В нашей студии были настоятель храма святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке протоиерей Федор Бородин и шеф-редактор портала «Иисус» Максим Калинин.
Разговор шел о смыслах и особенностях богослужения в ближайшее воскресенье, а также о памяти святых отцов VII Вселенского собора, мученика Лонгина Сотника, апостола и евангелиста Луки и о праздновании в честь Иверской иконы Божией Матери.
М. Борисова
— Добрый вечер, дорогие друзья. В эфире программа «Седмица» — наш совместный проект с интернет-порталом «Иисус». С вами Марина Борисова, шеф-редактор портала «Иисус» Максим Калинин —
М. Калинин
— Добрый вечер.
М. Борисова
— И наш гость — настоятель храма святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке, протоиерей Фёдор Бородин.
Прот. Фёдор Бородин
— Добрый вечер, здравствуйте.
М. Борисова
— И с его помощью мы, как всегда по субботам, постараемся разобраться в смысле и особенностях богослужений наступающего 20-го воскресенья после Пятидесятницы и предстоящей седмицы. Как всегда, мы стараемся понять смысл наступающего воскресенья, исходя из тех отрывков из Апостольских посланий и Евангелия, которые будут читаться завтра за Литургией. В частности Послание апостола Павла к Галатам, 1-я глава. Отрывок, который завтра будет прочитан на службе, вызывает очень много вопросов, потому что в отрыве от контекста, не понимая, почему и к кому обращался апостол, трудно понять, почему в этом отрывке он подчёркивает, что он получил откровение именно от Самого Иисуса Христа. Более того, он пишет, что «и не пошёл в Иерусалим к предшествовашим мне Апостолам, а пошёл в Аравию, и опять возвратился в Дамаск». И «ходил я в Иерусалим видеться Петром... Другого же из Апостолов я не видел никого, кроме Иакова, брата Господня». Вот почему апостолу Павлу так важно это подчеркнуть и что это значит для нас?
М. Калинин
— Вот если смотреть на контекст Послания к Галатам, на его содержание, то апостол Павел там стремится показать, что обращённым из язычников нет необходимости соблюдать Закон Моисеев, потому что во Христе они получили всецелое искупление и прощение. И Закон сам по себе не может их оправдать. То есть ситуация здесь конкретная историческая, для нас сейчас малопонятная, потому что сейчас, как правило, вопрос о роли Закона Моисеева для практического исполнения не поднимается. Хотя я знаю людей, которые в поисках подлинного изнутри христианства очень глубоко уходили в изучение иудаизма или даже переходили в иудаизм. В целом для нас эта ситуация неактуальна, но для того времени она была крайне горячая, потому что вот есть община, есть люди, которые приняли Христа как Мессию, как Спасителя. Они понимают, что Христос пришёл к народу Израиля, что есть Священные Писания народа Израиля, которые для них тоже священные. Но при этом читая их, читая Пятикнижие, они понимают, что их образ жизни... что они не следуют этим обрядам, и для них это что-то совершенно новое. А в то же время есть люди, которые говорят: «Ну как же? Закон дан Моисею. Если ты принимаешь Христа, ты должен принять закон и его исполнить». Их это очень беспокоило. Христиан из иудеев тоже очень беспокоил этот вопрос, потому что они не могли есть одну трапезу с теми, кто не соблюдает закона. И вот здесь апостолу Павлу важно сказать, что, да, Иерусалимская община очень авторитетна. А Иерусалимская община по преимуществу как раз состояла из иудеев, и она была оплотом соблюдения закона. То есть если говорить про так называемое иудеохристианство, то есть форму христианского благочестия, при которой закон Моисеев соблюдается, то главный и мощный, и очень авторитетный его центр — это, конечно, Иерусалим. И там столпы Церкви: там апостол Пётр, там Иаков, брат Господень — и авторитет их велик. И вот апостол Павел, с одной стороны, не хочет с ними тягаться, не хочет доказывать, что он лучше или умнее апостола Петра. Он, наоборот, говорит, что «я гнал Церковь Божию, я изверг». Он себя всячески хулит, он говорит, что он сам недостоин. Но при этом он горячо убеждён, что для христиан, обращённых из язычников, нет необходимости в законе. И что в принципе в законе нет необходимости. Сам апостол Павел закон соблюдает, потому что он воспитан в этом, но он не признаёт его объективной спасительной необходимости. На какой авторитет ему опереться? Не на свой — он себя авторитетом не считает. А на авторитет Бога, Который ему явился, на авторитет Христа, Который ему явился на пути в Дамаск. Поэтому он подчёркивает, что его Евангелие (имеется в виду не книга, а благовестие), весть, которую он несёт, оно не человеческое, а он получил его от Бога. Поэтому, да, Иаков и Пётр велики, это столпы Церкви, но они не выше Христа, а его Христос послал к язычникам, ему Христос сказал проповедовать вот это Евангелие, которое он им доносит. Поэтому он так это подчёркивает.
М. Борисова
— Отец Фёдор, а что это значит для нас сегодня?
Прот. Фёдор Бородин
— Вообще, в Послании к Галатам апостола Павла чувствуется очень серьёзное напряжение. Как раз потому, Максим, я позволю с вами немножко не согласиться. Потому что Иерусалимская община не считала этот вопрос важным и животрепещущим, а считала его уже решённым, что, да, всем надо всё соблюдать — и всё. А Павел, который создавал общины из бывших язычников, ставших христианами, понимал, что так нельзя, что это невозможно. Невозможно и богословски, и практически житейски это практически невозможно. И в этом Послании есть определённое напряжение против святых апостолов Иерусалима, что этим надо заниматься, братья, а вы этим не занимаетесь, вы должны понять, насколько это актуально. И даже в связи с этим датировка Послания к Галатам очень разнится у разных исследователей, потому что очевидно, что те формулировки, которые он... и можно сказать, что не только формулировки, но даже какая-то обида в этом звучит, она невозможна после Апостольского Собора 52-53 года, который обычно датируют.
М. Калинин
— А когда он говорит, что «великие на меня ничего более не возложили», когда он говорит, что ходил в Иерусалим через 14 лет, то тоже здесь непонятно, к Собору это относится или не к Собору.
Прот. Фёдор Бородин
— Да. Но видно, что апостол Павел настолько болеет любовью к этим, казалось бы, внешним людям, которые были второсортными для иудеев, что он и с Петром готов спорить. И мы знаем, что они вступали в споры, есть некоторые следы этого недоумения, оставшегося после этого спора, и в текстах Петра, и в текстах Павла.
М. Калинин
— В Послании к Галатам и описывается, как он Петра обличил за то, что он позволял себе есть с язычниками, но при иудеях, пришедших из Иерусалима, начал стыдиться. И даже отцы Церкви не все могли поверить, что Павел и Пётр могли спорить. То есть блаженный Иероним считал, что это педагогическая была ссора. То есть явно, действительно, да, батюшка, я, конечно, здесь всецело соглашаюсь, то есть даже отцам Церкви было трудно поверить, что апостолы могли спорить, но это так и было.
Прот. Фёдор Бородин
— Что для нас это значит? Марина, спасибо за этот вопрос. А то, что те люди, которые могли бы услышать о Христе, если бы мы с такой силой не цеплялись за внешнее в нашей вере, за второстепенное и третьестепенное, что мы должны, конечно, как Павел, выходить к ним из нашей общины с её привычным укладом и проповедовать Евангелие, не меняя его сути, так, как они готовы услышать и выполнить. И наши миссионеры, например, великий миссионер Николай (Касаткин) Японский, он же от практической стороны благочестия очень сильно отказался. Он вынужден был это сделать. И Церковь, канонизировав его, признала, что это было правильно. А ещё мне хотелось бы внимательно прочитать строчку, которая обычно ускользает от нас. Это первая глава, с 15-го стиха: «Когда же Бог, избравший меня от утробы матери моей и призвавший благодатью Своею, благоволил открыть во мне Сына Своего, чтобы я благовествовал Его язычникам...» — и так далее. Вот обращение к вере — это Бог благоволил в человеке открыть Своего Сына. Вот какие удивительные слова. И вот посмотреть на своё христианство через эти слова: а вот во мне Сын Божий открыт, Он вообще кому-то виден, можно по мне судить, каков Христос? Открыл ли Бог, захотел ли это сделать, я позволил Ему открыть во мне Сына Божия, или я остался таким, каким был? — страстным, гневным, просто поменял какую-то свою часть жизни, какую-то символику, антураж, и всё, и больше ничего. Мне кажется, что вот так медленно прочитывать со внимание слова апостола очень полезно, чтобы просто себя как-то оценить правильно.
М. Борисова
— Обратимся теперь к евангельскому отрывку, который будет читаться завтра за Литургией. Это отрывок из Евангелия от Луки, 7-я глава. Это история, хорошо тоже известная православным верующим людям, потому что достаточно часто упоминается и в проповедях для примера и часто звучит в толкованиях. Отрывок небольшой, позволю себе прочесть его целиком: «После сего Иисус пошёл в город, называемый Наин; и с ним шли многие из учеников Его и множество народа. Когда же Он приблизился к городским воротам, тут выносили умершего, единственного сына у матери, а она была вдова; и много народа шло с нею из города. Увидев её, Господь сжалился над ею и сказал ей: не плачь. И, подойдя, прикоснулся к одру; несшие остановились, и Он сказал: юноша! тебе говорю, встань! Мёртвый, поднявшись, сел и стал говорить; и отдал его Иисус матери его. И всех объял страх, и славили Бога, говоря: великий пророк восстал между нами, и Бог посетил народ Свой». Достаточно известная сцена евангельская, но мне, с вашего позволения, хотелось бы взглянуть на неё глазами протоиерея Вячеслава Резникова, который в своей проповеди, посвящённой этому евангельскому отрывку, писал следующее: «Навстречу друг другу шли две процессии: за Иисусом шли многие из учеников Его и множество народа, и за покойником и его матерью много народа. Вот эти две процессии соприкоснулись своими главами: впереди одной — Иисус Христос, впереди другой — мертвец. И Он всё равно не имел бы права обойти смерть, обойти эту главнейшую проблему человеческой жизни. Он всё равно должен был остановиться и сказать на эту тему хотя бы несколько слов. Только разве бедной вдове нужны были философские осмысления смерти? Ей нужен был её единственный сын. И только Сам Бог мог его вернуть».
Прот. Фёдор Бородин
— Вы знаете, недавно стал участником полемики в «Фейсбуке (деятельность организации запрещена в Российской Федерации)» по поводу поста священника о том, что его пришлось отпевать младенца — какая это страшная служба, как нечего сказать утешительного родителям, и как остаётся только, с точки зрения одних полемистов, явить твёрдое упование на Бога, чтобы за этот образ твёрдо верующего священника родственники могли удержаться, схватиться и выстоять; а другие говорили, что нужно плакать с плачущими и радоваться с радующимися: просто подойти, обнять и что-то сказать. И вот удивительно в конце написал отец Владимир Вигилянский — он сказал, что надо просто в конце отпевания спеть три раза «Христос Воскресе!». И некоторые священники откликнулись и написали, что они так и делают. И действительно, понимаете, Он воскресил сына этой несчастной вдовы. И все святые отцы говорят, что это временное, маленькое утешение — все понимают, что он всё равно умрёт. А та радость, которая звучит в победе над смертью в словах о Воскресении Христа и нашем причастии, что мы умерли со Христом в крещении и веруем, что воскреснем и жить будем с ним, — вот только это может утешить нас. Вот это вечное и окончательное разрушение смерти, когда последний враг упразднится — смерть, как апостол говорит. Вот причастие вере в это или отсутствие этой веры и есть тот камень, на котором всё христианское благовестие. Потому что если Христос не воскрес, как апостол Павел говорит, то тщетна наша вера и проповедь тщетна. Поэтому об этом надо говорить.
М. Борисова
— Вы слушаете программу «Седмица». С вами Марина Борисова, шеф-редактор православного интернет-портала «Иисус» Максим Калинин, и настоятель храма святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке, протоиерей Фёдор Бородин. И мы говорим о смысле и особенностях богослужений наступающего воскресенья и предстоящей седмицы. На этой неделе мы будем иметь повод ещё раз вспомнить о борьбе с иконами и о иконопочитании, которое идёт не от головы, а буквально от какого-то народного естества. Мы будем вспоминать святых отцов Седьмого Вселенского Собора завтра, а 26 октября мы будем отмечать праздник в честь Иверской иконы Божией Матери, — наверное, самой тепло любимой чудотворной иконы Матери Божией на Руси, особенно в Москве. Вот по поводу отцов Седьмого Вселенского Собора, наверное, надо вкратце вспомнить, почему так долго не удавалось побороть преследователей иконопочитания. Ведь потребовалось почти сто лет прежде, чем вернулись к нормальному отношению к иконам.
М. Калинин
— Очень часто звучит удивление: как вообще в христианском государстве могло возникнуть гонение, которое по масштабам в чём-то превосходило, наверное, те гонения, которые были в Римской империи, даже то, что было в начале IV века. И, может быть, как раз и причина в том, что государство было христианское. Когда люди не могут договориться о том, как они веруют, или, если сказать по-другому, когда люди не могут определиться, что в духовной жизни главное, что приоритетное, споры могут оказаться для Церкви даже гораздо более губительными, чем внешние преследования. Опорная точка нашего рассуждения — это 787 год, это Седьмой Вселенский Собор, который иконопочитание утвердил. Иконоборчество за полвека до этого возникло. Инициатором его был император Лев Исавр. Разные точки зрения высказываются, почему в принципе такая реакция возникла. С одной стороны, объясняют иконоборчество желанием Льва Исавра и Константина V прийти к какому-то соглашению с мусульманами, у которых есть запрет на изображения. То есть это как бы незначительный элемент, это не посягательство на христианскую догматику как бы, а вместе с тем это такой камень преткновения при религиозном диалоге. С другой стороны, говорят о том, что это была попытка секуляризировать общество византийское, попытка государственного вмешательства в дела Церкви. И действительно, те отцы, которые обличали иконоборчество, они же одновременно обличали вмешательство императоров в церковные дела. Иоанн Дамаскин, один из самых выдающихся защитников иконопочитания, указывал на невозможность императора вмешаться и одновременно на богословскую значимость иконопочитания. Позднее Феодор Студит, описывая все эти события, постоянно повторяет эту мысль, что император не имеет полномочия в делах, относящихся к вероучению, не имеет полномочия в делах, относящихся к духовной жизни людей. То есть какие бы факторы не назывались, очевидно, что здесь была попытка извне вмешаться в жизнь Церкви и переформатировать христианство так, как это удобно, в силу текущей политической повестки. И эта идея была, конечно, для христианства опасной.
М. Борисова
— Отец Фёдор, а разве не было своего резона у иконоборцев, когда они говорили, что, вообще-то, образ Христа нужно в сердце хранить. А перенос почитания на некие внешние изображения ничем не отличается от язычества. Это, конечно, может быть, слишком сильно сказано, но разве в этом нет своего рационального зерна?
Прот. Фёдор Бородин
— Знаете, рациональное зерно появляется в словах иконоборцев тогда, когда они сталкиваются с совершенно неумным, чрезмерным почитанием икон, которое и сейчас, к сожалению, есть. Я, например, помню, что в течение сорока минут пытался убедить женщину, что можно помолиться не обязательно перед Казанской иконой Божией Матери, которой у нас не было в храме тогда, об исцелении от глазной болезни, а можно перед любой другой, что это Та же Самая Божия Матерь. Женщина ушла на меня очень обиженной, говоря, что как же такие есть необразованные священники, чему их в семинариях учат. Когда с этим сталкиваешься, действительно это может послужить таким поводом — не причиной, а поводом. Допустим, люди счищали краски с чудотворных икон, размельчали и всыпали в Причастие, считали, что таким образом оно становится более важным, чем обычное. Но с другой стороны, всё-таки, если глядеть в сущность иконоборчества, то оно не об иконах. Иконоборчество в конце концов против самого главного, что есть в христианстве — против того, что Слово стало плотью, против Богочеловечества Христа. Потому что иконописание основано на том, что Бог и человек во Христе неразделимы. Изображая Его по человечеству, мы неизбежно изображаем и Его божество, поскольку уже нельзя разделить во Христе Иисусе одно с другим. И поэтому икона освящается таинственным присутствием Божьим через изображение того, что до воплощения Христа не могло бы быть изображено.
И сейчас, конечно, есть поводы для обличения теми же словами, например, преподобный Иоанн Дамаскин в одном из своих полемических текстов говорит, что «если бы мы попытались изобразить Бога Отца, то все ваши обвинения были бы действительны, но мы же так не делаем», — говорит он. И после этого стоит покрыться стыдом, потому что мы-то сейчас как раз так и делаем: у нас полно храмов, которые даже восстановлены с этим неканоничным изображением Бога Отца, против слов великого Иоанна Дамаскина. Я думаю, что всё-таки икона, тем более православная икона, которую мы иногда называем пятым Евангелием, это такое откровение. Вы знаете, мне посчастливилось 12 лет назад быть в Риме. И почти в каждом храме, который украшен — тут Караваджо, тут Перуджино — в общем, все самые знаменитые имена, которые там присутствуют в своих творениях, а на аналое посередине храма для прихожан лежит приклеенная и залаченная репродукция Владимирской иконы Божией Матери, Спаса Нерукотворного новгородская или какая-то ещё. И я разговаривал с одним священнослужителем, который, когда я спрашивал, почему, он говорит: «Ну как? Мы понимаем, что это великие шедевры искусства живописи, но когда мы хотим молиться, мы на них молиться не можем». Всё-таки икона очень действительно помогает в молитве — икона, которую написал молящийся человек. Почему самые лучшие иконописцы — это святые: Алипий Печерский, преподобные Андрей и Даниил Чёрный. «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». Вот когда чистый сердцем художник, любящий Бога, начинает изображать Того, Кого он знает, мне потом значительно легче перед этой иконой молиться. Поэтому война за икону — это война, во-первых, за самый центр догматики — Боговоплощение, и за помощь всем нам, чтобы нам, таким корявым и неумелым в молитве, было это делать легче.
М. Борисова
— И вот как раз пример этой удивительной помощи в молитве — это Иверская икона Матери Божией и то, чем она стала для русских православных. Удивительно, что её воспевали в стихах даже абсолютно неверующие поэты Серебряного века. Потому что это было просто потрясение для всех — это часовня у Воскресенских ворот. И собственно, праздник установлен в честь встречи списка привезённой с Афона иконы Иверской Богоматери, заказанной Патриархом Никоном. И встреча эта состоялась как раз 26 октября 1648 года у Воскресенских ворот. Поэтому там потом была впоследствии выстроена часовня, там помещён список с чудотворной иконы. Сама чудотворная икона
хранилась в Новодевичьем монастыре до революции, потом долго странствовала по запасникам всевозможных музеев и в последнее время была возвращена, уже в 2012 году, в Новодевичий монастырь. Восстановлена часовня Воскресенская. И вот удивительный круг какой-то прошёл: ведь тоже были времена иконоборчества советского и разрушения всего, что можно было только разрушить, и всё равно всё вернулось на круги своя — и та же часовня, и та же икона, и та же молитва. То есть какой-то есть вечный круг.
М. Калинин
— Да. А для этой иконы круг начался, по преданию, как раз в иконоборческое время. Все помнят, что на Иверской иконе вот эта струйка крови на щеке у Божией Матери. И по преданию, это византийский солдат — опять же солдат-христианин — ударил топором по иконе, потому что он, исполняя приказ, должен был уничтожить иконописные изображения. Причём эта икона хранилась у женщины-христианки в Никее, в том самом городе, в котором состоялся Седьмой Вселенский Собор, утвердивший иконопочитание. И дальше эта икона прибывает на Афон. Она становится известной, о ней становится широко известно именно после инцидента, связанного с иконоборчеством. Так что действительно этот круг замкнулся, спустя много веков.
М. Борисова
— Вы слушаете программу «Седмица». С вами Марина Борисова, шеф-редактор православного интернет-портала «Иисус» Максим Калинин, и настоятель храма святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке, протоиерей Фёдор Бородин. Мы прервёмся и вернёмся к вам буквально через минуту, не переключайтесь.
М. Борисова
— Ещё раз здравствуйте, дорогие друзья. В эфире наша еженедельная субботняя программа «Седмица». С вами Марина Борисова, шеф-редактор православного интернет-портала «Иисус» Максим Калинин, и настоятель храма святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке, протоиерей Фёдор Бородин. И мы говорим о смысле и особенностях богослужений наступающего воскресенья и предстоящей седмицы. На предстоящей неделе мы будем вспоминать великих святых: мученика Лонгина сотника, которому посвящён отдельный придел храма Гроба Господня в Иерусалиме; и известного каждому православному верующему христианину преподобного Андрея Критского, Великий канон которого мы каждый раз слушаем и читаем Великим постом, и, собственно, о самом каноне и его авторе много и часто говорим. А вот о мученике Лонгине сотнике мы говорим очень редко. И, собственно говоря, многих приводит в недоумение, когда они первый раз оказываются в Иерусалиме, то, что там отдельный придел римскому воину, который, по преданию, как раз пронзил копьём Спасителя, который пребывал на Кресте. Почему он занимает такое важное место в нашем восприятии Евангелия и вообще всей евангельской истории?
М. Калинин
— Это удивительный совершенно участник истории, при том, что в Евангелии он тоже безымянный — говорится о том, что это сотник. Мы видим в Евангелии, что Христос не часто контактирует с язычниками. Когда Он исцеляет дочь сирофиникиянки, мы видим, из Евангелия от Марка в частности, что это воспринимают, как необычное событие. То есть Христос говорит ей, что послан к погибшим овцам дома Израилева. Он говорит ей, казалось бы, даже оскорбительные слова про то, что нельзя взять хлеб у детей и бросить его псам. Но эти слова нужно понимать в контексте того, что Христос очень часто парадоксальные образы приводит, которые должны взбудоражить, пробудить сознание его слушателей. Потому что, когда Он, например, говорит в притче о судье неправедном, Он Бога сравнивает с неправедным судьёй — тоже ведь это парадокс. То есть мы видим, что Он, если контактирует с язычниками, то всё равно подчёркивает, что Он послан в первую очередь к народу Израиля. И общее место — говорить, что Христос проповедовал среди народа Израиля, а дальше апостолы, и в первую очередь апостол Павел, обращают свою проповедь к язычникам. Хотя согласно Книге Деяний, первым был даже Пётр, который Корнилия сотника обратил. Но при этом всём — при том, что в Евангелии от Марка этот эпизод описан с сирофиникиянкой, подчёркивающий, что язычники пока что внешние по отношению к этой общине, тот же Марк говорит, что сотник, воин — после того, как он описывает сцену унижения распятого Христа, — видя всё произошедшее, сказал, что это был Сын Божий. При этом он... опять же в Евангелии от Марка из чудес, которые произошли после момента распятия, говорится только про раздирание одежды. Это очень сильный момент, об этом Сергей Лёзов писал очень здорово, что про раздирание завесы и разверзение небес в Крещении один и тот же глагол употреблён. То есть сначала разверзаются небеса, в начале служения Христа, а при Его смерти завеса раздирается. То есть это тоже Богоявление, но с отрицательным знаком, которое показывает всю тяжесть ситуации. И Христос говорит: «Господи, Ты меня оставил. Зачем Ты Меня оставил?» Но в этот момент Он испускает дух.
И говорится, что сотник, увидев, что Он, так возгласив, испустил дух, сказал: «Истинно сей был Сын Божий». То есть, согласно Марку, этого римского солдата, который принимал участие в распятии Христа, потрясло, что Христос проявил такую власть над жизнью и смертью. Он возгласил слова, которые сотник, видимо не понял, по-арамейски, но возгласив, Он предал Свой дух Богу, то есть Он умер как власть имеющий. Он и учил как власть имеющий, и умер как власть имеющий. И сотника это потрясло — не какие-то чудеса, которые выходят за рамки нашего воображения. Это говорит о его внутренней готовности, о его способности внимать и видеть... даже не скажешь, что Божественный свет в другом человеке — это был особый Человек, но не все во Христе разглядели Бога, а он почувствовал что-то, в нём что-то изменилось. И дальнейшие сведения мы знаем из Предания, но вот даже такое лаконичное свидетельство Марка центральное просто положение занимает, то есть язычник, который исповедует Христа Сыном Божьим (про Бога он не сказал) задолго до того, как многие представители народа Израиля уверуют во Христа. А так Предание ещё очень много интересных вещей говорит: что сотник Лонгин и сторожил гроб Христа, и был свидетелем явления Ангела, и что он отказался лжесвидетельствовать, что ученики похитили тело. Отдельная история связана с преданием о том, что глаза его исцелились, когда он пронзил копьём Христа, и кровь попала на них. То есть здесь отдельная легенда про Грааль, в который сотник набрал кровь Христову, отдельная история с копьём сотника Лонгина.
М. Борисова
— Хотелось бы про копьё поподробнее, потому что копьё у нас... наводит на такие сомнения, что ли. Дело в том, что в различных общинах хранится до шести святынь, которые считаются копьём сотника Лонгина.
М. Калинин
— Мне кажется, этот факт и укладывается, и получает объяснение в словах отца Фёдора, которые он сказал про поводы к иконоборчеству. Что действительно мы можем такие поводы подавать. И, с одной стороны, понятно значение символа. Копие для нас символ, он просто постоянно присутствует с нами в богослужебной реальности, потому что священник ту просфору, из которой извлекается Агнец, евхаристический хлеб, разрезает копием. Каждую проскомидию вспоминается прободение ребра Христова копием. И почитание такого копья вполне понятно. И желание иметь подлинное копие тоже понятно. Но когда возникает ситуация, что человеку нужно непременно иметь материальное подтверждение евангельского события, вместо того, чтобы Евангелие носить в своём сердце, — когда одно подменяется другим, тогда и возникают такие ситуации, которые действительно соблазнительны сами по себе. При том, что христианство никак не страдает от того, что люди почитают шесть копий сотника, потому что христианство не в этом и сила Евангелия не в этом. Но действительно, подобные пристрастия к материальной связке — а это же попытка иметь какую-то связь с миром Евангелия, как будто это было что-то давно, это какая-то Священная история, и в нашей жизни она уже не повторяется, но мы хотя бы через священный предмет будем иметь связь. Но ведь христианство про другое — про то, что в нашей жизни повторяется как раз эта жизнь, что Христос продолжает жить в Своих учениках. И с этой точки зрения, христианство ничего не теряет от почитания шести копий, но этособлазн, безусловно, для тех, кто с этим фактом сталкивается.
М. Борисова
— Отец Фёдор, как вам кажется, вот история этого сотника — она достояние Священной истории или это всё-таки достаточно современный пример? Я, когда о нём думаю, представляю себе, от чего человек, помимо этого высокого такого воспарения духа, в принципе должен был отказаться. В римской армии сотник — это достаточно высокий чин. И, собственно, смысл служения на протяжении длительных вот этих походов и отказ от нормальной семейной жизни, был обусловлен тем, что человек, уходя в отставку с военной службы в Римской империи, получал полное государственное обеспечение. И несколько десятилетий своей жизни он жертвовал на то, чтобы потом иметь возможность достойной жизни, уже ни о чём не заботясь. И вот в одночасье это легло на одну чашу весов, и то, что он пережил на Голгофе, — на другую. И всё.
Прот. Фёдор Бородин
— Я думаю, что на Голгофе он об этом не думал, потому что этот выбор у него, если возник, то позже. А у римских воинов он возник через 150 лет, когда вступили в силу эдикты императоров о том, что или так, или так. Мне кажется, что в подвиге сотника Лонгина, который описан в Евангелие, нам не надо забывать как бы о его старте. Вот в рассказе об авве Арсении есть ропот учеников, которые говорят, что они все спят на камнях, а он спит на рогоже. И духовник обители отвечает: «А вы на чём спали в миру?» Ученики говорят, что на рогоже. А он спал на перинах, потому что был воспитателем царских детей. Вот у каждого есть свой старт. Понимаете, каков «старт», если здесь употребимо это слово, от чего отталкивался на своём вот этом стремительном пути к вере Лонгин? От своей работы. Работа римского воина — это работа дознавателя, следователя и палача в мирное время. Если мы будем читать жития святых, мы увидим, что обычно все пытки осуществляют воины. И именно подчинённые Лонгина пытали Христа, именно им был отдан Пилатом Иисус Христос для того, чтобы они его мучили кнутами и палками, издевались над ним. И это, конечно, приводило к такому огрубению душ, которое описано в Евангелии, но мы обычно его не слышим. У Креста есть те, кто страдают и молятся — это Иоанн, Пресвятая Богородица и жёны-мироносицы будущие. У Креста есть те, кто поносят Христа. И у Креста есть люди, рядом с которыми капает Его святая Кровь, а им совершенно всё равно — они заняты тем, что делят одежду ещё живого человека, умирающего. И вот они принимают решение не раздирать хитон, потому что он тканный весь, без швов. А ткань тогда делалась вручную и стоила очень дорого. Вот им совершенно всё равно. И это та среда, из которой вышел Лонгин. Услышать, увидеть в этом умирающем позорной, страшной смертью человеке Сына Божия и сказать об этом — это подвиг веры. Вполне возможно, что он сказал это, конечно, не в том смысле, в котором мы это употребляем в нашей догматике, а имея в виду языческое понимание Сына Божия, как Геракл, например. Но это такое предположение, мы не знаем об этом. Но всё равно он был потрясён этой смертью. И Предание говорит о том, что он потом узнал настоящую веру и стал святым человеком. И для него вот этот путь, так коротко совершившийся, это, конечно, удивительный подвиг. И надо сказать, что те, кто нас слушают в Москве, что в Москве есть придел, есть алтарь Лонгина сотника. Он есть в незакрывавшемся храме иконы «Всех скорбящих» Пресвятой Богородицы на Ордынке. И в день его памяти там всегда очень много людей. И если есть возможность, то надо, конечно, в этот день или в любой другой прийти и помолиться ему.
М. Борисова
— Там есть ещё один сюжет из его жития — это то, как описана его кончина. Когда к нему пришёл отряд, посланный для того, чтобы его схватить и казнить, то его не узнали. Он принял их у себя дома, посадил за стол, они провели в приятной беседе какое-то время, а потом он сказал, что вот, собственно «вы пришли за мной». Это как-то не очень укладывается в то, что возникает в сознании современного человека — это не тот ответ. Мы воспринимаем вызов, когда появляются гонители, — значит, надо им противостоять. Что это за удивительный пример непротивления злу насилием?
Прот. Фёдор Бородин
— Да, знаете, мы — люди маленькие, слабые в вере, поэтому наша задача максимум — сохранить свою веру, не предать Господа Иисуса Христа. И мы боимся, что у нас не хватит на это сил. Задача людей такого масштаба, как мученик Лонгин, это попытаться обратить гонителей ко Христу. Как их можно обратить? Явив им что-то, что многократно превосходит их мир светом, любовью и правдой Божией. Явить им вот эту самую любовь, вопреки тому кровавому делу, вершить которое они пришли. И из житий других святых мы знаем, что именно это «работает», если здесь употребимо это слово. Да, это помогает, когда вдруг этот одержимый злобой или равнодушием гонитель сталкивается с тем, что его и такого любят. И он понимает, что, да, вера Христова — это о любви. И она и на него может распространиться. И тысячи раз в житиях мучеников повторяется этот сюжет, когда палачи-воины отказываются дальше выполнять эти приказы, говорят, что они тоже христиане, и тут же бывают усечены мечом. И они причислены к лику святых: мученик такой-то и столько-то воинов. Хотя даже имён их мы не знаем, они не успели принести ни покаяния перед крещением, ни принять святое крещение. Но они крещены кровью, как в Церкви есть такое выражение «крещение кровью» — мученическое крещение, и искуплены Христом, потому что явили, что для них это стало самым главным.
М. Борисова
— Вы слушаете программу «Седмица». С вами Марина Борисова, шеф-редактор православного интернет-портала «Иисус» Максим Калинин, и настоятель храма святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке, протоиерей Фёдор Бородин. И мы говорим о смысле и особенностях богослужений наступающего воскресенья и предстоящей седмицы. Наша неделя начинается с отрывка из Евангелия от Луки и завершается памятью евангелиста Луки 31 октября. Совершенно отдельно стоящие четыре евангелиста — каждый, как отдельный мир, отдельный пример восприятия. Они же, в общем-то, об одном и том же, но насколько все по-разному. И евангелист Лука особенно, если тут уместно такое слово, популярен, потому что он событиен — он рассказывает историю. Вообще, фигура евангелиста Луки, наверное, требует хотя бы краткого рассказа о том, что же это был за человек и откуда он взялся среди апостолов.
М. Калинин
— Да, но при этом мы о происхождении Луки знаем немного, то есть мы, скорее, по текстам можем судить о нём. И видно, что он был образованным человеком, имел эллинистическое образование. И специалисты по Священному Писанию, исследователи-библеисты часто проводят параллели, например, между предисловиями к Евангелию от Луки и к Книге Деяний. А если мы читаем Евангелие, то мы, конечно, обращаем внимание, что Евангелие от Луки выделяется на фоне Евангелий от Марка, от Матфея. Матфей начинает с упоминания Сына Давидова, Сына Авраамова, в ветхозаветных традициях приводит родословие. Марк сразу говорит: «Начало Евангелия Иисуса Христа, Сына Божия». А Лука начинает как бы вести светскую беседу, обращается к некоему человеку Феофилу, который, казалось бы, к нам прямого отношения не имеет, то есть это его друг, вероятно благодетель — хотя тоже спорят: то ли это реальная личность, то ли это греческое слово, означающее «Боголюбец», то есть обращение к любому читателю. Но святой Лука здесь следует образцу научных трактов, медицинских трактатов, известны тексты подобного же рода: поскольку уже многие писали о лекарственных растениях, то вот я решил дополнительно обобщить имеющиеся сведения и изложить это более обстоятельно. То есть он был явно образованным человеком. При этом в Евангелии от Луки очень много семитских особенностей синтаксических, то есть такое чувство, что это перевод с еврейского или с арамейского. Но принято считать, что здесь апостол Лука демонстрирует свою начитанность в Септуагинте, в переводе Ветхого Завета на греческий язык. И хотя, с одной стороны, Септуагинта, которая как раз еврейский текст очень буквально передаёт, хотя она была для образованных греков и римлян не идеалом стиля, то есть Священное Писание для них было написано безыскусным языком; этот Лука, который имеет образование, который начитанный в античных источниках, он именно Библию, именно греческий перевод Септуагинты, который был неказистым, с точки зрения учёных эллинов, он его берёт как литературный образец для своего Евангелия. То есть образованный человек, при этом спорят, был он из иудеев или язычников. Есть предание, что он апостол от семидесяти, и в календаре церковном он так и значится. То есть он, получается, был свидетелем проповеди Иисуса Христа. Есть очень распространённое предание о том, что именно Луке и Клеопе Иисус Христос явился на дороге в Эммаус. Хотя в Евангелии от Луки только Клеопа назван, но считается, что вторым был Лука.
Но при этом, например, святой Епифаний Кипрский в IV веке очень необычную точку зрения излагает. Вообще, у святого Епифания можно найти очень много неожиданных суждений и очень много ценного материала, например, про жизнь палестинского христианства его времени или более раннего периода. И вот святой Епифаний считает, что Лука был одним из тех учеников Христа, который соблазнился после слов Христа о хлебе, сошедшем с небес. Помните в Евангелии от Иоанна этот момент, когда Христос сказал, что должно вкушать Его Тело, и многие сказали: «Как это можно слушать?» — и многие от Него отошли. И Христос ученикам говорит: «Вы не хотите тоже уйти?» А Пётр говорит: «Ты имеешь глаголы вечной жизни». И святитель Епифаний считает, что тогда Лука как раз соблазнился и отошёл. А потом апостол Павел, уже после воскресения Христа, встретил его и снова обратил. Интересное предание, и здесь трудно судить о том, кто более прав. Но то, что Лука связан с апостолом Павлом — это безусловно.
Опять же ещё интересная особенность: если Книгу Деяний читать, то там с определённого момента появляется слово «мы». Сначала рассказ идёт про Павла, про его путешествия, и вдруг автор без предупреждения говорит «и мы отправились». То есть с какого-то момента Лука стал спутником Павла и его биографом. Поэтому уже этот путь неординарный. То есть его отношения с апостолом Павлом, его знания еврейских обычаев и то, что он при этом в Евангелии от Луки стремится текст разгрузить от упоминаний о еврейской обрядности, если с тем же Матфеем сравнивать, то есть он явно для читателей из язычников при этом пишет. А Деяния — это совершенно потрясающий текст. Там тоже у него есть особенности стилистические такие — можно много об этом говорить. Если, например, апостол Лука считает значимым какой-то момент, он его повторяет несколько раз. Вот прочитайте подряд Книгу Деяний — там раза три или четыре рассказывается об обращении Корнилия сотника. Сначала Лука рассказывает, потом сотник ему рассказывает, потом Пётр на Соборе рассказывает. И три раза рассказывается об обращении апостола Павла — прям буквально, без сокращений. Там у него очень интересная есть тоже повествовательная манера. И как апостол Лука в Книге Деяний хочет показать единство, целостность, мирность и всемирность христианства. В начале передачи отец Фёдор сказал справедливо, что апостол Павел даже как будто-то бы с обидой пишет про апостола Петра, про Иерусалимскую общину. А в Книге Деяний Лука стремится примирить все позиции. С одной стороны у него Иерусалимская община — центральное значение, двенадцать для него — это такой главный авторитет. В то же время Павел для него самый любимый персонаж. И он показывает, что двенадцать приняли путь Павла, и что первого язычника Пётр обратил, а не Павел. То есть евангелист Лука стремится смягчить эту остроту, которую мы в Послании к Галатам видим, и показать эту картину универсального христианства. В общем, говорить можно до бесконечности, но человек этот совершенно гениален. Мне кажется, это видно...
Прот. Фёдор Бородин
— Да. И говорит он такими словами — чего стоит только: «Не горело ли в нас сердце наше?» — о воскресшем Христе, Который явился им по дороге в Эммаус. Вот это горение сердца — такой удивительный поэтический образ, то, чего другие писатели священные боялись, не позволяли себе, а Лука позволяет. И интересные такие детали есть. Например, когда евангелисты рассказывают об исцелении кровоточивой, они говорят о том, что она издержала на врачей всё своё имение, а Лука это опускает, потому что он сам врач и ему обидно за своих коллег — и он об этом не говорит.
М. Борисова
— Я знаю, что вы у себя на приходе читаете даже отдельный курс лекций по Деяниям святых Апостолов. Почему это так важно сейчас для наших прихожан?
Прот. Фёдор Бородин
— Мы его практически закончили. Два года мы читали эту великую книгу. И несмотря на то, что перед этим я раз десять её читал, она для меня открылась совершенно заново. Потому что это икона того, какой Церковь должна быть и может быть сейчас для меня лично и для каждого человека. Это действительно икона Церкви. Например, знаменитый 42-й стих второй главы: «И они каждый день пребывали в учении Апостолов, в общении и преломлении хлеба и в молитвах». Вот схема того, как должен быть устроен приход. У нас приход устроен в преломлении хлеба и в молитвах, учение апостолов у нас представлено очень мало, мы не изучаем его со взрослыми прихожанами — чаще всего в основном с детьми. А уж по поводу общения ведутся жаркие споры: нужно ли оно или нет. Так вот, апостолы и первые христиане пребывали в нём — это устраняет всякие сомнения в том, что нужно общение, что это неотъемлемая часть жизни христианского сообщества. И благодаря Луке, мы всё это знаем. Конечно, мы его очень любим и благодарны ему. И вообще, благодаря Луке, и образ апостола Петра, и особенно образ апостола Павла, как величайшего гения миссионерства, становится настолько понятным, значимым, любимым и конкретным, что молитва этому апостолу и день его памяти совершенно становится другим праздником. Поэтому всем советую Книгу Деяний изучать — читать медленно, слово за словом.
М. Борисова
— Спасибо огромное за эту беседу. Вы слушали программу «Седмица». С вами были: Марина Борисова, шеф-редактор православного интернет-портала «Иисус» Максим Калинин, и настоятель храма святых бессребреников Космы и Дамиана на Маросейке, протоиерей Фёдор Бородин.
Прот. Фёдор Бородин
— Спасибо за внимание.
М. Борисова
— До свидания, до новых встреч.
М. Калинин
— Большое спасибо. Всего доброго.
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!