Нашим собеседником был актер, основатель и художественный руководитель «Театра вкуса» Юрий Макеев.
Разговор шел о семье, творчестве и вере, а также о семейных ценностях в современном мире. Мы говорили о созданном Юрием театре в деревне, о том, кто в нем играет, и как проходит жизнь семьи московских актеров вдали от города.
Ведущая: Анна Леонтьева
А. Леонтьева
— Добрый светлый вечер. Сегодня с вами Анна Леонтьева. У нас в гостях Юрий Макеев, художественный руководитель «Театра вкуса». Добрый вечер, Юрий.
Ю. Макеев
— Добрый вечер, Анна.
А. Леонтьева
— Юрий, я хотела напомнить нашим радиослушателям, что мы уже встречались с тобой на радио «Вера», но передача, которую мы записывали последней, она была достаточно давно, по-моему, года три, как минимум, назад. И мы разговаривали о том, как ты увез семью в деревню из Москвы. И я помню, что эта тема для нас с Костей Мацаном была очень такая необычная — мы очень удивленно тебя расспрашивали, как ты мог это сделать, как это все получилось так, как ты решился. И вот сейчас мы с тобой встречаемся уже в каком-то новом мире, в котором никого невозможно удивить тем, что люди хотят уехать, например, из большого города. И в этом новом мире мне очень хочется расспросить тебя, вот все, что меня тоже и я думаю, что большинство радиослушателей, многих радиослушателей волнует после вот нашей, так сказать, водораздела какого-то карантинного, после новой жизни, после того как очень многие, в общем-то, пытались уехать из Москвы, а что за это время произошло, какие события, какие открытия в твоей жизни. Потому что ты увез с собой всю жену — актрису из звездного театра, как ты сказал, и двоих детей, которые уже, я так понимаю, подросли...
Ю. Макеев
— Да, у меня старшему сыну в этом году будет 14, дочери 8 лет, будет 9.
А. Леонтьева
— И, наверное, с моей стороны было бы нечестно сказать: Юр, ну расскажи, что за три года произошло. Поэтому я свои вопросы разделила на некоторые части. Я сделаю очень маленькое, постараюсь очень маленькое сделать вступление. Я тоже три года назад начала курсировать между Москвой и неким уездным городком на озере и пережила за это время очень много, пережила, перераздумывала очень много всего. В частности, когда я приезжала сюда три года назад — ну я должна сказать, что здесь было очень мало света в этом городке, он такой не очень прямо густонаселенный, еще и какая-то была темнотища, и дольше там недели, десяти дней я не выдерживала — мчалась в Москву, к огонечкам, к людям, к тому, что называется движуха. И вот три года как-то этот период, когда я здесь пребывала, все увеличивался, увеличивался. Правда, света в нашем городе прибавилось. И карантин, наверное, окончательно меня развернул в сторону того, что я стала думать: а могу ли я жить не в большом городе, а вот где-то в маленьком городочке, а может быть, даже в деревне. А ты все это время живешь в деревне и у тебя, наверное, тоже очень много чего есть рассказать. Но первое, что меня интересует о житье в деревне —мы же живем в некоей среде, да, у нас же есть друзья, у нас есть такое наше окружение, среда то что называется. Вот в какую среду ты отвез семью три года назад, что это было за, то что называется энвайронмент?
Ю. Макеев
— Ну я начну, наверное, все-таки даже не три года, а семь лет. Семь лет — это будет точная цифра, как мы приняли решение для переезда в глухую, почти что заброшенную деревню. А она нам известна уже давно — с 86-го года, но эти три года, которые мы с тобой не виделись и, я думаю, что наверняка есть запись нашего интервью, и люди могут послушать, это интересно, вот что с нами произошло, какая трансформация произошла с нами, если произошла, за этот срок. Я благодарен, с одной стороны, вот той пандемии, потому что ну я о ней знал, скажу так, да, я знал, что это скорее всего будет. Ну знаешь, как часто бывает в боксе: ты же знаешь, что тебя ударят. Но ты, по идее, вроде как бы готов к удару, потому что это бокс, но, когда тебя сильно ударяет, ты понимаешь, что в этот момент как раз ты был и не готов. Вот примерно такая ситуация вот у меня была с жестким годом. Потому что сейчас у нас как бы легкая версия пандемии. Но вот этот тяжелый год — это была проверка меня, семьи, моего дела на прочность. И тех людей, которые меня окружают — на внимание, скажем так.
А. Леонтьева
— А какие люди тебя окружают сейчас? В какую среду ты приехал? Это какие-то жители деревни, вот твои дети в какой компании оказались?
Ю. Макеев
— Ну вообще меня окружают замечательные люди. «Скажи мне, кто твой друг и я скажу, кто ты», — вот такая банальная есть у нас присказка. На самом деле оказывается, что вокруг тебя живет очень много интересных людей. И есть, конечно же, стереотип, что там, условно говоря, русская деревня, она наполнена ну такими асоциальными элементами, что люди спиваются, никому ничего не нужно, ну и вообще такое уныние и, как ты сказала, мало света. Его мало, света в буквальном смысле такого — вот фонарей у нас мало, да, лампочек, но в этом году как-то стало действительно светлее и это тоже радует. Но нас невероятно удивило, обрадовало, что вокруг нас живут удивительные люди с непростой судьбой. Познакомившись со многими очень близко, мы поняли, что вот прямо про этого человека можно писать книгу, снимать фильм — это фермеры, это ремесленники. Удивительные люди, вот мы с ними познакомились, и познакомились благодаря театру, которые мы тут затеяли в деревне. Мы пригласили людей на спектакль. Ну вначале мы придумали, мы узнали, что в нашей деревне нет своего праздника, это дня деревни, да, мы его придумали. Поскольку у нас вот деревня Петровки, мы подумали, что это, наверное, как-то связано с днем Петра и Павла и как бы с гуляньями на Петров день или как бы Петровки когда-то в народе называлось. И вот там, по-моему, это 12 июля мы вот уже, наверное, пять лет пытаемся с соседями устраивать такие посиделки у самовара, играем спектакли, слушаем музыку, приезжают наши друзья, какие-то коллективы, фольклорные, драматические актеры. Мы просто пытаемся оживить пространство свое вокруг себя, его немножко проанимировать — в хорошем смысле этого слова, такое оживление пространства — animation. И это имеет свои плоды, и эти люди, обратная связь, они очень радушны, открыты. И многие из них когда-то были жителями крупных городов, закончили Тимирязевские академии — они фермеры первой волны, там второй волны, дети фермеров, которые там уже покинули нашу землю, а их дети продолжили. И у них глаза так загорелись, когда появились мы здесь, потому что я вижу, что у них есть какая-то, ну не побоюсь этого слова, отдушина, да, что вот можно приехать хотя бы один раз в месяц к нам и переключиться от той рутины, работы на земле или в своем каком-то деле. Ну, собственно говоря, то чем мы часто занимаемся в городе, когда мы посещаем театры, музеи, когда нам хочется получить какую-то другую пищу, да, духовную пищу. И этого здесь, конечно, очень не хватает. Потому что, несмотря на то что остались осколки Домов культуры, которые уже конечно, там держатся на каких-то ну нереальных людях, да, такие, я даже не знаю, подвижники они, не подвижники, ну какая-то жизнь здесь происходит. Но она, конечно, оставляет желать лучшего, потому что вот что-то мы посмотрели, и ну хочется их поддержать, им помочь и привезти сюда. Ну у них очень много программа такая, знаете, казенщина, как где-то сверху пришла бумажка, что вот должно быть такое мероприятие. Такое — это не потому, что они хотят провести, а потому что сверху им сказали, что у вас на такой-то праздник должно быть обязательно мероприятие, и такое мероприятие по бумажке, как я это называю.
А. Леонтьева
— Это из какого-то прошлого времени, да?
Ю. Макеев
— Ну я думаю, что это не уникально, не связано с нашей местностью. Это я думаю, что это повсеместно, наверное, по стране. К сожалению, у нас вперед шагнули наши телефоны, у нас вроде бы у всех компьютеры, но вот то что называется культурой, искусством, оно, к сожалению, не пришло сюда. И люди по инерции остались вот в межвременьи — это уже и не советский период, это уже... не знаю даже, не знаю, как дать определение тому, что вот они сейчас делают. Но я считаю, что там есть тоже, конечно, подвижники, замечательные люди. Ну и как в любом деле есть...
А. Леонтьева
— А где — там, о каком месте ты сейчас говоришь?
Ю. Макеев
— Мы обретаемся в Смоленской области, Темкинский район. У нас вот деревня называется Петровки — она небольшая, нас в зимний период, ну скажем так, в не дачный сезон нас здесь порядка тридцати человек, наверное, максимум проживает. Притом что до недавнего времени проживало человек двадцать. И вот последние как раз три года у нас большая радость — к нам заселились две семьи, сейчас еще одна семья достраивается, у нас на улице будет десять детей — этого уже не было больше тридцати с лишним лет в деревне.
А. Леонтьева
— Ничего себе. Ну это семьи, тоже уехавшие из городов?
Ю. Макеев
— Ну у всех разная судьба. Они кто-то родом отсюда, из этих мест, но когда-то уехал в столицу, получил образование и решил стать столичным жителем. И ну вкусив все плоды городской жизни, но на какие-то, видимо, каникулы вернулись обратно к себе на родину, и что-то там щелкнуло у них внутри. Потому что они вернулись и стали не просто такие пассивные жители, которые: ну ладно, буду жить там на земле. Нет, они очень активные, неравнодушные, они пытаются заниматься с детьми — там походами, спортом, открыли поисковый отряд, зарегистрировали. Потому что у нас места боевой и славы, и подвига, и на самом деле большого горя, потому что наша земля здесь, к сожалению, до сих пор в себе держит как бы воинов. Наверняка их родственники их до сих пор их ищут. И вот у нас недавно, 9 мая, случилось просто чудо в деревне: приехал человек из Луганска, он как бы его отец искал своего отца, получается, это внук. Уже в возрасте, ему около 60 лет, и он нашел могилу своего отца... ой, деда. Притом что когда он ехал там за полторы тысячи километров, ему сказали, что деревни нет. И ну скорее всего он приедет в какой-то поле или лесок, и ему надо поставить там ну вот этот мемориал своему дедушке. И он приехал — а у нас здесь спектакль, посвященный войне, причем играют актеры из Санкт-Петербурга, приехали к нам на гастроли. У нас больше ста человек гостей, у нас ухоженные могилы. Ну, в общем, мы его накормили, напоили и даже дали ему ночлег. И он был очень удивлен, а его спутница, она вообще была в шоке просто от того, что у нас здесь происходит, такого не ожидала. В общем, у нас здесь интересные дела, я не буду их приукрашать, да, всякое бывает, здесь живые люди живут. Я не скажу, что сто процентов здесь вот такие люди, знаете, радушные, открытые, но их здесь очень много. И поэтому я думаю, что на самом деле земля, она истосковалась по неравнодушным, трудолюбивым людям, любящим, верующим, семейным. Потому что на земле можно жить только с семьей, ну или быть монахом.
А. Леонтьева
— Напомню, что сегодня мы говорим о семье с Юрием Макеевым, художественным руководителем «Театра вкуса». В прошлой беседе ты сказал нам, что ты не увез семью от цивилизации, а привез их в цивилизацию, которая исчезает. И сейчас из твоего рассказа я слышу, что ты, твоя семья взяла на себя, ну не побоюсь этого слова, какую-то функцию возрождения культурной и душевной жизни.
Ю. Макеев
— Ну это из задач и целей, которые я перед собой ставил. Потому что это не просто мы физически поменяли географию, да, у меня есть мечта.
А. Леонтьева
— Вы с миссией как бы поехали.
Ю. Макеев
— Это детская моя мечта. Я в этой деревне, я с ней знаком с 86-го года — ну это не моя родная деревня, но как бы родная, что мои предки отсюда — нет, я родился в Москве. Но в Смоленскую область я влюбился в 86-м году и вот через годы через расстояния несу это любовь и мечту. И несмотря на то что я увидел мир, путешествовал с Британским театром очень много, там больше десяти лет, была возможность где-то остаться на чужбине и там как-то себя развивать, у меня всегда была такая вот цель и мечта — вернуться сюда, в деревню. И я рад, что я ее стал осуществлять. Ну я уже взрослый мальчик, можно уже жить с мечтой и осуществлять ее.
А. Леонтьева
— Как часто ты бываешь в Москве? И вот я, например, поймала себя на том, что я пытаюсь все дела, которые у меня есть в Москве, куда-то уложить вот как в можно более кроткий срок и интенсивно их сделать и поехать обратно. У тебя также?
Ю. Макеев
— Ну да, я приезжаю в Москву, я там отыгрываю свои спектакли московские, ну радуюсь, когда я могу встретиться со своими друзьями, родными. Ну что-то если интересное в столице происходит, пытаюсь на это попасть. Это на самом деле все же относительно, условно. Да, вот мне до столицы ну три часа, если нет пробок. Три часа — можно там, я не знаю, до Парижа почти что долететь или на хорошем самолете до Лондона, это все относительно.
А. Леонтьева
— Да, да.
Ю. Макеев
— Просто вопрос, как ты воспринимаешь этот мир. Если бы была там возможность, я бы с удовольствием летал и в Париж, и в Лондон, и смотрел хорошие спектакли, но поскольку туда нет возможности, я прилетаю на своем автомобиле в столицу. То есть это я к чему говорю, что можно жить в деревне, а иногда даже нужно жить в деревне или в каком-то небольшом городке, и ты поймешь, что ты абсолютно не ущербный, ты не лишен всего. Ну скажем так даже: ты отсеваешь все то, что ненужное, вся вот эта шелуха наша городская, под названием суета, она уходит на второй план, ты приезжаешь только на что-то очень важное и нужное для себя. А потом ты возвращаешься туда, где у тебя есть возможность слышать и видеть себя, свою семью. Ну и не побоюсь этого слова, ну и общаться с Богом.
А. Леонтьева
— Слушай, семь лет — это вообще такой срок, когда, как говорят, меняются все клетки в организме, да, то есть ты становишься другим человеком. Вот за эти семь лет ты стал другим человеком?
Ю. Макеев
— Ну немножко изменился.
А. Леонтьева
— Что в тебе появилось такого, чего не было?
Ю. Макеев
— Ну это было не простые же семь лет. Сюда я летел, я был окрылен такой прямо вот яркой мечтой, надеждой, что все, ну некие планы, которые я целью перед собой ставил, они будут быстрее и легче реализованы для того, чтобы это промежуточной этап для достижения других целей и задач. Но не зря же нам говорят: если мы хотим рассмешить, да, Создателя, надо...
А. Леонтьева
— Рассказать Ему о своих планах.
Ю. Макеев
— Рассказывать о своих планах. Поэтому в какой-то момент я просто понял, что, наверное, во мне было много гордыни какой-то, самомнения и здесь, ну не знаю, научился я или этому надо учиться всегда, смирению и терпению. Потому что все идет своим чередом. Вот я с вами разговариваю, смотрю на здание, которое напротив меня, из одного здания я хочу сделать — это старые деревенские дома — хочу сделать музей, из второго — гостевой дом. И я это планировал семь лет назад сделать за три года. А вот прошло уже семь лет, а я вот, к сожалению, пока не могу это себе позволить, потому что ну все упирается еще и в материальные вещи.
А. Леонтьева
— Ну понятно. Вот когда три года мы разговаривали, по-моему, вот процесс построения театра, он был еще в самом-самом начале. Я правильно говорю?
Ю. Макеев
— Да. Ну вот сейчас я в доме-театре нахожусь.
А. Леонтьева
— И это тоже было удивительно: какие-то деревянные подмостки, ты нам показывал фотографии. А сейчас уже театр построен, получается.
Ю. Макеев
— Ну основное здание у нас практически сделано, там сейчас какие-то элементы отделки. Но мы пришли как бы к такому выводу, что у нас наш большой, ну на самом деле маленький, дом-театр, он не такой уж большой, хотя по местным меркам считается, какое-то гигантское здание мы построили. Мы сейчас планируем построить основной зал большой, для того чтобы в осенне-зимний период максимальное количество зрителей могли быть под крышей и могли в уютной атмосфере смотреть спектакли. В общем, новая стройка. Это я к чему говорю, это новая стройка, значит. Я эту еще не закончил, но я уже затеял новую стройку.
А. Леонтьева
— Понятно.
Ю. Макеев
— У меня тут много объектов, невозможно.
А. Леонтьева
— То есть стройку тоже невозможно закончить, как ремонт.
Ю. Макеев
— Ну надеюсь, в этом году мы вот с Божией помощью и добрых людей мы все-таки это достроим, доделаем. Потому что семь лет уже очень много. И если материалы устают и металлы ломаются, то человек тоже устает, и в какой-то момент я тоже так немножко ну приуныл, наверное, даже. И вот хочется задать вопрос: как много вы знаете деревенских домов-театров, которые строят актеры из Москвы? Вот.
А. Леонтьева
— Так вот поэтому мы и разговариваем сейчас, Юрий, в этом эфире, потому что я не знаю таких.
Ю. Макеев
— Ну на самом деле есть. Я вот сейчас там через вот есть такая платформа «Планета», которая помогает собирать такие средства, да, такое социальное финансирование, ну как бы когда люди могут тебя поддержать. Вот я там есть в рубрике «Театры» я увидел, что ну не огромное, но там порядка десяти театров, которые в маленьких городах, в населенных пунктах, в небольших деревнях люди пытаются какие-то делать проекты, похожие на театры, в виде зданий и так далее. Но об этом никто не говорит, к сожалению. Ни средства массовой информации...
А. Леонтьева
— Да, я тоже вот, у меня нет информации.
Ю. Макеев
— Я даже хотел спровоцировать наших знаменитых блогеров, не будем называть их имена, их все знают, один из них мой тезка, что, друзья, может быть, пришло время рассказать не только там о крутых реперах и ребятах, которые нецензурно выражаются через каждое слово или каждое слово, но о тех, кто пытается что-то сделать положительное здесь? Это я причем не о себе говорю, а о тех ребятах, которые строят театры в деревнях, пытаются какие-то создавать пространства, чтобы мальчишки и девчонки имели смысл существования на своей земле.
А. Леонтьева
— Я напомню нашим радиослушателям, что сегодня с вами Анна Леонтьева, у нас в гостях Юрий Макеев, художественный руководитель «Театра вкуса», теперь сельский житель. И мы вернемся к вам через минуту.
А. Леонтьева
— Сегодня с вами Анна Леонтьева. Мы говорим о семье с Юрием Макеевым, художественным руководителем «Театра вкуса», сельским жителем, строителем деревенского театра. Юра, ты знаешь, я действительно не слышала, в каких деревнях вот существуют такие театры построенные и которые живут, которые живые, в которых играют. Вот в том городочке, где я живу, у нас есть тоже, как вот ты рассказал, тоже есть Дом культуры, он тоже живет какой-то своей жизнью, я не буду ее никак характеризовать. И местные ребята, такие молодые, творческие, решили сделать там по своей пьесе — вот я даже играла, ну спектакль, я чуть не сыграла там роль Третьего кролика. Но сейчас дела меня вырвали туда и, к сожалению, вот мой дебют не состоялся. Но тем не менее вот у нас в городе тоже есть такте люди, которые хотят немножечко оживить городскую жизнь, она тоже немножечко, ну давай так скажем, вялая. Ну хорошо, мы с тобой начали говорить со слова «среда», да, вот в какую среду ты попал, когда уехал из города. А вот в какую среду попали твои дети? Как вот им все это понравилось, кто были их друзья? Вот нас же бесконечно волнуют эти вопросы: куда дети будут ходить, с кем дружить...
Ю. Макеев
— Ну я начну со старшего сына, да, потому что когда мы переехали, он как раз пошел в 1 класс, в местную школу, в райцентре у нас есть школа. В райцентре есть несколько школ, но такие есть прямо совсем деревенские, где, я не знаю, может, 15–20 учеников и два-три учителя. И есть районная школа, в райцентре, и там уже одиннадцатилетка, и в этой школе я когда-то даже учился, с 6 по 9 класс, был такой у меня опыт жизненный. И мой сын проучился четыре года, потом мы приняли решение перейти на домашнее обучение. Но я, скажем так, изначально был сторонник домашнего обучения — у меня есть много вопросов к современной школе. Не конкретно к этой школе, а вообще к нашей системе образования. Поскольку я через свою профессию, да, вот я «Театр вкуса» — просто некоторые подумают, что это такой кулинарный театр, но у нас театр, наши спектакли не о еде, а еда у нас только выразительное средство, если и бывает в спектаклях. Мы говорим в первую очередь о теме семьи, да, и как часто я говорю о своих спектаклях, что у меня спектакли посвящаются детям, у которых есть дети. Я достаточно много работаю с подростками, с детьми на спектаклях. И через вот эту работу с ними, да, общение через язык театра, и ну какие-то вскрываются проблемы, в том числе и школы. И вот мы приняли решение, что сын наш должен — это причем его решение, это мы вместе сидели, сообща как бы: ты дальше хочешь учиться? И мы приняли решение, что ему хочется быть дома. И я обратил внимание, что вот, допустим, он после того, как мы перешли на домашнее обучение, по каким-то предметам стал гораздо лучше учиться. Какие-то, понятно, что тяжело даются. Но самое главное, что нас очень радует, что ребенок стал улыбаться. Мы больше времени проводим вместе, мы самообучаемся. Притом что мы же тоже, у нас нет навыка домашнего обучения, мы не закончили академии там по домашнему обучению, мы вместе с ним учимся. То есть, соответственно, мы совершаем ошибки, и мы понимаем, что вот здесь мы где-то что-то упустили, какой-то момент. Но главное, что мы стали друг другу рады. Потому что до этого меня очень смущало, что ребенок очень напряженный приходит со школы. Школа от нас что-то требует по успеваемости, но абсолютно почему-то не видит психологический портрет нашего ребенка, что он подавленный. И всегда я задавал вопрос: ну хорошо, вот у него что-то там по какому-то предмету он не понимает. Но вот вы как специалисты скажите мне, вот что я должен сделать? Как я ему, если вы, специалисты, не смогли объяснить этот предмет, я — не предметник, как я дома, через муштру или через что? Через репетитора или что-то еще? Но, в общем, я считаю, что это правильное решение, вот сейчас вижу по факту, потому что он в 7 классе учится, получается, это уже у нас — 5-й, 6-й, 7-й — три года он на домашнем обучении, мы довольны. Хотя трудно, много трудностей, но мы довольны. Сейчас у меня дочь пошла в эту же школу, она во 2 классе. И вот тоже как бы, знаете, не могу понять пока почему, но вот ребенок говорит... Вначале очень с радостью пошла в школу, с очень большой радостью, потому что она очень коммуникабельная, очень общительная. Старший сын мой не настолько коммуникабельный как бы, да, хотя у него есть друзья. Хотя, если людей там беспокоит: а как же друзья? Друзья есть, их немного, настоящих друзей не бывает слишком много, да, вот с которыми общается, есть московские друзья, есть к нам очень много людей приезжает, гостей. Причем к нам гостей стало больше приезжать даже, чем когда мы жили в Москве.
А. Леонтьева
— Я очень понимаю.
Ю. Макеев
— У нас в плане общения даже мы иногда думаем: ого, ничего себе! Ну как бы в Москве у нас такого опыта не было. И вот моя дочь, она сейчас как бы настроена перейти на домашнее обучение. Притом что она интересно это образами объясняет, что с ней происходит в школе.
А. Леонтьева
— Так.
Ю. Макеев
— Она себя называет, что когда в школу она идет, она надутый веселый шарик, а в школе потихонечку она сдувается, и она такой вот вялый шарик, который почему-то сдувают, и он не хочет летать. Вот такой странный образ, да.
А. Леонтьева
— Ничего себе, как ребенок хорошо понимает.
Ю. Макеев
— Да, она мне: понимаешь, я такой сдутый шарик — никто не улыбается, никто ну там не обнимается, никто не хочет общаться, и они какие-то все... Ну не все, это я сейчас так: все. Нет. Я говорю: ну у тебя же есть там подружки, а мальчишки, а друзья? У нее очень хороший классный руководитель, такая неравнодушная учительница, что она вот за ними как-то, я вижу, что дышит этими детьми. Но тем не менее вот ребенок приходит со школы, говорит: я сдутый шарик. Это тоже, мне кажется, о чем-то говорит.
А. Леонтьева
— Я очень понимаю, о чем ты говоришь, потому что очень-очень много лет назад (моему младшему ребенку сейчас 21 год) мы, несмотря на то что мы не переезжали в деревню, мы жили там близ Москвы, мы перешли на домашнее обучение. И все равно меня как городского жителя, которого увезли, так сказать, в Подмосковье, очень волновал вопрос: как же дети не играют во дворах, как же они вот у меня сидят и общаются только по интересам вот в тех, соответственно, сферах, куда они ездят учиться дополнительно. И я решила, что мы все-таки переедем в город, у нас была квартира в городе, мы переехали в город, чтобы дети пообщались. И я вдруг поняла, что мои представления об общении во дворах, оно какие-то очень из другой жизни. Потому что к нам очень мы также в выходные встречались с друзьями и с их детьми, и мы также не могли встретиться в будни, потому что все дети ездили по каким-то там кружкам. репетиторам и так далее. И я не увидела, что в городе очень много общения. Зато всегда люди рвутся куда-то приехать на природу, чтобы пообщаться там уже с друзьями. Ну то есть у нас тоже было больше друзей, когда мы жили за городом.
Ю. Макеев
— Ну вот сейчас, я говорю, у нас большая радость — последние три года у нас появились другие дети, они разного возраста, там плюс-минус — это подружки, друзья. Они играют в Робин Гудов, там в следопытов, изучают лес, изучают животный мир. Кто-то из них прямо активно и искренне хочет помогать своим родителям в хозяйстве, потому что у нас у всех огороды. Ну у нас большие участки — сад, огород, у нас козы, коровы, кролики, куры и так далее. И, честно, я поскольку сам прошел эту школу жизни, живя в деревне, московский мальчик, я понимаю, что это очень хорошая прививка была для меня.
А. Леонтьева
— Прививка от чего?
Ю. Макеев
— Прививка от равнодушия, от безделья, от непонимания устройства мира, причем вот такого устройства мира — тут же вселенная, тут просто можно стать философом. Просто посмотреть, как почка пробивается у яблони, которая упирается в твое окошко и увидеть, как распускается бутон, а потом появится яблоко. А потом одно яблоко поест какой-то червячок, а потом прилетит птичка и съест этого червячка. А потом листья опадут, и ты увидишь зиму. Я не думаю, то жители города очень часто смотрят на небо и видят звездное небо. Я не думаю, что жители города очень часто чувствуют, какой подул ветер — он дул теплый, холодный или он с тобой о чем-то говорил. И я не думаю, что в городе есть часто возможность остановиться и просто услышать себя и понять, что ты часть этого большого мира. Огромного, непостижимого и очень прекрасного. Поэтому я вообще рекомендую, ну а отчасти это тоже наша миссия, мы хотим вот когда мы здесь все благоустроим в нашей деревушке, чтобы городские не только наши друзья, но знакомые приезжали к нам и могли устроить себе такую природотерапию.
А. Леонтьева
— Природотерапию.
Ю. Макеев
— Да. Ну и арт-терапию, потому что у нас театр, а театр это все-таки арт-терапия.
А. Леонтьева
— Ну все-таки в идеале, все-таки я вот слушаю тебя и представляю такой очень большой дом друзей, которые могут приезжать, останавливаться — это была какая-то с детства моя мечта.
Ю. Макеев
— Ну это же мечта больших мечтателей. Про это некоторые книжки писали, а кто-то пытался про это кино снять, а мы это пытаемся осуществить в жизнь.
А. Леонтьева
— Напомню, что сегодня мы говорим о семье с Юрием Макеевым, художественным руководителем «Театра вкуса». Юра, вот мы заговорили о твоем театре, и я должна сказать, что я очень по нему скучаю. И это действительно был не театр про еду, это был театр, где еда готовилась на сцене, присутствовала в спектаклях, создавала некую атмосферу или подчеркивала какую-то атмосферу — я очень любила твои спектакли. Можно, спрошу, вот воспользовавшись случаем, а сейчас какие-то есть представления в твоем театре?
Ю. Макеев
— Ну у нас есть репертуар. Мы за последние два года стали резидентами московского театра «Практика» и на регулярной основе каждый месяц мы играем два наших названия. Да, мы играем «Семейную пекарню», играем «Мечтатель, или Почему я?» — ты была на этих спектаклях, они такие душевные, семейные я их тоже люблю. Мы сотрудничаем с Московской филармонией, играем редко, но тем не менее играем там спектакли. Вот у нас там есть «Рождественская история», потом мы играем «Деревенские истории». И вот мы надеемся, что сейчас, в этот летний период мы возобновим работу нашего уличного театра. У нас есть такой проект «Уличный театр «Тут». Это такой ребенок «Театра вкуса», когда мы выходим на улицу и становимся вот прямо настоящими уличными площадными актерами — с историями со своими, с музыкой живой — ну, в общем, я это тоже дело очень люблю. И третье наше направление — это наш Петровский деревенский театр, сокращенно ПДТ. Вот мечтаю когда-нибудь приехать на гастроли в БДТ со своим ПДТ.
А. Леонтьева
— Ну я, пользуясь случаем, приглашаю радиослушателей на спектакли Юры, потому что они действительно теплые, душевные и очень необычные. Вам понравятся.
Ю. Макеев
— Спасибо большое. В том году мы поставили спектакль с местными жителями по Филатову «Федот-стрелец, удалой молодец». И это так замечательно нас спасло вот в это непростое время, мы смогли немножечко как-то вдохновить людей, что не все потеряно, что все хорошо, что все будет хорошо.
А. Леонтьева
— Здорово. Я хотела, знаешь, вернуться к такой мысли о том, что в предыдущей передаче ты говорил о том, что город нас заразил любовью к гаджетам и к легкой жизни. И когда ты рассказываешь про своих детей, как они исследуют лес, ходят в экспедиции и походы, и у меня, и я думаю, что у многих радиослушателей выступают на глазах слезы. Потому что вот эта самая городская любовь к гаджетам — это притча во языцех, кто только о ней ни говорит, что только не предлагают. Вот у тебя какой рецепт отсутствия этой любви к гаджетам? Просто уехать в деревню?
Ю. Макеев
— Нет, ну я признаюсь честно, это же инфекция пострашней коронавируса, она у каждого из нас. И даже мы, живя в деревне, несмотря на то что вокруг природа, хозяйство и все остальное, у нас возникают, скажем так, непростые ситуации, когда мы понимаем, что и мы тоже подвержены вот этой слабости, да, — залипнуть в какой-нибудь социальной сети. Притом что самое обидное, что вместо того, чтобы там что-то полезное для себя почерпнуть, часто же мы просто убиваем то время, которое нам даровано, на пустоту. И когда приходит это осознание, что ты пустой, а ты в это время не наполнен ничем, и из тебя вышла та любовь, которая в нас заложена, и ты заполняешь ее ну вот каким-то криком, выяснением отношений: ну как же так, вы залипли, а там столько дел! Я думаю, что здесь, к сожалению, деревня не спасение. Спасение — дело. Вот себя занять делом, любимым делом, осмысленностью, зачем ты это делаешь, да. И, слава Богу, мы с тобой общаемся на очень хорошей радиостанции. И тут вопрос веры и милости Божией, потому что ну я иногда прямо молюсь и говорю: Господи, помоги, и я не могу справиться с этой слабостью. А это уже какая-то слабость, это страсть новая, да, зависимость от этого гаджета. И даже в деревне. Я считаю, что я очень сильно подвержен, несмотря на то что у меня стройка, строится дом-театр, надо огород и сад, животные. Но я смотрю на тех людей, кто проживает, скажем так, рядышком, да — и это я сейчас не о ближних соседях, а вообще в районе, — я же вижу, что у многих ни хозяйств, ничего нет, и они сидят там и они смотрят все то, что смотрят все и в городе, и здесь. И подростки смотрят ТикТоки, и ну и все вытекающее отсюда.
А. Леонтьева
— Ну то есть если город заразил нас любовью к легкой жизни, то, наверное, родители должны как-то заразить детей своей любовью к работе, так что ли? К какой-то вот осмысленной деятельности, в том числе и природе.
Ю. Макеев
— Ну дело, какое-то должно быть дело, да. Я вот завтра, надеюсь, я пойду в школу, и у меня будет общение с детьми, которые здесь учатся, в центральной школе. Я этого добивался семь лет. Вот семь лет меня как-то школа, я так намекал: ну может быть, вы меня позовете? Я ведь у вас когда-то учился, я там могу рассказать, что случилось со мной после этой школы, может быть, это кому-то из детей будет интересно, что я был путешественником, что я был практически на всех континентах, что играл в Британском театре ну и так далее. И не столько про себя, сколько про них. Вот у меня сегодня был такая непростая ситуация возле школы, я был свидетелем. Я спросил детей, говорю: дети, а вы о чем-нибудь мечтаете? Ну там мальчика одного спросил. Нет, не мечтаю. Другого спрашиваю: а ты о чем-нибудь мечтаешь? — Я не хочу с вами разговаривать. И они такие озлобленные. А я увидел сцену, как два мальчика избивают друг друга, а порядка тридцати детей, девочек и мальчиков разного возраста, стоят и снимают это на телефоны. А я просто проезжал мимо, и я остановился. А мальчики били друг друга так, как будто это бьют бойцы вот в этих клубах, где бои без правил. Они били так наотмашь, с такой жестокостью, это не просто они там толкали друг друга, и ну «ты или я» — ну как это было и в моем детстве. Они жестоко и жестко, я бы даже сказал, друг друга метелили. А остальные хохотали, смеялись, девчонки, мальчишки, и снимали это на телефоны. И это вот прямо да. Вот вчера был колокол из города Казани нам, да набата, вот просто набат нам: бум, бум — по всей стране — внимание, пожалуйста, ребятки, давайте будем внимательны друг к другу, а в первую очередь к нашим детям. И, надеюсь, пойду в школу и поговорю с ним о мечте. Потому что большой вопрос: это все, что вокруг нас — это все то, о чем мечтали. И мечтаем. А какие были наши мечты, как мы видели, каким будем родителями, работниками, руководителями, какое у нас будет дело. Ну и так далее. Это такой, я считаю, философский глубокий вопрос.
А. Леонтьева
— Юра, а вот такой философский, может быть, не такой глубокий вопрос, но все равно он у меня возник, и он очень как-то больно прозвучит, наверное. Но в современным мире, вот в том самом мире, где все стало так зыбко и так непредсказуемо, и мы не знаем, что будет завтра, вот у детей есть возможность о чем-то мечтать?
Ю. Макеев
— Да конечно, есть, конечно есть, а как же. Ну нет, вот сейчас время потерянное, а раньше было не потерянное? Ну я ребенок там конца 80-х — 90-х годов, это было не потерянное время? Потерянное время, все время есть время потеряться. Но в это же время всегда есть возможность что-то найти, да, влюбиться во что-то, поверить. Тут вот с одним батюшкой общался, он говорит: ну а что вот, и молодежи не так уж много у нас в храмах, и не знаешь, как с ними говорить, чем их заинтересовать. Ну я думаю, что вот хочу детям предложить, вот родителям. Вот, кстати, такой вот как это... лайфхак, да.
А. Леонтьева
— Так, это мы любим.
Ю. Макеев
— Лайфхак, да. Вот все кто нас слышит, и кто в записи обязательно послушает, а попробуйте со своим ребенком сделать хотя бы один домик — ну назовем его скворечник, домик-скворечник. Вот найдите материл, купите, потратьте деньги на какую-нибудь ножовочку, а может дома есть что-то, и со своим, именно со своим ребенком сделайте один домик. И пускай это будет хорошая традиция — раз в год делать один домик, его можно раскрасить. И я уверен, что вот это совместное дело, и за ним ухаживать, за этим, ну не просто его сделать, потом где-то его повесить и наблюдать, кто будет жить в этом домике. Я уверен, что через это ну что-то, может быть, чуть-чуть поменяется. Вначале один будет домик, потом два. Вот я очень люблю Федора Конюхова, потому что он мой духовник.
А. Леонтьева
— Ага, вот так.
Ю. Макеев
— Да, да. Ну мы с ним редко видимся, но я так каждый раз радуюсь и огорчаюсь. Он выкладывает фотографии, что у него там под сотню домиков для птичек разных, скворечников он успевает сделать с друзьями. А я такой думаю: ну так, в этом году не успел, ну ладно, зато я там ферму построил.
А. Леонтьева
— Это та сторона отца Федора, о которой мы не знаем. Мы знаем, что он путешествует по морям, океанам.
Ю. Макеев
— Ну он так путешественник, он же видит этих птичек, которые рядышком с ним путешествуют, он тоже для них домики делал. Ну, в общем, вот так.
А. Леонтьева
— Потрясающе. Мне очень понравился этот лайфхак. И спасибо тебе большое, Юра, за такую беседу, которая закончилась разговором о мечте, мне кажется, очень важным сейчас. Я напомню, что сегодня в студии была Анна Леонтьева. У нас в гостях Юрий Макеев, художественный руководитель «Театра вкуса», мечтатель, деревенский житель теперь, строитель театра в деревне. Приходите к нему на спектакли. Юра, спасибо тебе большое.
Ю. Макеев
— Спасибо друзья, спасибо большое. Берегите друг друга.
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!