«К 95-летию со дня рождения И.С. Глазунова». Иван Глазунов

Гостем программы программы «Светлый вечер» был Народный художник России Иван Глазунов, ректор Российской академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова.

Разговор был посвящен 95-летию со дня рождения Ильи Сергеевича Глазунова, выдающегося художника и педагога, человека глубокой веры. Иван Глазунов вспоминает, как в детстве отец читал ему Евангелие, как говорил, что задача художника — говорить с Богом и о Боге. Делится, как это сформировало его мировоззрение и повлияло на выбор пути.

Затрагиваются личные воспоминания: о блокаде, об утратах, о долге перед народом. Прозвучала мысль, что вера и память сохраняют человека — и художника, и зрителя.

Также разговор шел об академии, которую Илья Глазунов создавал и передавал как продолжение традиции русской школы. О спасении икон в советское время, о том, как через красоту древнерусского искусства открывается путь к вере. И о бережной, внутренней работе художника — как о духовном служении.

Кроме того, Иван Глазунов рассказал о первом Международном художественном конкурсе имени Ильи Глазунова «Вечная Россия. История. Вера. Мир».

Ведущий: Алексей Пичугин

---

Алексей Пичугин

— Друзья, здравствуйте! Это «Светлый вечер» на Светлом радио. Меня зовут Алексей Пичугин. Я рад вас приветствовать, и с удовольствием представляю нашего гостя. В ближайший час эту часть Светлого вечера вместе с вами, вместе с нами здесь, в этой студии Иван Глазунов — народный художник России, ректор Российской Академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова. Здравствуйте!

Иван Глазунов

— Здравствуйте, Алексей! Здравствуйте, дорогие слушатели!

Алексей Пичугин

— 95 лет исполнилось Вашему папе буквально на днях. Действительно, это такое важное событие в мире современного российского искусства. Понятно, что это юбилей человека, уже ушедшего человека, но тем не менее огромное количество всего, что он делал, и его работы (ну это само собой, что его работы), его Академия, его ученики — это фактически его продолжение. Поэтому 95 лет — это такая важная дата. Как ее отметили?

Иван Глазунов

— Ну это, конечно, дата важная. Очень многие, кто еще недавно закончил Академию, помнят его уроки, помнят встречи с ним, его напутствия. Его очень неформальные занятия у многих в памяти как встречи с чем-то очень важным — как какие-то жизнеопределяющие моменты, потому что он многое людям говорил, многие его запомнили очень активным человеком. Многие студенты даже с неким страхом и трепетом относились к встрече с Ильей Глазуновым. И Академия живет, конечно, так, как он завещал, как он хотел. Он хотел, чтобы Русская школа продолжалась и, чтобы память о великих художниках прошлого и недавнего прошлого была образцом для нынешних поколений. Поэтому он всегда к молодым художникам относился тоже очень бережно и, в то же время, иногда даже порой очень агрессивно, потому что он хотел, чтобы люди научились концентрироваться, чтобы люди научились выдать какой-то результат, быстро и собравшись. Потом он очень любил талантливых людей вообще, и молодых, и преподавал им такие очень интересные уроки. Многие вспоминают его как учителя, как человека, изменившего мировоззрение, давшего многое. А в Академии он хотел, конечно, чтобы, продолжалась Русская школа, чтобы такие академические профессиональные начала образования были на первом месте, пока человек учится, и говорил, что человек, не вошедший во врата классики, он дальше не будет уже профессиональным художником, он просто не сможет им быть.

Алексей Пичугин

— Вы сказали, что он мог быть резким по отношению к ученикам. Вы на себе это испытывали? У Вас был выбор?

Иван Глазунов

— Я не знаю. Наверное, у меня выбор какой-то был. Потому что если человек не хочет этим заниматься, то заставить практически невозможно. Вообще, я вижу по студентам, по тем, кто поступает, что, если человек сам не испытывает сильного какого-то влечения к этой профессии, внутри профессии, и не хочет ничего, то как ты ни бей, ни кричи, ни топай ногами, — ничего не будет. Тут надо как-то по обоюдному согласию. Я вспоминаю, как я самозабвенно рисовал... Может быть, это и сказалось на том, что меня отдали в художественную школу. И вообще мне очень нравилось это все, что связано с профессией.

Алексей Пичугин

— А к Вам эта резкость как проявлялась?

Иван Глазунов

— Ну проявлялась, да. Меня «размазывал» он просто иногда, когда я учился уже в Суриковском институте в мастерской, он мог просто уничтожить за какую-то проявленную бездарность.

Алексей Пичугин

— А Вы соглашались с тем, что это бездарность? То есть Вы могли возразить доказывать, что «я так вижу»?

Иван Глазунов

— Да, тут, конечно, надо было самому собраться и доказать, что твоя идея может состояться. Но, в то же время, иногда открывались глаза, и я понимал, что, действительно, это ничего не стоит. Он был резок, но он был и очень рад, когда результат какой-то получался, как ему казалось, неожиданно хороший. Так тоже бывало. Все боялись что-то не показать, что-то не сделать, когда он приезжал иногда в Суриковское училище в 11 часов вечера и проверял, как мы работаем. Так что наш курс работал, действительно, круглосуточно почти что.

Алексей Пичугин

— А что такое Русская школа? Вы говорите, Русская школа — это основа традиций, это основа того, на чем строилась Академия с самого начала. Но ведь Русская художественная школа очень разная. Если мы возьмем любой период русской истории, Древнерусская школа — это иконы, но то иконы особенные. 18 век — это совершенно другая история. 19 век — тоже. Какой период мы не возьмем, Русская школа — это, с одной стороны, синтез, это Русская школа, которая выросла на традициях Византии и которая эти традиции в себе настолько переработала, что выработала то, что мы знаем под названием «древнерусская икона». Но есть ли какой-то канон русской традиции в целом? Потому что вот авангард — это русская традиция или нет?

Иван Глазунов

— Да, это интересная такая тема. Она бесконечная, но я свое видение какое-то попытаюсь кратко выразить. Конечно, у нас не было (кроме, может быть, каких-то крымских и южных традиций проживания наших предков) эллинистического и античного искусства. Потому что в европейских странах — Италии, Испании, Греции, — традиция была непрерывна тысячелетиями. Мы получили с Крещением Руси византийскую традицию, очень быстро, как народ очень талантливый и восприимчивый к вере Христовой и к традициям искусства, и вообще к такому углубленному пониманию задач искусства, мы переняли очень быстро и Школу иконы, и Школу миниатюры, и словесности. Это все пришло стремительно, даже странно, как быстро все это на Руси образовалось. И духовная жизнь вот эта была связана, конечно, всегда с искусством. Потому что искусство было и в храмах, и в домах. С искусством связана и Литургия, и вся духовная жизнь. Но, конечно, мы потом в 18 веке получили Школу светской живописи (хотя, я не очень согласен с этим термином), Школу реалистического искусства, скажем так, Школу академического искусства. Это был 18 век, европейские мастера быстро научили русских учеников. У нас появилась традиция писать портреты, картины, писать пейзажи. Это быстро тоже стало своим достоянием. Был, конечно, страшный перелом петровской эпохи. Но икона всегда была параллельным миром, усвоенным за тысячу лет. Такая живопись для дворцов, живопись для домов, она тоже стала очень быстро востребованной, любимой, и русские ученики очень быстро от итальянских и немецких мастеров освоили эту Школу. В Европе в это время был процесс становления Академии, — и у нас тоже.

Алексей Пичугин

— Люди, которые ездили на вот эти пенсии в Европу, которые совершенствовались, учились или просто перенимали какой-то другой опыт. Мы же потом видим среди наших классических художников огромное количество европейских работ.

Иван Глазунов

— Там Школа, в общем-то, школа рисования, школа видения такого, школа передачи светотени, планов, правильное анатомическое рисование фигуры. Это все быстро пришло, и быстро очень сложилось в национальную Школу. И к началу 20 века, к концу 19, эта европейская традиция стала национальной. Появилась плеяда замечательных художников: таких как Нестеров, Васнецов, как те основатели русской традиции изображения русской истории. Потому что сначала, действительно, было некоторое подражание: писали Италию. Но итальянские поездки воспитывали вкус, приобщение к классике, к живописи западной, и учились на лучших образцах. И, в общем, это не испортило русского художника, наоборот, дало какую-то широту. Но многие на пороге 19-20 веков стали вспоминать икону. Был такой русский Ренессанс, когда икона открылась из-под записей и из-под черных копотей, олифы старой, и в общем, было чудо такое, когда коллекционеры, в основном, купечество, явили миру вот это чудо русской иконы, то и художники тоже какой-то внутренний Византиизм, внутреннее следование канонам как...

Алексей Пичугин

— На этом выросла наша научная реставрация, которая сначала была дореволюционной, а потом — раннесоветской.

Иван Глазунов

— Да, но дореволюционная вышла из старообрядцев-иконописцев, которые знали, как обращаться с иконой и умели писать очень хорошо. И вот в таком синтезе появилось вот это явление русского Ренессанса. Потом пришла революция, слом всего, и для меня всегда вот то, что называется «русский авангард» — он совершенно нерусский. Он наоборот отрицал всякую национальную принадлежность. Это был полный слом всех традиций, и такой, в общем, очень агрессивный слом, который с Маузером у бедра. Поэтому, когда сравнивают, как-то традицию иконы с традициями авангарда, во-первых, у авангарда никакой традиционности нету. Авангард отрицал и Бога, и иконы, и в общем-то, для меня это, так сказать, эстетика разлома, эстетика страшная, в которую играть и как-то ставить ее в один ряд с великим наследием художников-иконописецев — просто невозможно, потому что это отрицание всего, что было «до». Потом многие работали в ЧК и с Маузером у бедра, как я говорю, ходили, и это было тоже неслучайно, потому что Филонов, например, составлял расстрелянные списки, поэтому у него, наверное, помешательство это выразилось в его вот этом видении каких-то кусочков живописных. Просто они строили новый мир, и все статьи, размышления того же Малевича — это полное отрицание прошлого. Как он пишет: «Давид Микелянджело — это, несомненно, уродство». Но мы стоим совсем на других позициях, мы учимся у великих.

