«Поэт Арсений Тарковский». Сергей Арутюнов

Гостем программы был доцент Литературного института имени Горького Сергей Арутюнов.

Разговор шел о судьбе и творчестве поэта Арсения Тарковского и о христианских темах в его поэзии.

Ведущий: Дмитрий Володихин

---

Д. Володихин

— Здравствуйте дорогие радиослушатели! Это Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин, и у нас в гостях замечательный поэт, доцент Литературного института и главный редактор портала «Правчтение» Сергей Сергеевич Арутюнов, здравствуйте.

С. Арутюнов

— Добрый вечер.

Д. Володихин

— Ну и начнем мы разговор о человеке, который, как это ни странно, до относительно недавнего времени известен был своим потомкам сыном и, скорее, своим влиянием на литературную жизнь — это поэт Арсений Тарковский. В позднесоветское время и, наверное, в 90-х и «нулевых» имя его гремело, и вместе с тем все равно рядом существовал его сын — Андрей Тарковский, имя которого гремело еще больше, и получалась странная такая ситуация: Арсения Тарковского представляли, как: «А вот отец Андрея Тарковского», и лишь незначительная часть образованного класса, на мой взгляд, могла сказать: «А вот замечательный оригинальный поэт Арсений Тарковский, и, кстати, у него там был сын». Звучит, согласитесь, совершенно иначе. Ну что ж, давайте сегодня поговорим об Арсении Тарковском, в том числе и как о человеке, у которого в стихах обнаруживается немало христианской символики, выписанной во времена, когда к христианству были суровы. Сергей Сергеевич, вот давайте прежде поговорим о том, какая может быть у Арсения Тарковского визитная карточка, буквально три-четыре фразы, которые должны всплывать в сознании наших уважаемых радиослушателей, когда об Арсении Тарковском заходит разговор или сетевая полемика.

С. Арутюнов

— Мне кажется, что это последний из той самой плеяды Серебряного века, доживший до наших с вами дней. По крайней мере, нашу с вами молодость этот человек застал, Дмитрий Михайлович. Поэтому для него придумано отдельное определение в этой периодизации течения и направления русской поэзии и назвали такую волну неоакмеизмом. Это очень забавно, потому что у нас многие приставки обозначают совершенно порой противоположное, в том числе и приставка «нео». Что это такое — «неоакмеизм»? Пожалуй, это обозначение того, что люди, которые прилежали к этому направлению, органически не могли славить советскую власть.

Д. Володихин

— Я бы добавил вот что: акмеисты сами по себе, те акмеисты, которые были в одном цехе поэтов с Николаем Гумилёвым, те, которые вновь возрождали акмеизм в начале 20-х годов, основатели акмеизма, они, в общем, претендовали на такой мужественный адамический ясный, прямой взгляд на реальность, не замутнённый никакими символами, иносказаниями. Вот взгляд человека, который смотрит на мир и даёт ему имена. Эти имена первые для всего мира, и, собственно, акмеист эти имена называет после того, как вспомнил, условно говоря, слова первого человека. А вот неоакмеист" — это явление, которое появилось через много лет после того, как те самые основатели акмеизма давно отошли во гроб или оставили само это направление. Наверное, это попытка в условиях советской культуры смотреть на вещи прямо, ясно, мужественно, но при этом действительно получилось так, что старшее поколение неоакмеистов — вот смотрите, какой парадокс: ещё есть старшие и младшие неоакмеисты, но вот Арсений Тарковский — старший неоакмеист, он, как и все остальные, действительно, советскую власть не жаловал. То есть вот то поэтическое направление, которое живёт и развивается внутри советской культуры, пока советская культура не опомнится и не возьмёт в руки в очередной раз мухобойку: «ребята, да вы не те насекомые, которые нам полезны, давайте-ка мы вас немного поуничтожим». Ну что ж, вот судьба неоакмеистов. Давайте теперь попробуем идти по прямому пути, от семьи, от истоков, ко временам, когда Арсений Тарковский начал писать, в предвоенную ещё эпоху.

С. Арутюнов

— Этот город, который теперь называется Кропивницкий, а раньше, в Российской империи, он назывался Елизаветград, там и родился Арсений Александрович в 1907 году у очень такого странного и замечательного отца, как Александр Тарковский, которому на момент рождения сына, уже второго и последнего, было сорок пять лет, то есть это довольно поздний ребёнок. А у отца его за плечами была очень бурная, насыщенная жизнь, в том числе борьбы отчасти за самостийность каких-то этих самых территорий, но не за самостийность в петлюровском смысле, а за культурную такую автономию, за какие-то эти самые новации, обращались они даже в Москву, в Петербург с тем, что вот у нас некоторым образом особенные территории, и в таком немножко бунташестве, как это можно выразиться, мальчик молодой, представитель семьи с корнями, не укладывающимися в систему...

Д. Володихин

— Народовольческая интеллигенция, немножечко ссыльная, уже вернувшаяся...

С. Арутюнов

— Да-да-да. Вот из такой семьи, сын отца, который свою молодость сжёг на костре вот этого перелома веков, он вваливается в эпоху, когда на землях Украины наступает хаос Гражданской войны. Там он переживает множество натуральных приключений, о которых как-нибудь в другой раз, и в конце концов остаётся жив, что удивительно, потому что были и аресты, и неизвестно, чем это могло бы закончиться.

Д. Володихин

— Насколько я понимаю, Александр Тарковский — человек не бедный, землевладелец, и, кроме того, человек очень начитанный.

С. Арутюнов

— Он говорил на девяти языках, говорил и писал. Я могу перечислить их список, он сто́ит, конечно, отдельного упоминания: это классический древнегреческий, это, разумеется, классическая латынь, это, кстати говоря, иврит, что удивительно — Библия всё-таки. Потом французский, немецкий, английский, итальянский, польский, и, внимание — сербский.

Д. Володихин

— А по-русски-то он говорил?

С. Арутюнов

— Разумеется, говорил по-русски, но с каким-то, видимо, таким очень европейским акцентом. ТЯ хочу сказать, что поэт Арсений Тарковский — это сын тоже поэта, который был в своё время в какой-то области, в близлежащих кругах особенной интеллигенции.

Д. Володихин

— Скажем так: человек, нашпигованный европейской культурой до самого предела — античностью, философскими исканиями, социальными учениями, рассуждениями о сути бытия, об отношении к Богу и человеку, очевидно. Но Арсений Тарковский, прежде чем всё это у него начало во что-то выливаться, пережил довольно сложную судьбу. Вот после Гражданской войны он, насколько я понимаю, после этого хаоса подтянулся к литературе, как и отец.

С. Арутюнов

— Уже сестра отца жила в Москве, когда юноша, вычтем из двадцати трёх семь, получим вот это совсем маленькое число, переезжает к ней в Москву. Москва — центр силовых линий, притяжения, культуры, все съезжаются туда, в том числе и из тех особенно областей, где Гражданская была особенно жестока. Мы это знаем ещё даже по Фадееву, в конце-то концов, он уехал Дальний Восток. И вот в 1923 году он оказывается у сестры отца, у своей доброй тётушки, а в 25-м году Валерий Яковлевич Брюсов организует в Москве первый Литературный институт, судьба которого, впрочем, была незавидна, потому что уже через несколько лет этот первый Литературный институт берут и расформировывают.

Д. Володихин

— Ну, сам Валерий Яковлевич был не в том возрасте, мягко говоря, не в том состоянии здоровья, чтобы всерьёз всё это вытягивать. Он уже был, как бы это правильно сказать, на закате своего века и поэтического века — то же самое.

С. Арутюнов

— Здоровье подводило, подводила и присущая Валерию Яковлевичу в 19-м ещё столетии энергичность, ну и сказывались, конечно, последствия Гражданской войны. Но вот в том первом Литературном институте, который в историю отечественной словесности вошёл далеко не полностью, вот за эти три года, пока он существовал, Арсений Александрович успевает познакомиться с богатейшим носителем такого мирового класса эрудиции, как Георгий Аркадьевич Шенгели. Вот он стал его старшим другом, учителем, наставником, и уже через несколько лет он ввёл его в круг переводчиков. Переводы были на переломе 20-х — 30-х годов, тогда ещё только наметилась эта отрасль, это была такая землянка для тех, кто решил скрываться от прямой политической деятельности в советских газетах «Правда», «Труд», «Социалистическая индустрия» и всех остальных по списку.

Д. Володихин

— И в особенности — «Гудок». Насколько я понимаю, это был хлеб, который нисколько не бесчестил человека, его зарабатывающего, что в условиях достаточно сложных, когда люди высокой культуры, но с незавидным для советских времён прошлым должны были вести себя до крайности осторожно.

С. Арутюнов

— Ну да, потому что, когда ты подаёшь на стипендию, а это ежемесячная стипендия Фонда помощи начинающим писателям при государственном издательстве, то есть вот этот Госиздат, ты должен, по крайней мере, держаться в рамках дозволенного, а дозволенного рамки были довольно узкие, то есть какие-то вольные стихи не могли прокормить, потому что они именно что и были вольными. Ну где бы ты их стал печатать, так вот примеряя на нас с вами, ну где?

Д. Володихин

— А у него уже появляются стихи, когда?

С. Арутюнов

— Его первая публикация — это, по-моему, чуть ли не 25-й год или 26-й. Он, кстати говоря, с «Гудком», который вы упомянули, сотрудничал, но это сотрудничество длилось пять лет, с 24-го по 29-й год, и там он был только автором судебных очерков, как в своё время Антон Чехов, и стихотворных фельетонов и басен, но это набитие руки, то есть это сатирическая такая вот деятельность, но оригинальные-то стихи, это...

Д. Володихин

— ... не фельетон.

С. Арутюнов

— Ну да, это не фельетоны, поэтому какого-то четверостишия у него там первая публикация была, ну и какое-то стихотворение одно, это уже считалось дебютом.

Д. Володихин

— Но пока, насколько я понимаю, известности нет, хлеба верного нет, есть такая яркая любовь, которая заканчивается трагически.

С. Арутюнов

— Ну да, ведь родители были против его брака с Вишняковой, с которой он познакомился ещё в этом первом Литинституте, и брак-то продлился недолго. Тут ещё сыграла роль вот такая перелётная работа, полунищенское существование, если бы не эта стипендия, которую я упомянул, молодая семья распалась, наверное, ещё быстрее.

Д. Володихин

— Она распалась достаточно быстро, а вот что надолго — это два ребёнка, которые остались от этого брака, к несчастью, без отца.

С. Арутюнов

— К несчастью — да, тут многое было, вот эти первые шаги Арсения Александровича на литературном поприще, они были не то чтобы наугад сделаны, но вот, например, получает он заказ написать пьесу о том, как в Советском Союзе делают стекло, помните, такой был Гладков, великий романист, который написал роман «Цемент», а он написал пьесу «Стекло», и в этой пьесе, в этом творении появляется такой загробный голос самого создателя русского стекла — Ломоносова. Ну и статья тут же выходит: «Это что за мистика? Как вы посмели? Какой ещё Ломоносов, что происходит?..» Ну и получает он, конечно, по голове несколько раз, и, в общем, за мистику отстраняется от писания идеологических пьес.

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, напоминаю вам, что несмотря на все печальные перипетии в судьбе Арсения Александровича Тарковского, у нас здесь всё-таки Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин, судьбу Тарковского мы обсуждаем с Сергеем Сергеевичем Арутюновым, доцентом Литературного института и главным редактором литературного портала «Правчтение». Насколько я понимаю, продолжая разговор о судьбе, о биографии Тарковского, в значительной степени его, как литератора, сделала война, на которую он попал с трудом. Кто-то рвался не попасть на войну — Тарковский рвался попасть на войну, это парадоксально, может быть, но, в общем-то, поколение всё приучено было к тому, что надо написать заявление о том, чтобы взяли добровольцем на фронт, если и так уже не взяли, потому что если не написать, то как-то неудобно.

С. Арутюнов

— Ну, человеку тридцать шесть лет, это возраст-то такой уже, в тридцать семь у нас некоторые вообще уходят поэты знаменитые из жизни, а вот человеку в 1941 году 1907 года рождения, это ему тридцать четыре года, и так вот получается, что медкомиссия его не берёт, забраковывают. И куда же ему деваться-то, когда даже отношения со второй женой, тоже, наверное, любимой, не ладятся, не слишком можно их назвать какой-то приязнью, идиллией, то есть нет ни роз, ни незабудок в этом венке. Одиннадцать писем в Москву из Чистополя, куда он добрался через Казань вот с этими поездами эвакуированных.

Д. Володихин

— Литературное сообщество всё где-то было в этих местах: Чистополь, Елабуга в очень значительной степени, кто-то отправился в Среднюю Азию, в Ташкент. Но вот он был здесь, в Поволжье. Но, в общем, так или иначе, с одной стороны, нелады с семьёй, а с другой стороны, видимо, достаточно искренний патриотизм, заставили его упорно стучаться на передовую. В итоге?

С. Арутюнов

— Только через полгода, в декабре, немцы уже немножко отодвинуты были от Москвы, но только в конце декабря он был вызван в Москву из Чистополя, он добрался и ждал отправки в действующую армию. И как раз уже в 20-х числах декабря, там несколько дней прошло, он, видимо, был где-то в гостинице, он получил это назначение: приказом Народного комиссариата обороны 0220 зачислен на должность писателя армейской газеты. Это была газета 16-й армии «Боевая тревога».

Д. Володихин

— Он был, насколько я понимаю, военный корреспондент?

С. Арутюнов

— Да, военный корреспондент, так это тогда называлось, так это называется и сейчас. За время этой службы он был такой, знаете, не тот корреспондент, который, судя по рассказам каких-то капитанов, которые вернулись с передовой, быстро пишет огненный репортаж и направляет сразу его в Москву или сам едет лично с ним отдавать, потому что неудобно как-то там со связью. Нет, он как раз был из тех, который месил эту самую глину окопов лично и принимал участие в боевых действиях, которые на этой передовой и велись. Ну, можете посмотреть боевой путь 16-й армии, что это такое было.

Д. Володихин

— Тогда, в 1941 году, она фактически перестала существовать, ее заново набирали.

С. Арутюнов

— Да, это 16-я армия, которая претерпела практически полную потом замену состава, потому что первый ее состав был фактически весь или убит, или ранен, включая, конечно же, и товарищей офицеров, поэтому он видел то, что, конечно, не мог писать в своих репортажах. В основном, газета была наполнена такими воодушевляющими военными стихами, ну и сатирами на немцев, на наших врагов, как и всякая газета.

Д. Володихин

— Военкор не может не взбадривать, другое дело, что между взбадриваниями он может проговориться...

С. Арутюнов

— Опасная работа.

Д. Володихин

— Да-да-да, если редактор позволит ему проговориться.

С. Арутюнов

— В своих вот этих путешествиях вдоль линии фронта туда-обратно он столкнулся с генералом Баграмяном, так уж как-то свела их судьба, и при участии рядового Матвея Косенко, и по заданию генерала Баграмяна пишут они такую песню — «Гвардейская застольная», второе название «Наш тост», которая потом, уже когда она набрала силу, превратилась в «Волховскую застольную», потому что фронт был Волховский, и популярность этой песни вы можете оценить по тому, как часто ее исполняли уже после войны на довольно торжественных концертах.

Д. Володихин

— Я последний раз ее слышал, наверное, лет десять назад в Союзе писателей, когда собрались люди изрядного возраста, литераторы, и вот они ее пели с таким, я бы сказал, воодушевлением.

С. Арутюнов

— Да, потому что слова-то эти очень просты и навылет, вот вам и неоакмеизм. Ну, строку «Выпьем за Родину, выпьем за вождя народов» добавили, кстати, без участия Арсения Александровича, к чести его, потому что, вы знаете, все были слова, кроме этой строки. Но стихотворение, оторвавшееся от поэта, ему не совсем принадлежит, поэтому была редактура вот такая, а это ударная строка.

Д. Володихин

— Ну, это как дети воспитываются родителями, но живут без них, вот так и песни порой. И песня, кстати, приносит ему известность.

С. Арутюнов

— Не то, чтобы приносит ему известность, имя практически не звучит. Оно не звучит и даже после окончания войны, тут ему тоже отдельно не повезло: в 43-м он был ранен разрывной пулей в ногу, и таковы были обстоятельства, что долго он не мог добраться до медицинской помощи первой, которая надежно купирует, ну и дошло до газовой гангрены. К сожалению, ногу пришлось ампутировать, и его вторая жена, Бохонова Антонина, привезла его, раненого, в Москву, и сам профессор Вишневский, именем которого называется одно из наших московских ведущих лечебных учреждений, произвел ему шестую ампутацию — видимо, приходилось просто по частям, вот гангрена шла выше, выше, и на шестой этой ампутации остановились.

Д. Володихин

— То, что человек пострадал от войны, это скверно, трагично, но вот, с одной стороны, его «Застольная» оторвалась от Тарковского, мало кто помнит, что именно он её автор, но, в общем, тогда многие эту песню восприняли на ура. Так что всё-таки какая-то часть его известности принадлежит ко временам войны.

С. Арутюнов

— Конечно. К 1945 году он собирает книгу и уже намеревается её издать, и книга, в общем-то, собрана, как вдруг бдительные наши органы замечают, что в ней совершенно нет ничего о руководящей роли, вы понимаете, о чём я говорю: «руководящая роль», эти оба слова нужно писать вообще с прописной буквы. Один раз упомянут Ленин, и то в каком-то не совсем удобоваримом контексте, ну не так, чтобы уж очень, а надо сказать, что в молодости ведь он был арестован за то, что акростихом в одной газете он с товарищами изложил какую-то фразу про Ленина, которая скорее была негативной, и их арестовали.

Д. Володихин

— Похихикал он над Лениным, честно скажем.

С. Арутюнов

— Похихикал над Лениным ещё юношей, и он не мог как-то преодолеть себя и восславить вождя так, как он того, видимо, тогда заслуживал, поэтому книгу взяли и рассыпали. Он получил, во-первых, на неё негативную рецензию, но она всё-таки попала уже в органы печати. Наверное, ему грезилось, что в тридцать с чем-то лет он будет автором всесоюзным, его же в 40-м приняли в Союз писателей СССР, прошло пять лет, и каждый автор в Союзе писателей имел право на книжечку, но нет. Книга первая у него выйдет только в возрасте пятидесяти пяти лет, то есть пройдёт ещё долгих пятнадцать лет до 62-го года, прежде чем его вообще хоть кто-нибудь напечатает.

Д. Володихин

— Отдельные стихи печатали, но книгу — нет.

С. Арутюнов

— Отдельные стихи — это в советской литературе, да и вообще в литературе, не совсем показатель. Книга — вот это да, конечно, но сборник «Перед снегом» выходит в 62-м году.

Д. Володихин

— Если вы заслуженный товарищ от литературы — предъявите вашу книгу.

С. Арутюнов

— Предъявите, да, если у вас нет книги, вы кто такой вообще, и так далее. Но материал-то был накоплен за жизнь — дай бог, и через четыре года, вот после первой книги «Перед снегом» выходит уже сборник «Земле — земное» в 66-м, в 69-м году — «Вестник», то есть раз в четыре-пять лет человек выпускает книгу, стали его приглашать с выступлениями, вот-вот образуется нечто такое славное, великое, уже такая, по советским меркам, зажиточная жизнь.

Д. Володихин

— Вот в советское время говорили о заметности: то есть великий, выдающийся, подлинно народный, замечательный и ниже этого всего было — заметный.

С. Арутюнов

— Заметный, да. Не знаю, как это трактовать, но это очевидно, как вот камер-юнкерство Пушкина, примерно так. Ну, камер-юнкер, все-таки при дворе человек. Но он даже зарабатывает себе в 67-м году, по-моему, поездку не куда-нибудь, а в Лондон. Он там знакомится, кстати говоря, с дочерью Семена Франка, это известнейший русский философ, о нем здесь говорилось неоднократно, и тихо-тихо, в 70-х, 80-х годах продолжается вот эта жизнь. В 82-м году сборник «Избранное» уже выходит, это издательство «Художественная литература», огромный тираж, потом «Стихи разных лет», в 83-м году, то есть одна за другой выходят книги. Если бы в 84-м году его сын Андрей не заявил в Италии о том, что он собирается остаться в Италии, все бы продолжалось очень по восходящей.

Д. Володихин

— Ну, у них так: папа не очень заботился о сыне, сын не очень заботился о папе.

С. Арутюнов

— В общем, у них были длительные сложные отношения, после просмотра фильма «Зеркало» и мать, и отец синхронно сказали ему: «Ну, в общем, ты с нами разобрался как мог, то есть вынес все вот эти разговоры семейные и нервные разговоры на поверхность, ну что ты еще хочешь от нас? Может быть, будет еще второй фильм, третий и так далее, что ты вообще с нами сделал?» Ну, конечно, когда сын снимает о родителях, тут могут быть разные эксцессы, но это семья, которая попала уже на скрижали вообще XX века русского. А 86-м году ведь Андрей Тарковский умер, и Союз кинематографистов, у которого был съезд, и очень такой перестроечный съезд, начал снимать опалу с этого имени, она была снята, и вместе с тем была снята опала и с имени Арсения Александровича.

Д. Володихин

— Но недолго ему пришлось пользоваться, в 1989 году он скончался мирно от старости, пережив огромное количество ситуаций, в которых мог погибнуть, в возрасте, помнится, восемьдесят два года.

С. Арутюнов

— Да, так и было, 27 мая его не стало, и отпевал его, кстати, в Переделкино митрополит Минский Филарет, прямо вот в том самом знаменитом храме Преображения Господня.

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, напоминаю, что это Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин, и мы буквально на минуту прерываем нашу с вами беседу для того, чтобы вскоре вновь встретиться в эфире.

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, это Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин. Мы разговариваем о судьбе и творчестве Арсения Тарковского, замечательного поэта, отца кинорежиссера Андрея Тарковского, с другим замечательным поэтом нашего времени Сергеем Сергеевичем Арутюновым, доцентом Литинститута и главным редактором портала художественной литературы «Правчтение». У меня вот какое уточнение: если я правильно понял ситуацию, то для Арсения Тарковского его старческая слава, слава, пришедшая в изрядном возрасте, была потолком того, что позволяла ситуация. Он — опальный человек, отец опального человека, ни в каком месте не верный сын партии, ни в каком месте не мастер звонить в колокола по разным казённым надобностям, и вместе с тем он замечательный поэт, стихи которого трогали сердца людей, и люди знали: вот Арсений Тарковский — это что-то вроде интеллектуального клейма, хотите соприкоснуться с высокой культурой — вот вам Арсений Тарковский, как вы сказали, последний представитель Серебряного века в советской культуре, и может быть, в какой-то степени продолжатель Иннокентия Аннинского. И в этом смысле его слава тихая, и его слава в какой-то степени подспудная, наша отечественная интеллигенция, да и, в общем, не только интеллигенция — весь интеллектуалитет любили Арсения Тарковского, но и любили негромко, без фанфар, без каких-то великих литературных премий, ему доставались, конечно, премии, но такие, третьестепенные, и, тем не менее, все знали: Арсений Тарковский — это что-то вроде филиграни в стиле рококо, что-то утончённое, и знали это все. Я помню свою юность, прекрасно помню это ощущение соприкосновения с его стихами и соприкосновения с людьми, которые эти стихи любят. Давайте мы отмотаем плёнку его биографии до войны и поговорим о том, как эта слава создавалась и из чего она создавалась. У него было несколько стихотворений, посвящённых войне и впоследствии получивших большую известность.

С. Арутюнов

— Его военная лирика — это совершенно не то, что можно было бы ожидать от человека, который работал военным корреспондентом и был бы весь насквозь прошнурован, проклёпан вот этим тоном такого, когда оправданного, а когда и вовсе не оправданного — бодрячества. Дескать, «вот смело мы в бой пойдём, за власть советов» и всё такое. Этот тон, к сожалению, въедался в человека и заставлял его говорить не совсем то, что он чувствует, думает и так далее.

Д. Володихин

— Но Симонов умел избавиться от такого тона.

С. Арутюнов

— Умели. Наиболее сильные натуры, которые понимали, что внутри у них истинного, конечно же, умели. Но некоторые подпадали, как под асфальтовый каток. А вот то, что он пишет о войне, ну давайте я вам прочту уже то, что написано было не в 41-м, а в 45-м году, вот оцените просто семантику. «Суббота, 21 июня» — уже понятно, о чём.

Пусть роют щели, хоть под воскресенье.

В моих руках надежда на спасенье.

Как я хотел вернуться в до-войны,

Предупредить, кого убить должны.

Мне вон тому сказать необходимо:

«Иди сюда, и смерть промчится мимо».

Я знаю час, когда начнут войну,

Кто выживет, и кто умрет в плену,

И кто из нас окажется героем,

И кто расстрелян будет перед строем,

И сам я видел вражеских солдат,

Уже заполонивших Сталинград,

И видел я, как русская пехота

Штурмует Бранденбургские ворота.

Что до врага, то всё известно мне,

Как ни одной разведке на войне.

Я говорю — не слушают, не слышат,

Несут цветы, субботним ветром дышат,

Уходят, пропусков не выдают,

В домашний возвращаются уют.

И я уже не помню сам, откуда

Пришел сюда и что случилось чудо.

Я всё забыл. В окне ещё светло,

И накрест не заклеено стекло.

С. Арутюнов

— Вот это основание Левитанского: «я всё забыл, я всё избыл, я не участвую в войне», вот это корень. Вы видите предпоследнее «я всё забыл», вот это предстрочие, оно наверняка дало Левитанскому импульс.

Д. Володихин

— Ну а, допустим, ведь у него ещё были стихи вовсе ужасающие о том, как его режут на операционном столе, и для многих эти стихи были не то чтобы откровением, а честным разговором о том, что испытали тогда миллионы людей.

С. Арутюнов

— Вы знаете, так написать о себе может далеко не каждый. «Полевой госпиталь».

Стол повернули к свету. Я лежал

Вниз головой, как мясо на весах,

Душа моя на нитке колотилась,

И видел я себя со стороны:

Я без довесков был уравновешен

Базарной жирной гирей.

Это было

Посередине снежного щита,

Щербатого по западному краю,

В кругу незамерзающих болот,

Деревьев с перебитыми ногами

И железнодорожных полустанков

С расколотыми черепами, чёрных

От снежных шапок то двойных, а то

Тройных.

В тот день остановилось время,

Не шли часы, и души поездов

По насыпям не пролетали больше

Без фонарей, на серых ластах пара,

И ни вороньих свадеб, ни метелей,

Ни оттепели не было в том лимбе,

Где я лежал в позоре, в наготе,

В крови своей, вне поля тяготенья

Грядущего.

Но сдвинулся и на оси пошёл

По кругу щит слепительного снега,

И низко у меня над головой

Семёрка самолётов развернулась,

И марля, как древесная кора,

На теле затвердела, и бежала

Чужая кровь из колбы в жилы мне,

И я дышал, как рыба на песке,

Глотая твёрдый, слюдяной, земной,

Холодной и благословенный воздух.

Мне губы обметало, и ещё

Меня поили с ложки, и ещё

Не мог я вспомнить, как меня зовут,

Но ожил у меня на языке

Словарь царя Давида,

А потом

И снег сошёл, и ранняя весна

На цыпочки привстала и деревья

Окутала своим платком зелёным.

Д. Володихин

— Жив остался. Жив.

С. Арутюнов

— Да. 64-й год, и, знаете, впечатление такое, что это написано юношей, как будто вольно носясь вот по этим десятилетиям, совершенно не старческим тоном, а юным, мятежным, дерзким написано это.

Д. Володихин

— Ещё и помянул то, что псалмы пел, когда его резали.

С. Арутюнов

— Удивительно, правда? Вот оно, христианское, исподнее, встаёт и восстаёт на природу, которая всё время норовила без этого обойтись. Когда в окопах крестились, когда молились по маленьким вот этим псалтирикам, которые вынесли из дома, разве политруки не ходили и не шикали, как в театре, на тех, кто внезапно нарушает тишину? Ходили.

Д. Володихин

— Но в окопах, наверное, Бог ближе, чем политрук. Насколько я понимаю, множество раз говорилось об Арсении Тарковском, что в его стихах заключены христианские символы, и они встречаются там неоднократно. Для него важно то, что происходит между человеком и Богом, и важно это просто потому, что через этот диалог происходит главная метафизика жизни.

С. Арутюнов

— Образы бабочек, которые XX веке были присущи Набокову, Тарковскому, помните, наверное, это знаменитое стихотворение, но эти символы у него многократно появляются. Я прочитаю вам одно из тех стихотворений, которые цитируются очень нечасто. Вы всё поймёте сами.

И я ниоткуда

Пришёл расколоть

Единое чудо

На душу и плоть,

Державу природы

Я должен рассечь

На песню и воды,

На сушу и речь

И, хлеба земного

Отведав, прийти

В свечении слова

К началу пути.

Я сын твой, отрада

Твоя, Авраам,

И жертвы не надо

Моим временам,

А сколько мне в чаше

Обид и труда...

И после сладчайшей

Из чаш — никуда?

С. Арутюнов

— Библия!

Д. Володихин

— Причем совершенно прямо, фактически цитируемо.

С. Арутюнов

— Как это вообще могли напечатать? Но это печатали. Он писал в стол, да, множество писал в стол, но вот это одно из тех, что напечатано было.

Д. Володихин

— Но я думаю, что это не единственное, этого довольно много у Арсения Тарковского, иногда это встреча человеческой души с природой, иногда с другим человеком, но всегда и неизменно ты видишь какую-то сверхъестественную, небесную подкладку того, что совершается у Арсения Тарковского.

С. Арутюнов

— Конечно же, это удивляет, по крайней мере, это расширенные рамки бытия. Я бы, конечно, подбирал к нему вовсе не термин «неоакмеизм»: наверное, какой-нибудь христианский космизм подошел бы ему, потому что человек здесь видится совершенно превышающим свои урочные рамки. В фильме «Зеркало» прочитывается очень много им стихотворений, в чаянии донести вот эту огромную идею до человека.

Д. Володихин

— Вот сейчас нужно уточнение: фильм «Зеркало», наверное, самый известный в творчестве его сына, Андрея Тарковского, и несмотря на то, что отец и сын находились в непростых отношениях, тем не менее стихи у Андрея Тарковского звучат именно отцовские, а кто их озвучивает?

С. Арутюнов

— Отец.

Д. Володихин

— Отец. Значит, он позвал своего отца, чтобы тот лучшие свои стихи, главные его откровения, произнес через киноязык. Ну вот там есть вещи, которые впоследствии цитировались нашим образованным классом без конца, по-моему, «Первые свидания» самое известное из всего?

С. Арутюнов

— Да, оно поражает и меня, стихотворение «Первые свидания», наверное, даже не передает сути. Я прочту его, с вашего позволения?

Д. Володихин

— Да, конечно.

С. Арутюнов

Свиданий наших каждое мгновение

Мы праздновали, как богоявленье,

Одни на целом свете. Ты была

Смелей и легче птичьего крыла,

По лестнице, как головокруженье,

Через ступень сбегала и вела

Сквозь влажную сирень в свои владения

С той стороны зеркального стекла.

Когда настала ночь, была мне милость

Дарована, алтарные врата

Отворены, и в темноте светилась

И медленно клонилась нагота,

И, просыпаясь: «Будь благословенна!» —

Я говорил и знал, что дерзновенно

Мое благословенье: ты спала,

И тронуть веки синевой вселенной

К тебе сирень тянулась со стола,

И синевою тронутые веки

Спокойны были, и рука тепла.

А в хрустале пульсировали реки,

Дымились горы, брезжили моря,

И ты держала сферу на ладони

Хрустальную, и ты спала на троне,

И — боже правый! — ты была моя.

Ты пробудилась и преобразила

Вседневный человеческий словарь,

И речь по горло полнозвучной силой

Наполнилась, и слово «ты» раскрыло

Свой новый смысл и означало «царь».

На свете все преобразилось, даже

Простые вещи — таз, кувшин, — когда

Стояла между нами, как на страже,

Слоистая и твердая вода.

Нас повело неведомо куда.

Пред нами расступались, как миражи,

Построенные чудом города,

Сама ложилась мята нам под ноги,

И птицам с нами было по дороге,

И рыбы поднимались по реке,

И небо развернулось пред глазами...

Когда судьба по следу шла за нами,

Как сумасшедший с бритвою в руке.

С. Арутюнов

— Вот эта последняя строка выпрыгивает по-булгаковски. Вы помните, из «Мастера и Маргариты»: «любовь выпрыгнула перед ними, как убийца из переулка, сжимая в руке наточенный финский нож», я цитирую не точно, но это булгаковская чисто фраза. Любовь вот так выпрыгивает. Отношение к любви, как к высокому чувству, у людей середины века, и особенно 30-х, 40-х годов формируется очень даже в каких-то, скажем, не то что дозволенных, но определенных весьма пределах. Вот Варлам Тихонович Шаламов очень так относился к этому чувству странно, он называл его какой-то роковой вообще привязанностью, тоже что-то внезапное и роковое проступало в этом чувстве. И вот что у Тарковского? Причем здесь этот сумасшедший, который внезапно здесь выпрыгивает и действительно представляет что угодно, только не идиллию, да? Как это вообще? Вот так же у Блока в поэме «Двенадцать» внезапный посреди вот этого ада появляется Христос, а здесь всё наоборот.

Д. Володихин

— Здесь, может быть, дело в том, что Арсений Тарковский хотел бы показать, что любовь есть дар, у него огромное количество фраз, которые связаны с церковью, с Богом, с верой.

С. Арутюнов

— С Ветхим Заветом здесь конкретно: «вот это слово «ты», означающее «царь», и храм, алтарные врата, пожалуйста.

Д. Володихин

— Совершенно верно. Но вот этот дар существует, как то, что отвлекает и спасает от тяжёлого сумасшествия судьбы. Судьба нагоняет, любовь от этого сумасшедшего с бритвой уводит, она есть то чудо, которое дано от Бога, оно спасительно, и оно даёт шанс избегнуть вот этого удара лезвием.

С. Арутюнов

— Может быть, и так стоит трактовать. У меня вообще впечатление, что эти аллюзии даже из Ветхого Завета, я думаю, что здесь речь идёт о Соломоне и его возлюбленной, царице Савской, вот здесь идентификат, по-моему, довольно прямой. Они возлежат, то есть, есть трон, они находятся в неких покоях, изолированных от бытия, они парят над землёй, и вот это руководство влюблённого человека уже природой, кажется, как будто вот эти рыбы, поднимающиеся по реке — это их воля, и, конечно, всё это изумляло. И, например, даже если сравнивать эту вещь с лучшими любовными стихотворениями Бориса Леонидовича Пастернака, ещё неизвестно, кто кого.

Д. Володихин

— Но мне-то кажется, что как раз известно: не в пользу Бориса Леонидовича, но это мы оставим оценивать филологам.

Д. Володихин

— Мне хотелось бы напомнить вам, дорогие радиослушатели, что это Светлое радио, Радио ВЕРА, в эфире передача «Исторический час», с вами в студии я, Дмитрий Володихин, мы обсуждаем биографию и творчество замечательного поэта Арсения Александровича Тарковского, и нашим гидом по его судьбе сегодня является Сергей Сергеевич Арутюнов, сам известный поэт, главный редактор литературного портала «Правчтение», доцент Литературного института. И мне хотелось бы вот о чём поговорить. Мы с вами уже начинали беседу о том, насколько Арсений Тарковский считался изысканным среди поэтов, отточенным. Видно, что у него колоссальный культурный багаж, и вместе с тем определённая простота. Ну вот простота — это то, что относили на счёт неоакмеизма, а вот всё остальное — это ведь некое упражнение талантливого человека, у которого, в общем, нет разницы между Фемистоклом, Эсхилом, Шекспиром, Пушкиным, они все внутри его культуры, как элементы чрезвычайно многочисленного, многосоставного мировидения и мироощущения. Это ведь своего рода поэтическая игра, в которой Тарковский постоянно делает отсылки к своему читателю: «узнаёшь, понимаешь, да? Понимаешь?» И вместе с тем всё это не очень характерно для отечественной поэзии, для её основного потока. Тарковский был поэт для умников, для интеллектуалов. В чём, собственно, эта особость, в чём отличие?

С. Арутюнов

— Понимаете, порой вот эти намёки, у нас сейчас разговоры уже лет тридцать, наверное, ведутся о гипертексте, о каких-то конструктах, симулякрах и прочем...

Д. Володихин

— Ссылках на ссылки на ссылки.

С. Арутюнов

— Да, да, да. Всё пронизано вот этими аллюзиями, и на этом можно основать свою поэтику. Некоторые пробуют вот так, знаете, эти конструкты собрать по винтикам, по гаечкам — ничего не получается. Если ты не пронизан этим действительно, то ничего не получается, это искусственное образование, а вот когда это органично, тогда неоакмеист может посмеяться над акмеизмом. Хотите пример?

Д. Володихин

— Ну давайте.

С. Арутюнов

— Называется «Вещи».

Всё меньше тех вещей, среди которых

Я в детстве жил, на свете остаётся.

Где лампы-«молнии»? Где чёрный порох?

Где чёрная вода с одна колодца?

Где «Остров мёртвых» в декадентской раме?

Где плюшевые красные диваны?

Где фотографии мужчин с усами?

Где тростниковые аэропланы?

Где Надсона чахоточный трёхдольник,

Визитки на красавцах адвокатах,

Пахучие калоши «Треугольник»

И страусова нега плеч покатых?

Где кудри символистов полупьяных?

Где рослых футуристов затрапезы?

Где лозунги на липах и каштанах,

Бандитов сумасшедшие обрезы?

Где твёрдый знак и буква «ять» с «фитою»?

Одно ушло, другое изменилось,

И что не отделялось запятою,

То запятой и смертью отделилось.

Я сделал для грядущего так мало,

Но только по грядущему тоскую

И не желаю начинать сначала:

Быть может, я работал не впустую.

А где у новых спутников порука,

Что мне принадлежат они по праву?

Я посягаю на игрушки внука,

Хлеб правнука, праправнукову славу.

С. Арутюнов

— Блестяще.

Д. Володихин

— Замечательно, но здесь, знаете ли, не только акмеизм боднул, он боднул вообще в целом культуру эпохи декадентства, культуру классического Серебряного века.

С. Арутюнов

— Как он о символистах, как он о футуристах, в общем-то о гнезде!.. Казалось бы, такая светлая ностальгия должна пропитывать, как прямо, вот помните, у Ахматовой поэма «Без героя» и всё такое, должна ностальгическая слеза пробивать, а человек просто посмеялся над этим. Ну действительно, какой-то босховский вообще мирок, тоже мне родословная.

Д. Володихин

— Ну, он поиграл, находясь на вершине, с высоты своего положения, и кроме того, с высоты знания о том, что со всем этим в конце концов произошло. Играли, играли, играли, играли, потом чёрная яма, наполненная кровью, а сейчас воспоминания об этом натыкаются на то, что было после, и на то, что страшнее, трагичнее, величественнее. Наверное, так. Ну вот теперь хотелось бы спросить: собственно, было ли какое-то ощутимое влияние на двух великих людей в семье, которые были после Арсения Александровича, прежде всего на режиссёра Андрея Тарковского, ну и сейчас пишущего, замечательного писателя Михаила Тарковского, он, по-моему, племянником приходится Арсению Тарковскому?

С. Арутюнов

— Он внук, он сын его дочери.

Д. Володихин

— В таком случае прошу показать, есть ли некое влияние.

С. Арутюнов

— Разумеется. Что касается Андрея Арсеньевича, я думаю, что свойство великого поэта заключается в том, что он, даже будучи на расстоянии, даже физически не воспитывая своего сына, но всё-таки закладывает в потомка своего некий алфавит символов, которые потом ярчайшим образом проступают уже совершенно в другом виде искусства. Ну сколько же аллюзий в фильмах, в «Солярисе», «Зеркало» я уже даже не беру это, думаю, уже просто неприлично брать «Зеркало», когда столько ещё, в «Ностальгии», там столько всего! Какой-то случайный кадр, казалось бы, а ты уже понимаешь, что речь идёт о каком-то из стихотворений, это отсылка к великому отцу. Этого так много, что об этом написана не одна статья. Что касается уже Михаила Александровича, с которым мы иногда состоим в переписке, что там греха таить, Михаил Александрович, который проживает в основном под Красноярском, это такая знаменитая Бахта́, и он действительно таёжник, он промысловик, исследователь, охотник, то 31 октября книга Михаила Александровича завоевала награду открытого конкурса изданий «Просвещение через книгу», и как вы думаете, чему она посвящена? Она называется «42-й до востребования», она посвящена его матери, то есть сестре Андрея Тарковского, дочери великого поэта Арсения Тарковского, и представляет собой совершенно фантастически изданный Фондом возрождения Тобольска альбом, конечно с текстом, но дизайнерски так оформленный, как будто бы ты листаешь книгу по мотивам вот этого самого фильма «Зеркало», как будто это отражение-отражения, и там не только семейные фото, они так преобразованы, что как будто бы эти картинки даже плывут перед глазами. Удивительная книга, советую.

Д. Володихин

— Ну что ж, благодарствую. И, насколько я понимаю, все трое так или иначе были метафизики: метафизик-режиссёр Андрей Тарковский, метафизик-поэт его отец Арсений Тарковский, и несмотря на то, что множество вещей Михаила Тарковского приближено, собственно, к Сибири, к охоте, к снегу, к зверям, тем не менее, это тоже метафизика отношений между человеком и животными, человеком и природой, человеком и Богом.

С. Арутюнов

— Абсолютно. Посмотрите, что писал его великий дед, одно маленькое стихотворение.

В последний месяц осени, на склоне

Суровой жизни,

Исполненный печали, я вошёл

В безлиственный и безымянный лес.

Он был по край омыт молочно-белым

Стеклом тумана. По седым ветвям

Стекали слёзы, чистые, какими

Одни деревья плачут накануне

Всеобесцвечивающей зимы.

И тут случилось чудо: на закате

Забрезжила из тучи синева,

И яркий луч пробился, как в июне,

Как птичьей песни легкое копье,

Из дней грядущих в прошлое моё.

И плакали деревья накануне

Благих трудов и праздничных щедрот

Счастливых бурь, клубящихся в лазури,

И повели синицы хоровод,

Как будто руки по клавиатуре

Шли земли до самых верхних нот.

Д. Володихин

— Ну что тут скажешь, вот одного итальянца по фамилии Данте, тоже по лесу водили.

С. Арутюнов

— Ну сразу же, эта аллюзия, она вот на поверхности, это вот маленький такой его перефраз начала великой поэмы.

Д. Володихин

— Дорогие радиослушатели, время нашей передачи подходит к концу. Что тут скажешь, прозвучали стихи, добавлять к стихам что-либо неудобно, да и пошло, честно говоря. Остается сказать одно: ну, вы почувствовали стиль высококультурного умника, который может в простейших прозрачных словах скрыть бездну смыслов? Я надеюсь, что почувствовали. И вы почувствовали, что возможность так писать была дарована по итогам горчайшей жизни, ничего не дается просто так. Хромой, старый, больной, не очень счастливый в семейной жизни человек, тем не менее, советскому образованному классу выдает высшие метафизические смыслы. И такое было возможно, и хорошо, что такое у нас было. Мне остается от вашего имени поблагодарить Сергея Сергеевича Арутюнова и сказать вам: спасибо за внимание, до свидания.

С. Арутюнов

— Всего доброго.

---

Все выпуски программы Исторический час

• «Атаман Борис Владимирович Анненков». Константин Залесский
• «Историк Константин Николаевич Бестужев-Рюмин». Татьяна Агейчева
• «Святитель Лука Войно-Ясенецкий». Анастасия Чернова

---

Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов