продают.

Д. Володихин

— Ну, человек прошел те места, которые были самыми тяжелыми на войне и очень дорого дались нашей армии. Вот он выходит со стихами в голове и тяжелыми ранениями в ногах. Мне кажется, он пошел учиться в Литинститут.

С. Арутюнов

— Да, сразу же, в 44-м году. Там он находит, наконец, то, наверное, к чему стремилась душа. Ему двадцать лет, он уже видел многое, и он же хотел образования, любой мальчишка его хочет.

Д. Володихин

— Я напомню: он инвалид в двадцать лет, и в двадцать лет он повидал кровушки, смертушки, огонька столько, сколько многие взрослые люди не видели.

С. Арутюнов

— Там в Литинституте, в холодных аудиториях (топили тогда очень плохо, изредка, сидели в шинелях, в шарфах) он видит сжавшуюся, как пичужка, небольшого роста девушку, в гимнастерке, в сапогах, где были для утепления подложены какие-то тряпки — холодно, солдатские сапоги. Он опознает сразу свою, это Юлия Друнина. Она приглашает его после какой-то суматошной такой прогулки по Москве к себе домой. И только много лет спустя она спросит его, уже после развода, они развелись в 60-м году, она говорит: «А помнишь, я угощала тебя супом?» Он говорит: «Да, помню, какая-то мутная вода, там какие-то куски картошки плавали». «Ты знаешь, — говорит, — это была вода, в которой мама пекла картошку в мундире, а я подумала: это суп, но поздно поняла это и очень боялась, что ты поймешь это, но ты съел все до конца». — «Да, я съел все до конца». — «Я очень боялась сказать тебе, что это очистки, потому что подумала, что у нас испортятся отношения».

Д. Володихин

— Дело в том, что по военной поре люди — я извиняюсь, конечно, — рады были бульону из-под чищеной картошки. И я из военных лет помню воспоминания своих родителей, которые случайно наткнулись на место, где богатая семья выбрасывала во двор селедочные головы, почистив селедку, и несколько дней этими селедочными головами жили. Так что бульон из-под картошки — это еще ничего себе лакомство в 40-х годах. Но вот, насколько я понимаю, как раз эти две темы, они стали основными для Николая Старшинова: война и любовь в самом, наверное, таком целомудренном варианте.

С. Арутюнов

— Трагически сложилось все. Юлия Друнина — человек с характером таким тоже сложным, в общем, конечно, предавала его любовной лирике, она у него есть и частотно встречается. Каждое, наверное, четвертое-пятое стихотворение, оно именно посвящено вот этому чувству очень непростому. Конечно, эти две темы, собственно И, может быть, я бы добавил третью тему — это тема какой-то природы, в которой растворено вот это сущее Божье, вот эта воля Создателя к тому, чтобы мир существовал, чтобы планета обращалась вокруг своей оси, в конце-то концов. И вот эти три темы, постоянно переплетаясь, образуют вообще довольно удивительную такую стилистику, она очень выделяет его из ряда таких, знаете, кондовых советских поэтов, которые очень хорошо знали, о чём они. Вот такое впечатление, что Николай Старшинов никогда не считался с тем, что надо, но всегда слушал только внутреннее своё вот это чувство и говорил только то, что говорит ему оно, внутреннее. Никакой конъюнктуры в нём никогда не существовало.

Д. Володихин

— Ну что же, во второй половине 40-х он, как бы это правильно сказать, ставит голос, да? И начинает звучать уже как взрослый поэт в достаточно раннем возрасте. Давайте послушаем, как он звучит.

С. Арутюнов

— Если вот эти военные стихотворения более-менее знакомы, конечно, не все они положены на музыку, может быть, не все они так поются, но вот, скажем, от поэта-фронтовика чего бы мы ожидали? Да, бесконечных описаний вот этих канонад, перестрелок и так далее, а вот стихотворение несколько иное.

Иду, ничем не озабочен.

Дорога вьётся вдоль реки.

Темнеет.

Около обочин

В траве мерцают светляки.

Я рад вечернему затишью,

Меня покой берёт в полон...

Но вот уже летучей мышью

Расчерчен синий небосклон.

Мелькая над рекой, над хатой,

Всё небо — вдоль и поперёк —

Избороздил зверёк крылатый,

Метущийся в ночи зверёк.

Как будто это, сна, не зная,

Отчаянно,

Едва дыша,

По небу мечется больная

И одинокая душа.

Д. Володихин

— Ну, а то, что действительно он писал как фронтовик? Вот вы сказали: «Гвардии рядовой».

С. Арутюнов

— Это поэма. Это первая опубликованная им поэма. Вот такое стихотворение я прочту, потому что оно является его визитной карточкой в какой-то мере.

Ракет зелёные огни

По бледным лицам полоснули.

Пониже голову пригни

И как шальной не лезь под пули.

Приказ: «Вперёд!»

Команда: «Встать!»

Опять товарища бужу я.

А кто-то звал родную мать,

А кто-то вспоминал — чужую.

Когда, нарушив забытьё,

Орудия заголосили,

Никто не крикнул: «За Россию!..»

А шли и гибли

За неё.

Д. Володихин

— Ну вот это то, что уже написал зрелый Старшинов.

С. Арутюнов

— Это ещё первые стихи, 44-й год, представляете?

Д. Володихин

— А, наоборот, это ещё молодой человек совсем написал?

С. Арутюнов

— Абсолютно, это мальчишка пишет!

Д. Володихин

— Представить себе невозможно.

С. Арутюнов

— Вот такая зрелость чувства.

Д. Володихин

— Но тогда взрослели рано, всё же война. Ну а, допустим, вот когда он начинает писать вещи, принесшие ему известность? Вот в начале и даже в середине 40-х он не был так широко известен. По-моему, года с 47- 48-го к нему начинает приходить известность, как раз вот «Гвардии рядовой» и некоторые другие вещи.

С. Арутюнов

— Конечно, все эти стихотворения, которые он пишет в 44-м, в 45-м году уже в Литинституте, когда они начинают печататься, это раскатывается, это имя начинает звучать, потому что это весть оттуда. Ведь помимо и Симонова, и Суркова, и замечательных вообще профессионалов уже таких матёрых, зубров, были голоса, и они ширились, росли, их повторяли, и точно так же, как и двадцать, и сорок, и сто лет назад, их переписывали в тетрадки. Например, вот это стихотворение:

Солдаты мы.

И это наша слава,

Погибших и вернувшихся назад.

Мы сами рассказать должны по праву

О нашем поколении солдат.

О том, что было, — откровенно, честно...

А вот один литературный туз

Твердит, что совершенно неуместно

В стихах моих проскальзывает грусть.

Он это говорит и пальцем тычет,

И, хлопая, как друга, по плечу,

Меня он обвиняет в безразличье

К делам моей страны...

А я молчу...

Нотации и чтение морали

Я сам люблю.

Мели себе, мели...

А нам судьбу России доверяли,

И кажется, что мы не подвели.

Д. Володихин

— Ну что ж, хорош То есть, ну вот искренне начинает душа поворачиваться к нему, даже когда читаешь его совсем небольшое количество. Вот с годами, собственно, вторая половина 40-х, он уже, что называется, состоялся. Но прожил-то он до конца 90-х, то есть еще пятьдесят лет — он как-то изменялся или это голос, который раз и навсегда встал намертво и только продолжалась эта тема, но подбирался новый материал, или что-то изменилось?

С. Арутюнов

— Менялось многое, не изменилось только одно — это был русский человек, и он вырастал над собой, он делался мудрым. Острота вот этих боев, которые он, в общем, как он писал о себе: «Я сорок лет ношу в себе твои осколки», обращаясь к войне, вот это сорок лет! Из него же не вынули их, невозможно было вынуть. Невозможно было ни в 60-х, ни в 70-х, отказывались. И он ходил, преодолевая эту боль, и проносил в итоге пятьдесят лет эти осколки в себе. И вот какой он был уже позднее чуть-чуть: он опять приезжает в эти места боев и пишет:

Там, за Непрядвою, за Доном,

Где нынче вызрели хлеба,

В большом бою ожесточенном

Решалась и моя судьба.

Там, унимая супостата,

Дружины русских полегли...

На их крови взросли когда-то

Полынь-трава и ковыли.

Не потому ли и поныне

Еще хранит моя земля

И этот горький дух полыни,

И скорбный шелест ковыля...

С. Арутюнов

— Эти строки уже на уровне классики абсолютной, этот тон совершенно другой. Там мальчишеское, еще не устоявшееся, еще вот эта острая боль, а здесь уже другое.

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, напоминаю вам, что это Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин, и мы ненадолго прерываем наш с вами разговор, чтобы вскоре вновь встретиться в эфире.

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, это Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин. И у нас в гостях замечательный православный поэт, доцент Литературного института имени Горького, главный редактор портала «Правчтение» Сергей Сергеевич Арутюнов. Мы обсуждаем судьбу и труды замечательного, сейчас, к сожалению, несколько подзабытого поэта-фронтовика Николая Константиновича Старшинова. И, наверное, пришло время вернуться к теме, которую мы задели в самом начале, но именно что задели — к теме веры. Человек прошел войну, опален ее огнем. Человек в какой-то степени опален огнем любви, потому что очень непросто, действительно, все складывалось, но вот складывалось, потому что сильное чувство все-таки у него было, это совершенно ясно хотя бы по его стихам. Но помимо этого было кое-что другое, была основа, и основа эта была — вера, которая сидела в советском поэте, в те времена даже сидела, когда там какой-нибудь невнятный Никита Сергеевич начинал уничтожать церкви и повелевать взорвать то одну, то другую, помучить священников, потерзать архиереев, ну нравился ему такой вид спорта советский. А у Старшинова и в это время, и до, и после очень хорошо видно, по стихам его видно: он верующий, и точка.

С. Арутюнов

— Я прочту стихотворение 1963 года, когда накат на Русскую Православную Церковь со стороны Никиты Сергеевича Хрущева, дорогого кому-то до сих пор, приобретает просто ну сатанические какие-то масштабы. А вот Николай Константинович Старшинов, простой русский человек, пишет стихотворение под названием...

Д. Володихин

— Не то, чтобы оппозиционер в отношении власти, не мятежник ни в каком месте.

С. Арутюнов

— Да никоим образом! Не диссидент, хотя уже модно было тогда.

Д. Володихин

— Просто человек любит говорить правду.

С. Арутюнов

— Вот как он чувствует. Стихотворение называется «Кто куда».

Дождь накрапывал слегка.

Ветер выл по всей округе...

Шестилетнего сынка

В детский сад вели супруги.

Вспыхнул молнии клинок,

Гром по небу прокатился.

— Боже мой! — сказал сынок

И при том перекрестился.

— Что?! — спросила грозно мать,

Посмотрев на сына строго.

— Бога надо уважать, потому что все от Бога!

И отец мальчонки враз

Стал мрачней ненастной ночи:

— Может, в детском саде вас

Учат этому, сыночек?

— Что вы, что вы, детский сад!..

— Ну, а где, понять не можем?

— Это батюшка Ипат

Говорит нам в храме Божьем.

— Божий храм?! Сказать смешно,

Что выходит на поверку!..

— Ничего и не смешно,

Я туда хожу давно:

В воскресенье вы — в кино,

Ну а мы с бабусей — в церкву!..

Д. Володихин

— Ну, кому куда. Но так спокойно, без навязывания чего-нибудь.

С. Арутюнов

— Да и без скандалёзности малейшей.

Д. Володихин

— Но твердо. Ну что ж, ведь это не единственное у него стихотворение, где видна вера, причём вера в таком спокойном прозрачном бытовом православном смысле, вот она есть и всё. Вот она — часть жизни, часть души, не то, чтобы её надо вытаскивать на поверхность, писать что-нибудь ломаное, истеричное, не то, чтобы хочется её скрывать. Ну, просто человек говорит об этом, как о хлебе.

С. Арутюнов

— Абсолютно. И не думает даже ни с кем дискутировать по этому поводу, вступать, что-то доказывать, ему это не нужно. В 1976 году:

О, Боже мой, внемли

Моей бессвязной речи...

Моим друзьям пошли

Дела, дороги, встречи,

Дай время для труда,

Вдохни готовность к бою...

И чтоб они всегда

Дружили меж собою.

Чтоб славу обрели,

Но поскромнее были,

Чуть больше груз несли

И чуть поменьше пили...

Ещё я поспешу

Прибавить к просьбам этим:

Будь милостив, прошу,

К моим безгрешным детям.

Ты сам их одари —

Всем лучшим их пожалуй,

Но как-нибудь схитри

И чересчур не балуй.

Пусть обретут они

Терпение и веру.

А надо — приструни,

Но ради бога, в меру.

О, Боже мой, прости,

Что вновь Тебя волную,

Не брось на полпути

Жену мою родную.

В невзгодах не оставь,

Как прежде не оставил.

Здоровья ей прибавь —

Ведь я его убавил.

Утешь её сполна

И разузнай толково,

Чего она сама

Хотела бы такого?..

И здраво расцени,

Что ей всего дороже?

Но спорить с ней — ни-ни.

Не переспоришь, Боже!

Ты уступи жене, —

Вот душка будет рада

И счастлива!..

А мне?..

Вот все, что мне и надо.

Д. Володихин

— Это ведь, по сути своей, стихотворение-молитва, это молитвенное обращение к Господу Богу.

С. Арутюнов

— Да. И как это похоже на Лермонтова.

Д. Володихин

— Слушайте, как это вообще печатали?

С. Арутюнов

— А я не знаю! Это не стихотворение из того, что вот какое-то наследие, спрятанное в стол, писаное в стол, это не то, что скрывалось и так далее. Человек, между прочим, заведовал главнейшим советским поэтическим альманахом, мы ещё не сказали об этом, но...

Д. Володихин

— Доберёмся.

С. Арутюнов

— Доберёмся. И этому человеку доверяли всё, ведь ему доверили альманах «Поэзия», который был центральнейшим, главнейшим и важнейшим, и стоял, по неписаной советской иерархии, опять-таки, над всеми толстыми журналами, которые могли впадать в любой, знаете, откид, перегиб, какую-нибудь там линию. Ну, отдельные журналы же у нас били, там «Новый мир» за какие-то уклоны, а вот альманах «Поэзия» стоял над ними всеми и объединял всё в единый кулак.

Д. Володихин

— И надо сказать, что это было место, как бы это правильно сказать, боярское, и на него желающих было много, а держали на нём Старшинова, очевидно, были в нём уверены и стихи его с обращением к Господу Богу терпели и его не били. Вот ситуация, когда, может быть, и действительно Сам Господь Бог над его головушкой держал руку и избавлял его от самых страшных неприятностей, которые могли прийти в хрущёвское время, но, по большому счёту, и в брежневское тоже. Ну вот хотелось бы поговорить ещё об одной стороне его творчества, ведь он прославился тем, что ездил по стране, выполняя роль, фактически, фольклориста, учёного, который ездит по экспедициям и собирает частушки, тянуло его на народную почву. И вот какая странная штука: он, в сущности, не был профессиональным филологом, он был профессиональным литератором — это другое, он не был, по сути дела, учёным, но выполнял труд учёного и даже получил определённую известность в связи с этим.

С. Арутюнов

— Собиратель частушек — это, конечно, не профессия, потому что, ну, как это можно, да? Поехал ты туда, поехал ты сюда, записал, записал, записал, а этих записок у него накопилось на несколько томов. Где бы он ни бывал, в своих писательских или просто таких поездках бытовых, ну вот, захотелось поехать там, скажем: «а поехали на Пахру!» Он был страстный рыбак, как многие русские мужчины, как, кстати, и мой отец. Ну что они там видят, эти рыбаки? Видят, наверное, они Русь.

Д. Володихин

— Да, видят они умиротворение воздусей.

С. Арутюнов

— Наверное, да, вот такой был способ, понимаете, ну в храм нельзя, а на речку можно. И вот куда бы он ни поехал, он всех буквально хватал за шкирку, чтобы женщины почтенного возраста или мужчины почтенного возраста доложили ему, какие частушки пели у них там пятьдесят-сто лет назад, и ему докладывали. Докладывали, потому что, может быть, в этой деревне не было фольклорических экспедиций, может быть, туда не заезжали еще, и с удовольствием, как своему, потому что, вы знаете, помимо удилища, Николай Константинович путешествовал с баяном! Он ужасно любил гармонь, она у него была небольшая, и порой он так забывался, что он с этой гармонью приходил, например, в ресторан Центрального дома литераторов и разворачивал там меха, на что следовали немедленные жалобы: «Чего это у нас тут?»

Д. Володихин

— «Как же так, кто допустил?!»

С. Арутюнов

— «Кто допустил? Ну-ка, это самое!..» А Николай Константинович только расходился и расходился, и тогда особенно брезгующие русской культурой литераторы, которых бы сейчас мы назвали, скажем, иноагентами, покидали ресторан Центрального дома литераторов и уходили восвояси, потому что все ж таки у нас Россия, а как же Россия без гармоники? — считал Николай Константинович, и не то, чтобы вытеснял их этой музыкой, а любил просто он и попеть, и поиграть.

Д. Володихин

— Ну и, очевидно, на селе, в тех местах, где он собирал частушки, действительно выходил, как свойский мужик, вот пришел не юный кандидат и не бабушка-докторица, а обычный мужик пришел и завел разговор, очевидно, ему и раскрывались.

С. Арутюнов

— Это не барин приехал, это приехал даже не парень, родившийся в Замоскворечье, то есть москвич — это приехал свой человек. Я прекрасно помню Николая Константиновича, потому что учился в 90-е годы в Литературном институте, где он вел семинар, и я прекрасно помню его, как человека, совершенно не старающегося выдаваться, но все-таки запомнившегося мне, вот за четыре года до его кончины, четыре года я его знал и постоянно с ним сталкивался в коридорах, я его помню прекрасно, почему-то он отложился в моей памяти, почему так? Я застал нескольких поэтов-фронтовиков, но вот он запомнился совершенно удивительно: огромного роста, и от этого огромного роста, почти двухметрового, даже чуть-чуть сутуловатый, с огромными светлыми глазами, отливающими в какую-то небольшую желтинку, как, знаете, бывает у ловчих птиц, с огромными длинными руками, жилистыми, безволосыми, кистями крестьянскими, немножко такими, знаете, он действительно напоминал какого-то ловчего. Никто бы не подумал, что он страдал этими самыми перебитыми ногами, говорили, что он ходил с палкой, так вот я у него в руках палки не видел. Ходил он, накренившись вперед, как будто палубу очень сильно шатало, на широких ногах, сухопарый, жилистый, совершенно не напоминавший старика в свои семьдесят с лишним лет, в 94-м году ему исполнилось семьдесят, но он выглядел даже не до конца поседевшим, этой седины у него не было заметно, это был на вид пятидесяти с чем-то, крепкий, рабочего склада человек, абсолютно русский, с наивным выражением лица, с выражением мальчика-переростка, бывают такие в последних классах школы, им немножко неудобно, что они вымахали, и что на них больше не налезают даже отцовские ботинки, или, скажем, дедовский пиджак, все на них рвется, большой рост. И вот он, разворачиваясь в коридоре, всегда смотрел не просто как-то, он смотрел с каким-то юношеским интересом на каждого, кто пробегал по коридорам, в том числе и на меня, он ободрял этим взглядом лучше, чем любой, знаете, мэтр, который важно прохаживается, действительно, с какими-то палками в руках, и что-то такое небрежно, через губу отпускает страждущим. Вот он был любящий всю эту детвору, которая по этим коридорам скрипела нашими этими полами, вечно скрипящими, он любил искренно и всегда был открыт любому вопросу. Его, конечно, облепляли студенты, да, за ним целый шлейф тянулся, но я помню, как он был милостив с каждым, вот почему я назвал его одним из самых добрых поэтов в русской поэзии — потому что я видел это собственными глазами.

Д. Володихин

— Ну, а вот то, что он собирал на местах, когда приезжал, это когда-нибудь публиковалось, весь этот огромный частушечный материал?

С. Арутюнов

— Да. Но больше всего, наверное, вызвало не толков, а какого-то удовлетворения даже не собрание его частушек, а собрание его мемуаров, которое называлось «Что было, то было» — смешное название, дескать, вот не взыщите, что было то было, там есть изумительные главы. Он автор того, что сейчас называется «мемами», знаете, мемы — такие смешные истории, это он написал о поэте, который хвастался у ворот Литинститута во второй половине 40-х годов: «Я вот сегодня за ночь написал одиннадцать стихотворений о любви!», поглаживая живот, сказал Н.Н, закрыл тему, то есть подумать только, ни Пушкин, ни Блок, ни Есенин не могли сделать этого, а он смог, закрыл тему и все, это старшиновский мем. Или вот про маленькую фигурку, которая появлялась из-за угла и, ничего не говоря, исчезала, это был Андрей Платонов, вот эти вещи, эти мифы Литинститута, которыми мы живем до сих пор. Или изумительная совершенно мемуарная глава: «Как я травил Бориса Пастернака», вы не знаете, в чем суть? Он написал стихотворение всего о двух строчках, там говорится о каком-то незадачливом поэте, который «на переделкинском пруду ловил карасиков на иноземную уду и вел жизнь довольно светскую, но послабей писал, чем Блок, и, правда, на уду на шведскую он карпа выудить не смог». Николаю Константиновичу приписывают спустя многие годы, что это он так рисует несчастного, затравленного Пастернака, и дело доходит до верхов, и его обвиняет в этом не кто-нибудь, а сам Эльдар Рязанов, до него дошли слухи...

Д. Володихин

— «Как вы можете?»

С. Арутюнов

— ... что «этот антисемит», «как вы можете?» и так далее, и так далее, он уже даже оправдываться устал, и вот эта глава, как мемуарная: «... Просто это тот самый Старшинов, который травил Бориса Пастернака, позор ему, такие вещи нельзя прощать!» — и пошла писать губерния. Хотел я позвонить Рязанову, объяснить, что к чему, а потом подумал: а в честь чего я должен вроде бы извиняться, объясняться, оправдываться? Со всеми не наздравствуешься. Так и хожу, непрощенный«.

С. Арутюнов

— Характер?

Д. Володихин

— Ну да, характер.

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, напоминаю вам, что это Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин. У нас в гостях замечательный поэт, главный редактор портала «Правчтение» и доцент Литературного института Сергей Сергеевич Арутюнов. Мы разговариваем о замечательном поэте советских времен, о поэте-фронтовике Николае Старшинове. Не так много нам осталось еще от этой передачи и мне хотелось бы поговорить вот о чем. Он был не только поэт, он был, как сейчас говорят, организатор литературы, он возглавлял большие сборники, не только альманах «Поэзия», он, кажется, «Дороги войны» или «Песни войны»?

С. Арутюнов

— Это многотомное собрание, да.

Д. Володихин

— Двенадцать томов, он голоса молодых собирал. И вот человек очень хорошо узнается, его глубинная натура, в тот момент, когда ему бывает дарована власть, и он должен ею распорядиться, а у человека, который такие сборники должен создавать, власть огромная, в его двери стучатся ежедневно, ежечасно, в особенности учитывая, с каким пиететом в советские времена относились к поэзии, как много было людей, которые хотели бы, чтобы их имя в поэзии звучало. Это нечто гораздо более сильное и влияющее на общество, чем сейчас, может быть, в десять раз более сильное. И вот мне интересно узнать: а как он себя вёл в этой ситуации? Каков он был, я извиняюсь, как литературный начальник?

С. Арутюнов

— Я думаю, что он был идеальным так называемым литературным начальником, потому что здесь говорить о начальствующем начале довольно сложно. Это была просто ну вот такая власть — сказать «да», сказать «нет», что-то прекратить. Как он распоряжался теми, кто не был достоин публикации, например, в том же великом альманахе «Поэзия»: он организовал страничку в нём, страничку юмора, и сделал такую вот страничку «Графоманы» и публиковал там строфы, которые его поразили. Графоманы обижались, но терпели.

Д. Володихин

— Потому что всё-таки тоже публикация.

С. Арутюнов

— Публикация, конечно. Не всех, но избранные шедевры, скажем так. Вы можете прочитать об этом в его книге мемуары, там он отдельно такой вот строкой красной выделяет, что «ну нельзя же так вот просто сказать „нет“, можно отдельные выдающиеся шедевры и опубликовать».

Д. Володихин

— То есть подарить человеку возможность с другого хода?

С. Арутюнов

— Ну, другой вход, запасной, но всё-таки ход есть.

Д. Володихин

— Лучше так, чем никак.

С. Арутюнов

— Конечно, да. Ну, всё-таки как-то общаться. Но это ведь послевоенная поэзия, круг общения громадный, там действительно было огромное количество людей, которые были не просто достойны публикации в альманахе «Поэзия», но и поэты забытые очевидно, поэты затоптанные, поэты, которые были отлучены от печати, и давным-давно. И когда просто звучат эти имена, ведь это он знакомится у Ардова с Ахматовой и не может разобраться в этом сложном ощущении: с одной стороны, сжала руки под скорбной вуалью, а с другой стороны, он встречается там с веселой такой беззаботной женщиной, то есть двойную личину он прозревает в ней вдруг, вот это в мемуарах отмечено. Он общается близко с Симоновым, с Тихоновым Николаем, со Смеляковым, пишет о них, с Твардовским, с Мартыновым Леонидом, с Фатьяновым, это великие и знаменитые имена послевоенья. Но кого он таит как сердечного друга для себя и никогда не бросает? Николая Глазкова.

Д. Володихин

— Ну, это фигура почти гротескная, своего рода скоморох нашей поэзии. Человек, который, надев шутовской колпак, говорил страшные вещи.

С. Арутюнов

— Именно так, и это ему казалось камертоном нашей культуры, ведь русская культура в XX веке была во многом под спудом, она была ограничена, не допускалась ее источение в традиционном ключе, а традиционный ключ русской культуры православный, не допускалось этого.

Д. Володихин

— Примерно так: если вы хотите что-нибудь сказать — десять раз подумайте.

С. Арутюнов

— Конечно. А у Николая Глазкова ведь знаменитые строки, и он говорил их в неслыханной простоте: «Господи, вступися за Россию».

Д. Володихин

— Ох... Но у Глазкова много чего было, и было так, что он над большими людьми едко смеялся, и это тоже ему не прощали. Человек был не то, что непростой, нет, как раз простой, но он был в какой-то степени, с одной стороны, скоморох, а с другой стороны, как юродивый поэт.

С. Арутюнов

— Неотмирный совершенно, вот что-нибудь скажет, и тридцать начальников могли слететь, в том числе мог слететь и Николай Константинович за публикацию его, честно говоря. Поэтому здесь нужна была особенная чуткость и вдумчивость, потому что не всё у Николая Глазкова можно было опубликовать. Но то, что Николай Константинович мог сделать для Николая Глазкова и для сотен людей, которые были достойны того, чтобы представлять вот эту картину поэтической жизни, а ведь XX век, я повторяю, это сложнейший век в истории русской культуры, во многом может быть даже не переломный, тут мы не можем говорить о том, что вот какое-то новое качество вдруг, или она, скажем, ускорилась, или наоборот замедлилась — нет таких определений в культуре, но это был сложнейший век, просто эти процессы, вот цензура уже чего стоит.

Д. Володихин

— Когда литература делится на подцензурную, подвальную и запредельную.

С. Арутюнов

— Да, вот уже это расщепляет эти традиционные потоки, и Николай Константинович сделал всё, чтобы эти потоки не расщеплялись.

Д. Володихин

— Иными словами, он, в сущности, брал то, что писал человек неподцензурный, но то, что в его творчестве можно было вытащить на свет, и представлял: вот посмотрите, не ужасайтесь, этот человек — настоящий поэт, просто не всё то, что он хочет сказать, мы можем выслушать, но кое-что можем.

С. Арутюнов

— Кое-что можем, и должны, и обязаны. В результате деятельности Николая Константиновича на этом ответственнейшем посту, он занимал эту должность, по-моему, с 72-го, что ли, по 91-й год. Да, это ведь почти двадцать лет, девятнадцать лет верной службы. Возникла удивительная, совершенно многообразная картина русской поэзии уже второй половины XX века, это чисто его заслуга, больше ничья. Читатель отдавал себе отчет в том, что ничто не мертво, ничто не превратилось просто как в приложение к идеологии. Знаете, вот поэзия, обслуживающая интересы власти — это удручающая картина, ужасающая картина. Только последние постановления, и сразу появляются все эти великие поэмы насчет разных открытий, разных братских ГЭС. Так вот, не в этом суть. Русская поэзия живет по своим законам. Она чувствует себя обязанной вовсе не последним постановлениям, какое бы правительство ни стояло во главе государства, она чувствует себя обязанной Богу, иначе она себя просто протратит на пустяки. Поэтому вот эта мозаичная картина — это величайшая 19-летняя заслуга, о масштабах которой мы можем судить, только открывая эти альманахи, они до сих пор поражают тщательнейшей редакторской работой, филигранностью выбора.

Д. Володихин

— Ну и, кроме того, отбором малых сих. Те, которые должны были пойти в печать не потому, что они находятся в выгодном положении крупных литературных чиновников, не потому, что они говорят правильные с точки зрения идеологии вещи и не потому, во всяком случае, что они, что-то вроде «прекрасных молчалиных», а потому, что в них находит слово-самоцвет.

С. Арутюнов

— Именно поэтому, это был единственный художественный, самый художественный, самый эстетический критерий — ценность стихотворения. Невзирая на чины, лица, звания — если стихи были достойны, их печатали. Великий принцип на самом деле. Хорошо бы и сегодня мы бы придерживались его, если бы это было возможно в нашей литературе, которая расщеплена буквально сейчас и представляет два-три потока, действительно, конечно, отличные от потоков XX века, но два основных мы можем и сейчас назвать: это, в общем, литература отчизнолюбивая и литература заказная, ненавидящая свое Отечество, за деньги, причем за иностранные деньги. Вот эти два потока, они как-то сочленяются с теми, предыдущими, предшествующими, и вот в этих потоках Николай Константинович умел собирать важнейшее, и делал это с величайшим тактом, с величайшим чувством и ответственностью перед будущими годами, мы теперь видим, как это было замечательно. Возьмите эти альманахи, если они доступны в каких-то библиотеках, возьмите и посмотрите, как он отбирал.

Д. Володихин

— Ну, что-то в сети есть.

С. Арутюнов

— Что-то в сети, конечно, есть.

Д. Володихин

— Ну что же, дорогие радиослушатели, время нашей передачи подходит к концу и мне хотелось бы подвести итог. Николай Константинович Старшинов — натура утонченная и одаренная, но вот он в нашей литературе был тот самый простой русский мужик, который глубоко видел то, что перед ним происходит, и не стеснялся говорить об этом правду, и не стеснялся помогать тем, кто низко летал, не так, как он. В этом его роль, не только поэт, но и вот хорошо было сказано: добрый человек. Я от вашего имени скажу спасибо Сергею Сергеевичу Арутюнову за рассказ о Николае Старшинове, и мне остается сказать вам: спасибо за внимание, до свидания.

С. Арутюнов

— Всего доброго.

---

Все выпуски программы Исторический час

• «Историк Константин Николаевич Бестужев-Рюмин». Татьяна Агейчева
• «Святитель Лука Войно-Ясенецкий». Анастасия Чернова
• «Морские сражения Русско-Шведской войны». Дмитрий Володихин

---

Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов