Нашей собеседницей была мама четверых детей, один из которых особенный — Лия Сергеева.
Мы говорили с Лией о семье, о жизни с особенным ребёнком и том, как чудесным образом получилось осуществить её проект милосердия — открыть Центр реабилитации детей с особенностями развития «Серафим» в грузинском посёлке Уреки.
Ведущая: Анна Леонтьева
А. Леонтьева
— Добрый светлый вечер. Сегодня с вами Анна Леонтьева. Как всегда, мы говорим о семье. У нас в гостях Лия Сергеева — мама четырех детей, мама особого ребенка, создатель центра абилитации и реабилитации детей с особенностями развития «Серафим» в поселке Уреки в Грузии на берегу Черного моря. Добрый вечер.
Л. Сергеева
— Добрый вечер.
А. Леонтьева
— Лия, мы уже говорили с тобой в программе (кто захочет, может послушать) о твоем особом ребенке, о том, как он рождался и как он изменил твой мир. Я напомню, что Серафим пришел в этот мир, мягко говоря, непросто, а точнее говоря, очень непросто — это ребенок, который родился с ДЦП, перенес операцию на сердце. Я правильно говорю? Ты можешь продолжить, каждая женщина имеет право рассказать о своих родах.
Л. Сергеева
— Я не уверена, что я очень хочу это рассказывать, потому что это было очень тяжело, честно говоря. Серафим пришел в этот мир раньше времени, прилично раньше времени, он перенес инсульт при рождении, у него не раскрылись легкие. Когда ему было 6 дней, он перенес операцию на открытом сердце, чем, конечно, очень ранил в самое сердце всех, кто имел к нему отношение, потому что... Наверное, мы так и не смогли пережить эту трагедию. Безусловно, мы приняли самого ребенка, мы его очень любим, это обожаемый малыш, но, конечно, внутри-то ничего не заросло, внутри-то продолжает кровоточить. И, конечно же, мы продолжаем жить с ощущением того, что и наши сердца, глубоко распаханные его рождением, и наши жизни, и наши судьбы. Я благодарна ему за то, каким он пришел, каким он живет, что он переносит ежедневно, какую боль, какую горечь. И я считаю, что он продолжает менять наши жизни тем, какой он есть. Безусловно, ничего бы не было — ни благотворительного фонда, ни реабилитационного центра, ни Грузии, наверное, в нашей жизни, если бы не Серафим. Но при этом при всем это очень трагичная, очень тяжелая, очень больная любовь, которая продолжает скручивать нас в очень тугие пружины и заставляет делать что-то, чего, безусловно, мы, наверное, бы не делали, а продолжали бы просто жить, зарабатывать деньги, радовать друг друга, и не более того. Вот, как-то так.
А. Леонтьева
— Знаешь, у меня в передаче была матушка Светлана Зайцева, у нее много детей и последний особенный. И она сказала такую замечательную фразу о том, что это «тренажер души». Мне очень понравилось это выражение. Я правильно понимаю, что ты... Читая твои тексты в социальных сетях, я поняла, что ты, хотя мы с тобой об этом уже говорили, но почему-то для меня это стало очевидным только сейчас — что ты оставила в Москве бизнес и переехала в Грузию, когда у тебя на пути встретились вот эти замечательные магнитные пески. Расскажи немножко об этом.
Л. Сергеева
— Ситуация была в том, что, из бизнеса, наверное, он меня вышиб даже чуть раньше, потому что это была какая-то совершенно ненормальная история. То есть я же была достаточно успешна в бизнесе и работала с крупными компаниями, крупными проектами и так далее. Но с рождением Серафима, стоило мне взять какой-то контракт или какой-то заказ, он моментально сваливался либо в больницу, либо в реанимацию. И когда это произошло уже несколько раз, я поняла, что что-то не то. И начала по нему смотреть — если он начинал ухудшаться, я уже начала отказываться от заказов. И я поняла, что Господь меня куда-то ведет, я не очень понимала, куда. Мы прошли от терний к терниям в Москве, в Санкт-Петербурге, в Европе абсолютно безрезультатно, оставили там все возможные деньги. И потом произошла ситуация, которую сложно назвать непромыслительной, потому что в мою жизнь Грузия вошла намного раньше — она нашла меня в виде няни, которая растила мою среднюю дочку Сашку. И она ее растила с ее 9 месяцев. Эта няня прикрыла меня от агрессии моих же родственников, зная всю ситуацию: против меня в судах, в полиции, в прокуратуре были все мои родственники во главе с моей матерью, которая пыталась отобрать у меня старшую дочь. А за меня внезапно встали грузины. Это было задолго до рождения Серафима. Совершенно чужие люди, которые знали всю правду. И, соответственно, когда мои дочери были еще совсем маленькими, эти самые грузины говорили им, что если вы будете хорошо кушать и слушаться маму, вы вас возьмем на лето в Грузию. Сейчас я смеюсь, что они, наверное, слишком хорошо кушали. Маму они не очень хорошо слушались, но кушали нормально (смеется). Мои-то грузины остались в Москве, а я-то переехала в Грузию, не имея национально никакого отношения к Грузии, потому что мои корни русско-еврейские. Ну, я должна была быть Лея, просто родители решили, что я буду Лия. А в Грузии Лия, как у нас Наташа, и меня всю жизнь спрашивают: «Вы грузинка?» — я говорю: «Да я не грузинка!» А потом выяснилось, что я живу в Грузии внезапно. Суть была в том, что девчонок моих забрали в Грузию на лето, чтобы мы могли хоть чуть-чуть выдохнуть с мужем и посвятить время себе и Серафиму, потому что, конечно мы были совершенно измочалены бесконечными больницами и реанимациями, операциями, реабилитациями и прочим медицинским сопровождением нашего брака. И мы приехали сначала в Грузию, отдали девчонок, их увезли на лето. И потом мы приехали в августе забирать их уже обратно, стоял очень удушливый август, а Тбилиси это просто сковородка. И они же нам сказали: «Что вы торчите в Тбилиси? Поезжайте на море». А у нас было несколько свободных дней, это был первый отпуск с момента нашего бракосочетания. И мы подумали: правда, а чего это мы торчим в Тбилиси, поедем на море. Куда ехать, непонятно. Территория от Батуми до Анаклии достаточно длинная, протяженность черноморского побережья. И потом я вспомнила, мне же говорила какая-то девчонка знакомая, что вот там Уреки, магнитные пески какие-то. Вот, поедем-ка мы в Уреки. То есть случайно было выбрано место.
И мы приехали туда, ходили гулять, в первый день мы наткнулись на кабинет ЛФК и мы подумали: о, прикольно! Мы же не планировали никакую реабилитацию. И решили — ну, пусть, ребенок заодно что-то получит. И ребенок начал купаться в бассейне, купаться в море, получать ЛФК в этом кабинете с массажисткой. Мы его закапывали, как нам местные люди сказали, в черный магнитный песок. Но при этом были в абсолютно расслабленном состоянии. То есть, чтобы вы понимали — когда мы едем целенаправленно на реабилитацию, мы тоже настроены пахать, как родители, то есть делать упражнения, помимо того ежедневного, что и так делается, всегда мы включаемся. А тут мы не делали ничего кроме того, что я перечислила. И вдруг внезапно выяснилось, что ребенок начал прогрессировать, то есть для меня это был абсолютный шок, потому что мы оставили астрономическую сумму денег и в Москве и в Европе безрезультатно, мы были уже привыкшие к тому «а чего вы хотели? Мы занимаемся только год, у вас такой тяжелый ребенок». И вдруг у меня ребенок начинает прогрессировать через несколько дней. Я думаю: ничего себе! И он начал лучше спать, лучше есть, у него перестало высыпать на те продукты, на которые было, наладилось пищеварение, он начал набирать вес. Я была очень-очень удивлена и начала задавать вопросы тем людям, которые там были. Я говорю: «Что происходит?» — "Ты что, не знаешь? Это же черные магнитные пески«.— «Я ничего не знаю, я из Москвы». Они же живут очень расслабленно, они привыкли к тому, что эта сокровищница бесплатная абсолютно, она доступная — любой человек может приехать, пойти закопаться и так далее. То есть они живут с этим. А мы-то ничего об этом не знаем. И я была очень-очень удивлена. Я продолжала наблюдать прогресс, потому что еще через несколько дней он заговорил — это был абсолютный шок.
А. Леонтьева
— Чудо какое.
Л. Сергеева
— Да в том-то и дело. Ребенок, мальчик, которому год и семь, который перенес совершенно тяжелейшие травмы и вмешательства на самых первых днях своей жизни, вдруг начинает повторять до пяти сложных слов и словосочетаний в день. Я понимаю, что здесь какое-то непонятное происходит. Начинаю еще больше привязываться к местным: «Слушайте, а здесь вообще какая-то реабилитация есть для таких детей?» Мне говорят: «Вай мэ! В советское время было, а сейчас ничего нет. Была программа государственная „Мать и дитя“, которую должны были профинансировать, потом правительство поменялось, проект был заморожен за недостатком финансирования». И ничего нету. Как такое возможно? Как?
А. Леонтьева
— Такое чудо, магнитные черные пески...
Л. Сергеева
— Я говорю: «Не может быть!». То есть у меня в голове возник дичайший совершенно диссонанс. Я помню, что я просто не поверила своим ушам, поэтому я пошла и посмотрела — два единственных санатория, где хотя бы были массажисты. Но если один санаторий — это реально советского типа старый санаторий, с трещинами в стенах, с санузлом системы дырка в полу, с кушетками, которыми продраны до «мяса», с массажистами, которые и ночуют на этих кушетках. А второй был передан в частные руки и теперь там золото на мраморе. И, например, группу реабилитологов могут вызвать, только если заезжает какая-то очень состоятельная группа лиц, вплоть до того, что тамошний невролог рассказала мне, как девочке из Словакии через телевидение, эсэмэсками, прознав про эти магнитные пески, собирали средства, чтобы разместить ее в этом дорогом санатории. Всё собрали, прилетела семья, девочка тяжелая. А в этом санатории ей сказали: «Вы знаете, нам сейчас невыгодно для вас вызывать реабилитолога. Вон там песочек, идите и закопайтесь». То есть вот так. Диссонанс во мне увеличился. И я помню, что я ходила по набережной, там есть променадная улица, и доказывала мужу: «Саша, здесь обязан быть реабилитационный центр — он здесь должен быть. Точка, без вариантов. Быть этого не может, что его тут нету». Мне Саша радостно крутил пальцем у виска и говорил: «Ты что, с ума сошла? Сюда придется переезжать». Я говорила: «Нет-нет, мы что-то удаленно порулим, трали-вали». Мы же в Москве только что дом достроили. И бизнес там, и девчонкам тоже там надо идти в школу и так далее. То есть, короче говоря...
А. Леонтьева
— Это целое изменение жизни.
Л. Сергеева
— Я даже не предполагала, насколько.
А. Леонтьева
— Например, для москвича это очень сложно себе представить.
А. Леонтьева
— Хочу напомнить радиослушателям, что у нас сегодня в гостях Лия Сергеева — мама четырех детей, мама особого ребенка, создатель центра абилитации и реабилитации детей с особенностями развития «Серафим», названного в честь особенного ребенка Лии, в поселке Уреки в Грузии на берегу Черного моря. То есть, когда пришла эта идея, я очень тебя понимаю, потому что я тоже в свое время хотела уехать из Москвы.
Л. Сергеева
— Я не хотела вообще!
А. Леонтьева
— Я тоже не хотела. Вернее, как: я не хотела уехать из Москвы... Расскажи.
Л. Сергеева
— Я работала в юности в других странах, потому что у меня был хороший английский, я успела поработать в других странах. И я никогда в жизни не была поравалитиком, и я не предполагала, что я вообще могу куда-то уехать из Москвы, я никогда не хотела ни эмигрировать, ничего. То есть, наоборот, первое время в Грузии я очень сильно тосковала, страдала, скучала прямо до физических ощущений в теле, насколько мне дико хотелось вернуться, послать куда подальше всё то, что я здесь затеяла. И я даже не ожидала этого, что такой период может быть в моей жизни.
А. Леонтьева
— А твои дети, которые тоже московские дети?
Л. Сергеева
— Давайте вернемся в 2016-й год — на тот момент мы прогуливаемся по набережной и спорим о том, как это всё будет. Мы забрали девчонок как раз, несколько дней мы провели в Уреки и потом присоединились к старшей дочери. И мы, в общем-то, должны были уже улетать. И в этот момент Серафим заболевает. А надо сказать, что в Уреки очень высокая влажность и любые респираторные заболевания у таких детей моментально переходят в пневмонию, особенно если они когда-то были на ИВЛ, как это было с Серафимом, за сутки ОРЗ перешло в пневмонию. И в итоге, я сказала: «Саша, ты как хочешь, я ребенка в таком состоянии в самолет не посажу». Саша улетел, я осталась в Уреки наедине со своей безумной идеей. И я решила, что сейчас я начну действовать. И я действовала на смех всех грузинам, потому что они думали, что это какая-то безумная женщина...
А. Леонтьева
— Маленькая хрупкая женщина.
Л. Сергеева
— Маленькая хрупкая безумная женщина. (Смеется.) Для них такая активность была очень удивительна. Они первое время говорили: «Она с приветом немножко». Только потом, когда мне удалось убедить вселенную в том, что здесь есть реабилитационный центр, они уже начали включаться и помогать. Но это было год этак на третий моего действа. Короче говоря...
А. Леонтьева
— Мои дети сейчас сказали бы, что это сексизм грузинский.
Л. Сергеева
— Не знаю. Мне, честно, не очень важно. У меня это проявление любви к сыну, просто деятельное.
А. Леонтьева
— Я имею в виду грузин, которые посмеивались над тобой, как над женщиной.
Л. Сергеева
— А это неважно. Просто люди, живущие в Грузии, крайне неторопливы, они очень спокойные, они живут в совершенно другом темпе, не так, как живут москвичи. Привыкшие к совершенно другому течению событий. Они просто другие. И мне, конечно, интеграция в менталитет не дается до сих пор. Я могу сказать, что, может, я и не сильно жалею об этом. Но при этом при всем никто из них не сделал реабилитационный центр. А детей больных от этого меньше не стало. Это не мое какое-то превозношение, потому что я, о Господи, сдалась бы, наверное, этак раз 500 по дороге, если бы не благословение, которое заперло меня в Грузии.
А. Леонтьева
— А что за благословение?
Л. Сергеева
— Сейчас я расскажу. Суть в том, что Серафим заболел и две недели он проболел. И за эти две недели я нашла здание и поняла, что реабилитационный центр будет вот там. Тогда, когда я его уже нашла, я улетела в Москву. Год я торговалась, потому что оно стоило на 25 процентов дороже. Мне удалось выбить хорошую качественную цену. И тогда я впервые начала сборы, хотя это всё выглядело невероятной авантюрой, могло выглядеть как угодно, все эти годы это выглядело... Я не знаю, кто были все эти люди, которые верили мне, но я безумно благодарна им за то, что они смогли найти тот участок души, который им подсказал, что я их не обманываю.
А. Леонтьева
— А как твоя семья, твой муж к этому относились?
Л. Сергеева
— Тяжело все относились. И я тяжело относилась. Всем было очень тяжело, потому что на следующий год я уже прилетела с частью собранных средств, беременная четвертым ребенком. Прилетела, внимание, на лето. А тут мы можем процитировать песенку про то, что «я так хочу, чтобы лето не кончалось», потому что лето так и не закончилось. Суть в том, что я прилетела на лето, и я совершенно не понимала, что делать. Я внесла первую часть средств за ипотеку за это самое здание. Не понимала, что с ним делать дальше, потому что я металась из стороны в сторону — стоп, подождите, нам, наверное, нужны архитекторы, нам нужны, наверное, юристы, нам нужны какие-то строители... То есть я продолжала нащупывать — у меня же ни опыта, ничего, потому что я занималась совершенно другими делами, никогда в жизни ничего не пыталась возводить, строить. Есть за плечами, может, несколько ремонтов, но не более того. Я на тот момент отловила подопечную женщину, которая ехала в Псково-Печерский монастырь. Надо сказать, что у меня образование, помимо психологического, есть еще и повышение квалификации по душепопечению, я окончила Православный институт «Со-действие» по факультету душепопечения и продолжала во славу Божию бесплатно принимать подопечных. И вот, одна из подопечных ехала в Псково-Печерский монастырь.
И я, находясь в состоянии совершеннейшего раздрая, ей говорю: «Спросите, что мне делать с этим со всем? Я не понимаю, я не знаю, куда мне бечь?» А мне же скоро рожать. И это, извините, четвертое кесарево, после тяжелейшего Серафима. И я не знаю вообще... Она говорит: «Ну ладно, если попаду, я спрошу». Она попала и спросила. И мне было выдано благословение не покидать Грузию до тех пор, пока я не открою реабилитационный центр.
А. Леонтьева
— Ничего себе! А кем?
Л. Сергеева
— Отцом Адрианом (Кирсановым), Царство ему Небесное. И я была, мягко скажем, шокирована. Позвонила мужу и говорю: «Тут у нас такое дело, кажется, мы остаемся в Грузии...» (Смеется.)
А. Леонтьева
— Приковали. Как он отреагировал?
Л. Сергеева
— Грузия — очень властная дама сама по себе. И это было не первый раз, когда она меня оставляла в себе. Я это уже знала, что если Грузия захочет, она возьмет меня в себя. Потому что в предыдущий раз мы опоздали на самолет, не вылетели вовремя и так далее. Я уже почувствовала, что у нее...
А. Леонтьева
— Цепкие лапки.
Л. Сергеева
— Да. Муж сказал: «Давай-ка мы позвоним нашему духовнику и попросим перепроверить, потому что мало ли что, какие искушения снисходят на различных людей. Может быть, эта женщина ошиблась, что-то услышала не то, обманула, всякое бывает. Давай перепроверим». И я задала вопрос через секретаря своему духовнику. И мне приходит ровно тот же ответ. И я понимаю, что, кажется...
А. Леонтьева
— Кажется, что идти уже больше некуда.
Л. Сергеева
— Я понимаю, что девкам-то надо было в школу, а мне-то надо было рожать. И, в общем, короче говоря, я остаюсь в Грузии, я начинаю какую-то бурную деятельность. Я поняла, что раз уж я тут и раз уж нас послало на фиг 6 архитекторов и 4 юриста, то надо это лето хоть как-то провести с пользой. Я пишу сообщение в соцсетях о том, что дорогие друзья, у меня есть огромный дом в Уреки, кто хочет, пожалуйста, приезжайте поправить здоровье не по ценам курорта, а за ту денежку, которую вы готовы пожертвовать. Почему? Потому что здесь творится Божье дело, творится реабилитационный центр. И сколько захотите, столько вы и оставите. Первой семьей, которая приехала, была семья священника Алексея Костина. С матушкой, с тремя сыновьями. И эти люди засучили рукава, начали фигачить, по-русски говоря, — таскать диваны, какие-то окна ремонтировать... То есть они впряглись и начали помогать.
А. Леонтьева
— Они всей семьей начали помогать?
Л. Сергеева
— Да. А мне же поднимать вообще ничего нельзя. И Серафима поднимать тоже нельзя, я же уже на большом сроке. А дел невпроворот. В общем, я была им очень-очень благодарна, потому что это было очень значительным действием на тот момент. Начали подтягиваться другие люди. И из Грузии, из России и Украины, люди приезжали на машинах и так далее. То есть это лето было очень-очень бурным. А уже ближе к осени я уже на пробу поняла, что надо ехать в Тбилиси. Опять, вдруг внезапно мой подопечный оказался в Тбилиси, причем подопечный — грузин, московский грузин, понимаете. То есть когда я с ним познакомилась, он увидел мой эфир на «Спасе», нашел меня в соцсетях. А я была впервые в Тбилиси. Он мне говорит: «Я грузин». Я отвечаю: «А я в Тбилиси, в храме Александра Невского прямо сейчас». А он говорит: «А вы знаете, там мой духовник». То есть до смешного. Это был июнь 2016-го года. Я потом вернулась в Москву, мы с ним познакомились. А потом он стал крестным моего младшего сына. Так вот, этот самый грузин был в Тбилиси на тот момент, я ему звоню: «Георгий, вы не могли бы меня выручить. Дело в том, что там сейчас сдается квартира, а меня в Тбилиси нет, — а я при этом должна заехать куда угодно послезавтра, без вариантов. — Вы не могли бы поехать, посмотреть». Он говорит: «Конечно, я съезжу». Он приезжает туда, я спрашиваю: «Там жить можно?» — «Да». — «Скажите хозяину, что я послезавтра заеду». Он говорит: «Хорошо». И, соответственно, он договаривается с хозяином, я беру шмотки, детей и еду.
А. Леонтьева
— И переезжаешь. На этом подвесим на минуточку интригу, потому что история захватывающая. Напомню, что с вами Анна Леонтьева. Мы говорим о семье. У нас в гостях Лия Сергеева — мама четырех детей, мама особого ребенка Серафима, создатель центра абилитации и реабилитации детей с особенностями развития, который называется в честь Серафима, в поселке Уреки в Грузии. Мы вернемся к вам ровно через минуту.
А. Леонтьева
— Сегодня с вами Анна Леонтьева. Мы говорим о семье. С нами Лия Сергеева — мама четырех детей, мама особенного ребенка Серафима, создатель центра абилитации и реабилитации детей с особенностями развития, названного в честь сына «Серафим», в поселке Уреки в Грузии на берегу Черного моря. Ты рассказываешь о том, как приезжала в Тбилиси. У меня к тебе такой вопрос, который чуть-чуть собьет тебя с повествования, но мне очень важно его задать. Ты рассказываешь, как ты после особенного ребенка и всего, что ты пережила с Серафимом, решила завести четвертого ребенка. Я сначала ошиблась, думала, что Серафим младший. И, конечно, вопрос: как ты на это решилась?
Л. Сергеева
— Никак я не решалась, оно само... Честно.
А. Леонтьева
— Хочется услышать что-то героическое, а тебе отвечают не так,
Л. Сергеева
— Я абсолютно негероическая. Это, вообще, большая иллюзия. Я человек очень слабый, пугливый, эмоциональный, мне точно так же бывает и больно и страшно. И я, как Чебурашка, который всю жизнь ходит и ищет себе друзей и постоянно попадает в какие-то нелепые ситуации. Вот я, по сути, сама нелепица — я совершенно, абсолютно негероический человек. То есть меня регулярно пытаются представить, как Родину-мать — это вообще не я. Вообще. Ну, я всегда везде теряюсь, я не могу отследить, что голодна или я устала или нуждаюсь в посещении места, где пудрят носик или еще что-то. То есть реально за мной приглядывают мои дети и мой муж. Реально, вот до такого. И у меня есть момент такой, что дуракам закон не писан — то есть если мне что-то в башку вштырило, то я это и начинаю реализовать. И пока умные думают, дураки делают — это вот про меня. Потому что все эти 4 года (здесь непечатное слово написано) я выслушиваю о том, что у меня нет плана, у меня нет денег, у меня нет поддержки, спонсоров. У меня вообще ничего нету — я просто как дурачок, понимаете, который просто берет и делает. И не потому, что я такая самоуверенная, а потому что я дурочка. Именно потому, что я не хитровыдуманная. Если бы у меня был план, если бы у меня были какие-то суперсхемы или еще что-то, наверное, я открылась бы раньше. Наверное, я привлекла бы каких-то спонсоров, наверное, сейчас всё было бы зашибись, и я бы не устраивала истерики в соцсетях. И так далее. По большому счету, я себе реабилитационный центр наревела.
А. Леонтьева
— «Наревела» — хорошее слово.
Л. Сергеева
— Ну, правда, наревела. Как ребенок трехлетний, который мороженку себе наревел. То есть по большому счету я наревела, потому что каждый сбор я писала, просто размазывая сопли по лицу, то есть я рыдала, когда я писала каждый текст. Просто не в каждом тексте я писала о том, что я не вижу букв из-за того, что я реву. Но эти тексты цепляли людей, потому что это — правда, потому что это просто написанная любовь к сыну и больше ничего. Вот и всё. У меня нету абсолютно никакого... Знаете, есть такие женщины, которые слона на скаку остановят и хобот ему оторвут. Я побегу позади слона, на случай, если он вдруг решит меня сшибить. Понимаете я трусиха, каких мало.
А. Леонтьева
— Лия, другой тогда вопрос. Он тоже важный, хотя он кстатический. Всё, что я вижу в твоих социальных сетях, почему я даже в детях немножко запуталась, потому что это всё — центр, центр, центр... Как выглядит твой день? Обычный день твой как выглядит?
Л. Сергеева
— (Смеется.)
А. Леонтьева
— Тебя вообще видит твоя семья?
Л. Сергеева
— Они меня видят валяющейся на диванчике, на котором я проживаю, и тупящей в телефон. Потом я иду на кухню и говорю «почему здесь такой (опять непечатное слово написано)». (Смеется.) А потом кто-нибудь из детей делает мне чай или кофе, потому что они знают, что если я не поем, я буду орать. Честно. У меня бесконечный бардак, это правда, это прямо то, в чем я живу. Знаете, как Шрек на болоте.
А. Леонтьева
— Теперь я лучше представляю твою жизнь. То есть ты такая мама-трудоголик.
Л. Сергеева
— Нет. Нет! Я мама-лентяйка. Еще раз говорю: моя территория — я должна завести стирку — раз, это моя территория; я должна что-то приготовить, потому что я люблю готовить. Но если мне некогда, то тогда готовят уже дети. Трудоголизма в моей жизни нет, и я его ненавижу, потому что трудоголизм практически разрушил нашу семью. Наша семья сейчас находится в очень тяжелом состоянии, честно говоря. Это был трудоголизм моего мужа. Его работу я не люблю, наверное, больше всего на свете, при всем уважении к его стремлению обеспечивать семью, но...
А. Леонтьева
— Тебя сейчас поймут очень многие женщины.
Л. Сергеева
— Это его главная «женщина» — она пережила его первый брак, и у меня есть подозрение, что она может пережить и второй, к сожалению. Терпеть не могу. Я прямо счастлива заявить это во всеуслышание — терпеть не могу. (Снова непечатное слово написано.) Так вот, я не трудоголик абсолютно, но при этом при всем я понимаю, что мне критично делать то, что я люблю. И поэтому я очень благодарна Господу за то, что он меня все-таки вывел из бизнеса. В бизнесе я тоже была успешной, мне нравилось то, чем я занималась и продолжает нравиться. Но при этом при всем сейчас моя жизнь обрела смыслы — те смыслы, без которых она была бы абсолютно пустой. Даже при наличии семьи и детей. Честно. Потому что...
А. Леонтьева
— Очень хорошо сказано.
Л. Сергеева
— Ну, как есть. И эти смыслы зачастую бывают мне важнее многого другого. В этом плане я неприступна, непреклонна и буду продолжать быть таковой. Потому что я снова вышла на клирос — для меня это важно, мне даже стали доверять вести службы в храме Александра Невского в Тбилиси. Для меня это критично. Для меня критично иметь возможность одевать людей, давать пищу, давать лекарства, собирать детей из бедных семей в школу. И у нашего фонда 486 бенефициаров в самом бедном регионе Грузии, в Гурии. И только открыв реабилитационный центр, от главы муниципалитета я узнала, что, оказывается, не только в Уреки не было реабилитационного центра, а в Гурии вообще. Я этого не знала. Я просто продолжала делать то, что я хочу и что было нужно, то, что я Господу обещала. Вот и всё. Но для меня важно, увидев какое-нибудь сообщение в соцсетях «я одинокая мама с тремя детьми, у меня сломался холодильник, помогите», иметь возможность взять и подорваться. Имея грузовик и имея холодильник в реабилитационном центре, который был заменен на больший, просто сказать человеку: «Так, мы разворачиваемся, сейчас холодильник заберем и отвезем в Кобулети». То есть это радость, это счастье — для меня лично. Вот такая я придурочная. И для меня вот это вот дает очень много ресурсов и много сил. Вот так. И это то, что приходится терпеть моим детям и моему мужу. И это, что очень удивляет грузин, которые стоят, курят, попивая вино и почесывая оголенное пузо, когда я разгружаю груженый «Форд», потому что я в очередной раз привезла какие-то пожертвования куда-то, и, соответственно, я, маленькая хрупкая девочка, я вешу 54 килограмма, я разгружаю «Форд», а они продолжают чесать пузо (ну, по-русски), Но меня не особо это дело колебет. Я хочу делать свое дело, мне это важно. И это мои смыслы и моя жизнь. А кому не нравится, тот живет отдельно.
А. Леонтьева
— Скажи, пожалуйста, твой центр уже заработал?
Л. Сергеева
— Да.
А. Леонтьева
— Ты его, как ты точно сказала, наревела. Он открылся, приехали врачи. Что там происходит? Во-первых, что происходит сейчас с Серафимом?
Л. Сергеева
— Во-первых, Серафимка был в обеих тестовых группах, которые нам удалось принять этим летом. Я невероятно счастлива, что нам все-таки удалось, потому что иначе меня тут не было в Москве. Я не была здесь 4 года, честно оттрубив у «мартена».
А. Леонтьева
— Как батюшки сказали.
Л. Сергеева
— Как есть. Отец Адриан уже скончался, отец Владимир Волгин еще служит, слава Тебе, Господи, который мой духовник. И я могу сказать, что Серафимка, конечно, улучшается. Конечно, он уже не в том возрасте, когда мы ждем каких-то резких скачков, потому что «золотое время» компенсации травм головного мозга до годика, «серебряное время» до трех лет, «бронзовое время» до 7 лет. Ему почти 7, и мы понимаем, что всё уже будет не так быстро. Но я невероятно счастлива, что я смогла ему это дать. И что я все-таки это сделала. И я ставлю перед собой бо́льшие задачи. То есть мы сейчас будем организовывать фандрайзинг для того чтобы наши пациенты могли там жить бесплатно, будем собирать средства на храм Серафима Саровского в Уреки. Мы уже там приобрели участки для этого дела, и есть благословение владыки. То есть это то, что... Но уже не такое, как про реабилитационный центр, я уже имею свободу перемещения, меня уже не задерживают в Грузии. Но суть в том, что, конечно, судьба очень причудлива. И я могу сказать, что если первые годы я просто до безумия мечтала вернуться в Москву, то оказавшись в Москве, я поняла, что сколько бы я сейчас отдала, чтобы быть в Тбилиси. Вот так. Просто такая сильная любовь.
А. Леонтьева
— А дети твои тоже так полюбили Грузию?
Л. Сергеева
— Я не знаю. Конечно, им очень сложно, потому что они потеряли здесь все свои связи. И с друзьями и родственниками мы общались только по скайпу. Конечно, это не очень просто для всех. Не очень просто. И супруг, мы встречались с ним... Встречались в течение полутора лет, потому что он работал в Москве и прилетал всего лишь на несколько дней в Грузию. И через полтора года ему удалось согласовать себе удаленный график, и он переехал за один вечер до локдауна. То есть 18-го числа самолет уже не пустили. 17-го числа я стояла в аэропорту и читала молитвослов, чтобы только его впустили. И он прилетел последний рейсом, который впустили в Грузию. До этого, за два дня я орала в трубку: «Саша, у тебя тут... (непечатное слово написано)». Собрал чемодан, прыгнул в транспорт, оказался в Минске, из Минска вылетел в Тбилиси. Я орала громко, но я дооралась — он успел: всё согласовал и успел прилететь накануне. И следующий рейс уже не пустили.
А. Леонтьева
— Мы говорим с Лией Сергеевой — мамой четырех детей, мамой особого ребенка Серафима, создателем центра абилитации и реабилитации детей с особенностями развития под названием «Серафим» в поселке Уреки в Грузии на берегу Черного моря. Значит, сейчас ваша семья полностью воссоединилась в Грузии. Скажи, пожалуйста, а сколько у вас из семьи еще в твоем центре? И что происходит? Происходят ли там тоже какие-то чудеса, как все время с тобой?
Л. Сергеева
— Смотри, у нас в центре никто не живет. Центр это как поликлиника — туда приходят, получают процедуры.
А. Леонтьева
— Зарываются в пески...
Л. Сергеева
— Нет, в пески зарываются на пляже. Потом приходят в центр. Он находится где-то метров 600 от пляжа. Нам муниципалитет, большое ему спасибо, выделил транспорт и оплачивает его. И их возят, потому что дети-то неходячие. И, особенно, если дождик, тяжеловато. И, соответственно, мы им сняли первый этаж в хорошей гостинице, удалось, слава тебе, Господи, на фандрайзинге собрать деньги, чтобы все эти потребности закрыть, хотя это тоже выглядело безумием. А потом выяснилось, что я была единственной в Грузии, кто решил эту задачу. Это смешно. Честное слово, больше никто не решил задачу проживания пациентов — все говорили, даже те врачи, которые, как и я, занимались тем, что обеспечивали, например, реабилитацию детям с особенностями развития, они все равно говорили, что семьи должны жить за свой счет, либо приезжать—уезжать, если они из этого же региона. А я приняла решение — я поняла, что они не могут не только реабилитацию себе оплатить — Грузия вообще бедная, а Гурия вообще бедная, то есть там просто капец в этом плане.
И, соответственно, я говорю себе: так, они оплатить себе не могут — ага, значит, надо на фандрайзинг еще десятку тысячи лари. Та-ак, ну ладно, — решила я и пошла смотреть отели. И нам удалось снять первый этаж нормального отеля, безусловно, не фешенебельного, но там были комфортные номера и мне было критично, чтобы это был именно первый этаж, потому что, не дай Бог, мокрая лестница, влажные тапочки — это была бы трагедия, если бы, не дай Бог, мама с неходячим ребенком на руках поскользнулась или что-то. И, короче, удалось и эту задачу реализовать. Они жили в гостинице, и мы точно так же там жили вшестером в четырехместном номере. В тесноте, конечно, с какими-то конфликтами, обидами друг на друга. Ну, а что, по-всякому бывает. Но зато, в итоге, прожили. Они приходили в сам реабилитационный центр, с ними занимались и врачи, педагоги и специалисты. У нас подобралась очень крепкая команда, неожиданная, этим занималась наш главврач, она собирала команду. Я сказала, что нужны спецы, она проводила собеседования, она подбирала персонал, она искала и так далее. Собрали реально очень и очень серьезную команду. И — коня. Коня.
А. Леонтьева
— Что значит — коня?
Л. Сергеева
— То и значит — у нас одним из наших специалистов был конь.
А. Леонтьева
— Та-ак.
Л. Сергеева
— Которого звали Золото. Этот конь приходил к нам и после курса реабилитации катал детей — это иппотерапия, которая реализована только в одном реабилитационном центре в Грузии, помимо нашего.
А. Леонтьева
— А конь к вам откуда пришел?
Л. Сергеева
— Из соседней деревни пришел конь.
А. Леонтьева
— Привели?
Л. Сергеева
— Конечно. Это было, конечно, классно, потому что дети получали и магнитные пески, плюс микроклимат во время сезона, плюс море, плюс комплексную терапию, плюс коняшку. И мы буквально в самые первые дни начали получать результаты. Я не ожидала абсолютно. Я, вообще, такой человек, мне жить легко, дурачкам легко живется, в том плане, что у меня ожиданий — у меня не было того, что сейчас мы как бабахнем. Вообще не было. Я думала: открыли — Господи, слава Тебе. Можно лечь и уснуть, потому что настолько... Последние недели перед открытием реабилитационного центра были безумно нервными, я аж закурила на радостях. Ужасно нервными — без сна, на кофе, в слезах, ну, тяжело безумно. Еще наложилась ситуация в семье, что мы начали с мужем какие-то терки тереть совершенно непонятные. И, короче говоря, это всё происходило ни дичайшем нерве. Я была абсолютно без ожиданий, как вдруг начали случаться чудеса. Чудеса-то, конечно, рукотворные, но не без Божьего Промысла.
А. Леонтьева
— Расскажи про чудеса, какие-то добрые истории.
Л. Сергеева
— Короче говоря, у нас была малышка Нино, у которой был гемипарез. Она крохотная-крохотная, лупоглазая, кудрявая малюточка, которой годик с небольшим. И у нее были парализованные ножка и ручка с одной стороны — это называется гемипарез, когда с одной стороны. Разумеется, с ней работали специалисты, она получала полностью комплексную реабилитацию, плюс коня, плюс песочную терапию. И буквально самой первой у нас была она, и через несколько дней она самостоятельно подняла и ручку и ножку.
А. Леонтьева
— Как прекрасно.
Л. Сергеева
— Это было невероятно. То есть для меня это было просто, знаете, я как будто отвлеклась от всего того, что меня прибивало к асфальту, потому что я продолжала находиться в тяжелейшем состоянии, я не понимала, где мы возьмем деньги. Я же всегда, знаете, — я делаю, а потом думаю, потому что мозгов нету. Ну, честно, ну, правда. Это про меня, к сожалению. Это так. Если бы я могла...
А. Леонтьева
— Считай, что мы тебе поверили.
Л. Сергеева
— Если бы я могла всё предусмотреть, я бы, наверное, вообще не взялась за это. Короче говоря, потом еще один мальчик Сандро вдруг заговорил. То есть он не говорил вообще. И потом, буквально через несколько дней после Нино, он начал говорить фразами. И потом его мама не могла заткнуть: «Боже мой, он разговаривает! Он болтает! Сандро, сколько можно?» Грузины, они же люди эмоциональные: «Вай мэ!». (Смеются.) Короче говоря, он начал говорить, то есть откуда что берется. Мальчишка со спина бифида — это тяжелейший диагноз, тяжелейший, генетический и неизлечимый — он встал. Он встал. Он не умел стоять, ничего...
А. Леонтьева
— То есть он не стоял.
Л. Сергеева
— Он встал, и у меня есть фотографии. Но это было еще не всё. К концу курса он в стенах реабилитационного центра по слогам сказал «дэ-да», что значит «ма-ма». У нас рыдали все во главе с главврачом. Рыдали навзрыд. И мама беременная рыдала навзрыд. Это было светопреставление просто. После этого точно так же — очень и очень бедная семья была, присланная из Гергетилецкого монастыря матушкой Емилией. Соответственно, они сказали, что там очень всё тяжело, у них ни денег, ничего — возьмите их, пожалуйста. Мы их взяли даже посреди курса, то есть вне обозначенных дат. Мы не берем денег, но берем ребенка. Была задержка физического развития. Ребенок сел. На следующий день я объелась «Наполеоном», который принесла его мама, потому что мама принесла реально целый поднос домашнего «Наполеона». Я его увидела и решила: «О-о-о, у нас есть пироженка!». (Смеется.) Под вечер я ходила с беременным пузом, и думала: «Боже мой, зачем я так объелась!» (Смеется.) Ну, мозгов-то нету, я же и объедаюсь точно так же, меня можно оттащить только за уши.
А. Леонтьева
— Какие чудесные истории происходят, и прямо у тебя на глазах.
Л. Сергеева
— Да! Да! И я поняла, что, Господи, всё не зря. Все-таки, все-таки, все-таки. Знаете, мне вспомнилась ситуация, — конечно, сейчас кто-нибудь надменно поведет бровью: что это она тут это самое... Ситуация была такая, когда от нас отказались 6 архитекторов и 4 юриста, и я понимаю, что ну всё. Я помню, что я была в здании реабилитационного центра: ну, вот ты и пришла, красотка — всё, тупик, ничего не будет. И я расстроилась, я разрыдалась, я уснула. И в каком-то типа тонком сне я увидела самого Серафима Саровского, который очень близок и мне и моей семье и так далее. И я смотрю, он у меня прямо на участке, где реабилитационный центр, с лопатой копает землю. Я спускаюсь, выбегаю: «Что происходит?» — «Давай-давай. Я сейчас буду копать, а ты земличку-то отбрасывай». Я говорю: «Ну, ладно». И он лопатой поднимает землю, и я ее начинаю отбрасывать. И он мне показывает, там внизу яма: «Вон они, наши бумажки, наши документы, вот они».
А. Леонтьева
— Ничего себе.
Л. Сергеева
— «Ты продолжай земличку-то отбрасывать, продолжай».
А. Леонтьева
— Та-ак.
Л. Сергеева
— И я потом переезжаю в Тбилиси, это же было самое первое лето. И через несколько месяцев потихоньку-потихоньку создается благотворительный фонд, оформляются все документы, мы получаем официальное решение Минздрава о том, как именно мы должны реконструировать здание для того, чтобы оно соответствовало всем стандартам детского медицинского учреждения. Тихо-тихо, тихо-тихо... Есть такое выражение в Грузии — если у нас «потихоньку» или " по чуть-чуть«, то у них там «тихо-тихо» — «нэла-нэла». И у нас тихо-тихо начало потихоньку двигаться — просто не надо было торопиться.
А. Леонтьева
— Земельку-то надо отбрасывать просто.
Л. Сергеева
— Да, ты еще поработай. А то ты решила, что сейчас всё так быстро будет, а ни фига. Ну, вот и всё. Я продолжала, и вот так вот получилось.
А. Леонтьева
— Лия, необыкновенный рассказ. Но осталось еще несколько минут, очень мало. Но я хотела бы, наверное, чтобы ты рассказала, как можно помочь твоему центру, потому что после твоего потрясающего горячего рассказа, я думаю, что найдется очень много желающих. Как помочь?
Л. Сергеева
— Во-первых, я хотела бы для начала извиниться, потому что я в очередной раз вела себя безобразно внутри этой передачи. (Смеется). И мне очень стыдно. Извините меня, пожалуйста, потому что я и всякие плохие слова употребляла, и вообще, и проблематику какую-то. Но, честно, я человек тяжелый, слабый, грешный и никакого ни героизма, ни благочестия во мне абсолютно нет — это чистая правда, это совершенно не попытка как-то превознестись, это наоборот, не с высоты моего благочестия, а с глубины моего падения и без всяческого кокетства сказано. Поэтому...
А. Леонтьева
— Посыпав себе голову пеплом, все-таки скажи, как помочь центру.
Л. Сергеева
— И не только пеплом. Я могу честно сказать, что если вдруг у вас будет желание, то, конечно, все наши реквизиты есть и на сайте www.Seraphim.live. И вы можете найти меня на «Фейсбуке (деятельность организации запрещена в Российской Федерации)», я там, правда, тоже плохо себя веду. (Смеется.) И в других соцсетях. И через Анну Леонтьеву тоже, которая, в отличие от меня, хорошо ведет себя в студии, можно найти. Я абсолютно дружелюбна, абсолютно... То есть звоните, пишите, шлите деньги, как всегда, можно почтой. Ну, это я просто дурака валяю. Если есть желание, короче говоря, меня совсем несложно найти, пощупать и расспросить о любых вариантах взаимодействия — руками, мозгами, деньгами, чем-то еще, идеями. Всё это несложно. Я на связи. Не ругайте меня — на самом деле, я стараюсь, просто не получается.
А. Леонтьева
— Лия, спасибо тебе огромное. Сегодня с нами плохо себя вела Лия Сергеева — мама четырех детей, мама особого ребенка Серафима, создатель центра абилитации и реабилитации детей с особенностями развития «Серафим» в поселке Уреки в Грузии на берегу Черного моря. Лия, спасибо тебе за откровенный разговор. С вами была Анна Леонтьева.
Л. Сергеева
— Всегда пожалуйста.
А. Леонтьева
— Спасибо. Всего тебе доброго.
Л. Сергеева
— Взаимно.
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!