«Жизнь и творчество Димитра Гачева»

Гость программы — Анастасия Георгиевна Гачева, ведущий научный сотрудник Института мировой литературы РАН, доктор филологических наук, сооснователь Музея-библиотеки имени Н.Ф. Федорова.

Ведущий: Алексей Козырев

---

А.Козырев:

- Добрый вечер, дорогие друзья!

В эфире радио «Вера» программа «Философские ночи», и с вами – её ведущий Алексей Козырев.

Сегодня мы поговорим о философии семейных традиций, о отце и сыне.

У нас в гостях ведущий научный сотрудник отдела новейшей литературы Института мировой литературы Российской Академии Наук, доктор филологических наук Анастасия Георгиевна Гачева.

Здравствуйте, Анастасия Георгиевна!

А.Гачева:

- Да, здравствуйте, Алексей Павлович!

А.Козырев:

- Я всегда рад Вашему приходу в нашу программу «Философские ночи», потому, что она озаряется, во-первых, Вашим оптимизмом, которого сегодня так не хватает в наше, ещё ковидное, время, а, с другой стороны, потому, что узнаю всегда много нового. И это новое – оно черпается не только из архивов, не только из библиотек, но и из потрясающе богатой Вашей семьи, где каждый человек, каждая личность – это яркая страница истории русской культуры.

И, вот, сегодня у меня в руках журнал «Духовно-нравственное воспитание», №3 за 2020 год – журнал, посвящённый Вашему отцу, Георгию Дмитриевичу Гачеву, известному, выдающемуся русскому филологу, писателю, философу, мыслителю.

И здесь, вот, есть такая статья «Отец во мне. Димитр и Георгий Гачевы». То есть, это – Ваш дедушка и Ваш папа.

И, вот, когда я узнал, что, буквально, сегодня исполняется 120 лет со дня рождения Димитра Гачева – Дмитрия Ивановича Гачева – болгарского, по рождению, философа, литературоведа, эстетика, члена Союза писателей, который, по праву, должен быть отмечен в нашей передаче – потому, что это деятель болгарской и русской советской культуры, который переводил Дидро, занимался французским просвещением, писал предисловия к изданиям не только философов-просветителей, но, например, вот, и к «Поэтическому искусству» Буало – это очень важный текст эпохи классицизма.

И я решил, что было бы полезно нашим радиослушателям узнать немножко побольше о Димитре Гачеве, и о том, как… вот, «Отец во мне»… наверное, каждый из нас эту фразу может повторить, применительно к себе. И мы с Вами, уже потерявшие отцов, и… тем не менее, чувствующие их присутствие – и в молитве, в помянниках, в записках, когда мы приходим в храм и пишем их имена «за упокой». И, наверное, в каких-то качествах, привычках, особенностях… может быть, в недостатках… память об отце – всегда это очень важно для человека. Я бы сказал, что это образует нашу личность.

Она не всегда бывает гладкой, эта память. То есть, бывают и травмы, и разрывы какие-то… и вот – Димитр Гачев. Вы можете немножко рассказать о его судьбе? Насколько я знаю, он – из простой болгарской интеллигенции, да?

А.Гачева:

- Да.

А.Козырев:

- То есть, его отец был народный учитель… вот… и – что, вообще, собою представляет Болгария этого времени? Ещё времени, когда Россия – Империя. Болгария освободилась от османского гнёта, от османского ига, и, видимо, болгарская интеллигенция как-то тоже пытается самоопределиться, с кем они – с Россией, или с Европой – как Константин Леонтьев писал.

Как складывалась судьба Димитра Гачева?

А.Гачева:

- Ну… вообще… Георгий Гачев, который, собственно, постоянно соотносил время своей жизни, и свою собственную судьбу, с судьбой отца, который, буквально, всю свою жизнь воскрешал образ отца, он так определял траекторию жизни Димитра Гачева: София – Париж – Москва – Колыма.

Ну, до Софии было маленькое село Брацигово – это родовое село Гачевых, село, которое раскинулось у отрогов Родопских гор. Это, между прочим, героическое Брацигово – это был центр Апрельского восстания, знаменитого Апрельского восстания освободительного 1876 года. И колодец, у которого руководитель восстания Василь Петлешков читал своё знаменитое «Кровавое письмо»… потом он был арестован, он был распят между двух костров, не выдал своих товарищей, говорил: «Я один. Других – нет» – вот, этот колодец находился буквально напротив родового дома Гачевых.

Это такая была «возрожденска кышта» – то есть, это был дом, построенный в традициях, собственно, болгарского возрождения. И вот эти вот… этот героический образ – и Петлешкова, и, конечно, знаменитое стихотворение Христо Ботева «Тот, кто пал за свободу, тот не умирает – его жалеют земля и небо, зверь и природа, и певцы песни о нём слагают…» – эти героические предания болгарского освободительного движения, они, конечно, жили в сердце Димитра Гачева.

Кроме того, его отец – Иван Гачев – он был, вообще, русофилом, и культ русской культуры, русской литературы – он был в семье Гачевых.

Вообще, надо сказать, что потом Георгий Гачев – ведь, первая его работа, диссертация «Ускоренное развитие литературы» – она будет, как раз, посвящена Болгарии XIX века, которая стремительно проходит те… так сказать… стадии развития мировой культуры, которые в Европе занимали столетия. То есть, буквально, за несколько десятков лет она проходит стадию средневековья, потом… так сказать… просвещения, сентиментализм, романтизм, и, собственно, уже вторая половина XIX века – это уже зрелая литература, зрелая культура, и, конечно, ориентированная на русскую культуру.

Мы знаем, что, собственно, болгары приглашали знаменитого славянофила Ивана Аксакова, так сказать, «на царство». И, вообще, культ России, обёрнутость на Россию – она сильна в болгарской интеллигенции того времени.

Как силён и этот поворот к Европе. Вот, как раз…

А.Козырев:

- Ну, наверное, тут ещё и православные корни…

А.Гачева:

- Конечно, конечно…

А.Козырев:

- … имели значение. Потому, что освободительное движение – это, в том числе, и борьба за право исповедовать свою веру…

А.Гачева:

- Конечно.

А.Козырев:

- … христианскую, веру Христову, которая была исконной для болгарского народа, для кирилло-мефодиевской традиции, и которая по спудом хранилась, жила во время османского гнёта. Как… вот, это тоже входило в сознание семьи, да?

А.Гачева:

- Конечно. Тем более, что ведь родоначальник рода Гачевых в Брацигово был священником. Вот, интересно…

А.Козырев:

- Православным священником?

А.Гачева:

- Православным священником, да. Поп Гачо его звали. Он служил в церкви Иоанна Предтечи в Брацигово, и, собственно, именно от него пошёл год Гачевых – вот, этот огромный род, который сейчас – многопоколенное древо.

Интересно, что Георгий Гачев не знал о том, что предок рода Гачевых был священником. В советское время об этом умалчивалось. Но, конечно, сейчас, вот, вышла в Болгарии большая книга, как раз, которую написал один из болгарских Гачевых, мой троюродный брат, и, вот, он – его тоже зовут Димитр Гачев – и он там даже приводит фотографию вот этого попа Гачо, священника Гачева. И, я думаю, что для Георгия Гачева, который пришёл к вере уже в сознательном возрасте, когда ему было 72 года… я думаю, что для него, если бы он об этом узнал – это был бы очень важный сюжет.

Потому, что, вообще, ведь, для болгарского освободительного движения – оно абсолютно не было безрелигиозным, Вы очень правильно сказали. Оно, действительно… национальная идентичность, в том числе, она связывалась с верой, с исповеданием, так сказать, веры отцов.

И, скажем, тот же Иван Гачев – отец Димитра Гачева, там было в семье пять детей – он был народным учителем, он был человеком, глубоко чтущим традиции. И, скажем, культ Достоевского – величайшего христианского писателя – он был очень силён в семье. И, вот, сохранилась, например, записная книжка моего деда, Димитра Гачева, где он читает Достоевского, и особенно внимательно относится, как бы Вы думали, к чему? А в это время он уже… так сказать… молодой революционер, как и его старший брат Георгий. Но, вот, он читает Достоевского, и подчёркивает поучение старца Зосимы – о всеобщей вине и ответственности за грех и зло мира, за то, что «всякий пред всеми за всех и за всё виноват», о любви к всякому созданию Божьему, и тому, что корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных.

То есть, вот, это вот – пафос Достоевского, религиозный, христианский пафос Достоевского – он присутствует также в его сознании, как и вот эти вот романтические образы борцов за свободу.

И, вообще, надо сказать, что революционное движение в Болгарии – оно было глубоко романтическим, и, конечно, оно одушевлялось, прежде всего, темой правды – правды на земле, вот этой самой апостольской правды.

А.Козырев:

- Понятно, любая революция – это явление романтическое. Но только это не значит, что «романтический» – обязательно «качественный» или «прекрасный». Потому, что, всё-таки, стремление к лучшему будущему – оно часто переносится, вот, в какие-то утопии земные – неосуществимые, и переворачивающие социальную иерархию, где «кто был ничем, тот станет всем».

А христианство, как подлинный романтизм – это, всё-таки, братство людей, и братство, укоренённое в том, что мы равны перед Богом – равны, как люди, созданные по образу и подобию. У нас нету ни «лучше», ни «хуже» – мы все, в общем-то, люди Божии.

Поэтому, и в русской революции немало романтизма, наверное, было, но только этот романтизм не всегда качественный – вот, что я хочу сказать…

А.Гачева:

- Да-да-да, я согласна. Но, вот, если говорить, скажем, о гачевском романтизме, он ещё питался… тут надо же понимать, что такое Болгария. Это – патриархальная страна. Всё-таки, вот, это тоже очень важно понимать. То есть, там, с одной стороны, вот эта романтизация героических образов… там… легенды о гайдутках… людях воздуха и свободы… но соседствовало, точно так же, сознание жителей Брацигова, и самих Гачевых, с патриархальностью, с такой милой семейственностью, с культом земли и труда, дома и быта.

И, вот, интересно, что Георгий Гачев, осмысляя вот это… так сказать… соседство вот этой высокой романтики освободительной и темы семьи, семьи и труда, он будет говорить о том, что это обе ипостаси болгарского космопсихологоса – то есть, с одной стороны, воздымающее романтическое, да, связанное с идеалами духа и свободы, с образами Балкан, горных хребтов, где… так сказать… «холод, белый снег, свет и вольный ветер», и – дом, где старая мать, кышта – дом, да… домашний очаг, повседневная жизнь. И, вот, в космопсихологосе болгарина, в психее болгарина, в образе мира они – соединены.

И, поэтому, Георгий Гачев говорил, что болгарский образ мира – это чаша, перевёрнутая вверх и вниз дном. Это, как бы, диалог земли и неба.

И там ещё очень важно, когда он говорит, что – родственность. Вообще, это свойственно Болгарии – потому, что маленькая страна, где все друг друга знают, где, как он говорит: «ты мышлений звательный логос». И вот…

А.Козырев:

- Для патриархальной страны, вообще, родственность – это очень важно.

А.Гачева:

- Да.

А.Козырев:

- Это то, что мы, кажется, сейчас теряем. Потому, что… вот… в Европе мне рассказывали мои друзья, что… там… бабушка с внуком соглашается только за деньги посидеть: «Вот, я приду, но вы мне платите». Ну, вот, мы же не можем себе так представить! Ну, какая, вот, русская бабушка, будет со своих детей брать деньги… ну, потому, что есть семья, где все – за всех, все – со всеми, где… ты болеешь, ну, вот, приди и выложись – потому, что это нужно. У нас, наверное, вот, эти… как говорят сейчас – пережитки патриархальности – надо их пережить, и уже совсем чужими стать друг другу, да?

А.Гачева:

- Ну, вот, это, как раз, совершенно было чуждо Гачеву – Димитру Гачеву – он против этого восставал, и это, конечно, было заложено семьёй. Потому, что…

Вот, маленький пример из патриархальности семейства Гачевых – Ивана Гачева, который был учитель, народный учитель. При этом, он, одно время, был директором Брациговской прогимназии, и, вообще, человеком с большой гуманитарной культурой. Он был актёром, кстати. Там, вот… традиция «народных домов», так называемых, болгарских «читалищ», которые соединяли в себе и библиотеку, и театр, и так далее – вот, с одной стороны, он играл в театре, а, с другой стороны, когда… в свободное от занятий время – он пас коз в горах. Потому, что надо было кормить семью, и ему помогали в этом дети – обрабатывать огород, пасти коз, ухаживать за младшими – это было абсолютно естественно для него: крестьянский труд и учёные занятия.

«ФИЛОСОФСКИЕ НОЧИ» НА РАДИО «ВЕРА»

А.Козырев:

- В эфире радио «Вера» программа «Философские ночи».

С вами – её ведущий Алексей Козырев, и наш сегодняшний гость – доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник ИМЛИ, сотрудник библиотеки Николая Фёдоровича Фёдорова Анастасия Гачева.

Мы говорим сегодня о Димитре Гачеве – о её деде, которому исполняется 120 лет, об отце – Георгии Дмитриевиче Гачеве… потому, что в семье ничего не бывает случайно, «сыны отражены в отцах», как писал в поэме «Возмездие» Александр Блок. Вот, так же, и потомки Димитра Гачева – философа, музыковеда, эстетика, родившегося в простом селе, в семье народного учителя.

Ну, а, вот, с религиозной жизнью – как было? То есть, в русской интеллигенции… ну… интеллигенты несколько отходили от… такой, вот… церковной традиции повседневных молитв, от посещения храма. Было ли что-то похожее в Болгарии?

А.Гачева:

- Ну… в то время, когда, конечно, воспитывался Димитр Гачев, и его братья и сёстры – это Серебряный век, начало века – это, конечно, уже сильное влияние революционно-демократических традиций, марксистских традиций, и, конечно, это отход от веры отцов. Это, в некотором смысле… но они, ведь, по вере… при этом, религиозное сознание сохраняется – вот это религиозное горение. Потому, что они поверили в коммунизм, действительно, как в некую новую религию, и вот этот высокий романтизм, который был в том же Димитре Гачеве, Георгии Гачеве – эта абсолютная революционная жертвенность, абсолютная…

А.Козырев:

- Но это – влияние русских публицистов?

А.Гачева:

- Я думаю, что это… ну, это по-разному… потому, что это, конечно, и влияние русской традиции, но они, ведь, собственно… революционное движение в Болгарии – оно же ещё было окрашено таким антифашистским пафосом, это надо тоже понимать. Потому, что вот это Сентябрьское восстание 1923 года – это, фактически, было антифашистское восстание. Тут сильны были ещё вот эти национально-освободительные традиции.

Так, что – это, в общем… даже вот этот болгарский… так сказать… болгарская революционная демократия – она немножко другая.

А.Козырев:

- Ну, вообще, надо помнить, что в Европе, действительно, главным оппонентом и противником коммунизма был фашизм, и даже нацизм.

А.Гачева:

- Конечно.

А.Козырев:

 - И это, что называется – хрен редьки не слаще…

А.Гачева:

- Для них, всё-таки, было по-другому. И что главное, что я бы, конечно, отметила… вот, Вы привели пример с этим распадом родственных связей в такой… торгово-промышленной, как бы, буржуазной цивилизации, которая всё меряет толщиной мошны. Я должна сказать, что, конечно, для Димитра Гачева, и для Георгия Гачева – это было абсолютно неприемлемо.

И, вот, когда он, после 1923 года, когда Сентябрьское восстание в Болгарии терпит крах, он вынужден эмигрировать. Он эмигрирует в Европу, и – что с ним там происходит? Он становится рабочим на заводах Форда – потому, что где-то надо работать. При этом, он учится, он очень активно познаёт, как раз, европейскую в это время, мировую культуру – европейскую культуру, философию, эстетику, художественную литературу, великие творения искусства. Он… с утра раннего – он работает на заводе, а потом он – учится, пишет, читает до поздней ночи, ходит в консерваторию, ходит на концерты…

А.Козырев:

- Ну, это, такая… гармонически развитая личность, как мечтал Маркс…

А.Гачева:

- Да, но он очень резко относится вот к этому… так сказать… филистерству, с одной стороны, и, вообще, к этой «железной» цивилизации, которая отгородилась от природы, которая машинизирована, которая и человека превращает в такое колёсико и винтик.

И, вот, он пишет… есть у него такое замечательное письмо, я даже его вам процитирую: «Как всякий послушный раб, регулярно и добросовестно, без палки я следую на свою работу – потому, что хлеб надо добывать. Здесь меньше всего интересуются, какими майскими жуками и бумажными змеями полна твоя голова! Что один из её углов занят древней классикой, другой – ренессансом, где-то посреди – история культуры XVIII-XIX веков, а ближе к поверхности обитает модернизм. Что ты провёл нескончаемые белые ночи над грудами бумаги, окрашенными типографскими чернилами, и что твоё сердце чувствительно к изливающей жемчужные слёзы народной песне, к Бетховенской симфонии, или Вагнеровской музыкальной драме – этим мистер Форд интересуется слабо. Он даже не оскорбляется тем, что, оставив его машины, ты закрываешься в своей мансарде, и проводишь несколько свободных часов над глупцами, вроде Руссо, который, ещё с появлением первого машинного двигателя, набросился на него с проклятиями. А тот, со своей стороны, несмотря на эти злобные анафемы, в продолжение только двух веков, достиг своего высшего триумфа в фабриках мистера Форда и его индустриальной системы. И ваш бедный брат – послушно впрягся в машину великого американского филантропа».

А.Козырев:

- Слушайте… ну, это просто… вот… какой-то… иллюстрация к размышлению на тему «человек и техника»!

А.Гачева:

- Да, «человек и техника»…

А.Козырев:

- То есть, техника – как враждебная такая, чуждая, овнешняющая, деиндивидуализирующая сила – и человек, который, всё-таки, пытается отстоять свои права на человечность… да?

А.Гачева:

- Да, своё право на человечность, своё право, кстати… на бесконечность, на полноту развития духа…

А.Козырев:

- Вот, в русской поэзии этого времени есть потрясающий Владислав Ходасевич, который пишет: «Я полюбил железный скрежет какофонических миров…»

То есть… это – дуализм, это – двойственность. Внешний блеск этих машин Форда и внутренняя тоска человека по… по Богу, наверное, да?

А.Гачева:

- По Богу, да…

А.Козырев:

- Ведь, во всём этом – и в Бетховене, и в народной песне, и в красоте какого-то рисунка народного – ищется то, что можно назвать одним словом – красота.

А.Гачева:

- Да.

А.Козырев:

- А красота – это… одно из имён Бога.

А.Гачева:

- И неслучайно, ведь, Димитр Гачев – он был очень чувствителен к красоте. Потому, что, ещё когда он был мальчиком… во-первых, он музыкант. То есть, музыка – она была его второй стихией. Литература и музыка – вот, это два столпа, на которых он вырастает.

Он ещё в юности… во-первых, красота природы. Почему он так выступает против вот этой машинизированной городской, овнешняющей человека, цивилизации? Потому, что он помнит, и тоскует по родной Болгарии, где вот эти Родопские горы, красота природы, гармония природы, единство человека и природы – он сам ходил, пас этих коз в горах, и уходил туда с флейтой…

А.Козырев:

- Слушайте… а как он в Советском Союзе-то оказался?

А.Гачева:

- Сейчас расскажу.

А.Козырев:

- То есть, понятно, что он сначала поехал работать – да, надо заработать деньги… заводы Форда… вот… Бельгия…

А.Гачева:

- Нет, он эмигрировал. Он не поехал туда зарабатывать деньги. Он эмигрировал, и, собственно, попав туда, он работал… ну… зарабатывая себе просто на кусок хлеба…

А.Козырев:

- … на кусок хлеба, да…

А.Гачева:

- Он интенсивно учился! Он, как раз, поехал туда, в некотором смысле, учиться, и постигать… ну, как мы знаем, скажем, образование русского дворянина – оно всегда включало в себя, как Вы знаете, путешествие по Европе…

А.Козырев:

- Ну, конечно…

А.Гачева:

- … знакомство с мировой классикой, с европейской культурой, с центрами мировой культуры. И, собственно, он именно так воспринимает Европу – как колыбель культуры…

А.Козырев:

- … мир посмотреть, себя показать… Ну, а потом-то, из Европы, он – на Восток. То есть, что не устроило в Европе?

А.Гачева:

- Ну, как раз, вот, не устроил вот этот дух капитализма, вот эта, как раз, абсолютная стреноженность человека.

У него есть такое письмо… великолепное романтическое письмо, которое он пишет молодой незнакомке, которую он увидел, как раз, в опере, в Антверпене. И, вот, он пишет… посмотрите, как он пишет… он, как бы, о себе пишет, он исповедуется, что вся жизнь молодого чужестранца прошла под тончайшими впечатлениями от искусства и природы:

«Когда бы Вы жили жизнью природы в самой природе, в том гигантском храме Пана и Орфея… – вот, это, вот, Балканы, как раз, где «великий Пан обитал, и Орфей-фракиец с флейтой». Он себя немножко отождествляет с Орфеем.

«Если бы Вы жили в гигантском храме Пана и Орфея, под небом, подобным своду готической церкви, где тысячами лампад сверкают звёзды… – то есть, он воспринимает мир, как храм, где человек вдыхает аромат цветов – вот идеал для него!

«Где – гармония и красота мира, и единство человека и бытия, где он – лицом к лицу с природой, где сердце устремляется к Небесам, а душа сливается с миром, и участвует в торжественной радости птиц, приветствующих пурпурную зарю, разрывая горизонт! О, тогда бы Вы поняли душу молодого чужестранца!» – это, вообще, почти внехрамовая Литургия! Почти гимны универсума будущие Пьера Тейяра де Шардена!

И – вот, контраст…

А.Козырев:

- Ну, или Бальтазар, как он пишет… космическая Литургия…

А.Гачева:

- Да. И вот он пишет: «Слышали ли Вы…» – и он говорит: «А что же сейчас в Европе? Слышали ли Вы о смерти древнего Пана, и конце его царства гармонии?» И вот это: «Умер великий Пан!» – то есть, вот, эта сардоническая усмешка современной цивилизации – машинной, скрежещущей, над вот этим великим романтизмом и тягой человека к единству с бытием?

А.Козырев:

- Ну, ладно, Пан – умер, и Бог с ним. А, ведь, «Бог умер»! У Ницше. «Бог умер!»

А.Гачева:

- И «Бог умер», конечно…

А.Козырев:

- То есть, вот, эта Европа, в которой «умирает» Бог… Он «умер» уже, и, вместо Него – машины Форда!

А.Гачева:

- Да, да… и он от этой маш… он, как раз, в 1926 году – он уезжает в Советский Союз. Потому, что… с великой надеждой.

ЦИТАТА: Георгий Гачев «Воспамятования об отцах», 16 февраля 1983 года:

«Что-то я сегодня всё утро реву. Вышел вчера на образ отца, и стал углубляться, воспамятовать… отец… источник слёз… фонтан любви, фонтан живой, дай, и я завоплю: «Папа!... – как дети мои, – Где ты?» – «Там», – «Куда исчез? В какие пространства отлетел?»

Или – не «где», и «там», а – вот, в слезах, что я лью эти годы последние, возбирая по останкам писем, по рассказам помнящих тебя, твой образ. Здесь, во мне, сосредоточился, существуешь, воскрешаешь…»

А.Козырев:

- Я напомню нашим радиослушателям, что у нас сегодня в гостях Анастасия Георгиевна Гачева – доктор филологических наук, и наша сегодняшняя программа посвящена отцу и сыну – «Отец во мне» – как писал Георгий Дмитриевич Гачев о своём отце, Дмитрии Ивановиче Гачеве, Димитре Гачеве – философе, которому сегодня исполняется 120 лет.

«ФИЛОСОФСКИЕ НОЧИ» НА РАДИО «ВЕРА»

А.Козырев:

- В эфире радио «Вера» программа «Философские ночи».

С вами – её ведущий Алексей Козырев и наш сегодняшний гость – доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Института мировой литературы, сотрудник библиотеки-читальни имени Николая Фёдорова, и основатель, насколько я знаю… да?...

А.Гачева:

- Ну… основатель у нас, всё-таки, Светлана Егоровна Семёнова…

А.Козырев:

- … ну… сооснователь…

А.Гачева:

- Да, я – сооснователь…

А.Козырев:

- … сооснователь библиотеки – Анастасия Георгиевна Гачева.

Анастасия Георгиевна… вот… мы решили поговорить сегодня о Вашем деде, об отце Георгия Дмитриевича Гачева, и я понял, что это не просто юбилей, это не просто разговор, приуроченный к дате – а ему исполняется именно сегодня, 29 января, 120 лет, но – о том, как сыны отражены в отцах, и как отец присутствует в сыновьях. «Отец во мне», – как пишет Георгий Дмитриевич.

Ну, вот, мы посмотрели, как проходила его эволюция развития… а, ведь, он прожил совсем небольшую жизнь – 43 года, и жизнь эта оборвалась трагически – он погиб в лагере на Колыме.

Но, вот… он приезжает в Советский Союз. Это – 1926 год. Все – уезжают… «философские» пароходы, да? А он – приезжает. Почему? Что он искал? Что он хотел найти? И как сложилась его… вот эта… академическая стезя – его учебная и научная траектория становления?

А.Гачева:

- Давайте, мы сейчас как-то представим себе этого молодого, 24-летнего чужестранца, болгарина, который едет в Россию. Во-первых, напитанный, конечно, идеалами русской классической литературы. Как я уже сказала, он читал Достоевского. Во-вторых, ощутивший в Европе тот кризис европейской культуры, о котором пишет Шпенглер… ведь, именно в это время…

А.Козырев:

- То есть, он хотел познакомиться со старцем Зосимой…

А.Гачева:

- Он ехал…

А.Козырев:

- А, вместо этого, увидел Троцкого… да?

А.Гачева:

- Ну… Троцкого он, как раз, не увидел. Он увидел Луначарского… он… вообще, когда он уезжал в советскую Россию, вот как он пишет своим сёстрам из Европы. Он пишет, буквально, так: «В субботу скорый поезд отнесёт меня к Идеалу. Я счастлив, бесконечно счастлив!»

Вот, это вот стремление к воплощению идеала – это очень русская черта. Это, конечно, такая, религиозная черта – идея Царства Божия на земле, она его одушевляет. Причём, социализма в том виде, в котором… так сказать… социализм, который только… в некотором смысле… перераспределяет собственность – нет! Для него – это Царство Идеала! Вот, это вот достижение гармонии человека и бытия, гармонии человека и человека, это способность личности к бесконечному, бескрайнему развитию, и, я бы сказала, богоподобию…

А.Козырев:

- У Жака Бреля есть замечательная песня про детство: «Я хотел сесть на поезд, но я на него так и не сел…»

А, вот, Димитр – сел на поезд, который следовал в Идеал…

А.Гачева:

- … который следовал в Идеал. И, когда он туда приезжает… как он пишет, уезжая туда: «Жить двумя великими идеями – коммунизмом и музыкой, с энтузиазмом и любовью работать на их ниве – это для меня очень большое, даже невероятное, счастье».

Вообще, его же ещё сестра Велика прозвала «господин восхищение», когда он…

А.Козырев:

- А он был – музыкальный человек…

А.Гачева:

- Он был музыкальный человек, да. И он поступает ведь учиться в Московскую консерваторию. Он приезжает не делать революцию, он приезжает учиться!

А.Козырев:

- На какой инструмент?

А.Гачева:

- Он учился в Московской консерватории по отделению флейты, в том числе, по композиторскому тоже, отделению истории музыки. Кстати, это было очень творческое время. Он пишет своим сёстрам о том, как, до поздней ночи, они – вот эти молодые студенты – они спорят о музыке, о литературе, они музицируют…

И там он встречает, собственно, свою спутницу жизни, мою бабушку – Мирру Семёновну Брук, которая приехала из Минска – тоже учиться в Московской консерватории, была таким же романтиком, как и он, и, вот, он пишет: «Я встретил мою подругу, о которой я мог только мечтать! Мы любим так, как только в романах любят. Мы прекрасно понимаем и подходим друг другу. Она, точно так же, страстно любит природу и искусство, как и я. Она, точно так же, росла и воспитывалась в революционном движении, как и я. Мы чувствуем и мыслим одинаково, живём в полном духовном единении». И дальше – знаменитая фраза, которую очень любил Георгий Гачев приводить, объясняя вот этот романтизм отца, и, собственно, смысл его пребывания в советской России, и работы на советскую Россию: «Нас больше всего связывает Бах, Бетховен, Вагнер, Мусоргский, Скрябин, коммунизм, природа…» – то есть, через запятую, коммунизм встаёт с великими явлениями мировой культуры и духа, и с природой тоже. То есть, это для него – некое слагаемое вот этого творчества Идеала. Именно так он воспринимает свою работу. И, конечно, это такая культура творчества, безусловно.

Интересно, что, ведь, он, довольно быстро, собственно, от истории музыки он переходит к литературе, к истории литературы, к истории мировой культуры. Вообще, в некотором смысле, его можно было бы назвать культурологом, каким потом станет его сын. Димитра Гачева будет, вообще, интересовать тема синтеза в культуре, проблемы переходных эпох культуры – вот, такие, действительно, крупные мировые фигуры, как, скажем, фигуры французского просвещения… вот… Дидро… он написал диссертацию об эстетических взглядах Дидро, сделал ряд предисловий к изданиям Дидро… вот, его очень интересовал… скажем, и у Дидро он находит тут идею музыкального синтеза, которая затем возродится у Вагнера.

А Вагнер – вообще, был его кумиром. Он бесконечно любил Вагнера. Он впервые услышал его произведения в Европе, и писал о том, как он совершенно пленён музыкой Вагнера.

А.Козырев:

- Но это – не последний случай влюблённости в Вагнера у философов. Эвальд Ильенков был страстным поклонником Вагнера, мы об этом рассказывали. Да и Алексей Фёдорович Лосев воспитывался на Вагнере. Причём, люди – разных мировоззрений, разных духовных пластов, но, видимо, Вагнер был какой-то такой реальностью, которая… вот… заменяла религиозную духовность, поскольку… это очень мощный композитор, со своей идеологией, своей философией, со своими богами… «Гибель богов»…

А.Гачева:

- Но у него есть ведь и «Парсифаль»…

А.Козырев:

- «Парсифаль»…

А.Гачева:

- … которая, как раз… вот… скажем… деятели культуры Серебряного века, особенно – христиански настроенные деятели, всё-таки, которые стремились вывести, как мой любимый Александр Константинович Горский, о котором мы с Вами здесь уже говорили… когда он говорил, что подлинный путь развития синтеза искусств в движении от трагедии – через мистерию – к Литургии. И, вот, как раз, «Парсифаль» он, именно, оценивает, как мистерию, как этот путь Вагнера от этой музыкальной трагедии – от «Гибели богов», от этого катастрофизма истории мира, от этого глубинного пессимизма, всё-таки, его движение, как раз, собственно – к христианству, которое преодолевает трагедию.

А.Козырев:

- Но тут, всё-таки, этого не произошло – у Димитра? Потому, что он поступил потом в институт красной профессуры, а это ведь было время в Москве, когда храм Христа Спасителя взрывали… то есть, это нельзя было не заметить… что время-то – богоборческое. И что всё это строительство будущего – очень… такое… наполненное энтузиазмом – оно связано с крушением прошлого. А религия, «религиозный дурман» – считалась прошлым. То есть, всё это надо оставить, всё это надо списать…

Не было ли здесь конфликта вот с этим детством – детством, всё-таки, в среде болгарского села, народного учителя, старца Зосимы…

А.Гачева:

- Во-первых, конечно, сам Димитр Гачев – он, конечно, совершенно не одобрял вот этой варварской расправы с памятниками.

Более того, вообще… вот… некую такую компенсацию вот этой чистоты и подлинности… всё-таки… вот этой идеи целостного человека – это ему было очень близко… вообще, идеал целостного человека. Вот, этот античный идеал - калокагатия. Он, кстати, потом, когда будет писать своему сыну знаменитые свои колымские письма из лагеря, он больше всего будет бояться, с одной стороны, что сын станет таким учёным головастиком, не чувствующим живой жизни, нечутким к другим людям, кстати… и, вообще, нецелостным, и чурающимся физического труда, чурающимся простой работы, и чурающимся подлинного сострадания к человеку.

И, вот, он пишет, он, как раз, рисует ему этот античный идеал калокагатии…

А.Козырев:

- То есть, благой красоты…  καλὸς καὶ ἀγαθός… прекрасное и доброе…

А.Гачева:

- … благой красоты, да, где, конечно, этика неразрывна с эстетикой, и где, собственно, материя, в некотором смысле, продуховлена.

И, я думаю, что вот этот вот, конечно… вот, именно – в любви к природе он обретал, вот это… некоторый аналог религиозного чувства. Не случайно, он очень любил горы.

Вот, собственно, вся его жизнь в советской России, когда он работал в эстетической, в музыкальной редакции Госиздата… то есть, в Госиздате, когда он уже издавал, собственно… под его редакцией выходили и труды французских просветителей, и он был… скажем… одним из инициаторов издания сочинений Ромена Роллана. Знаменитое его письмо Ромену Роллану, когда он называет его своим учителем, и, собственно, инициирует это издание. Потом его фамилия, когда Гачева арестовывают, была стёрта с этого собрания сочинений. Вот… ему… он, конечно, чувствовал эту удушающую атмосферу, не мог не чувствовать.

Он… очень любил горы. И он очень много… он занимался альпинизмом. Фактически, каждый год он уходил в походы. И он бабушке говорил, что: «Не обрезай мне крылышки, пусти меня в горы!»

И, вот, его письма из этих походов, когда он… а что такое поход? Потом об этом будет, кстати, его сын, Георгий Гачев, который тоже очень любил походы, и в советское студенческое время – ещё сталинское время – он ходил в походы… он говорил о том, что совершенно совлекаешься вот этой сиюминутности, отрываешься от социума и собеседуешь с бытием, с вечностью.

Вот, эти горы, снежные шапки гор, эти ледники, это солнце, которое освещает вершины гор, эта тишина, спокойствие, когда ты… действительно, душа твоя как бы раскупоривается, она перестаёт быть стреноженной, вот, всеми этими идеологическими рамками, рамками вот этой всей современной… так сказать… современного мельтешения… вот… и она как бы раскупоривается в вечность.

Вот, я думаю, что, конечно, самые сильные такие вот чувства – метафизические, в том числе – они, безусловно, были… и, вообще, эти переживания – они были у него в горах. И потом они будут у него в лагере. Он очень ярко описывает вот эту красоту колымской природы.

А.Козырев:

- А почему он в лагере оказался?

А.Гачева:

- Ну… как… разгром Коминтерна… он же был, во-первых, членом Коминтерна…

А.Козырев:

- Ага…

А.Гачева:

- Знаменитый дом, в котором семья Гачевых жила последние годы… знаменитый этот кооператив был такой «Welt Oktober»… кстати, недалеко… между прочим, мы записываем передачу недалеко от этого дома – на Шаболовке знаменитый этот дом…

А.Козырев:

- Да-да…

А.Гачева:

- … откуда, собственно… последний год – вот, когда начались эти массовые репрессии 1937-38 годов – почти каждый день подъезжал чёрный воронок, и арестовывали деятелей Коминтерна.

И Гачев, собственно, внутренне готовился к этому, хотя и не верил в то, что может быть арестован. Его арестовали 23 февраля. Накануне его приняли в Союз писателей.

А.Козырев:

- Какого года?

А.Гачева:

- 1938 года. Он был абсолютно счастлив, пришёл домой очень радостный, воодушевлённый, в голове роились, так сказать, творческие планы… и, вот, в ту же ночь за ним пришли.

Очень сильные строки есть у Георгия Гачева – он описывает вот этот арест отца. И, ведь, он теряет отца, фактически. Последний раз его видит, когда ему 8 лет. И, вот, интересно, что потом, когда отец уйдёт, вся его жизнь дальше – собеседование с отцом через письма, через эти знаменитые 44 колымских письма жене и сыну. Они, кстати, вышли в Болгарии полностью, в двух версиях. Благодаря, как раз, моему брату, вот, старшему, сыну Георгия Гачева, Димитру Гачеву, названному, как раз, в честь… вот… деда.

А.Козырев:

- А у нас они изданы?

А.Гачева:

- У нас они не изданы. Вот, я надеюсь, в этом году удастся, всё-таки. Но они выходили в «Дружбе народов», но не целиком. Я надеюсь, что вот в этом году мы, конечно, издадим.

Но, вот, у меня в руках болгарское издание – оно вышло и на русском, и на болгарском, с предисловием, как раз, Георгия Гачева, которое называется «Воспамятование об отцах» – это, вот, к нашей этой теме отца и сына, – и в болгарском переводе они называются «Письма от оня свят» – «Письма с того света». По силе это – как «Колымские рассказы» Шаламова, такой же силы вещь.

И, вот, это собеседование с сыном через вот эти огромные расстояния, когда он руководит его развитием, когда он рисует ему этот идеал калокагатии, когда он даёт ему… когда уже видит, что сын…

А.Козырев:

- Ну, и письма Флоренского детям… тоже…

А.Гачева:

- Да, да…

А.Козырев:

- … с Соловков…

А.Гачева:

- … с Соловков, да… это целый жанр, мы можем так сказать…

А.Козырев:

- … сопоставимы… письма Лосева… переписка с Валентиной Михайловной, с супругой – тоже лагерная… то есть, русская литература, конечно, обогатилась. Но не дай Бог… такое повторение. Такой ценой она обогатилась, таким трагическим и тяжёлым опытом.

А, вот, Ваш папа – он часто в бытовой, такой, ситуации вспоминал отца, рассказывал об отце детям своим?

А.Гачева:

- Да, конечно! Вообще, у нас был, в некотором смысле, конечно, культ Димитра Гачева в семье. Просто, потому, что отец был для Георгия Гачева чрезвычайно важен. Он ведь не случайно говорил это «Баща е в мен» – «Отец во мне». Это слова Пенчо Словейкова – это был знаменитый болгарский поэт, о его отце Петко, который тоже поэт и публицист: «Отец во мне». И, вот, он постоянно соотносил время своей жизни со временем жизни отца.

Вот, так, как бы, «земную жизнь пройдя до половины», он, как раз, и пишет вот это «Воспамятование об отцах». Он пишет, фактически, документальное повествование о своём отце – о его судьбе, о своём роде. То есть, он как бы воскрешает, в некотором смысле, образ отца, и ищет вот эти следы земного существования отца.

Он едет в Болгарию, он в Болгарии встречается с людьми, знавшими отца, встречает там первую любовь отца – Веру, которая на прощание целует его, и говорит: «Можно, я Вас поцелую, потому, что Дмитрия не получилось поцеловать…» - и так далее… Он собирает вот эти следы отца. И так называет, собственно, одну из глав этой своей повести «Следы. Отыскать следы отца».

ЦИТАТА: Георгий Гачев «Воспамятование об отцах»:

«Когда я, полтора года назад, трепетно расчитывал тетрадку отцова дневника, словно короткое замыкание между нами совершилось, сноп вольтовой дуги меня ослепил, пронзил – так, вот он где я! В восемнадцатилетнем отце меня ищите! В его духовных потрохах вызревал мой ген жизнемыслия.

Или, напротив перевернём отношения: всю жизнь я, до старости, не ведая того, исполнял отцов замысел – точнее, импульс в духе, исшедший от этого некоего романтического юноши из Татар Базарджика, которому ни в каких снах не могло привидеться ещё отцом стать. Вот, этому, носастому, что сейчас сидит и тюкает на машинке, отца обдумывая, которому я теперь, скорее, отец… даже дед».

«ФИЛОСОФСКИЕ НОЧИ» НА РАДИО «ВЕРА»

А.Козырев:

- В эфире радио «Вера» программа «Философские ночи».

Сегодня мы говорим об отце и сыне, о семейных связях, о семейной традиции – с доктором филологических наук Анастасией Георгиевной Гачевой. Мы вспоминаем её деда – философа Димитра Гачева, которому сегодня исполняется 120 лет со дня рождения.

Но вот этот поиск отца, свойственный человеку, который взрослеет, и, в какой-то момент, он понимает, что… он не капризный ребёнок, которому надо, чтобы всё было по его, а что он – продолжает семейную традицию, продолжает какую-то линию жизни, намеченную до нас.

Не есть ли, в каком-то смысле, это поиск Бога? Потому, что… ну, вот… для меня всегда в христианстве загадочными были слова Христа о том, что «человек должен оставить отца своего и мать свою, и пойти за Мной». То есть, что, христианство – это приоритет Христа, вопреки вот этим родовым, семейным связям и отношениям? Или, всё-таки, Христос… в каком-то метафорическом смысле говорит об этом, и это не означает, что мы должны пренебрегать отцом, не смотря ни на какие его взгляды и особенности житейского пути? Как бы Вы это интерпретировали?

А.Гачева:

- Но ведь это «отец во мне» – ведь, это, буквально, Евангельская цитата: «Я во Отце, и Отец во Мне» – это говорит Христос. Более того…

А.Козырев:

- Но Он говорит – в Отце Небесном…

А.Гачева:

- Ну, конечно… но это же…

А.Козырев:

- Он единосущен Отцу…

А.Гачева:

- Он единосущен Отцу. Но, тем не менее… вот… скажем… философ Николай Фёдоров – тоже очень важный для нашей семьи – ведь, он всегда говорил, что… собственно… неразрывна для христианина любовь к Небесному Отцу, и любовь к земным отцам. Как раз: «Все мы братья – по любви к отцам…» – он говорит.

Христос заповедует вот это единство всему человечеству – по образу Троицы: «Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в нас едино». То есть, вообще, это единство Сына и Отца, любовь Отца и Сына – это… как бы… залог единства человеческого. Вот, эта божественная любовь между Сыном и Отцом – это образец, как говорит Фёдоров, «для всех сынов человеческих, по отношению к земным отцам».

А.Козырев:

- Но не всегда ж это так бывает-то! Ведь, мы знаем, что в жизни бывает часто по-другому. «Отцы и дети» Тургенева, да? Отцы – как пример того, как «не надо»… и человек стыдится отца… боится воспоминаний об отце… избегает всего, что связано с отцом… такое ведь тоже бывает…

А.Гачева:

- Да…

А.Козырев:

- Это не случай Георгия Дмитриевича, но такое приключается достаточно часто... и, вот, как быть здесь?

А.Гачева:

- Я думаю, что, всё-таки, вот эта вот родственность, любовь, которая особенно, конечно, в детстве проявляется… потому, что, всё-таки, избегать отца начинаем мы уже тогда, когда… вот… начинается этот подростковый возраст, когда ты как бы утверждаешь свою идентичность через отталкивание, через утверждение вот этой своей самости, своей отдельности, своей дробности – того, что Достоевский называл «лучиночки», да? И ты не понимаешь, как много, на самом деле, в тебе от твоих предков.

Вот, это Фёдоров очень хорошо понимал, когда он говорил о том, что каждый человек должен быть историком своего рода. Потому, что, когда ты занимаешься историей своих предков – это и путь к самопознанию. Потому, что отцы и предки – «записали» себя в нас. И, действительно, тот, кто занимался историей рода, это знает.

Скажем, когда, вот, я рассматриваю фотографии представителей рода Гачевых, и читаю о них, я понимаю, как много во мне, например, каких-то родовых черт… каких-то, скажем, черт и моего дедушки, Димитра Гачева… или как я внешне, допустим, похожа на… такая у нас была Велика Головинова, одна из наших тоже пращуриц, как можно было бы сказать… понимаете?

То есть, человек – это, такая, копилка предков! И, вот, он очень много может в себе понять через это! И, более того… вот, например, Гачев это очень хорошо чувствовал… он чувствовал, например… он говорил: «В отце меня ищите!» Он читает юношеские письма отца, и он, как будто бы, узнаёт себя. Он размышляет об этой постоянной воле отца к синтезу культур, к тому, чтобы переходить границы музыковедения, литературоведения... там... эстетики, философии, а, вот, двигаться к синтезу… и он чувствует это в себе – потому, что сам Гачев всегда стремился к этому синтезу.

А.Козырев:

- А, вот, он церковно поминал отца?

А.Гачева:

- Да… да, конечно…

А.Козырев:

- Я имею в виду – Георгий Гачев…

А.Гачева:

- Да, более того – ведь, мы же отпели дедушку! Понимаете? Ведь, это же – трагическая история… что Димитр Гачев, который так мечтал вернуться к семье… и, вот, в этих письмах… если читать эти «Колымские письма» – это, конечно, драма личности, которая… ну… во-первых, чувствует, что она абсолютно безвинно осуждена, во-вторых, пытается сохранить, всё-таки, полноту в себе вот этого самостояния человеческого… и, поэтому, он работает… он работает на тяжёлых работах – в карьере, на лесоповале, у него совершенно сердце уже выходит из строя, но он, при этом, очень много читает, он учит английский язык, он делится с женой творческими планами, он пишет о музыке…

Более того, он, как раз, именно там начинает, может быть, даже где-то и отходить от каких-то идеологических схем в интерпретации музыки. Потому, что, например, у него есть совершенно потрясающее письмо о Мендельсоне, которого, он говорит, что его критикуют, как буржуазного композитора, а, на самом деле, он вдруг чувствует в нём вот этот голос… голос личности – скорбящей, плачущей, страдающей, страждущей… вот, этот некий одинокий голос человека.

То есть, очень много он размышляет… вообще… как он говорит: «Я здесь, на Колыме, могу думать о великих творческих эпохах мировой культуры», – он пытается сохранить себя, он надеется, что он выйдет на свободу.

И, вот, когда оставалось уже, буквально, три недели до его освобождения… кстати, последние годы он работал в культбригаде. Ему прислали флейту, и там был знаменитый колымский оркестр, и они очень много играли музыкальных произведений – это, конечно, отчасти продлило и спасло ему жизнь. Потому, что на тяжёлых работах он уже не мог… вот… и он готовился… он даже не готовил программу к годовщине Великой Октябрьской революции – как бы, чистил пёрышки уже, готовился освобождаться.

И вдруг – второе дело. Разгром культбригады. И на суде ему издевательски кричат в лицо – потому, что за него ходатайствовал и Георгий Димитров, и Василь Коларов – деятели Болгарской компартии. Болгария была освобождена, и он, вообще, надеялся, что он станет деятелем вот этой новой, освобождённой Болгарии, вернётся на родину… он мечтал об этом – вот, там, на Колыме, в этом бараке. Писал бабушке о том, что он иногда целые ночи не может уснуть – он мечтает об этой будущей встрече с ними, с женой и сыном, и о будущей работе в освобождённой Болгарии.

И вдруг – вот, этот кризис и крах. И, более того, ему на суде издевательски кричат в лицо: «В Вас хотели видеть болгарского Луначарского – так этому не бывать!»

И… один из трагических эпизодов, который, как раз, демонстрирует нам то, о чём писал Достоевский: «Ангел никогда не падает, бес так упал, что всегда лежит, а человек – падает и восстаёт». Для него настолько был ударом вот этот процесс, что, в какой-то момент, он оказался духовно сломленным. И он подписал всю ту напраслину, которую сочиняли за них чекисты.

А.Козырев:

- Да.

А.Гачева:

- И, вот, есть одно из сильнейших писем – одного из его, так сказать… проходившего по тому же делу, о том, как, когда шёл этот процесс, и стали зачитывать показания, в том числе и показания Гачева, где он говорит, вот, о том, что они, вообще, хотели чуть ли не власть свергнуть – ну, как всегда писали эти… чекисты, они умели очень хорошо сочинять. И, вот, он сидел, опустив голову. И он нашёл в себе силы встать на этом процессе и сказать, что все его показания были получены путём давления, что он пережил глубокую психическую депрессию, что всё это ложь, что это сфабрикованное дело – и об этом он сказал прямо на процессе.

И, вот, один из проходивших по этому процессу говорил, что это прозвучало, как взрыв бомбы. Потому, что так всё гладко, как по маслу, шло – они разоблачили, так сказать, заговор, и вдруг встаёт один из участников этого «заговора», и говорит, что всё это ложь.

Вот, по воспоминаниям, как раз, вот этого человека, который присутствовал на этом суде, один из этих следователей подошёл к Гачеву и сказал: «Ах, вот, ты так с нами? Ну, я тебе покажу…»

И приговор был – 10 лет лагерей для всех… или 25 даже, по-моему… и их, в эту же ночь, абсолютно измученных, погнали по этапу, по морозу. Два дня гнали по этапу, и бросили Гачева, у которого было больное сердце, на тяжёлые дорожные работы. Спустя несколько недель, он скончался. Буквально, был медпункт – в нескольких десятках метров, и он умирает на снегу, и никто ему не оказывает помощи.

Меня удивляет… то есть, поражает, на самом деле, в Димитре Гачеве, что, вот, при всём том, что он столкнулся, конечно, с такой изнанкой, он сохранил, всё-таки, веру в человека, и сохранил веру в возможность воплощения Идеала. Вот, для меня, когда… как Достоевский, кстати, который, ведь, на каторге… и он, между прочим, пишет в своих «Колымских письмах» – он, как раз, вспоминает опыт Достоевского. Собственно, опыт Достоевского, вот этот Томский острог, где, конечно, были совсем другие условия – гораздо более жёсткие условия были на Колыме, но, тем не менее, вот этот опыт Достоевского для него важен. И он сохраняет, как и Достоевский, эту веру в человека. Это, наверное… вот, лично для меня, это самый большой… вот, такой… экзистенциальный и религиозный опыт, который я вынесла отсюда.

Ну, а по поводу поминания, конечно… поскольку, дедушка был крещёным человеком. И, конечно, было заочное отпевание, которое отец устроил в церкви. И, собственно, земля с этого отпевания… после этого отпевания… она, так, символически, подхоронена там, где наше семейное захоронение – в Алабино.

А.Козырев:

- Ну, что же… мы сегодня совершили какой-то духовный акт воспоминания Димитра Гачева…

А.Гачева:

- Можно, я процитирую только, вот, то, что написал Георгий Гачев… ведь, что можно было бы сказать, да? «Ненавидь своих убийц», или «ненавидь убийц отца»…

А.Козырев:

- Как некий эпилог…

А.Гачева:

- В Гачеве этого… и в Георгии Гачеве… этого никогда не было. И вот, эту книгу, как раз, «Воспамятование об отцах», в послесловии своём, он, как раз, завершает вот этой абсолютно зосимовской нотой – нотой, фактически, молитв за грешников, и нотой любви к бытию, и восхищения бытием.

И, вот, он говорит: «Нет, не солидарен я сейчас с ветхозаветной интонацией отпущения и возмездия, – это пишет Георгий Гачев, – Пускай, где-то и в ком-то «кипит наш разум возмущённый, и в смертный бой идти готов», в нас, людях духа и культуры, да обитает разум восхищённый, как он, до конца дней, не покидал «господина Восхищение» – Димитра Ивановича Гачева».

А.Козырев:

- Спасибо большое!

У нас сегодня в гостях была Анастасия Георгиевна Гачева. Мы говорили о сыне и отце, говорили о Димитре Гачеве – философе, музыковеде, эстетике, писателе, которому в эти дни исполняется 120 лет, со дня рождения.

До новых встреч в эфире программы «Философские ночи»!

А.Гачева:

- До свидания! Спасибо!

«ФИЛОСОФСКИЕ НОЧИ» НА РАДИО «ВЕРА».