Алексей Пичугин

— Я напомню, что в гостях у Светлого радио Иван Глазунов — народный художник России, ректор Российской Академии живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова. Вы знаете, для меня Ваш папа открылся совершенно с другой стороны, когда я прочитал одну книгу. У меня, естественно, с детства было достаточно много книг, но я вот одну помню — «Собрание сочинений Лескова. Наверное, может быть, я был маленьким, когда оно вышло в Советском Союзе еще проиллюстрированное Вашим папой. Оно очень известное, это собрание сочинений, и эти картины известны. Но это вот я маленький для себя открыл его творчество. И как-то вот я всегда представлял себе картины Ильи Глазунова: и на выставках, и в виде иллюстраций, которые меня сопровождали маленького, юного. Потом я прочитал книгу, которая тоже очень хрестоматийная, которую, я думаю, многие наши слушатели знают: кто-то читал, кто-то не читал, ну, по крайней мере, слышал это название — «Черные доски». И я потом, узнав, что в образе этого художника, который в начале книги рассказывает про иконы Солоухину, как раз выступает Ваш папа. Мне было интересно, вот путь человека, он достаточно классический для того времени: да, блокада, да, тяжелое, очень тяжелое детство, но при этом — обучение в Советской высшей художественной школе, и работа. Вот как он через все это пришел именно к русскому глубинному искусству? Как он заинтересовался через вот эту советскую жизнь иконами, тем, что было в то время, в годы хрущевской кампании, достаточно закрыто для рядового советского зрителя?

Иван Глазунов

— Он учился в институте имени Репина, который всегда называли Императорской Академией художеств, у Югонсона. Югонсон от него отрекся после первой выставки в Москве и после уничтожения его дипломной работы «Дороги войны». Он уже тогда как бы был немного против течения. Но он интересовался иконой, потому что рядом — Русский музей, рядом Эрмитаж... А вообще традиционно и до сих пор все студенты института имени Репина и Академии в Эрмитаже просто пропадали и бесконечно изучали живопись. Но его что-то влекло именно к языку другому, к какому-то непонятному для многих студентов, увлекающихся живописью, — языку иконы. В его ранних работах есть попытка соединить во всяком случае стилистику. Вот знаменитый русский Икар, знаменитая серия с царевичем Дмитрием, Борисом Годуновым — там есть много взятого именно от эстетической стороны иконы. Потом на него, конечно, очень повлиял переезд в Москву. Он сам говорил всегда, что после созерцания восторженного Василия Блаженного и каких-то церквей, и Кремлей Ростова Великого, и того, чего нет в Петербурге, он стал русским человеком. Ему захотелось... Он вообще всегда петербуржцем себя позиционировал, говорил: «Я — петербуржец». Да, в Петербурге он бывал по 10 раз в году, всегда туда возвращался, часто посещал места своего детства, объезжал все антикварные магазины, и вообще у него всегда был самый красивый город мира, он говорил. Но его в Москве и в Ярославле, в Переславле-Залесском пронзила вот эта красота русской старины. И всю жизнь он это очень любил. И спасение им икон, создание собрания именно из спасенных икон... потому что он таким коллекционером въедливым не был, как-то он не классифицировал свою коллекцию. Просто тогда много жгли, много уничтожалось, была антирелигиозная пропаганда, иконы жгли просто в кострах иногда, и отправляли на растопку школ, детских садов и бань, и ему просто больно было на это смотреть. Он что-то брал из разрушенных церквей, привозил, реставрировал. Я помню, моя мама сидела с этими ватами и растворителями в мастерской, и открывалось чудо какой-то совсем другой живописи.

Алексей Пичугин

— Куда уж Солоухин... Собственно дальше, в развитии этой книги много рассказов о том, как он находил эти черные доски в створе окон полуразрушенных храмов.

Иван Глазунов

— Да, иконой и окно могло быть заколочено просто в сарае, или где угодно, в гараже каком-нибудь. Илья Сергеевич с Солоухиным ездил просто вместе.

Алексей Пичугин

— Я по тем же Солоухинским местам... Дороги одни, и я сам постоянно бываю в тех краях Суздальского ополья, где он ездил. Более того, так как я очень хорошо знаю эти места, я все время пытался найти те храмы, а он сознательно, видимо, так как писал в то время, не давал адресов. У него очень расплывчатое описание того, что этот храм вот он примерно так, на таком расстоянии, посвящен Флору и Лавру... Ни одного храма Флора и Лавра я там не знал. Я перебрал все и вдруг выяснилось, что это тот храм, в котором я бесконечно... он описывает чудесный иконостас старой греческой работы. Я вдруг понимаю, что это храм просто с приделом Флора и Лавра, в котором я бывал и бываю очень-очень часто, который восстановлен, и вот это вот знание меня тогда поразило. Я долго ходил по этому храму, в котором ничего, конечно, от того периода не осталось. Я помню еще его разрушенным. И я стал ходить по тем разрушенным храмам, приглядываясь к доскам, которыми заколочены окна. Если какие-то из них и были когда-то иконами, то сейчас никаких следов этого они уже не несут. Но это просто лирическое отступление. Мне вот, знаете, было интересно, когда я читал об этом — как Ваш папа, как Солоухин воспринимали икону? Чем она была для них? Это просто какой-то мостик в то время, старина или то действительно первый шаг к христианству?

Иван Глазунов

— Ну и так, и так, я думаю. Тут нашей метафорой может быть знаменитая история с послами князя Владимира в Константинополь, которые, вернувшись, сказали: «Не знаем, были мы на небе или на земле». Вообще вот это чудо древнерусского искусства может подействовать очень сильно как действительно красота красок, красота и возвышенность образа. Как в советское время икона называлась древнерусской темперной живописью — не говорили слово «икона» по возможности. Но те, кто занимался, те, кто профессионально знал икону, обычно к вере приходили — через вот эту церковную красоту, действительно. Потому что просто любить икону, не понимая, что там изображено, конечно, какое-то небольшое время можно, но потом ты войдешь в этот удивительный мир и поймешь, что за этим стоит огромная бездна знаний, любви, а потом уже веры и надежды, я так думаю. И на многих подействовало вот это чудо древнерусское, подействовало как начало духовной жизни.

Алексей Пичугин

— А у Вашего папы как этот путь проходил?

Иван Глазунов

— Я думаю, что как-то также примерно. Он, конечно, о Боге всегда задумывался, его крестили в Петербурге, но такого какого-то, наверное, воцерковленного воспитания, конечно, не было. Потому что он остался один, он просто каким-то чутьем поймал нужные волны для себя, и вот это открытие было, конечно, путем к Богу. А вообще он, конечно, очень чувствителен был ко всему и тонко чувствовал, о чем это все. А вообще, касательно Бога, к нему в Репинском тоже с непониманием относились. Он там пытался копировать где-то акварелью иконы, просто озадачив педагогов и сокурсников, но он всегда это любил.

Алексей Пичугин

— А проблемы были? Говорили, что Вашего папу поддерживает Суслов, что он как-то ему покровительствует, поэтому у него не было больших проблем с режимом, советской властью из-за увлечений, из-за взглядов. Правда ли это, или все-таки проблемы какие-то возникали, и приходилось их каким-то образом купировать?

Иван Глазунов

— Ну Суслов как? Суслов, конечно... все эти имена партийного руководства были в его жизни. Но Суслов, например, после написания (ну так говорят, он сам точно не знал) «Мистерии ХХ века» сказал, что и скандалы вокруг нее, приказал соответствующим органам не плодить новых диссидентов. То есть к нему относились так осторожно, к нему, конечно, за ним внимательно следили и за всем, что он делает. Но советское руководство не хотело тоже делать из каждого человека широко и инакомыслящего — нового диссидента. А Илья Сергеевич всегда говорил, кстати, что ему лучше на нарах на Родине, чем во дворце за границей. Он никогда не мыслил никакого отъезда, не хотел никуда бежать, ни откуда не грозить советской власти из-за рубежа. Он хотел жизни на Родине. И его обращение к людям было очень успешное. Эти кольца очереди на выставках говорили о том, что он очень востребован народом, что его любят, что его хотят видеть. От графики книжной до его больших картин, там первая мистерия была, это была народная любовь, и был действительно великий интерес. А против этого тоже трудно действовать цензуре, и всему. То есть у него такого прикрытия не было от них. Но, естественно, было какое-то взаимодействие, потому что это все... У него есть работа такая интересная — «Канатоходец». Там изображен цирк, замершие зрители и наверху маленькая фигурка идет по канату. Вот он также шел по канату, держа равновесие, всегда мыслил себя художником, живущим, работающим и служащим людям здесь.

Алексей Пичугин

— Мы выходим в эфир в дни, когда отмечается 95 лет со дня рождения Ильи Сергеевича Глазунова — русского художника и с его сыном Иваном Глазуновым мы вспоминаем Илью Глазунова, говорим о разных периодах его творчества, о взглядах, о картинах. И вот Вы говорите, что Вы тоже ездили с Солоухиным, с папой, наверняка, ездили. Он тоже, как и Солоухин, ездил по каким-то деревням в поисках икон, в поисках вот этой старины, которую он потом писал? Он же, наверное, не только в залах музеев этим напитывался и среди коллекционеров? Он же, знаете, такой у Битова было произведение «Человек в пейзаже». Мне очень нравится этот образ переносить на архитектуру, на живопись. Вот архитектура в пейзаже, да? Посмотреть деревянный храм в том месте, в котором он когда-то задумывался и не был перенесен в музей деревянного зодчества.

Иван Глазунов

— Ну да, у него, конечно, была великая тяга поехать туда, на Север. Он очень любил окрестности Ярославля, но ездил туда и на Двинский Север, естественно, он был на Белом море. Но он ездил туда с альбомом. Есть фотография, где он рисует сидит, где-то в окрестностях Изборска — есть несколько очень таких хороших художественных фотографий. Потом Великий Новгород он любил очень, конечно, и вот то, что рядом с Петербургом. Эвакуация у него была в Новгородской области. То есть он вот это впитал: чудо шумящих берез, церквей... А потом вот эту деревянную Русь увидел. Он привез с Ярославского шоссе из одного дома... с фотографом он ездил, с Кулешовым, своим другом, который в то время много его фотографировал тоже. Они заехали в какую-то деревню и вот значит он ему, Кулешову говорит: «Вот сходи в этот дом, там спроси, может, у них что старое есть?» Ему там отдали такую икону в бисерном вшитом окладе 19 века. Такая вот старообрядческая традиция, скорее всего, древнерусская, с древнерусским таким вот флёром, икона. И он ее привез, она одна из любимых у него была в собрании. И она послужила таким творческим импульсом для создания серии картин с аппликацией: тканями, жемчугами. Он как-то этот ход взял себе для такого проникновения что ли в эстетику этой манеры украшать иконы. Перенес это на свое творчество. И у него замечательный «Царевич Дмитрий», пронзительный такой. У меня есть две работы: эскиз и первый вариант ее: царевич Дмитрий такой страшный мальчик маленький с перерезанным горлом и с приклеенной рубашечкой из старой парчи. И картины были очень любимы людьми, потому что в них всегда был какой-то двойной подтекст. В них была, мне кажется, и жалость вот от этой уходящей натуры и старины. В них был пушкинский царевич Дмитрий, — он вдруг таким становился, мне кажется, в глазах многих (а там эта мысль есть с царевичем Алексеем убиенным). То есть вот это все вместе он тонко чувствовал. И ему в этом действительно помогли поездки и фотографии, где вот они с мамой стоят на фоне Ростова такого... Сейчас Ростов, он, в общем, другой: все сделано, все красиво сияет. Сказочный город, да. А тогда это была полуразбитая натура такая, как бы уходящая. Потом, он боролся же за памятники еще. Он отстаивал Ростов. Он в те годы партийному начальству как-то внушил идею сделать в Ростовском Кремле гостиницу для слета комсомольцев. И тем самым Ростовский Кремль был сохранен в полном объеме.

Алексей Пичугин

— А я так понимаю, что он тоже стоял не столько у истоков ВИАПИКа, у истоков вот этого движения за сохранение наследия, которое массово начинало в России, в РСФСР, в первую очередь, в центральной России, развиваться на рубеже 60-70-хх.

Иван Глазунов

— Да, в ВИАПИКе его фотография висит. Там чтут и помнят. Действительно, он стоял у истоков охраны памятников. И разными способами иносказательными они тогда пытались действовать. То есть, во-первых, был какой-то упоминаемый часто им с такой иногда с улыбкой, а иногда серьезно, наверное, в присутствии тоже этих партийцев, декрет Ленина «о сохранении для пролетариата наследия прошлого». И против этого «не попрёшь», потому что было прописано, и можно было этим как-то играть. Но разные были силы подключены, конечно: и убеждение, и сила какая-то вот разных придуманных... Он спас, например, церковь Симеона Богоприимца на Новом Арбате. Она спасена. Там был в Советское время музей домашних рыбок в аквариумах. Но, тем не менее, сейчас это действующий храм, и, в общем, ее хотели сносить.

Алексей Пичугин

— Ну, когда весь Новый Арбат, как вставная челюсть вставлялась, тогда и...

Иван Глазунов

— Оставили вот, оставили как-то. Он умел убеждать. И главное, что вот эти партийцы, которые посещали мастерскую, они видели иконы, они боялись рядом с иконами находиться, но, общаясь с художником, они как-то приходили к чему-то, он в них пробуждал что-то. Потому что люди же все такие, сложные достаточно, и что там в душе у человека в ответ аукнется на вот эту красоту на всю, это тоже, в общем, еще вопрос. И многие реагировали на это как-то, понимая, что это не просто какие-то предметы культа, как тогда говорили. А за этим стоит что-то то, что надо сохранять. И так растаивали некоторые.

Алексей Пичугин

— Вы могли спорить с отцом? Он спрашивал Ваше мнение, и могли бы Вы его высказать, если Вам что-то не понравилось?

Иван Глазунов

— Ну иногда это было небезопасно, конечно, но я пытался его так активно не выражать. Но думаю так, что мне помогло в жизни во многом то, что он меня после даже уже художественной школы, может быть, даже в последних годах уже моего обучения в школе начал приобщать к своим большим разным картинам. Он мне мог дать фотографию и сказать что-то по ней сделать за ночь, допустим, потому что ему срочно нужно эту работу сделать. Я был такой... не то, чтоб в подмастерьях, но помощник. Я очень многое на многих работах написал и надо было отложить свои дела...

Алексей Пичугин

— Вот сейчас наши слушатели удивятся! Как это вот: это работа Ильи Глазунова!

Иван Глазунов

— Да.

Алексей Пичугин

— Вот это масштабное полотно! Но в ней есть части, которые написаны Иваном Глазуновым.

Иван Глазунов

— Ну, как сам Илья Сергеевич говорил, «Вот у Веронеза, значит, было 40 помощников!» У него сорока, конечно, не было. Но не написанных (картин), а под руководством: я мог получить задание что-то сделать, просто помочь эти огромные картины... Их одному человеку невозможно сделать быстро. Или это надо превращать уже... как Александр Иванов, 25 лет писать. А он спешил всегда, у него были планы, выставки. Но, допустим, на «Разгроме храма в Пасхальную ночь» — есть такое огромное полотно, — он мне поручил вот эти росписи интерьера церкви. Конечно, он проходился потом кистью — как уже такой творческий процесс. Но я как бы мог ему помочь, начать вот это сделать что-то уже, архитектуру какую-то, вычертить там что-то, это естественно. И таких очень много есть картин, где я был подключен в помощь. И я этим и горжусь, и мне это, в общем...

Алексей Пичугин

— Почет!

Иван Глазунов

— Мне это много дало. Я научился концентрироваться, не спать, если надо, а работать, понимая, что он от меня хочет. Тоже делать не просто, как мне кажется, а так вот, по заданию, что называется. И это замечательно, мне кажется, когда сын с отцом вот так вот взаимодействуют.

Алексей Пичугин

— Конечно! А как появилась Академия?

Иван Глазунов

— Ой, Академия!.. Он преподавал в Суриковском, у него было там такое противостояние некоторое с программой тех лет.

Алексей Пичугин

— Перестройка.

Иван Глазунов

— Нет, еще 80-е годы тогда были. Вот у него были ученики, которые, если знали в Суриковском, что студент поступает в мастерскую Глазунова, как-то пытались так его отговорить от этого. Но потом он подружился со всеми. Кстати, вот тогда был Таир Салахов. Они из таких совершенно разных миров, но подружились в конце концов. Его уважали. Его, конечно, пытались журить за то, что он студентов в Псково-Печерский монастырь летом повез, но пришлось тоже смиряться с этим руководству. У него была своя мастерская. Но в Суриковском тогда, в последние годы советские, очень много было студентов, занимающих бюджетные места, из дружественных стран соцлагеря, республик. Они по конкурсу проходили без экзаменов и занимали бюджетные места. А люди из глубинки, одаренные наши соотечественники, поступали по 5 раз иногда. И он захотел создать свой институт, где все будет: и интерьер соответствовать, и его школа любимая, императорская академия будет уже преобразована в современную программу. И студенты будут браться по таланту, что мы и делаем до сих пор. Никаких у нас этих «позвоночников» нет, как были раньше — берем по номерам. И это он завел такую вот традицию. То есть мы специально, умышленно на приемных экзаменах, когда происходит выставка работ на экзаменах, мы не смотрим на фамилии, просто раскладываем такие цветные листочки: кто лучше, кто послабей, кто там «в хвосте». И берем наиболее одаренных людей. Вот эта традиция работает, и это он устроил. А потом, ему хотелось академию свою, чтобы тоже не было каких-то людей, противодействующих чему-то, чтобы было все по его запущенному пониманию того, как надо обучать.

Алексей Пичугин

— Можно сказать, что предоставление зданий и вообще разрешение на создание академии... это 87 год!

Иван Глазунов

— Да, Горбачев еще подписал, потом поддержал Ельцин, потом выделили вот это здание, которое было училище живописи, ваяния и зодчества. До революции, да. Оно стояло разбитое. Это была коробка, пустая внутри.

Алексей Пичугин

— Ничего не было, несмотря на то, что это Мясницкая, самый центр Москвы?

Иван Глазунов

— Там были почтовые ящики в Советское время. Потом они разъехались. Архивы какие-то хранились. И там были места, где стоишь в подвале и видишь через крышу небо в некоторых местах. То есть разбиты были этажи, разобраны полы, там здание до дранки разобрано, стены местами. Там сохранились старые фрагменты 18 века, но здание полностью было реставрировано и ремонтировано именно опять вот его силой убедить, его пробивной энергией. Он здание выхватил, и туда вернулись художники. А стены помнят ведь и Васнецова, и Поленова, и Саврасова, и многих-многих других.

Алексей Пичугин

— Вы тоже, я так понимаю, вместе с отцом стояли, совсем молодой человек, когда она появилась, у истоков?

Иван Глазунов

— Ну, меня после института Суриковского сразу пригласил... пригласил — какое-то слово такое неуместное. Ну сразу я стал преподавать в Академии. Сначала там просто на курсе работать на первом, потом постепенно разросся в зав.кафа композицией. Но он хотел, чтобы я продолжал, конечно, его дело, и он все время об этом говорил. И перед смертью еще раз мне это подтвердил в общем, что надо бороться за Академию. У меня с Академией вся жизнь вообще такая уже после институтская связана. Конечно, это уже тоже крест — работать все время со студентами, как бы выбирая время уже с трудом для своего творчества. Это сложная такая вещь, но это проблема у всех художников, кто работает педагогами.

Алексей Пичугин

— Проблема у ученых, кто начинает заниматься преподавательской деятельностью, проблема у музыкантов... ну, это общая проблема людей, которые занимаются наукой, творчеством, конечно, тут...

Иван Глазунов

— Ну как-то надо выходить из ситуации, молиться.

Алексей Пичугин

— А как выходить?

Иван Глазунов

— Ну надо распределить во-первых, время, когда ты чем занят. Иногда надо отключиться от всего и в своем все-таки внутреннем мире побыть. А потом, я же работаю в церквях на росписях, и вообще иногда бывают такие счастливые редкие дни, когда студенты дают какой-то заряд, который от них идет — бодрости и творческих сил каких-то. Но вообще, надо распределять время. Работать надо и так, и так, и переключаться просто.

Алексей Пичугин

— Ваша Академия, она работает в определенном, учит... простите, тут я не очень даже понимаю, как профессионально, правильно назвать — в определенном ключе? То есть, к вам приходят учиться молодые люди, которые знают, что они хотят работать в традициях вот той самой Русской школы, о которой мы начинали эту программу?

Иван Глазунов

— Да, они, конечно, абитуриенты, понимают, куда они идут, потому что институтов не так много художественных, и, в общем, везде понятно, какая-то своя история, свой курс на что-то. У нас — в основном, выпускники художественных училищ. Иногда, очень редко бывает, дети дома занимались с кем-то, с художником, может быть, с каким-то, и поступают. Иногда поступают из художественного лицея, но контингент такой уже, понимающий, что будет впереди. Просто надо выбрать молодому человеку, куда пойти учиться. У нас с первого курса будут гипсы, будет изучение анатомии, рисование натуры такой вот по образцам той самой школы — знаменитой, академической, по русским, европейским образцам мы работаем. У нас, кстати, итальянец недавно приехал, сказал, что ему плевать на все санкции, хочет в России жить и работать.

Алексей Пичугин

— У нас достаточно много европейцев.

Иван Глазунов

— Едут-едут. Вот и направление у нас такое вот, что три мастерских на живописи, на скульптора у нас есть, на реставратора замечательные направления. У нас с иконами работают с прекрасными реставраторы, восстанавливают иконы из Ростова, из Костромы, из Переславля-Залесского. У нас очень серьезный факультет. Искусствоведы у нас есть. Но мы учим...

Алексей Пичугин

— А сохранение наследия?

Иван Глазунов

— Да, факультет есть уникальны. На архитектуре есть кафедра охраны культурного наследия. Это обычно сотрудники ДКН. Но у нас они такие: художник-архитектор-чиновник. Вот такой человек, с такими взглядами широкими.

Алексей Пичугин

— Ну это, на самом деле, наверное, очень важная составляющая, когда и чиновник тоже, потому что мы сейчас пришли, наверное, к такому современному представлению чиновника как менеджера, который далек вообще зачастую от объекта, с которым он работает: сегодня с наследием, завтра — с теплофизиками, а послезавтра — еще с кем-то. А если будет воспитан какой-то класс, какой-то новый вид чиновника, занимающегося сохранением наследия, и только этим, с пониманием того, чем он занимается, это, конечно, важная история. У нас уже времени не так много остается. Я бы хотел Вас спросить еще про конкурс. Он называется «Вечная Россия» и приурочен как раз к 95-летию Вашего папы. Что это за конкурс? Вы его объявили, и как он будет проходить?

Иван Глазунов

— Да, мы в день рождения, в 95-летие, собственно, объявили конкурс, который называется по картине его знаменитой «Вечная Россия». Расшифровывается как вера, история, мир, и ориентирован на художников и скульпторов. Для создания значительного художественного произведения на тему русской истории. И мы надеемся на то, что, может быть, появится кто-то из славянских народов, связанных с православной, естественно, традицией, кто тоже может участвовать в этом конкурсе. Но и не только.

Алексей Пичугин

— Вы именно на православную традицию ориентируетесь?

Иван Глазунов

— Да, у нас, значит, тема... такие вот языческие корни, мы вот не трогаем вообще.

Алексей Пичугин

— А традиционные религии, которые есть в России, ну, к примеру, я не знаю, из Татарстана, мусульмане.

Иван Глазунов

— Нет, у нас православные. У них есть, кстати, в Татарстане есть замечательные конкурсы татарские с... ну я не знаю, как мусульманская традиция может быть с изображением живописным каких-либо сюжетов. Наверное, как-то уживается. Но у нас конкурс сейчас именно по русской истории, потому что Илья Сергеевич хотел и главной задачей художника определял — как вот не забыть, новое дыхание дать названию большой картины, симфонии в музыке, как роману в литературе. Скульпторов тоже это касается — создание какой-то группы эпической. Мы хотим эпические полотна на тему древней истории, новой истории, и даже новейшей, что довольно сложно, но, тем не менее, творческие силы мы хотим этим конкурсом пробудить. Будем награждать, будет денежная премия, и ровно год дается. Это ежегодный будет конкурс. Год дается на исполнение. У нас будет не только жюри, а будут консультанты, которые могут проконсультировать людей по каким-то деталям картины, по костюмам даже, по прикладным таким вещам.

Алексей Пичугин

— 10 июня следующего года вы проведете...

Иван Глазунов

— Да, мы проведем награждение.

Алексей Пичугин

— Мне в связи с этим всегда очень жалко, что я не художник, ну и совершенно вот к живописи никак не способен. Всегда с детства жалел, потому что у меня на эту тему есть, как мне кажется, замечательная идея картины, потому что вот этот сюжет никто никогда не брал древнерусский, связанный с Липецкой битвой. Липецкая битва как такое ярчайшее проявление братоубийственной войны в нашей древнерусской истории, когда два брата сошлись, положили по летописным данным 10 тысяч человек. Понятно, что это точно никто подтвердить точно не может количество. Но через год они торжественно примирились, а вот эти люди остались до сих пор, кстати, частично лежать где-то там, в пределах Ополья и города Юрпольский.

Иван Глазунов

— Я скажу, что в русской истории и в истории вообще такой вокруг России, русского мира — что сейчас так называется, вот все вспоминают «Барыню Морозову», «Утро стрелецкой казни», и Васнецова после «Побоища Игоря Святославича с половцами». Но, честно говоря, есть, конечно, еще сюжеты, но не так уж охвачено. Там ведь есть...

Алексей Пичугин

— Но Липецкая битва никем не охвачена.

Иван Глазунов

— Никем не охвачена.

Алексей Пичугин

— Хотя это крупнейшее феодальное сражение в Древней Руси.

Иван Глазунов

— Это замечательная тема, и таких тем, где есть сложная психологическая какая-то драматичная ситуация, их очень много. Есть тема какая-то лирическая, любовная, — их тоже никто не писал еще. Есть тема былин — такая вот эпика древнерусская. Ну да, Виктор Михайлович Васнецов, ну и все. То есть, огромный пласт вообще для художников получать вдохновение. И во всех странах, кстати, европейских в начале века был подъем такой национальный каких-то поисков традиций: в Англии — прерафаэлиты, во Франции были замечательные художники, писавшие Средневековье. И у нас огромный выбор и тем, и сюжетов, чем занятья и о чем подумать.

Алексей Пичугин

— А почему монументальное именно?

Иван Глазунов

— Ну, потому что все-таки должна родиться серьезная какая-то большая вещь. Хотя мы будем все рассматривать.

Алексей Пичугин

— Размер имеет здесь значение? Это что-то огромное, монументальное полотно, или это какая-нибудь...

Иван Глазунов

— Нет, конечно. И имеет, и не имеет. Можно и небольшую вещь сделать. У нас и графика тоже будет рассматриваться.

Алексей Пичугин

— То есть, это не то, что по размеру. Это картина должна быть действительно большой.

Иван Глазунов

— Картина должна быть значительная, не «проходная» — как называется на жаргоне.

Алексей Пичугин

— Ну это идейная, идейная составляющая больше?

Иван Глазунов

— Да.

Алексей Пичугин

— Значительное событие, или как-то по-другому трансформированное?

Иван Глазунов

— Или тонкое исключительное событие, конечно, или какая-то тонкая идея, или тонкое настроение, или какая-то вот картина-раздумье философское. Тут же в душу не заглянешь — все разные. Но вещь должна быть, как я говорю, не «проходной».

Алексей Пичугин

— Я уверен, что нас слушают сейчас художники, которые работают в похожей технике, которые могли бы представить свои работы. Куда представлять, и еще раз можно о сроках?

Иван Глазунов

— У нас будет в ближайшие дни на сайте нашей Академии ссылка на страницу конкурса. Там будут прописаны все положения конкурса, там будут способы связи с нами, регистрация, и сейчас просто наша творческая группа в Академии в настоящий момент прорабатывает, так сказать, детали. Но нам было важно объявить конкурс именно в день рождения, в юбилей, поэтому, может быть, не все детали еще отточены, но они сейчас появятся уже в сети для всех: заходите, регистрируйтесь, пишите, думайте. Но как бы год дается на исполнение. Ну, кто хочет, может и два. Это должен быть ежегодный конкурс.

Алексей Пичугин

— Да, кстати, вот мы еще забыли сказать, что конкурс должен стать ежегодным, и нет никаких «препонов» к тому, чтоб он не стал ежегодным. Возраст участников тоже не...

Иван Глазунов

— Там будет номинация для учащихся профессиональных творческих ВУЗов и будет вторая номинация для художников уже состоявшихся, но профессиональных тоже. Потому что, по моему опыту, конечно, самородки бывают, но мы все-таки на профессионалов сейчас ориентируемся, на профессиональных художников и скульпторов.

Алексей Пичугин

— Давайте еще раз напомним, что конкурс «Вечная Россия», который приурочен к 95-летию Ильи Сергеевича Глазунова, он будет ежегодным, и, соответственно, он посвящен будет памяти, имени Ильи Глазунова.

Иван Глазунов

— Да, он имени Ильи Глазунова, конечно: вера, история, мир.

Алексей Пичугин

— Да, и можно представлять свои работы, монументальные работы на тему русской истории, Православия. И сегодня, я напомню, что в нашей студии был Иван Глазунов. Мы говорили про Илью Глазунова, взгляды, мировоззрение, работы, жизнь — с его сыном Иваном Глазуновым, народным художником России, ректором Российской Академии живописи, ваяния и зодчества. Спасибо Вам большое, что пришли к нам!

Иван Глазунов

— Благодарю, Алексей! С Вами очень приятно.

Алексей Пичугин

— Спасибо большое! Прощаемся с вами до новых встреч! Всего хорошего!

Иван Глазунов

— До свидания!

---

Все выпуски программы Светлый вечер

• «Апокалипсис в иконографии Гурия Никитина». Татьяна Самойлова
• Светлый вечер с Владимиром Легойдой
• «Апокалипсис — книга и иконография». Игумен Пантелеимон (Королев)

---

Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов