«Благотворительный концерт цикла „Музыка кино“». Елена Заремба, Антонина Кадобнова

У нас в гостях были оперная певица Елена Заремба и пианист, композитор, органист, общественный деятель Антонина Кадобнова.

Мы говорили с ними о выступлении на сцене как о служении Богу, о том, как вера может помогать в творческой деятельности, а также о благотворительном концерте цикла «Музыка кино» в московском музее Императора Николая II.

---

Все выпуски программы Светлый вечер

• «Послания апостола Павла к Коринфянам». Владимир Стрелов
• «Польза сказок». Прот. Павел Карташев
• «Послания апостола Павла к Римлянам и к Галатам». Прот. Андрей Рахновский

---

К. Мацан

— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! В студии у микрофона Константин Мацан. У нас сегодня, как мне кажется, должна быть фантастически согревающая программа, потому что поговорим о разном — о музыке, о прекрасном, и, в частности, о музыке такой, прямо самой-самой любимой, которая прямо так вот в сердечко проникает, потому что все ее слушали и даже пели. И каждый раз, когда в какой-то компании, в каком-то коллективе, люди начинают петь песни из старых фильмов (или не очень старых), ну вот музыку из кино, даже самые ценители высокого искусства не могут остаться равнодушными. Это что-то такое нам очень понятное, радостное и приятное. И вот концерт такой музыки состоится 13 июля в семь часов вечера в Музее императора Николая Второго в Токмаковом переулке в Москве. Это будет концерт из цикла «Музыка к кино», и посвящен он будет Геннадию Гладкову — наверное, одному из самых наших плодовитых, выдающихся, интересных, любимых всем народом композиторов (не говорю — кинокомпозиторов), вообще композиторов высочайшего класса, которые писали музыку для кино, которую мы все знаем и любим. И у нас сегодня в гостях участники этого концерта — Елена Заремба, певица, оперная певица... Добрый вечер

Е. Заремба

— Добрый вечер!

К. Мацан

— Не в первый раз вы у нас на радио «Вера». Очень приятно, что уже такая традиция — с вами в нашей студии встречаться. И Антонина Кадобнова — пианист, композитор, органист, общественный деятель. Добрый вечер!

А. Кадобнова

— Добрый вечер!

К. Мацан

— Вот с вами сегодня впервые на волнах радиостанции «Вера» будем знакомиться. Ну вот сказал я про концерт — давайте вот с этого и начнем: что за концерт? Мы говорим о цикле «Музыка кино». Что будет 13 июля в семь часов вечера в Музее Николая Второго?

А. Кадобнова

— Мы не первый раз уже с «Музыкой кино» в дружбе находимся. Проект этот создал и придумал Михаил Чуричев — это наш продюсер. И как-то он так заразительно об этом говорил, что мы решили попробовать. Это было где-то, наверное, год назад или около года назад, вот. Площадки были разные, мы пробовали и программы немножечко разные, репертуар изменялся, дополнялся, какие-то новые исполнители разные были за это время. И здесь родилась идея какого-то одного композитора взять музыку из кино и, мало того, еще пригласить оперную звезду, чтобы, ну, немножечко как-то, не знаю... похулиганить, я бы так сказала... (Смеется.)

К. Мацан

— Мы об этом сейчас отдельно поговорим — об участии оперной звезды в концерте «Музыки для кино».

А. Кадобнова

— Да, поскольку у нас принимает участие и молодежь, и еще студенты, и уже молодые исполнители, и инструменталисты, у нас разносторонний такой состав, среди них вот получилось так, что есть еще и ученики Елены. Ну, и так получилось, что как-то заразили мы. (Смеется.)

К. Мацан

— Я сейчас просто прочитаю вот из открытых источников — из афиши концерта, музыка из каких фильмов и мультфильмов там будет. Я вот уверен, что сейчас у каждого, кто слышит, будет сердце сжиматься. «Бременские музыканты», «Собака на сене», «Обыкновенное чудо», «Благочестивая Марта», «Сватовство гусара», «Формула любви», «Точка, точка, запятая...», «Человек с бульвара Капуцинов», «Голубой щенок», «Проснись и пой» — ну просто фантастика! Елена, ну вот мы об этом заговорили... С оперных подмостков обратиться к концерту, ну, как бы мы сказали, популярной музыки, легкого жанра — это что для вас, такой как бы интересный опыт?

Е. Заремба

— Ну, прежде всего, начнем с того, что я начинала свое обучение как эстрадно-джазовая певица когда-то, в Музыкальном училище имени Гнесиных на эстрадно-джазовом отделении, после чего как бы я перешла в классический раздел. Вот. А сейчас у меня возникла идея (ребята меня уговорили, мои студенты)... Ну, я, в принципе, возвращаюсь к этому достаточно часто, у меня много сейчас в репертуаре эстрадной музыки, но вот музыки кино — это для меня новое. И ребята просто уговорили, говорят, что «ну почему бы вам не попробовать, давайте попробуем?» Ну, я решила — а почему нет? (Смеется.)

К. Мацан

— А можем раскрыть секрет — что вы исполните?

Е. Заремба

— (Смеется.) Давайте не будем пока раскрывать секрета!

К. Мацан

— Оставим интригу?

Е. Заремба

— Да.

А. Кадобнова

— Ну это тайна, да, это пока тайна, да. У нас несколько сюрпризов есть для публики, вот. Пусть это будет так...

К. Мацан

— Ну, а вот само разделение — высокое искусство оперное и, так сказать, легкий жанр, кто-то скажет, низкий жанр — для вас оно имеет место?

Е. Заремба

— Я не думаю, что в такой ситуации можно говорить о высоких жанрах, низких жанрах, потому что музыка кино — это совершенно неотъемлемая часть нашей жизни. И, тем более, всех тех фильмов, которые вы перечислили, которые, в общем, в сердце каждого человека, который живет в этой стране. Поэтому я думаю, что здесь говорить... Это тоже высокое искусство, которое... которое имеет огромное воздействие на огромные массы народа. Потому что оперное искусство — это элитарное искусство, и не так много людей к нему приобщено. А вот это искусство, которое... это тоже искусство. И это тоже то, что заставляет наше сердце биться, и то, что заставляет нашу душу открываться.

К. Мацан

— Я еще почему об этом спрашиваю — потому что я помню, в одном интервью Геннадий Гладков рассказывал, ну, как многие, на самом деле, композиторы рассказывают, что ведь огромное количество опусов написано, как бы мы сказали, серьезных — и симфоний, и инструментальной музыки, но знают тебя по песне «Ничего на свете лучше нету», грубо говоря.

Е. Заремба

— (Смеется.)

К. Мацан

— И, ну это еще такой пример... действительно, очень такой, там, легкой запоминающейся песни. Если послушать даже инструментальную часть фильма «Формула любви», например, — ну это разнообразнейшая, интереснейшая и сложнейшая, в каком-то смысле, музыка, при этом абсолютно вписавшаяся в киноязык и вот в эту киностилистику Марка Захарова. А вот все-таки, Антонина, что вы думаете — вот есть эта проблема, не знаю, у музыкантов, у композиторов, что пишешь, учишься в консерватории много лет, пишешь симфонии, потом пишешь песни — народ счастлив, как будто бы другого репертуара уже и нет твоего?

А. Кадобнова

— Вы знаете, я бы сказала так: поскольку, в общем, нам приходится во всех жанрах работать (это касается и исполнителей, и композиторов, и вообще всех людей искусства), сейчас, в общем, чем ты больше и разностороннее во всех смыслах... Это и актеров касается, которые играют в драматических театрах, потом поют в мюзиклах, потом снимаются еще где-то, да, там, не знаю, поют какие-то концерты... Ну, это, наверное, сейчас просто XXI век. У нас тоже есть, знаете, как это... «классическая», как мы называем, «попса», которую все знают, и ты можешь играть очень здорово или, там, петь что-то очень для тебя важное и достаточно трудное, а потом исполнить, там, не знаю, «Шутку» Баха или что-то еще, и народ будет в восторге, даже не касаясь музыки кино, да? Я имею в виду, это даже классики касается. Или, там, «Токката и фуга ре минор». Вот я, как органист, куда бы ни приезжала — больше ничего не надо (вот в целом). А все остальное...

К. Мацан

— Это знаменитое: «Тарадам... тарадара-да-рам!»?

А. Кадобнова

— Да, вот, конечно. Именно она. Вот. И поэтому тут, я думаю, что надо это сочетать. И вот у нас, кстати, несколько концертов было, где мы сочетали классику и как раз вот песни из кино и вообще вот какую-то эстрадную такую историю. И нам, надо сказать, это удавалось. Поэтому я, как человек, который учился у Тихона Николаевича Хренникова... Вот он же тоже достаточно серьезный был композитор, но знали его все как песенника. Александра Пахмутова тоже — она же, в общем, серьезный, очень серьезный композитор, но...

К. Мацан

— А вот было для вашего учителя это каким-то... какой-то проблемой? Или он это воспринимал как должное, как данность и вообще на эту тему, как бы сегодня сказали, не заморачивался?

А. Кадобнова

— Не заморачивался совершенно, насколько я помню. Наоборот, он сам свои песни с удовольствием пел. Он же пианист еще был хороший. Он пел, играл свои песни с удовольствием по просьбе — ну вот когда встречи были какие-то. И поскольку и Тихон Николаевич, и Геннадий Гладков — они огромные мелодисты, а мелодия — она подразумевает все-таки еще и все равно пение, поэтому, мне кажется, это достаточно такая естественная история, что они песенники, прекрасные!

К. Мацан

— Вы знаете, вы сейчас сказали слово «мелодист»... Я как раз вот к чему хотел обратиться в связи с этим... Елена, вы же были знакомы с Георгием Свиридовым. И я помню, когда у нас в студии радио «Вера» мы программу записывали о Георгии Свиридове, был в гостях Андрей Золотов — искусствовед и тоже его друг, большой близкий друг. И я так как-то, ничтоже сумняшеся, сказал, что «ну вот каким потрясающим мелодистом был Свиридов», имея в виду тему из «Метели», например, да? То, что ты можешь... Мелодия, которая сразу проникает в сердце — ты ее запоминаешь, ты ее узнаешь потом... На что мне наш гость Андрей Золотов так как-то немножко строго сказал: «Ну, „мелодист“ — это какое-то не то слово для Свиридова, потому что оно какое-то очень такое вот именно „попсово-поверхностно“. Что такое „мелодист“? Мелодию, типа, всякий может сочинить». То есть, для него это слово как бы оказалось применительно к Свиридову, ну, скорее, слишком мелким, недостаточно уважительным таким, да? Это больше, чем мелодист. А вот каким... что у вас... каким у вас в памяти остался Георгий Свиридов? И каким был контекст вашего знакомства с ним?

Е. Заремба

— Ну, контекст был таким: я тогда была молодая солистка Большого театра, и он пригласил меня к себе домой, чтобы открыть новые произведения, которые у него лежали и которые он не мог никому доверить, потому что он все время искал своих певцов. Ему очень... для него это было очень важно. И я с пианисткой из Большого театра — мы приходили к нему домой, и мы смотрели какие-то произведения, разучивали. Он меня очень многому научил. Тогда у меня еще такого опыта не было. Да, мелодистом, скорее, его не назовешь, потому что у него достаточно... С одной стороны, они очень простые, с другой, очень сложные, произведения. Потому что там надо все время искать какие-то внутренние состояния души. И у него очень все это интересно, и все это связано с какими-то божественными вещами, потому что та же «Богоматерь в городе» — это, конечно, просто ну сногсшибательное произведение, от которого просто... Но его надо спеть так просто, чтобы... Его нельзя спеть классическим... в классическом понимании, в оперном понимании. И он меня очень многому научил в плане того, что... как нужно смотреть на эту музыку, на камерную музыку. Потому что все-таки когда оперное мышление — это немножко другая вещь, это все большими такими масштабами, большими мазками. Здесь нужно взять мелкие кисточки и научиться рисовать пастельные картины или картины... ну, в общем, картины, которые нежными красками, скажем так.

К. Мацан

— Импрессионизм такой.

Е. Заремба

— Да, импрессионизм. Он все время меня ругал, что я очень много работаю в театре и что я много езжу на гастроли, и что нужно, конечно, больше времени уделять камерной музыке. Но в то время у меня еще, конечно, такой возможности не было — она появилась значительно позже, но уже, к сожалению, не было Свиридова.

К. Мацан

— Елена Заремба, оперная певица, и Антонина Кадобнова, пианист, органист, композитор, сегодня у нас в гостях в программе «Светлый вечер». А вот когда я сейчас про Свиридова и его характеристику как мелодиста распространялся, вы, Антонина, так улыбнулись или головой помотали. А как в вас вот эта мысль отозвалась?

А. Кадобнова

— Вы знаете, она хорошо отозвалась, я просто немножко бы ракурс сейчас, как это... повернула. Потому что в нашей традиции русской, да, у нас же православная-то — хоровая культура. И вот Георгий Васильевич как раз, скорее, оттуда, из этих истоков вынул всю свою музыкальную ткань, о чем говорила Елена. Это не потому, что не мелодист, а просто все-таки вот эта хоровая вертикаль, хоровая фактура, хоровое вообще вот это ощущение гармоническое и так далее (ну это я сейчас как композитор говорю), оно все-таки у нас... вот что-то особенное у нас есть. И в том, как мы слышим. И я, как человек, который пропел в хоре у Владислава Геннадьевича Соколова — был такой, ну, один из лучших хоров в советское время, и тогда как раз открылись все возможности духовной музыки Чеснокова, Березовского и так далее, — вот, скорее, это истоки оттуда свиридовского стиля. Конечно, он свой абсолютно, лицо у Георгия Васильевича Свиридова, вот его творчества — ну такого второго нет, его можно узнать из... вот... Но все-таки я бы вот как-то в таком ракурсе бы на это посмотрела. И, конечно, вот эта вот... как это... загадочная русская душа, да? Вот эта загадочная русская душа, которая присутствует во всех его произведениях, — вот что-то там... там надо разгадать какую-то тайну. Какую-то тайну надо разгадать, чтобы это зазвучало не просто как красивая музыка или, там, какая-то мощная музыка, или какая-то там, не знаю, сокровенная музыка, а чтобы это стало, ну как это... знаете, как твоей второй кожей. И тогда — тогда! — если ты это разгадываешь, конечно, воздействие огромное. Мало того — ты сам получаешь огромное удовольствие и от взаимодействия, и... ну, в общем, очень сильная музыка получается.

К. Мацан

— А вот вам лично знакомство с духовной музыкой, с церковными песнопениями что дало в смысле человеческом и в смысле такого развития профессионального как музыканта?

А. Кадобнова

— Вы знаете, очень много дало, потому что это был как раз период конца школы и начала училища. Мы тогда этим упивались. Мы не вылезали из этих концертов. Причем, площадки были очень... Ну, это было... Поскольку мы были, типа, считались лучшими в стране, то все концерты вот сводные — это же была культура хоровая. Откуда она пошла-то? Это же была культура-то как раз из наших традиций, да, исконных. Вот. И тогда это был пик оперных... хоровых студий и так далее, сводных хоров, вот. И мы огромное удовольствие получали от музыки — вот Чесноков, Березовский, Бортнянский, там...

К. Мацан

— Кастальский...

А. Кадобнова

— ...Кастальский, конечно, Чайковский — весь, легенда. Ну вот все, что касается его вот этой... вот... Так же, как и «Всенощное бдение» Рахманинова. Это, конечно, не детская музыка, но мы, как мелкие, тоже там как-то присутствовали, в каком-то там сводном хоре мы как-то стояли. Это массовое какое-то музицирование — оно дает какую-то огромную внутреннюю силу и веру в то, что все получится. Вот я очень хорошо помню, что мы были уверены, что вообще все получится у нас! При том, что мы были маленькие и в обмороки падали, потому что очень долго стояли на станках. Но нас совершенно это никак не смущало, мы очень это любили — я помню, бежали на репетиции, потому что нам раздавали ноты, надо было быстро это все освоить. И, в общем, наверное, это какой-то духовный рост внутренний, который именно вот в этом возрасте дает потом опору в жизни.

К. Мацан

— Мне очень понятно то, о чем вы говорите. Я, конечно, несколько сейчас стесняюсь, скажем так, об этом упоминать, но я в детстве пел в Детском хоре Большого театра.

А. Кадобнова

— О...

К. Мацан

— И помимо участия в спектаклях, на сцене было отдельное направление программы — просто выступления Детского хора, концерты, в том числе и, конечно, была хоровая музыка духовная — и «Отче Наш» мы пели, Кастальского «Литургию» и всякое такое. И я потом уже... А я был совершенно из нецерковной семьи, но уже потом, в старшем возрасте, когда пришел в храм и начал воцерковляться, я с интересом понял, что я очень многие молитвы основные знаю просто потому, что в детстве они въелись в память от многократного повторения в хоре. Ну, и музыка, конечно. Елена, вот мы тоже перед программой разговаривали о том, что и вы свой путь начинали в церковном пении. Расскажите, как это было.

Е. Заремба

— Да, именно так. Когда я училась еще в институте, я пела в церковном хоре. Тогда это было запрещено, и тогда это, в общем, каралось достаточно серьезно, вплоть до отчисления. Но, тем не менее, это нас совершенно не останавливало, и это, конечно, давало колоссальные... Ну вот это стояние в церкви, вот эти все молитвы... Мы знали весь порядок... Все эти концерты, мы все читали с листа. Мы учились читать все книги, потому что нам давали книгу, и мы должны были быстро читать на старославянском языке это вот это все... Это дало, конечно, колоссальное развитие. И очень быстро... Вот сейчас вот я захожу в церковь, я смотрю вот на все эти тексты — я могу любой текст прочитать. Люди меня спрашивают: «Откуда ты это знаешь?» Я говорю: «Ну я же в церкви работала». Я четыре года отработала в церкви — но сначала на Новослободской, а потом в Удельной. И даже год я работала, когда я уже была солисткой Большого театра, первый год я еще работала в церкви.

К. Мацан

— Вот крутой был храм — где на клиросе солистка Большого театра!

Е. Заремба

— (Смеется.) Да...

К. Мацан

— А вот есть для вас внутренняя разница — не знаю, психологическая, если угодно — между пением в храме и пением, допустим, на сцене Большого театра? Почему спрашиваю? Потому что я вот вспоминаю свои детские ощущения — ну, я был ребенком, да, и совершенно не понимал масштаба того, что происходит. Ну, сцена, занавес, там, главный театр страны — подумаешь! Мы этот занавес, когда он закрывался... у нас была такая забава — надо было в него впрыгнуть, чтоб он тебя снес.

Е. Заремба

— (Смеется.)

К. Мацан

— Это вот так детишки в Детском хоре развлекались. Нас ругали, но нас это не волновало. И я подумал, что... Ну вот была такая какая-то вот детская игра. А мне кажется, что выйти... что петь Литургию, в каком-то смысле, более страшно и ответственно, чем выйти на сцену Большого театра. Потому что тут люди, понятно, там, высокое искусство, а здесь ты Богу служишь. И какая-то другая... ну не то, что степень ответственности, а какое-то другое... ну другое ощущение. Или нет? Вот как вы это чувствуете?

Е. Заремба

— А разве в театре ты не служишь Богу? (Смеется.)

К. Мацан

— Хороший вопрос!

Е. Заремба

— Ты Ему служишь всегда, везде и... при любых обстоятельствах. Когда у нас стали возобновлять оперу Глинки «Жизнь за царя» и стали менять текст — тот, который... на который писал именно Глинка.

К. Мацан

— Вы там пели партию Вани?

Е. Заремба

— Я там пела партию Вани, да. Это была как бы моя звездная... звездная роль. И текст весь вернули. Я сначала пела «Иван Сусанин». А потом вернули старый текст. И там же текст весь божественный, там все время идет речь о Боге, постоянно. И это как раз тоже дало колоссальный скачок, потому что у меня все время было ощущение, что я пою молитву. Потому что весь текст был посвящен этому. И это было просто потрясающе. И когда мы приехали в La Scala, и вот именно они поставили перед нами задачу восстановить оперу Глинки в том виде, в котором она была написана именно Глинкой, а не в том виде, когда ее сохраняли для того, чтобы ее не уничтожили, в сталинские времена. И все это возобновлялось. И был такой Левашов, который достал все эти тексты. Он приходил, он читал нам лекции, он нам рассказывал, что на самом деле произошло. Потому что там была же как бы скрыта эта история — чтобы спасали тогда царя Михаила, которому было на тот момент тринадцать или четырнадцать лет, и все это происходило в монастыре, и как бы мы вот к этому всему были приобщены. Это было удивительно. До сих пор для меня эта опера — это вот какая-то... как молитва Богу. И вообще для меня выход, любой выход на сцену — это тоже как молитва Богу. Потому что иначе бессмысленно, и наше искусство — оно становится бессмысленным.

К. Мацан

— Вы знаете, это очень глубокая мысль. И мне бы, может быть, хотелось, чтобы вы, если это возможно, как-то чуть подробнее об этом сказали. Потому что, с одной стороны, мы часто слышим от больших артистов, что это действительно служение, и на сцене служение, служение Богу. С другой стороны, ну, можно себе представить, что такое оперный спектакль — это спектакль, это мизансцены, нужно, чтобы тебя было слышно, видно, нужно в правильное место встать. Я уж не говорю про то, чтобы вокальная техника была на месте — ну вот все-все-все. Это такой большой процесс, когда... ну, может быть, я сейчас намеренно какую-то глупость говорю, — когда ты больше думаешь о том, что ты делаешь, да, и как ты исполняешь, как сейчас работаешь (в высоком смысле слова, но работаешь). И... Где здесь служение? — вот спрошу жестко.

Е. Заремба

— Ну все очень просто. Ты ведь не просто работаешь. Для того, чтобы вот все это воспроизвести, тебе нужно очень глубоко погрузиться в свой духовный мир. Иначе это будет никому не интересно, иначе это все будет очень примитивно. Поэтому для меня это всегда, всегда погружение внутрь себя. Вот Антонина это знает, потому что когда мы творим вот это романсовое творчество, это то же самое. И для меня это... Я просто куда-то улетаю. Я соединяюсь с каким-то высшим разумом. Иначе для меня мое искусство — оно неполноценно. Вот когда я... и вдруг вот этого не случается... Это бывает так, бывают такие спектакли. Но это вот когда ты выходишь после этого спектакля — ты выходишь опустошенный. А вот когда это случается, вот это соединение с высшим, вот тогда ты выходишь... ты не выходишь — ты летишь после спектакля. Вот ты выходишь и понимаешь, что вот ты живешь не зря.

К. Мацан

— Антонина, поделитесь ощущениями, как это со стороны наблюдается — вот когда Елена так... так работает.

А. Кадобнова

— Вы знаете, я скажу, что это не со стороны. Мы, в общем, летаем-то вместе...

К. Мацан

— Не сомневаюсь я!

А. Кадобнова

— ...поэтому... Поэтому это... это какое-то общее ощущение общего музыкального, творческого, человеческого потока, который, объединяясь, дает... ну, не знаю — как рождение ребенка. Что-то новое рождается вот у нас вместе. Это касается любой музыки. Это не обязательно может быть... Это не только классическая музыка — это может быть любой материал, вот. Но когда ты... Очень хорошо Елена сказала на уроке, что «надо глазки внутрь повернуть». Вот если эти «глазки внутрь» — как бы удается туда заглянуть и зачерпнуть, и если это еще как-то... ну, находится какое-то взаимодействие... Оно находится, потому что, в принципе, вот эта эмпатия, которая присуща очень многим исполнителям и вообще артистам любых жанров, она предполагает растворение друг в друге. Если это происходит, то получается вот как раз та музыка и то искусство, и тот какой-то разговор с Богом, ради которого, ну, в общем-то, мы и живем, и творим, и вообще ради чего можно жить на планете Земля.

К. Мацан

— Мы вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню: сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Елена Заремба, оперная певица, и Антонина Кадобнова, пианист, органист, композитор. У микрофона Константин Мацан, не переключайтесь.

«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня оперная певица Елена Заремба и пианист, композитор, органист, общественный деятель Антонина Кадобнова. И мы, напомню, начали наш разговор с прекрасного информационного повода: 13 июля в семь часов вечера в Москве в Музее императора Николая Второго (это Токмаков переулок в Москве) состоится благотворительный концерт цикла «Музыка кино», и в этот раз этот концерт «Музыка кино» будет посвящен песням Геннадия Гладкова, одного из самых плодовитых кинокомпозиторов и любимых всем народом. Я просто еще раз тем, кто, может быть, не с начала нашу программу слушает, скажу, что прозвучат песни из фильмов и мультфильмов «Бременские музыканты», «Собака на сене», «Обыкновенное чудо», «Благочестивая Марта», «Сватовство гусара», «Формула любви», «Точка, точка, запятая...», «Человек с бульвара Капуцинов», «Голубой щенок», «Проснись и пой» — прям аж мурашки по коже от того разнообразия, которое нас ждет. Ну вот мы заговорили, и в прошлой части программы вы так глубоко и так тонко рассказывали об этой, ну, если угодно, духовной составляющей работы и певца-исполнителя, и пианиста, вообще человека, который обращается к исполнению музыки. А как вам кажется, а получается, допустим, человеку неверующему сложнее было бы этим всем заниматься?

Е. Заремба

— Я не знаю, мне трудно сказать о других людях, я знаю о себе. Но, насколько я знаю, среди нас очень много людей верующих. И я думаю, что труднее не иметь веры. Потому что тогда это не будет полным... искусство не будет полным. И это будет видно и слышно.

К. Мацан

— Интересно. А вы что думаете, Антонина?

А. Кадобнова

— Вы знаете, мне кажется, что... Я с Еленой абсолютно согласна. Я просто дополню. Вот сейчас подумала, как у меня отзвучились... ваши... ваш вопрос. Что... Что у меня возникло в душе? Вы знаете, наверное, к этому приходят все по-разному — я имею в виду, исполнители. Искусство — это такая волшебная штука... Она, с одной стороны, будит твои какие-то глубинные душевные струны, и, с другой стороны, она тебя все время проверяет на прочность. С третьей стороны, оно воспитывает — любой вид искусства — колоссальную волю. А с третьей стороны, оно открывает твоих каких-то... не знаю... в твоей душе что-то такое, чего ты сам про себя не знаешь. Поэтому мне кажется, что, так или иначе, все люди искусства приходят к вере, даже если изначально... Ну, есть люди разные, да? Вот... Мне кажется, что без этого вот... не происходит какого-то чуда и волшебства — в искусстве в любом. Чтобы все-таки оно... как-то будило души людей и давало какой-то, не знаю... ну, оптимизм — не оптимизм, но что-то такое светлое, что... ну ради чего ходят на концерты, ради чего ходят на спектакли, ради чего ходят на, ну, там, я не знаю... везде, где присутствует та тайна творческая, и она индивидуальна у каждого из исполнителей, которую хочется еще и еще раз узнать.

К. Мацан

— А вот вы заговорили сегодня уже об учениках, студентах, и эту фразу произнесли, что «надо глазки внутрь повернуть». Я почему к этому так сейчас обращаюсь? Я помню, один театральный режиссер делился в одном интервью своим таким мнением, что современным молодым актерам трудно играть Достоевского, потому что нужна какая-то внутренняя глубина личности, в себе в какие-то глубины заглянуть, а не каждый на это готов. Ну, там же было такое несколько... такая возрастная оценка, что вообще вот современное поколение более такое поверхностное, более на массовой культуре воспитанное. Им же просто даже не очень понятно, чего нужно делать. Но это вот оставим на совести возраста того человека, который так оценивал, но тема есть. А вот вы по своим студентам, ученикам, вот на это поколение смотря, что видите? Там есть готовность, желание эти «глазки внутрь поворачивать»? Или нужно, ну, если угодно, долго объяснять, почему это нужно делать?

Е. Заремба

— Ну, в разных случаях по-разному. Есть ребята, которые готовы к этому, есть ребята, которые это прекрасно понимают. Есть те, которые не понимают. Конечно, воспитанные вот на этой сейчас культуре... очень много сомнительного в этой культуре, и... Но, тем не менее, дело в том, что оперное искусство — оно безумно трудное. Это адский, адский труд, я все время предупреждаю всех об этом. Поэтому, так или иначе, он заставляет задумываться о том, где искать помощи и где искать сил для того, чтобы вот это все суметь поднять. И поэтому, конечно, все равно, так или иначе, все приходят к Высшему, к Божественному. Ну, например, вот сколько я наблюдала за своими коллегами — почти у всех стоят иконки на столе, где мы гримируемся. Все перед выходом на сцену всегда молятся. Потому что они знают, что если это Высшее им не поможет, то и ничто уже не поможет. Это очень трудно, правда, но вот это как раз то, что нас и приобщает к этому и заставляет нас понимать, что есть Высшее — высшее то, без чего мы не можем существовать. И то, что вот нас может и наказать сразу... Вот у нас, например, нельзя ни о ком говорить плохо. Как только ты сказал плохо — у нас там часто хватают... закрывают рот, говорят: «Боже, что я натворил! Сейчас мне прилетит оттуда!» (Смеется.)

К. Мацан

— А это не форма суеверия такого?

Е. Заремба

— Нет, это не суеверие. Мы знаем, что это так! Потому что иногда это прилетает прямо вот моментально! (Смеется.) И ты понимаешь, думаешь: «Вот! Вот оно и прилетело!» (Смеется.)

К. Мацан

— А я интервью смотрел с вашим коллегой Владимиром Моториным. Он рассказывал, как тоже в свое время готовился к роли в опере «Борис Годунов», к партии... я сейчас не помню точно, шла речь о партии Пимена или о партии Бориса... Но вот он ходил в церковь, будучи тогда еще некрещеным человеком, и вот чтобы проникнуться, чтобы посмотреть, там, как крестятся, как кланяются и так далее. Ну это просто я привожу пример — я вовсе не предлагаю этот случай обсуждать конкретно... Просто пример того, как артист действительно готовится к роли, как-то связанной с религиозной тематикой, вот он считает необходимым как-то особенно подготовиться к этому. А вот у вас были какие-то подобные случаи, когда нужно было вот так вот готовиться к роли — что-то новое узнавать про церковь, про веру, про Бога?

Е. Заремба

— Конечно. Если я... Моя любимая опера — это «Хованщина», опера Мусоргского, и моя любимая роль — это Марфа. И как раз именно с этой оперой очень много интересного связано, потому что там такие сложные тексты, которых сейчас в данном... в русском языке этих слов уже давно нет. И для того, чтобы как бы расшифровать это, нам приходилось обращаться к монахам, потому что... вот чтобы они нам объяснили, что же обозначают все эти слова. И вообще эта опера, конечно, удивительная. Это опера вот, которая... для меня это вот какое-то открытие моей души. Это вот когда я с этой оперой познакомилась, я поняла, что это просто вот... это... я родилась для того, чтобы спеть эту оперу.

К. Мацан

— А почему именно она? Вот это как-то можно объяснить, или это такие тонкие настройки?

Е. Заремба

— Ну, дело в том, что Мусоргский — это же вообще... Все, что связано с Мусоргским — это все, что связано с Богом. Потому что это... Для меня это вообще композитор, у которого нету... Я когда слышу эту музыку, я даже не могу поверить, что эту музыку мог написать человек. Потому что для меня эта музыка — божественная. И музыка такой глубины, что мне кажется, что она пронизывает весь космос и всю землю, и вот... вот такое вот чувство у меня. И вот эта молитва, которая там есть, «Батя, батя, выйди к нам», — это я ходила в Большой театр раньше специально, чтоб послушать эту молитву. Потому что это невозможно. Это... это не объяснить словами. Человеческими словами нельзя этого объяснить, это за гранью понимания.

К. Мацан

— Вот, Антонина, вы упомянули, что концерт, о котором мы сегодня говорим, «Музыка кино», он во многом вдохновлен учениками, молодыми людьми.

А. Кадобнова

— Да.

К. Мацан

— А вот в чем их было вдохновение? Почему вот им захотелось именно к музыке Геннадия Гладкова обратиться?

А. Кадобнова

— Ну, вы знаете, я повторюсь еще — изначально-то нас всех заразил Михаил Чуричев наш замечательный...

К. Мацан

— Да.

А. Кадобнова

— Вот. А мы как-то друг друга тоже там как-то... я бы сказала... это даже не то, что заразили... Но как-то музыка очень хорошая, музыка светлая, музыка классная, музыка еще, к тому же, и профессионально ну прямо здорово написанная. И сейчас очень мало такого человеческого материала, вот какого-то доброго, без каких-то там «двойных днов», так скажем. И это же очень искреннее какое-то вот... Я не говорю, что это советское искусство, потому что, мне кажется, это не важно, тут вопрос не... как это... в каком-то строе или времени, потому что, в общем, мне кажется, мотивация вот этих замечательных фильмов — она настолько сама по себе чистая и какая-то... без современного налета какой-то такой немножко... ну, современный кинематограф — он очень разный, вот, но там как-то немножко ценности-то другие. Вот. И ребята искренне так увлечены вот этой чистой какой-то историей, которая связана просто с хорошим настроением, просто с, я не знаю... с прекрасным текстом, просто с каким-то замечательным событием, будь то «Бременские музыканты», будь то, там, я не знаю... «Точка, точка, запятая...», вот, что они так с удовольствием после всех серьезных арий, там, не знаю, целых партий и достаточно серьезной камерной музыки погружаются вот... В принципе, это же тоже надо сделать профессионально, классно... Ну, то есть, это та же самая работа. Это не то, что, там, здесь мы оттачиваем мастерство, а тут мы приходим и с листа поем. Это тоже... Это работа такая же абсолютно, вот. И именно если ее сделать здорово, так же, как ты трудишься каждый день, вот она будет иметь то воздействие на зрителей, вот о чем мы говорим сегодня вот на протяжении, да, всего нашего эфира. И как раз, в общем, божественное в кинофильмах, в музыке из кинофильмов никто не отменял, это все тоже... если это делать искренне, от души и, в общем, так же глубинно подойти к этому вопросу, то мы создадим что-то еще хорошее, чистое и цельное.

К. Мацан

— Лена, вот вы сказали так тепло о «Хованщине», вообще о музыке Мусоргского. И действительно, целое же направление в то время, вот когда творил Мусоргский и другие представители «Могучей кучки», обращение к русским мотивам, к русским сюжетам в опере — это и «Царская невеста» Римского-Корсакова, и поэтому сказки... оперы на пушкинские сказки, Бородин «Князь Игорь» и так далее — вот целое направление, как рассказывают нам историки музыки, восставшие против «итальянщины», против Чайковского, который вот весь из себя западный композитор, а пробовали писать русскую национальную оперу. (Смеется.) Но у вас в вашем необозримом послужном списке партий, которые вы исполняли, много разной музыки — не только русская опера. Это и Вагнер, это и Верди, и все-все-все-все-все. А вот для вас есть какая-то внутренняя эмоциональная разница? Как вы бы для себя вот эту разницу обозначили между вот этой русской традицией, русской оперой и оперой итальянской? Или, в принципе, это вот... Ну я даже не знаю... Как вы эту разницу чувствуете, если она есть?

Е. Заремба

— Ну для меня разница есть. Я отдаю должное западной музыке, ее красоте, и... Но русская музыка мою душу увлекает больше. И даже Чайковский тоже — я не считаю, что он западный композитор, мне кажется, что в нем очень много русского, и душа у него тоже русская. Вот. Но просто вот когда-то, я помню, я все время ходила, слушала оперу «Борис Годунов», и мои коллеги мне сказали: «Ну что ты — „Борис Годунов“! Вот когда ты с „Хованщиной“ познакомишься, вот тогда ты поймешь, что такое настоящая русская музыка». Так оно и произошло. Вот. И... Я не знаю, мне кажется, что, несмотря на всю красоту музыки того же Верди, это для меня музыка все равно поверхностная. То есть, в ней нет вот этой глубины, в ней нет погружения — вот то, что необходимо для нашего русского духа. Вот... Вот так я это чувствую.

К. Мацан

— Антонина, знаете, я вот хотел бы вас, в принципе, о похожей вещи спросить, но обратиться к вашей ипостаси, которая пианиста. Потому что, ну, мы как-то все знаем, что вот есть концерты для фортепиано, и пианисты играют, играют такой разнообразный репертуар, и с оркестрами, и сольно. А вот орган, органная музыка кажется какой-то очень особенной, специфической. Вот что человек может для себя открыть именно в органной музыке, чего не открыл больше нигде? В чем ее особенность для вас?

А. Кадобнова

— Вы знаете... ну, во-первых, это инструмент, который, ну, до изобретения современного рояля, да, ассоциировался с оркестром и вообще с каким-то... Причем, он возник раньше, чем симфонический оркестр появился в нашей жизни. И поэтому, конечно, воздействие, ну, даже, там, каких-то вибраций, там же... Я не буду сейчас сыпать профессиональными терминами, но там есть такие звуки — внизу или, там, наверху, — какие-то... которые невозможно услышать, они только по полу... вот у меня там где-то в животе они начинают отзвучивать, а так ты уже не можешь это слышать, вот как... идентифицировать. Поэтому это, конечно, колоссальный какой-то... Ты вырастаешь до... не знаю... как будто ты какой-то гигант становишься. Потому что я не очень большого роста всегда была, вот, и, например, вот когда в Большом зале «Кавайе-Коль», изумительный орган, и вот когда ты сидишь за кафедрой, тем более, время нам давали ночью, и вот ты один в Консерватории, в Большом зале, и вот ты включаешь все регистры — и улетаешь просто совершенно. Я не знаю... Это ощущение... Их трудно передать словами. Мало того, я не знаю аналогов этому, на самом деле. Ну, и тот же Иоганн Себастьян Бах, да? Он же всю жизнь считал, что он просто разговаривает с Богом. Да, он приходил в храм, разговаривал с Богом — вот своими сочинениями, да? Тем, что он... Вот. И, в принципе, мы все так живем. Мы... Это наш язык особый. Вот. И, конечно, этот инструмент дает возможность как-то дополнительно, опять же, себя узнать и узнать какие-то... ну, поговорить на его языке, так скажем.

К. Мацан

— Елена Заремба, оперная певица, и Антонина Кадобнова, пианист, органист, композитор, общественный деятель сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Так приятно поговорить о музыке, об оперной музыке, об органной музыке. Я помню, вот я сегодня уже упомянул, что в детстве пел в Детском хоре Большого театра. Я помню — очень так в память врезалось, — как перед очередным спектаклем наш руководитель Детского хора нас наставлял, шалопаев-мальчишек и девчонок, что «вы поймите, — говорил он, — вы сегодня будете петь, быть может, в самой главной русской опере». Он имел в виду «Пиковую даму». Не знаю, может быть, он, если была бы другая опера в этот день, он бы другую сказал, но вот он как-то вот сказал, что «вот это вы должны сегодня, там...» Лена, а вот... А потом, я помню, это своему другу одному рассказывал в музыкальной школе, он говорит: «Нет, все-таки главная русская опера — это «Хованщина», — сказал он мне. Вот. У нас был такой небольшой культурологический спор.

Е. Заремба

— (Смеется.)

К. Мацан

— А вот помимо «Хованщины» из вашего большого репертуара что для вас было очень ценно почему-то по-человечески или профессионально, какие еще партии?

Е. Заремба

— Ну, в опере «Пиковая дама» я спела все партии, кроме Лизы, так же, как в опере «Евгений Онегин» я тоже спела все партии, кроме Татьяны... (Смеется.) Я люблю Чайковского, очень люблю.

К. Мацан

— Ну потому что Татьяна — сопрано.

А. Кадобнова

— Да-да-да.

Е. Заремба

— Да. Да, именно потому, что это не мой тип голоса.

К. Мацан

— А вы — меццо-сопрано, контральто?

Е. Заремба

— Да, меццо-сопрано, контральто, да. Не знаю...

А. Кадобнова

— Кончаком еще была.

Е. Заремба

— Кончаком в «Князе Игоре» тоже была.

А. Кадобнова

— Ратмир.

Е. Заремба

— Очень много. Да, Ратмир в «Руслане и Людмиле». Не знаю, я люблю Чайковского, я люблю его музыку. И оперу «Евгений Онегин» я знаю наизусть всю, от начала до конца, и могу спеть за всех.

К. Мацан

— (Смеется.) Интересно было бы послушать!

Е. Заремба

— Так же, как оперу «Иоланта». Оперу «Иоланта»... У меня был случай, когда мы в Париже пели оперу «Иоланта», и у нас заболел человек, который должен был петь короля Рене, и взяли мальчика польского, который не знал эту партию совсем. Он за десять дней ее выучил, и я была его суфлером. Сейчас суфлеров нету в театре. Я просто поворачивалась спиной в зал, лицом к нему, так как мы стояли на... и я ему просто говорила текст. (Смеется.) А он пел этот текст. Вот. Это было очень забавно, но вот так.

К. Мацан

— А раз мы сегодня говорим об этой разнице потенциалов — высокое искусство, опера — с песней, кинокомпозиторы, есть такое явление, как (такое пограничное между высоким искусством — оперой и популярной песней) мюзикл или оперетта. Вы знаете, я вспоминаю один из моих любимых фильмов, по-моему, довоенных еще — «Антон Иванович сердится». Помните, где профессор органа, значит, в консерватории, у него есть дочка — певица-сопрано, и он хочет, чтобы она исполняла камерный репертуар, и страшно ненавидит оперетту, а она в итоге в тайне от него идет петь именно оперетту. И он очень страшно по этому поводу переживает, и, там, всячески против. А потом во сне к нему приходит Иоганн Себастьяныч Бах и говорит, что «я всегда мечтал написать оперетту». И он в шоке: «Как? Вы же пишете гениальные хоралы! Когда я слушаю музыку Баха, мне хочется встать и снять шляпу!» Ну, и, в общем, Бах ему говорит, что «ну, надо иногда и улыбаться». А вот как вы относитесь к мюзиклу и оперетте?

Е. Заремба

— Ну я положительно отношусь к мюзиклу, к оперетте. Все жанры... Там есть тоже замечательная музыка, замечательные артисты там работают, очень много моих друзей среди них... (Смеется.)

А. Кадобнова

— А я добавлю: музыку к этому кинофильму написал Дмитрий Борисович Кабалевский — как раз совершенно удивительный композитор, человек, общественный деятель. Но он как раз очень серьезный тоже композитор, и при этом вот так получилось, что там пришлось и в оперетту тоже углубиться ему. Вот. И это, ну, мне кажется, это здорово, что это вот так все рядом. Вот. Мюзикл, оперетта — это... Мы вот, возвращусь к началу нашего разговора, да, практически — мы всеядные, мы это должны уметь делать, и не просто должны, а мы с удовольствием и в эту музыку погружаемся. И там есть какие-то стилистические истории, которые приходится постигать и ребят учить этому, потому что сейчас чем универсальнее исполнитель, тем больше у него востребованности. Там есть свои законы, там есть какие-то свои истории. Ну, там, мюзикл — это вообще конвейер, там нужно спортсменом еще быть, да, плюс к этому. Вот. Ну, и потом, если все это делать по-настоящему, то мне кажется, что нет какой-то поверхностной и несерьезной музыки. Она вся достаточно глубокая. Это зависит от исполнителя — насколько ты глубоко ее умеешь прочитать и какую-то специфику, опять же, свою создать там, свое лицо. Вот. И не рисовать каких-то других исполнителей, а представить себе, что такое... ну вот какой ты в этом жанре. Вот. Со всеми стилистическими историями, которые, в принципе, надо соблюдать. Ну вот как-то так.

К. Мацан

— Вы, как органист, наверняка, много исполняете Баха. Сами сказали только что, что для самого Баха его произведения, музыка были разговором с Богом. Ну он, собственно, и творил как органист, в соборе и каждую неделю должен был писать концерты, поэтому такое гигантское наследие у Баха, которое... мимо которого не проходит ни один ученик музыкальной школы...

Е. Заремба

— Это правда.

К. Мацан

— ...вот все мы это знаем. А вот для вас исполнение Баха, погружение в музыку Баха стало каким-то, ну... частью какого-то тоже духовного, религиозного опыта?

А. Кадобнова

— Безусловно, это очень глубокий опыт, который происходит... У нас, у исполнителей, он происходит с самого детства, потому что как только нас, там, лет в пять, ну, условно, в шесть за инструмент... погружают в эти задачи, мы начинаем играть Баха.

К. Мацан

— Играть «Волынку» Баха.

А. Кадобнова

— «Волынку», да. Потом инвенции...

Е. Заремба

— (Напевает.)

А. Кадобнова

— Вот мы, например, с моей подругой Машей в свое время их пели, все эти инвенции, на два голоса. Вот летом упражнялись. И это тоже дало какое-то нам... ну, что-то такое, какой-то опыт совершенно колоссальный.

К. Мацан

— Я даже в музыкальной школе на классе саксофона играл дуэтом Баха.

А. Кадобнова

— Вот! Это неотъемлемая часть любого исполнителя, это не только органная. Я скажу, что, наверное, как человек, который с шестого класса занимался органом (ну рано, это рано), у меня какой-то свой был ракурс на музыку... на прочтение музыки Баха и как-то его осмысление, и какая-то... ну, другая история была и за роялем всегда, и, мне кажется, что, в принципе, это некоторая... То есть, если ты хочешь, как сказать... немножко очиститься и прийти в себя, и, ну, я не знаю... грубо говоря, это какая-то такая... ну, если хотите, исповедь, это можно по-разному называть, то надо поиграть Баха. Это мы знаем все, исполнители. Так же, как когда какая-то нервная обстановка — вот в артистической, еще что-то такое, я всегда сажусь и играю Баха. И это как-то очень вот сразу гармонизирует и вокруг людей, и вообще пространство, и, в принципе, все то, что... Даже если какие-то есть волнения и так далее, они уходят. Поэтому это какая-то вот такая высшая история, которая присутствует всю нашу жизнь.

К. Мацан

— Лена, вот то, что Антонина про Баха говорит, как в вас откликается? Может быть. у вас есть какой-то свой композитор или партия, которая вот так же имеет такое целительное свойство?

Е. Заремба

— Ну, Баха я тоже пела — у нас с Антониной был концерт с органом...

А. Кадобнова

— Да...

Е. Заремба

— ...и не один даже концерт. И это была моя давняя-давняя мечта — петь арии Баха из разных кантат. И для меня... Я вот сейчас сидела, думала о том, что эрта музыка — она как бы... не то, чтобы лишена совсем, но в ней очень мало чувственности. В ней больше созерцательности, и в ней больше вот этого ощущения вот... как бы прямая стрела в небо. Она не расходится кругами, как вот другая музыка, которая тебя... будит твою чувственность. Она не будит чувственность — она будит вот это вот ощущение, что ты как бы прямо сразу уходишь туда, на самый верх. И вот именно разговор с Богом, именно то, что говорил Бах, и... скорее, вот это. И это вот то, что ты должен в голосе найти инструментальность. Ты должен убрать из голоса вот лишние обертоны и как бы прийти вот к этому — более узкий, более тонкий путь. Вот это мое ощущение. И это была моя мечта, она, в общем, осуществилась.

К. Мацан

— Тяжело исполнять Баха?

Е. Заремба

— Тяжело, конечно, тяжело. Потому что вот надо совсем найти тоненькую-тоненькую вот эту струю голосовую, чтобы как будто ты играешь на каком-то инструменте даже. Какой-то духовой инструмент, или это скрипка — вот что-то такое

А. Кадобнова

— И там не спрячешься ни за какие внешние эффекты. Там невозможно воспользоваться педалью (я говорю сейчас про свою специфику, да?), там невозможно какими-то внешними, там, я не знаю, динамическими оттенками прикрыть какие-то свои... ну, не то, что несостоятельность, но трудная музыка, очень многослойная и многосоставная, очень такая... сложная по... по структуре своей, по музыкальной ткани. Это очень всегда сложная история. И там масса переплетается голосов, которые все надо слышать, слушать, их надо отслеживать, с ними надо взаимодействовать, и в них надо раствориться, так еще и не потерять, ну, что-то такое цельное, что все-таки, ну... чтобы не перестать высказываться. Вот. И это, мне кажется, вот эта чистота такая — это проверка, и человеческая, и творческая. Ну, и профессиональная, конечно. Потому что это музыка для мастеров. Это музыка для мастеров. Даже самая популярная, известная, я не знаю, и... звучащая, может быть, не так сложно... Потому что у него есть действительно достаточно сложные такие, даже на слух, произведения, вот. А она требует огромного мастерства, огромной работы, бесконечной концентрации. И, конечно, все время не переставать говорить правду.

К. Мацан

— Спасибо огромное за наш сегодняшний разговор. На высокой ноте, достойной Иоганна Себастьяна Баха мы его завершаем. Давайте напомним еще раз нашим радиослушателям, что 13 июля в семь часов вечера в Москве, в Музее императора Николая Второго, что в Токмаковом переулке (это станция метро «Бауманская» или «Курская») состоится благотворительный концерт цикла «Музыка кино», посвященный песням из кинофильмов Геннадия Гладкова. Не только кинофильмов — и мультфильмов «Бременские музыканты», «Собака на сене», «Обыкновенное чудо», «Формула любви», «Голубой щенок», «Человек с бульвара Капуцинов», и много других номеров будет в программе. И участники этого концерта сегодня были у нас в гостях — Антонина Кадобнова, пианист, органист, композитор, общественный деятель, и Елена Заремба... Маленькую паузу сделал перед тем, как это слово... это имя произнести... Хотел сказать, что вот звезда мировой оперной сцены будет петь песни Геннадия Гладкова, что само по себе... даже уже только одно это — повод на этот концерт прийти.

Е. Заремба

— (Смеется.)

К. Мацан

— Спасибо огромное! У микрофона был Константин Мацан, до свидания!

А. Кадобнова

— До свидания, всего доброго!

Е. Заремба

— До свидания.

К. Мацан

— Ну и совсем под занавес нашей сегодняшней беседы, после стольких слов о музыке, об опере и о партиях нашей сегодняшней гостьи давайте послушаем (куда ж без этого!) арию Вани из оперы «Иван Сусанин», о которой сегодня было сказано. Знаковая роль в карьере Елены Зарембы. Итак, «Ария Вани», опера «Иван Сусанин», это Большой театр. Исполняет Елена Заремба.

(Звучит «Ария Вани» из оперы «Иван Сусанин».)