«Осмысление перехода из земной жизни в русской литературе». Протоиерей Павел Карташёв

Протоиерей Павел Карташёв в студии Радио ВЕРА

У нас в студии был настоятель Преображенского храма села Большие Вязёмы Одинцовского района протоиерей Павел Карташёв.

В контексте праздника Успения Пресвятой Богородицы мы говорили об осмыслении в русской литературе перехода из земной жизни в жизнь вечную.

Этой программой мы завершаем цикл из пяти программ, приуроченных ко дню Успения Пресвятой Богородицы.

Первая беседа со священником Александром Сатомским была посвящена отношению к ограниченности земной жизни в Ветхом Завете.

Вторая беседа с протоиереем Дионисием Лобовым была посвящена христианскому отношению к уходу близких из земной жизни.

Третья беседа с протоиереем Павлом Карташёвым была посвящена истории и смыслам Успения Богородицы.

Четвертая беседа со священником Александром Сатомским была посвящена отношению к смерти в Новом Завете.

Ведущая: Алла Митрофанова

Алла Митрофанова

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. Дорогие друзья, здравствуйте. Я Алла Митрофанова. Сегодня пятница, завершается наш цикл разговоров, посвящённых празднику Успения Пресвятой Богородицы. Сегодня у нас немножечко необычный, наверное, будет разрез с нашим дорогим гостем, протоиереем Павлом Карташовым, настоятелем храма Преображения Господня села Большие Вяземы. Отец Павел, приветствую вас.

Отец Павел

— Здравствуйте, здравствуйте, спасибо.

Алла Митрофанова

— А, мы решили поговорить о рефлексии по поводу вопросов, связанных со смертью, с переходом из жизни временной в жизнь вечную в нашей литературе. Поскольку мы с отцом Павлом спелись на тему литературы. Отец Павел литературу любит, знает прекрасно, не только русскую, но и французскую. Вообще мне кажется, что вам, отец Павел, литература так или иначе осмысляющая вопросы предельные, да, то есть литература так или иначе соотносящая себя со Священным Писанием, вся интересная. А это в широком смысле западная литература, да, и не только. То есть это и Шекспир об этом, да, и Фолкнер об этом, и французы, ваши любимые, да. В общем, много самых разных аспектов. Сегодня о русской литературе, в основном, будем говорить. И, действительно, как Томас Ман в своё время сказал, охарактеризовал её, литературой святой. Да, русская литература, сказал он, это святая литература. А, можно, я думаю, с этим тезисом в каком-то смысле согласиться, потому что предельные вопросы, главные вопросы, которые пытаются либо решать, либо заниматься поиском ответа — это, вот, собственно, наши авторы, да, что делают, это ищут ответы на вопросы о смысле жизни, про что моя жизнь, в чём её предназначение, что со мной, да, и как мне вообще отнестись к тому факту, что однажды я умру.

Отец Павел

— Художник не говорит: так поставлю перед собой такую-то задачу и буду искать на неё ответ. А, он, он, скорее, перед задачей органично встаёт, и его жизнь, его опыт, его вдохновение, его мастерство ему этот ответ предлагает. Иногда не в одном, а в нескольких вариантах. И священник, и художник, писатель, поэт, драматург, да и живописец, да и композитор, он уже выбирает из тех вариантов, которые ему предлагает жизнь, которую он переживает и пытается по-своему освоить. Вообще, средства художника, когда он задумывается о жизни, это средства художественные. То есть рефлексия художника, его размышления, его поиск — это его художественные средства. Другими средствами он не пользуется. Иначе это уже не художественная литература, а научная или проповедь или, ну, в общем, текстом является и какой-то бюрократический документ. В общем, это тоже текст. И там по-своему решаются жизненные задачи. Жизненные задачи. Вот. Поэтому, если, если знаете, вот вы произнесли слово "рефлексия". От латинского — это русская рефлексия - размышление. Но от латинского "рефлексио", что означает поворачивание. Ну вот приставка "ре", а флексия - это конец, это хвостик некий у слова, да? Флексия — это что, это всё, что в конце слова, что меняет его направленность, содержание, окраску, стилистическую. Вот. И если рефлексия поворачивать, то поворачивает туда или сюда, в ту или иную сторону. А, в конце концов вообще вся жизнь биполярна. Есть два полюса. Или к Богу, или от Бога. Или в землю, или в небо.

Алла Митрофанова

— Вот как вы точно сейчас обозначили эти два полюса. Просто часто довольно приходится видеть точку зрения, или там, не знаю, там, какую-то плюралистическую, что истина где-то посередине, что вот, и, и она может быть посередине, потому что...

Отец Павел

— Она может быть посередине, потому что...

Алла Митрофанова.

— ... да, а на самом-то деле, действительно, в предельном смысле есть два основных вектора. Да, либо человек движется к Богу, либо он движется от Бога.

Отец Павел

— Куда направлено лицо человека, в какую сторону он смотрит. И поэтому, вот это вот туда или сюда, в сторону земную, и тогда феномен смерти, о котором рефлексирует, о котором задумывается русская литература, он воспринимается, если он смотрит в земную сторону, как зеркало, в котором отражается умирание, исход ну там, белеющие губы, глаза, которые начинает подёргивать какая-то пелена, о них иногда говорят остекленевшие, такие, стекленеющие глаза, испарина, такая бледность предсмертная, и всё это иногда выступающие веснушки, простите меня за такие натуралистические подробности, но художники часто очень вот это всё описывают, последние слова умирающего, всё, и ты видишь, какой наблюдательный, какой точный художник. Вот он это всё описал. И если он только всё это описал и всё, то какое-то чувство неудовлетворения может быть у читателя. А, ну хорошо, и что, и всё? То есть жаждет человеческая душа ответа. А это конец? Дальше темнота? Дальше тишина, полная и вечная? Дальше ничего? Небытие? Или за... И есть другая точка зрения, когда поворачивается лицо в другую сторону, и тогда уже смерть становится не зеркалом, отражающим земную жизнь, а окном в мир иной. Потому что когда на месте окна зеркало, тогда нужно искусственное, мёртвое освещение, чтобы ориентироваться в том пространстве жизни, от комнаты начиная и кончая вообще всей жизнью. А когда это окно, то вот, вот сегодня, вот, день, солнце, хлынет свет и осветит всё, и не нужно будет ничего искусственного, а в свете, в настоящем солнечном свете, вообще все лампочки, они только если на них смотришь в упор ты понимаешь, что они зажжены, потому что достаточно того света небесного, который... И поэтому вот и если это окно в иной мир, тогда в глазах умирающего, над ним, за ним встаёт заря вечной жизни. Заря вечной жизни — это цитата из Фёдора Михайловича Достоевского. И если позволите, три секунды ещё, если позволите, а, я хотел бы к нашему разговору, к нашей рефлексии сделать, предложить такой эпиграф из Фёдора Михайловича Достоевского из "Дневника писателя". Но я вас перебил.

Алла Митрофанова

— Ничего, ничего, давайте сначала эпиграф, а потом уже всё остальное.

Отец Павел

— Вот как бы эпиграф. Вот. У нас даже два эпиграфа. Один просто из Тютчева, «что сквозит и тайно светит в красоте твоей нетленной». А, ну понятно, что откуда, из какого очень известного стихотворения о Христе, который, исходил, благословляя русскую землю, не поймут и не заметят гордый взгляд иноплеменный, что сквозит и тайно светит, сквозит. То есть жизнь прозрачна. Сквозь жизнь, сквозь даже её умирание что-то сквозит. И тайно, а потом всё более внятно, внятно светит. И вот Фёдор Михайлович Достоевский, у него есть статья в его блоге девятнадцатого века. [смех] Ну, в "Дневнике писателя".

Алла Митрофанова

— Ну да, да, Достоевский - первый блогер, конечно. «Живой журнал» — это вот это, пожалуйста.

— "Дневник писателя". И в "Дневнике писателя", декабрь 1876 года, ему остаётся немного лет жизни, четыре. Даже неполных-то... ну, четыре года жизни, он пишет в третьей статье голословное утверждение. Вспоминает статью "Приговор", за которую он подвергся нападкам со стороны, может быть, непонимающих, и каких-то очень уж земных критиков. Он говорит: "Статья моя "Приговор" касается основной и самой высшей идеи человеческого бытия, необходимости и неизбежности убеждения в бессмертии души человеческой". Пишет Достоевский. "Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация. А высшая идея на земле лишь одна, и именно идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные высшие идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из неё одной вытекают". И в другом месте Достоевский говорит: "Вера в Бога и вера в свою душу, которая бессмертна, это две стороны одного мировоззрения, одной медали". Вот это эпиграф к нашему разговору. И в свете этого понимания, что, и тогда все художники, которые рефлексировали, рассуждали, задумывались о смерти и её изображали, а кто только её не изображал, они все так или иначе, не строго, есть переходные моменты, нельзя так вот чёрно-бело разделить, у, всех наших русских авторов на два лагеря, поэты ли они или писатели, но они так или иначе тяготеют, в самих себе обнаруживают тенденцию или в эту сторону земную, где преобладают тогда преобладает описательность, иногда искуснейшая, иногда мастерская, как у Льва Николаевича Толстого, вот. Или же они тяготеют к другому полюсу, к другому полюсу. И вот тут-то мы можем хронологически пунктирно, очень быстро пройтись по русской литературе и обозначить: вот этот художник он к какому лагерю тяготеет? К лагерю, который предчувствует, который свидетельствует о том, что есть жизнь, есть жизнь вообще, жизнь побеждает. Жизнь после жизни. Я, видите, как-то остановился, и вы мне подсказали. Я хотел сказать: жизнь после смерти. Но смерти-то нет. И об этом их свидетельства. Об этом их свидетельства. Вот, например, Державин. Мы его, если позволите, первым возьмём, да? У него есть...

Алла Митрофанова

— Патриарх русской литературы, что ж, конечно.

Отец Павел

— А, его знаменитая ода «Бог». «Ты есть!» — он восклицает. "Природы чин вещает". Ну, правильно, такое, знаете, космологическое доказательство бытия Божия. "Гласит моё мне сердце то". Нравственное доказательство. "Меня мой разум уверяет: Ты есть! И я уж не ничто. Я связь миров повсюду сущих, я крайня степень вещества, я средоточие живущих, черта начальна Божества». И завершается его ода: "Твоё создание я, Создатель, Твоей премудрости я тварь. Твоей-то правде нужно было, чтоб в смертную бездну приходило моё бессмертное бытие. Чтоб дух мой в смертность облачился и чтоб через смерть я возвратился, Отец, в бессмертие Твоё". Вот свидетельство Державина, Гавриила Романовича, великого русского поэта.

Алла Митрофанова

— Протоиерей Павел Карташов, настоятель Преображенского храма села Большие Вяземы проводит с нами этот «Светлый вечер». Мы говорим сегодня о рефлексии по поводу вопросов жизни и смерти в русской литературе, классической и литературе, я думаю, XX века тоже, да? В XX веке, конечно. Хотя, вы знаете, XX век на самом деле тоже уже классика.

Отец Павел

— Мы даже могли бы сказать: литературе на великом и могучем русском языке.

Алла Митрофанова

— Хорошо. Ода «Бог» Державина. Я сейчас не помню, на какое количество языков она была переведен примерно сразу. Это удивительно. Да, да. Она поразила современников.

Отец Павел

— Она поразила японцев.

Алла Митрофанова

— Очень сильные стихи. Почему нас это удивляет?

— Кто-то, не помню кто, может быть... У кого я это прочитал? У Мединского, кажется. Вот, он посвящает отдельный такой эссе Державину, и я... Там было такое уточнение о том, что, кажется, восемь переводов, что само по себе, в Японии состоялось этой оды. Это о чём-то говорит, что японская культура нуждается в обновлении, значит, в понимании, в углублении.

Алла Митрофанова

— Слушайте, японская культура, о японцах сугубо молится святитель Николай Касаткин, который туда православие принёс, и, кстати, первыми-то его, в его пастве стали самураи. Ну, да. После... Ну, то есть это очень интересная история.

Отец Павел

— Парел Савабе. Я помню, знаете, я читал лет десять курс миссиологии, посвящая несколько лекций святителю Николаю Японскому. Поэтому его жизнь моя, так сказать, вот, ну, родной письменный стол.

Алла Митрофанова

— Великолепно. Давайте как-нибудь с вами отдельный разговор посвятим.

Отец Павел

— А его дневники — отдельный разговор. Это просто приключенческий роман.

Алла Митрофанова

— Кто бы сомневался. Отец Павел, я как представлю себе, через что он прошёл, да, он приехал, не зная японского языка, с нуля его выучил и так погрузился в эту культуру, что стал родным человеком для, в общем-то, этих довольно закрытых людей.

Отец Павел

— Да. Да. И получил венок императора, стал самым уважаемым человеком в Японии

Алла Митрофанова

— И человек, который… ну вот идёт русско-японская война. Кто два самых уважаемых в Японии человека? Император и святитель Николай русский. Вот так вот, такой парадокс. А знаете, возвращаясь, да, вот почему я про Державина заговорила. Пожалуй, одна из самых цитируемых строчек в оде «Бог» - это строчка вот эта самая: "Я раб, я царь, я червь, я Бог". Где через запятую: "Я царь, я раб, я червь, я Бог. Но будучи я столь чудесен, Отколь я происшел? — Безвестен; А сам собой я быть не мог…»

Отец Павел

— Да, да. Ну, ну очевидно. Вот это вот это глубокое и при этом очень компактно изложенное представление о сути человеческой природы. Да. «Я царь, я червь, я Бог». И это мне кажется, как раз то, что и современников Державина поразило, и то, что сочетание молекул, атомов.

Алла Митрофанова

— ...да, при этом червь, и при этом Бог. Потому что помимо набора молекул у меня есть что-то гораздо большее…

Отец Павел

— И я чувствую вот этот свой потенциал из плоти земной, из глины. Адам – «красный». ....есть и в прах ты идешь, и при этом... ...то, что в меня вдохнул Бог, дыхание жизни. Я к этому призван.

Да, я к этому призван. И вот мы когда говорим о рефлексии русских писателей, поэтов, драматургов о смерти, мы, конечно, не можем охватить, это объятно, это можно охватить, но у нас рамки разговора, поэтому у нас верстовые столбы. Мы идём по вехам. И вот следующий на этом пути у нас Пушкин, про которого мы тоже говорим, что он как раз финалом своего творчества манифестирует, заявляет о том, что он принадлежит к лагерю Державина в этом смысле, что ему жизнь вечная, её предчувствие однажды странствуя в пустыне дикой, он вспоминает своего собственного пророка и пророка Исаию и своё стихотворение. И вот стихотворение "Странник". У Пушкина есть пометка: из Джона Беньяна. А Джон Беньян — это автор проповедник не англиканин, баптист семнадцатого века в Англии. У него есть знаменитое, такое известное, многократно переиздававшееся сочинение "Путешествие пилигрима" или ещё его переводят иногда как "Путь паломника", написанное в 1678 году. И вот Пушкин у нас его переводит, но, конечно, это пушкинское стихотворение, совершенно наполненное его образами, его дыханием, его стилем, его мироощущением. Вот и он пишет о себе в конце стихотворения, что он изнывает, он изнемогает, он тяготится этой жизнью, которая всё более и более ему кажется бессмысленной, без того высшего смысла, который бы всё озарил, всё бы расставил, всё бы наполнил значением и указал бы цель. И вот он сравнивает себя: «Он путник до дождя спешит на ночлег. Духовный труженик, в- волоча свою веригу, я встретил юношу, читающего книгу. В интерпретаторе говорят: да, встретил ангела. Какую книгу читает? Ну, наверное, слово Божие. Он тихо поднял взор этот ангел и вопросил меня: о чём, бродя один, так горько плачу я? И я в ответ ему: познай мой жребий злобный. Я осуждён на смерть. Ну как каждый из нас. Можно и так сказать. И позван в суд загробный. И вот о чём крушусь. К суду я не готов, и смерть меня мтрашит. Коль жребий твой таков, он возразил, и ты так жалок в самом деле, чего ж ты ждёшь? Зачем не убежишь от сени? Я: куда ж бежать? Какой мне выбрать путь? Тогда: не видишь ли, скажи чего-нибудь, сказал мне юноша, даль указывая перстом. Я к окну стал глядеть болезненно отверстым. Вы вспоминали о том, говорили о том, что мы смотрим на мир-то, знаете, таким, знаете, неясным взором. Э, старец Зосима. Да. Неясным взором.

Алла Митрофанова

— Да исихасты умели смотреть на мир так, что видели его пронизанным божественным светом. А мы нет.

Отец Павел

— И при этом Пушкин говорит: как от бельма врачом избавленный слепец, то есть не совсем слепец. Я вижу некий свет. Сказал я наконец. Иди ж, он продолжал, держись сего ты света, пусть будет он тебе единственная мета, пока ты тесных врат спасенья не достиг. Ступай. То есть указание: вот бежать, пустился в тот же миг. Указание в жизнь вечную. И вот далее, далее, чтобы поддержать и продолжить эту тему, как бы лагеря, группы, плеяды писателей, плеяды, которые видят некий свет и держатся всего этого света, это буквально две-три строки из эпилога романа Фёдора Михайловича Достоевского, которого мы уже поставили его мысли в эпиграф к нашему разговору. Это несколько строк из эпилога романа "Преступление и наказание". Вообще весь роман в центре его чтение Соней Раскольникову Евангелия. Целой главы Евангельское о воскресении святого праведного Лазаря. Причём там он в центре креста. Это в самой середине романа. То есть он вошёл, он на кресте. И с этого начинается, с этого перелома начинается медленное возвращение Раскольникова к жизни. Медленное, трудное, с покаянием, с признанием своего преступления. И вот наконец, наконец на каторге происходит то, к чему медленно шли они оба. Они хотели было говорить, но не могли. «Слёзы стояли в их глазах. Они оба были бледны и худы. Но в этих больных и бледных лицах уже сияла заря обновлённого будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их воскресила любовь. Сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого. Он воскрес, и он знал это. Чувствовал вполне всем обновившимся существом своим. А она, она ведь и жила только одною ему, его жизнью. И вот он потом под подушкой у него её Евангелие, которое то самое, которое она читала. Эта книга принадлежала ей и была та самая, из которой она читала ему о воскресении Лазаря». Вот сказали точнее о воскресении Лазаря. Ну о воскресении Лазаря. Вот.

Алла Митрофанова

— Для меня вообще эпилог "Преступления и наказания" — это, знаете, такая параллель с другой книгой из уже из двадцатого века и из другой культуры, но вместе с тем, от которой у меня тоже, знаете, слёзы радости каждый раз, "Хроники Нарнии". Помните, чем заканчиваются "Хроники Нарнии"? Вот когда вперёд и выше, вслед за Асланом летят все наши любимые герои. Да, вперёд и выше, вперёд. То есть и для них всё Царствие Небес для них открывается всё в новой и в новой высоте и глубине. Да. И Льюис там в самом конце говорит: а всё последующее было так прекрасно, что и сказать нельзя. У Достоевского последние строчки в эпилоге примерно слово в слово те же самые. Это поразительно. Вот знаете, при том, что мне кажется, Льюис, когда заканчивал "Хроники Нарнии", то…

Отец Павел

— Да. у Льюиса есть "Окружной путь паломника". Это тоже Джон Беньян. То есть у нас выстраиваются такие линии: Беньян, Пушкин, Льюис.

Алла Митрофанова

— Куда ж друг от друга нам деться на этой планете?

Согласна. Совершенно верно. Вот. Но у Достоевского, когда там говорят: вот "Преступление и наказание", там нет, да нет там никакого раскаяния, да нет там никакого исправления Раскольникова, да о чём вы говорите? Друзья, давайте читать глубже. Давайте вглядываться в этот изумительный текст.

Отец Павел

— Где нет раскаяния???

Алла Митрофанова

— В «Преступлении и наказании». Я неоднократно даже от церковных людей слышала такую критику, что вот Достоевский там всё наизнанку вывернул, а при этом света никакого нет, и всё безнадежно. А дальше, что у Раскольникова какая-то метанойя – это вы всё сами придумали. Давайте внимательно вглядывать в этот текст.

Отец Павел

— Нет. Мне кажется, это какое-то даже… ну… поработать надо над собой…

Алла Митрофанова

— Ну я не буду взрослым людям говорить: «Вы знаете, поработайте над собой».

Отец Павел

— Я же это заявление сделал, не зная, о ком идёт речь. Оно такое всеобщее, абстрактное.

Алла Митрофанова

— Нам Достоевский открытым текстом в эпилоге "Преступления и наказания" говорит о наступлении, о прорыве вечности вот в эту самую каторгу, в наше временное измерение.

— Заря покаяния, уже проблески, уже звуки, уже музыка эта начинает звучать даже когда он уже он идёт на признание. Он идёт на признание — это да ну, как бы надень на себя эту одежду. Подумай, вот ты на месте его. Как тебе будет тяжело и трудно, и какой это будет удивительный прорыв. Достоевский - великий мастер "Преступления и наказания". Он не описывает нам неописуемое. Он ставит нас на пороге вечной жизни. Он показывает нам вот этот земной путь, смотрите, какой тернистый, трудный, мучительный, скорбный, тесный, привёл нас к тому, что заря новой жизни воссияла в их сердцах. Но есть и другие писатели.

Алла Митрофанова

— Вот о них мы поговорим буквально через пару минут. Но мне бы очень хотелось, отец Павел, чтобы мы всё-таки чёткую границу не проводили, что вот эти у нас разворачиваются к Богу, а вот эти у нас в земном измерении увязли.

Отец Павел

— Если вы хотите, я сейчас на этом сделаю акцент.

Алла Митрофанова

— Хорошо. Протоиерей Павел Карташов, настоятель Преображенского храма села Большие Вяземы проводит с нами этот «Светлый вечер». Мы говорим о рефлексии по поводу вопросов жизни и смерти в русской классической литературе.

Алла Митрофанова

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА продолжается, дорогие друзья. Протоиерей Павел Карташов, настоятель Преображенского храма села Большие Вяземы в нашей студии. И поскольку вся неделя у нас посвящена осмыслению праздника Успения Пресвятой Богородицы, и, собственно, в среду мы с отцом Павлом в этой студии как раз о празднике Успения говорили, а сегодня собрались поговорить о том, как тема смерти, вопросы перехода, успевания, засыпания, созревания, да, осмысляются в нашей замечательной русской литературе. И, как в самом начале отец Павел уже заметил, действительно мы сами выбираем, смотрим мы на Бога или вглядываемся мы в какие-то другие сущности и в иную сторону, да, разворачиваем свой взгляд.

Отец Павел

— Но при этом, и, и ещё раз повторю, и в начале оговорился, что было бы очень примитивно разделять строго на два лагеря и говорить, что одному лагерю совершенно чуждо предчувствие будущего неба, а другой лагерь совершенно оторван от земли и полностью так вот витает в облаках в империи.

Алла Митрофанова

— Все, кого вы перечислили в первой части нашего разговора, Державин, Пушкин, Достоевский, это люди очень хорошо знающие, что такое земная жизнь.

Отец Павел

— И не просто хорошо её знающие, блестяще, да, да, размышляющие. То есть это классики нашей литературы, это классики всемирной литературы. Но и другие авторы, и сейчас мы назовём некоторых, которые тоже являются всемирно известными и любимыми людьми самых разных культур и языков, но исследуя хронологически, мы должны будем просто как бы упомянуть и сказать, что, а другие авторы, которые изображали действительность скорбную, например, Дмитрий Васильевич Григорович, который написал душераздирающие, писал душераздирающие рассказы и повести о слёзном, скорбном уделе человека на земле, ему тоже совершенно не чуждо было понимание того, потому что художнику не всегда нужно заявлять о том, что, вы знаете, вот, будет то-то и то-то. Иногда, иногда так проберёт нас чужая боль, верно, точно метко, немногословно, глубоко изображённая, что в душе уже совершится тот самый катарсис, то обновление, которое иногда не менее важно, чем, чем декларация.

Алла Митрофанова

— Согласна с вами. Вообще мне кажется, что такая декларативность, назидательность, воспитательность — это не совсем, не вполне художественные методы. Толстой, например, когда на табуретку становится и превращается в учителя жизни, ну, я имею в виду не его публицистику, я имею в виду его художественные произведения, те же "Война и мир", там прямо явно чувствуется, что вот здесь Толстой опять встал на табуретку.

Отец Павел

— Ну, возвращаясь к Григоровичу, в принципе, это тенденция, это не всецелое пребывание в этом лагере. А скорее некая такая тенденция, как человек принадлежит к тому лагерю, условно называемому нами земному. Это когда некие акценты преобладают. Это не значит, что в них не светит ничего, не сквозит и тайно не светит. Нет. Но вот это произведение, в которых преобладает описательная составляющая, впрочем, высокохудожественная, в 1846 году, это, это такая поднимающая голову уже реализм возникший, уже пришедший в нашу литературу и в наше искусство. Вот. Натурализм, натуралистическая школа, так называемая. Одним из провозвестников которой был Белинский. Повесть "Деревня", несчастная крестьянка, несчастно выданная замуж, притесняемая в доме, биваемая, в общем, непонимаемая, ну, человеческое существо, которое у читателей вызывает просто вот содрогание сочувствия, соболезнования ей. Она умирает и не может ничего сказать. Она зовет своего мужа, который её бил, который её притеснял, он подходит. «Ну что?» — грубый такой человек, понятно, и ещё и пьющий — отвечал тот, подходя ближе к жене. «Григорий, - продолжала Акулина тем же замирающим голосом. «Григорий, Григорий"». У неё не хватало сил сказать больше. «Ну, слышу. Что ж надо?» Она положила руку на спавшего возле неё ребёнка, их общего ребёнка, и произнесла протяжно: «Не бей её, не бей. За что?» И вот мало-помалу звуки её голоса слабели, слабели и совсем стихли. Смутные, полуоткрытые глаза не сходили, однако, с мужа и как бы силились договорить всё остальное. Наконец и те начали смежаться. Он выходит в сени, говорит своим сёстрам, которые тоже были такие узурпаторы этой несчастной крестьянки: «Отходит». И когда он везёт её тело погребать в метель, за санями бежит дочка. Почти голая. Вот, казалось бы, ну это жизнь, которую изобразил талантливый писатель, и она страшна. Она страшна, и она вызывает у читателя: так не должно быть. В повести есть добрая, добрая женщина, жена управляющего, обеспеченная, образованная, которая всё делает для того, чтобы облегчить участь и этой крестьянки несчастной, и всё. Вот. А далее у нас по хронологии идёт Лев Николаевич Толстой. Вот. И у Льва Николаевича Толстого есть два ранних произведения, написанные им, когда это его военные воспоминания, впечатления первое — это рассказ "Набег". И рассказ следующий - "Рубка леса". "Набег" написан в 1852 году, а "Рубка леса" - в 1855 году. И в том, и другом рассказе, в первом умирает прапорщик Алин, сознательно умирает, отвергает врачебную помощь, переживает то, что, с его точки зрения, он не послушался командира, а командир ему советует: "Советует с Богом примириться. Имя Божие произнеси. Скажите лучше", - говорит он. "Так Богу было угодно". А в "Рубке леса" умирает таинственно, как бы даже так, знаете, магически, сначала засыпает, его разбудить не может, не могут, некий Веленчук из взвода артиллерийской батареи. Обе смерти они изображены удивительно натуралистично. То есть ты видишь прямо перед собой, вот ты присутствуешь при этом. Ну и одно из самых знаменитых произведений Толстого на эту тему - "Смерть Ивана Ильича".

Алла Митрофанова

— Ну вы знаете, отец Павел, при всей натуралистичности Толстого и богатстве красок и вот этом, я не знаю, фактурном описании действительности, и фактически нашем читательском присутствии при смерти и того, и другого, и третьего, и Ивана Ильича, а ещё у Толстого хозяина-работника, да, и смерть князя Болконского, и смерть брата Константина Левина в "Анне Карениной", да, собственно, в "Анне Карениной" единственная глава, у которой есть заглавие, да, потому что там главы они пронумерованы просто.

Отец Павел

— А здесь она называется "Смерть".

Алла Митрофанова

— То есть это ключевой вопрос для Льва Николаевича Толстого. Но вы знаете, вот смотрите при всей этой натуралистичности, я открываю "Смерть Ивана Ильича". И я вижу там, понимаете, вот этот прорыв к Богу, что как раз подтверждает наш тезис.

Отец Павел

— Ну, к Богу ли? Но по крайней мере свидетельство Толстого совершенно честное, которое предполагает, что а смерти-то нет. И об этом сам Иван Ильич говорит. "А боль?" - спросил он себя.

И боли нет. Её куда? Ну-ка? Где ты, боль?

Алла Митрофанова

— Смерть, где твоё жало? Где твоя победа?

Отец Павел

— Да, вот она. Ну что ж, пускай боль.

Алла Митрофанова

— Это внутренний монолог. Давайте мы, знаете что, отец Павел, поясним, что такое "Смерть Ивана Ильича". Это вот буквально в двух словах. У нас есть абсолютно какой-то серый, неинтересный чиновник, живущий по правилам и единственной целью своей жизни ставящий себе задачу, чтобы в его семье и в его карьере всё было прилично. Толстой - тролль восьмидесятого уровня, простите за выражение. Он это слово повторяет рефреном от начала до конца постоянно. Да, прилично, прилично, прилично в разных формах там, комильфо, да, да, и чтоб всё было прилично. И человек он приличный, и дом у него приличный, и жена у него приличная, и семья у него приличная. То есть вот он всеми силами добивается, чтобы у нас, как у читателя, от этого слова уже возник тошнотворный вот этот вот рефлекс. И он свои цели достигает.

Отец Павел

— А иногда ты как бы не замечаешь это слово, потому что, потому что ты понимаешь, что Толстой пронизан всеми этими условностями. И он находится в своём мире, где вообще-то так заведено.

Алла Митрофанова

— Верно. Иван Ильич, в смысле. Но, но, а, к чему Толстой подводит своего героя? Иван Ильич в определённый момент заболевает, очевидно, ну, как нам сейчас читателям, да, что скорее всего речь идёт о раке.

Отец Павел

— Слепой кишки.

Алла Митрофанова

— Да. И доктора того времени продиагностировать с точностью заболевание не могут, дать ему лечение, которое бы его от болезни избавило, не могут. И в какой-то момент Иван Ильич с ужасом для себя понимает, что он обречён. Вот тут перед ним встают те самые предельные вопросы со всей остротой: про что моя жизнь? В чём её смысл? Как мне отнестись к тому факту, что она оказывается конечна? Раньше-то я об этом, ну, вроде как знал, но старался от себя эти мысли отгонять. И вот она, эта моя смерть идёт. А он всю свою жизнь занимался тем, что судил людей по долгу службы, выносил вердикты, принимал решения, там, не знаю, что-то вот ещё. И теперь он понимает, что суд идёт над ним. А что он сделал? Что он успел? Какие плоды его жизни? А их нет никаких.

Отец Павел

— Мало того, ему от этого страшно, очень, ему мешает освободиться от этой боли, от этой тяготы, от этой агонии, длящейся. А что ему мешает? Пролезть ему уже в свободу какую-либо мешает признание того, что жизнь его была хорошая. Теб нужно покаяться, признать, что нет, нехорошая твоя жизнь была. Это-то оправдание своей жизни цепляло и не пускало его вперёд, и больше всего мучило его. И вдруг какая-то сила его толкает. Она его толкает и в бок, и спирает дыхание, он проваливается, и там в конце дыры засветилось что-то. И вот тут его финальный монолог: "А где боль?"

Алла Митрофанова

— А помните, что стало вот этим моментом поворота?

Отец Павел

— Э, мальчик пришёл.

Алла Митрофанова

— К нему пришёл сынок, которого он всю жизнь не замечал. У него дочка, сын, жена, ему на всех на них плевать с высокой колокольни.

Отец Павел

— Он стал целовать ему руку. И ему стало жалко жену, его сына.

Проснулось человеческое.

Алла Митрофанова

— Впервые в жизни он фокус с самого себя сместил на близких.

— Засовы упали. Засовы упали. И вот, а, а смерть, где она? Он искал своего прежнего привычного страха смерти, и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было. Вместо смерти был свет. "Так вот что", - вдруг вслух проговорил он. — "Какая радость!"

Алла Митрофанова

— Какая радость!

Отец Павел

— Какая радость! "Кончена смерть", — сказал он себе. Её нет больше. А это было ему его ответом. Над ним произнесли слова: "Кончено". И он внутри себя производит: "Кончена смерть". Её нет уже.

Алла Митрофанова

— Протоиерей Павел Карташов, настоятель храма в селе Большие Вяземы проводит с нами этот «Светлый вечер». Всем рекомендую перечитать "Смерть Ивана Ильича". Это...

Отец Павел

— И христианин увидит в этом...

Алла Митрофанова

— Конечно, конечно. Вот, вот, когда любовь действительно становится коридором, да, проводником к Свету, и, по сути, по сути, единственное вообще, любовь - это единственное, что мы с собой из этой жизни в вечность можем забрать. Потому что всё остальное мы не заберём. А вот любовь, и она для нас и проводник.

Отец Павел

— Вера, движимая любовью.

Алла Митрофанова

— «Любовь, что движет солнце и светила».

Отец Павел

— Да, да, да, да.

Алла Митрофанова

— Вот, собственно говоря, и "Смерть Ивана Ильича" об этом. Как человек в последнюю минуту своей жизни развернулся от себя к близким людям и, оказывается, проявил тем самым любовь, что не всё потеряно, и вошёл в бессмертие.

Отец Павел

— И пожалел родных.

Алла Митрофанова

— И пожалел родных, да, и оказался спасён.

Отец Павел:

— И оказался спасён.

Алла Митрофанова

— А Господь его, получается, через эту болезнь ввёл вот, дал ему шанс.

Отец Павел

— Чтобы вытряхнуть его из самого себя, из футляра.

Алла Митрофанова

— Это точно.

Отец Павел

— Да, из футляра.

Алла Митрофанова

— Двигаемся дальше, отец Павел. У нас разговор сегодня такой штрихпунктирный, всего двенадцать минут осталось.

Отец Павел

— Но зато мы даём направления, векторы. Иной читатель послушает нас, нет-нет, и скажет: о чём мы там сегодня, да, да. А, перечитаю-ка я.. Вот по хронологии у нас следующий 1860-й год, 61-й - это годы, когда Иван Сергеевич Тургенев писал "Отцы и дети", а в 1862 году роман был опубликован. Я думаю, мы сейчас не будем, я предлагаю, по крайней мере, не тратить время на то, чтобы пересказывать роман, о чём он, но мы знаем, что это такой физиолог, такой человек, который отрицал всё, помимо всего, чего нам, как говорил, который отрицал всё, помимо всего, чего нам, как говорил другой его современник, Алексей Константинович Толстой, он принадлежал к тому лагерю людей, которые говорили: "Всё, чего нам не взвесить, не смерити, всё кричат они, надо похерити. Только то, говорят, и действительно, что для нашего тела чувствительно». Вот.

Алла Митрофанова

— Это по поводу Тургенева вы имеете в виду?

Отец Павел

— По поводу Базарова.

Алла МитрофановаХорошо.

Отец Павел

— По поводу Базарова. Он вывел такого нового человека, который вот так вот властно говорил: "Нет, вот есть вот наука, есть то, что можем взвесить и измерити, а всё остальное...

Алла Митрофанова

— ...вычёркиваем.

Отец Павел

— ...вычёркиваем. И вот приходит к умирающему, заразившемуся тифом Базарову Анна Сергеевна Одинцова, которая ему симпатизировала, он её любил, и она склоняется над ним даже поначалу с опаской, а потом уже не думая о том, что и она ведь может заразиться. И он: "Прощайте, послушайте, ведь, говорит он ей, ведь я вас не поцеловал тогда. Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет". Вот она его дует, потом, потом она его целует в лоб, а теперь темнота. Анна Сергеевна тихо вышла. И далее, далее родитель говорит: "Надо исполнить, надо исполнить долг свой". Имеется в виду долг христианский. И призывает священника. Отец Алексей совершил над ним, я каждый раз прямо вздрагиваю, читая у Тургенева, обряды религии.

Алла Митрофанова

— Обряды религии.

Отец Павел

— Да. Как будто это человек, ну, проживавший тогда уже за границей, писал: «де ла религион». [смех] Когда его соборовали, когда святое миро коснулось его груди, один глаз его раскрылся, и, казалось, при виде священника в облачении, дымящегося кадила, свеч пред образом, что-то похожее на содрогание ужаса мгновенно отразилось на помертвелом лице. Ну, а потом кончается, уходит в мир иной герой Тургенева. Подчёркиваю, не Тургенев. А, он...

Алла Митрофанова

— У Тургенева просто для панорамы, для палитры.

Отец Павел

— ...для палитры.

Алла Митрофанова

— Советую, если вы, если вы плохо помните, да, перечитайте потрясающие, да, «Записки охотника», и в частности "Живые мощи".

Отец Павел

— "Живые мощи", явление Христа.

Алла Митрофанова

— Да. Это до кома в горле, до слёз. Это пишет Тургенев, который вот, пожалуйста, обряды религии, чего-то там ещё...

Алла Митрофанова

— Это пишет ранний Тургенев.

Отец Павел:

— Это пишет художник от Бога.

Алла Митрофанова

— Это пишет художник от Бога. Если ты художник от Бога, никуда ты от этого не денешься.

Отец Павел

— Но, но, тем не менее художник от Бога он честен. И поэтому он изобразил нам то, что он подсмотрел, увидел в окружающей его действительности. И действительность эта, в данном случае, страшит. Есть же и были, и есть, увы, и во все времена бывали и в России, и во всех странах люди, которые вот или себя так заставили, устроили себя, или которые вот не обладают этим даром, не развили его в себе, чувствовать и видеть, что жизнь не двумерна, что вокруг нас духовный океан, и мы здесь находимся на островке и готовимся к переходу. Готовимся к переходу. Вот. Ну, а следующий у нас по хронологии Антон Павлович Чехов и его рассказ "Архиерей". Прототипом архиерея был да, епископ Симферопольский и Таврический, скончавшийся в 42 года, святитель Михаил Грибановский. Вот епископ Таврический. Он рано очень ушёл из жизни, и Чехов эту историю его жизни и его кончины знал. И он пишет рассказ "Архиерей", рассказ совершенно пасхальный, в котором… его тоже стоит перечитать, потому что там такая любовь пришла старуха мать, увидев его сморщенное лицо своего сына, он преосвященный Пётр...

Алла Митрофанова

— Он архиерей, он из семьи, где поколения священнослужителей, и никто не ожидал, что в семье будет архиерей. И мама с ним разговаривает.

Отец Павел

— Пришла старуха мать, увидев его сморщенное лицо, большие глаза, испугалась, упала на колени пред кроватью и стала целовать его лицо, плечи, руки. И ей тоже почему-то казалось, что он худее, слабее и незначительнее всех, и она уже не помнила, что он архиерей, и целовала его, как ребёнка очень близкого, родного. "Павлуша", - говорила она. - Голубчик", - заговорила она. "Родной мой, сыночек мой, а что ты такой стал? Павлуша, отвечай же мне".

И вот этот Павлуша умирает, он уже не может говорить, не может, он ничего не понимает. И представлялось ему, что он уже простой и обыкновенный человек идёт по полю быстро, как деликатно у Чехова. Он описал нам без описания душу, которая идёт по полю быстро, весело, постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солнцем, и он свободен теперь, как птица, может идти куда угодно. А на следующий день была Пасха. И эту Пасху торжественную, город, полный церквей и монастырей, всё гул стоит.

Алла Митрофанова

— 40 церквей и 6 монастырей, по-моему, как-то так.

Отец Павел

— ...гул стоит. Вот. И пьеса Чехова "Дядя Ваня", сцена из деревенской жизни, когда в конце обременённый житейскими заботами Войницкий, дядя Ваня, подсчитывая всё время: "20 фунтов 2 февраля масла постного, 20 фунтов, 16 февраля опять масла постного, 20 фунтов гречневой муки", и вдруг вот подступило к горлу. Он и раньше об этом, видимо, и думал, и чувствовал. Он говорит своей Соне, племяннице: "Дитя моё, как мне тяжело от этой жизни, от этой рутины, от этой монотонности и повседневности и злобы повседневности. О, если б ты знала, как мне тяжело". Соня: "Что же делать? Надо жить". И дальше вот этот удивительный совершенно, он меня всегда приводит в какой-то восторг. Простите, даже слово может неподходящее. Я вот, вы знаете, ну как вот лист на ветру. [смех] Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживём длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров, будем терпеливо сносить испытания, какие пошлёт нам судьба, будем трудиться для других, и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрём, и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог пожалеет нас, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную. Мы обрадуемся, и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой, и отдохнём. Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах, мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую. Вот, и занавес медленно опускается, и вот с этим, и с этим мы остаёмся.

Алла Митрофанова

— В случае Чехова, конечно, знаете, каждый раз, вы упомянули этот трепет, да, и я тоже трепещу. Но, наверное, всё-таки от боли и сострадания. От того, что снова и снова в его героях мы сталкиваемся с людьми, которые как будто бы, знаете, не до конца актуализированы, не до конца раскрыты, не до конца осознали свой, вот этот вот собственный потенциал.

Отец Павел

— Опять та самая художественная честность. Он же и не мог не сказать: "Вот вы очень плохо живёте, вот на самом деле вот существуют такие... Он изображает вот эту жизнь, которая томится по лучшей жизни. И даже когда он о ней говорит, это «Палата номер шесть»

Алла Митрофанова

— Да тот же «Архиерей».

Отец Павел

— Ну, а любимый его рассказ «Студент».

Алла Митрофанова

— «Студент», конечно.

Отец Павел

— «Студент» – это цепь от Евангелия к нынешнему дню.

Алла Митрофанова

— А «Вишнёвый сад»? Ну если сейчас начать говорить об этом. Но вот знаете, вот это именно вопрос, который я перед собой каждый раз ставлю, представляя себе потенциал собственной жизни как сим-карту для телефона, которую, понимаете, ведь я могу её иметь, но не вставить в трубку и не актуализировать. И очень страшно, понимаете, слить собственную жизнь. Когда я Чехова читаю, у меня вот всё время, знаете, какая-то проверка такая идёт.

Отец Павел

— Тот самый молоточек. Тот самый молоточек.

Алла Митрофанова

— Ты всё сделала, не всё сделала?

Отец Павел

— Образ из Апокалипсиса. «Се стою и стучу». Надо, чтобы у каждого человека кто-то стучал в дверь и напоминал о совести. Это потрясающе. А дальше у нас русская литература, ушедшая за границу. Эмиграция. Борис Константинович Зайцев. Тоже мой любимый. За его травелогию. Валаам, Афон. Но у него есть очень хороший роман, на мой взгляд, «Дом в Пасси», в котором изображён как генерал-лейтенант, эмигрант, командир корпуса, расклеивающий объявления по Парижу. Михаил Михайлович Вишневский первый раз по-настоящему исповедуется и причащается, соединяется со Христом. И в этот момент получает письмо из России о том, что дочь его Маша, о выезде которой он хлопотал, умерла. Ее хоронят в Дорогомилово. Он это переносит, он это переносит со Христом, во Христе. А далее, далее, Виктор Некрасов «В окопах Сталинграда». Да, смерть Харламова. Вот, ну а далее у нас уже время истекает.

Алла Митрофанова

— К сожалению, отец Павел, хотя вот вы, конечно, Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда» упомянули.

Отец Павел

— Да я на самом деле хотел упомянуть Пастернака в больнице и в этой роще Березовой в начале, потому что это два свидетельство о победе, именно вот буквально о победе, смертию смерть поправ, свидетельство о победе жизни над смертью. В этой роще Берёзовой Тихонов поёт это в «Доживём до понедельника», но не поёт последнюю строфу, а вот ради, можно последнюю строфу, я сейчас её прочитаю, самую эту последнюю замечательную строфу. «И над рощей Берёзовой, над Берёзовой рощей моей, Где лавиною розовой Льются листья с высоких ветвей, Где под каплей божественной Холодеет кусочек цветка, Встанет утро победы Торжественной на века». Но если вспомнить, что с заутрени начинается стихотворение, что начинается оно со смерти, «и тогда в моём сердце разорванном голос твой запоёт, и вдруг на века встанет утро победы торжественной. И благодарность Богу у Пастернака... Победа над

смертью. Победы над смертью. Благодарность Богу! В стихотворении Пастернака в больнице, о котором Фудель писал, что каждый, живущий в пустыне жизни, стихотворения эти должен знать. Пастернак в конце узнает о том, что он умирает, и его монолог больного. О, Господи, как совершенны дела Твои, — думал больной, — постели, и люди, и стены! Он умирает в больнице. Ночь смерти и город ночной! Я принял снотворную дозу и плачу платок теребя. О, Боже! Волнения слезы мешают мне видеть Тебя. Мне сладко при свете неярком, Чуть падающем на кровать, Себя и свой жребий Подарком бесценным Твоим сознавать. Кончаясь в больничной постели, Я чувствую рук Твоих жар. Ты держишь меня, как изделье, И прячешь, как перстень, в футляр.

Алла Митрофанова

— Протоиерей Павел Карташов, настоятель Преображенского храма села Большие Вязёмы, провёл с нами этот час. Говорили мы о рефлексии в русской литературе на тему вопросов жизни и смерти. И, отец Павел, ну, я думаю, что цикл лекций вы могли бы этой теме посвятить. Спасибо вам огромное, что смогли прийти и поделиться такими удивительными вашими переживаниями. И как же приятно каждый раз слышать, с какой любовью вы о самых разных авторах говорите.

Отец Павел

— Ещё Бродского не вспомнили. «Светильник светил, и тропа расширялась», как Симеон шёл.

Алла Митрофанова

— Да, Симеон Богоприимец. Да, «Ныне отпущаеши раба твоего, Владыко». Многоточие поставим.

Отец Павел

— Многоточие. Да.

Алла Митрофанова

— И давайте не будем надолго откладывать нашу с вами следующую встречу. Так радостно, когда вы к нам приходите.

Спасибо. Спасибо вам.

Алла Митрофанова

— Я, Алла Митрофанова, прощаюсь с вами. До свидания.

Все выпуски программы Светлый вечер