Поделиться
Наша собеседница — настоятельница Николо-Сольбинского женского монастыря игумения Еротиида.
Наша собеседница рассказала историю своей семьи: о традициях православного воспитания, о важности послушании родителям и выполнения их благословений, о роли молитвы в семье. Игумения Еротиида говорила о Николо-Сольбинской обители: как восстанавливался монастырь, и в какой помощи нуждается сейчас. Также разговор шел о важности хорошего всестороннего образования, и о том, как при монастыре организовано обучение детей.
Ведущая: Анна Леонтьева
А. Леонтьева
— Добрый светлый вечер. Сегодня с вами Анна Леонтьева. Мы, как всегда, говорим о семье. Сегодня у нас в гостях матушка Еротиида, игумения Николо-Сольбинского женского монастыря. Добрый вечер, матушка.
Игум. Еротиида
— Добрый вечер. Добрый вечер, Анна. Добрый вечер, слушатели дорогие. Рада пообщаться.
А. Леонтьева
— Матушка, сразу скажу, что когда мы говорим семье и тут же говорим слово «монастырь», может быть, у кого-то это не свяжется воедино. Но тем не менее про монастырь мы говорить будем. У вашего монастыря очень драматическая история. Немножко позже я хотела вернуться к тому моменту, как в 1999-м году в монастырь приехала матушка Еротиида, и монастырь представлял из себя что-то просто невероятное, как я прочитала, кучи мусора, в общем-то, бомжатник, всё было очень сложно. И к этому хотелось немножко попозже вернуться. А вот начать хотелось, матушка, с истории вашей семьи, тоже довольно драматичной и не во всем мне понятной. Давайте от вашего дедушки Александра, у которого было 10 детей. Я прочитала историю про вашего отца. Когда ему было 18 лет, он поехал в монастырь в Молдавию со своей мамой. И после службы, если я правильно поняла, монастырь был объявлен закрытым. И отец не хотел оттуда уходить. Вы могли бы рассказать сами эту историю вашей семьи?
Игум. Еротиида
— Да, расскажу. Я сама эту историю узнала после кончины моего отца, бабушка рассказала уже после того, как мы похоронили папу. Ну, мама знала об этом, но почему-то в семье не было об этом сказано. Да, родители моих родителей тоже были людьми верующими, мои предки. Как было принято тогда на Руси, ходили пешком по святым местам. И со стороны мамы родители и бабушка мамы тоже ходила, даже в Иерусалиме была, пешком ходила. И так вот было принято традиционно посещать святые места. Что касается родителей моего отца, бабушка рассказывала, что она поехала в Ново-Нямецкий (Кицканский) монастырь, это сейчас рядом с городом Бендеры, Приднестровье, в Молдавии. Поехала на богомолье. И рассказывала, что тогда было так же, как сегодня, в день отпевания моего папы — было таких два хора красивых, очень хорошее песнопение проникновенное, и было множество монахов, и такое торжественное было богослужение. И после окончания службы было объявлено, что монастырь закрывается, и надо освобождать храм. Конечно, с трудом люди уходили, это такая печаль была — кто плакал, кто что... В общем, уже почти никого не осталось в храме, а мой отец, тогда еще юным был, он взялся за ограду амвона и говорит: «Я отсюда не уйду. Я не уйду, я здесь останусь». Его стали уговаривать. Бабушка говорит: «Ну, пойдем. Правители меняются, времена меняются. Ты еще молодой, всё успеешь. Пойдем, Миша, пойдем». В общем, с большим трудом его вырвали оттуда. Ну, ушли они, да. Когда они вернулись домой, уже дедушки не было, остальных детей тоже не было, их сослали в ссылку в Сибирь.
Ну, и пошла жизнь дальше. Отец моего отца был примаром, так называют председателя сельсовета, почетным человеком был. И он был очень верующий. Бабушка рассказывала, как он читал Священное Писание, изучал и читал Священное Писание, всегда был с молитвой на устах. Бабушка была очень активная, она больше вела домашнее хозяйство, занималась детьми, очень хорошо шила, пекла, готовила. Это самое ее и спасло, когда сослали в Сибирь, бабушку тоже сослали. И бабушка нашла выход из ситуации тем, что она там хорошо готовила и помогала по хозяйству, шила начальству, готовила. И так она прокормила своих детишек. Но одну сестренку потеряли, мою тетю, она в болотах где-то утонула, так и не вернулась. Ходила собирать ягоды и так и не вернулась. А потом они вернулись в Молдавию, через 10 лет ссылки. Папа пошел за ними, папа поехал в Сибирь, узнавал, где они и нашел это место, и он просился вместе с ними быть. А ему сказали, что «нет, мы тебя определим на золотодобычу». И он доставал золото из шахт. Он про этот период рассказывал нам, как это было трудно, как они замерзали, что сапоги сдирали вместе с кожей, сдирали с ног, так они прилипали к подошве, стопы. И мороз был большой. Также он с очень большой ностальгией вспоминал лето в Сибири, какая была высокая трава и очень бархатная была зелень. У него эта природа российская, вот эти озера, всё осталось у него в памяти на всю жизнь. И впоследствии он с большой ностальгией вспоминал эти годы, годы своей молодости, он провел в Сибири. Слушал русские народные песни с таким с чувством. И также нам рассказывал, какие там были у них трудности у них.
И поженились они с мамой, папа на 10 лет старше мамы, папе 28 было, маме 18 лет. Когда они вернулись из Сибири, вернулись на родину, то, конечно, уже их дома не было. Им дали комнату 9 квадратных метров, и там была бабушка моя, прабабушка, папа, как самый старший, с мамой уже, и остальные все дети. Их так много было, все в этой маленькой комнатке. Но мало-помалу построили дом и поженили других братьев. Папа, как старший, помогал бабушке. А дедушку расстреляли. Дедушка был в другом месте, он был близко к Иркутску. Папа уже в советское время искал, обращался, писал письма, искал, какая была кончина моего дедушки, его отца. И он нашел очевидца, который вместе с дедушкой Александром был вместе в ссылке, в тюрьме были. И он последние минуты жизни дедушку видел, когда дедушку повели на расстрел. То есть он был расстрелян за свою веру православную. Бабушка вырастила детей. Отец мой, так как он был старшим в семье, самым старшим, он помогал бабушке. И мама тоже всё готовила, стирала на всех, вместе ходили в храм, молились, были в послушании у бабушки. А познакомились они тоже благодаря родителям своим, потому что родители моего отца были знакомы с родителями моей матери. И они пожелали, чтобы их дети создали семью. И вот так было первое знакомство, потом договорились о свадьбе, то есть они даже не встречались. Вы знаете, это было бракосочетание по послушанию, по благословению родителей.
А. Леонтьева
— Я тоже прочитала, что ваши родители не знали друг друга и даже, как я прочитала, бабушке нужна была помощница по хозяйству, и папа женился. Для меня, как обывателя, это абсолютно непонятно. Я как раз очень хотела у вас спросить, как человек, который не понимает, как это может происходить таким образом, — а как же счастье, а любовь? Как это происходило?
Игум. Еротиида
— Вы знаете, когда папа появился из Сибири, мама рассказывала, что все девушки заглядывались на него, он был очень красив, высокий. Бабушка шила хорошо, и он был по тем временам одет модно. Папа очень красивый, с голубыми глазами, высокий, и, конечно, все девушки заглядывались. Папа пригласил маму на танец. Мама его сразу полюбила, влюбилась. У нее первый опыт и первая любовь. Но со стороны папы это было такое вот послушание. И со стороны папы и со стороны мамы, у них было принято послушание родителям, очень сильно почитались родители тогда. И вот это воспитание очень было сильно, мощно. И я сама могу сейчас даже свидетельствовать, что послушание дает очень большие результаты. Я не знаю, может быть, папе чего-то другого хотелось, но он не успел найти какую-то другую девушку, насколько я знаю. Мама тоже была очень красивая, очень хороша собой, она хорошо танцевала, она улыбчивая, она очень любит людей, она очень общительная. Поэтому была очень красивая пара.
А. Леонтьева
— Сложно вас прерывать, но хочу напомнить, что у нас в гостях матушка Еротиида, игумения Николо-Сольбинского женского монастыря. Матушка, продолжайте ваш рассказ.
Игум. Еротиида
— Все на них заглядывались, когда мои родители проходили, все заглядывались, и в храме и где они бывали, они были и красивые и скромные. И я думаю, что это было так обоюдно. И то, что мы видели в семье наших родителей, в нас это глубоко, конечно, засело, привилось — такое уважение друг к другу, общение уважительное, забота о детях, о хозяйстве вместе, любовь к храму, любовь к молитве. Мне запомнилось с детства и навсегда, как папа молился, как мама молилась. Мы вместе молились, родители нам рассказывали Священное Писание. И они нам передавали это таким вот понятным для ребенка языком. И были такие песнопения, канты, вот почему-то сейчас я не слышу такого, таких кантов больше. Нету сейчас в нашем обществе того, что было тогда, когда мы жили в детстве — собирались верующие после службы, какой-то престольный праздник, и хотя атеистическое время было, и преследовалась вера, но люди все равно собирались. И они были настолько верны вере и крепки, что тайным образом переписывали в тетради акафисты, молитвы, потому что не было богослужебных книг, не было духовной литературы, молитвословов не было. Это всё переписывалось и передавалось, очень тайно это хранилось. А также передавались такие блокноты с песнопениями, с кантами, на евангельские темы, например, про пять юродивых дев и пять благочестивых, про мытаря и фарисея, на все евангельские темы, несение Креста Господня были такие канты. Они такие проникновенные, это на уровне молитвы. Покушают все гости, например, после службы, а потом после службы приходят в дом к кому-то, поедят, а потом садятся и поют. Пели и дети и взрослые пели, и это настолько было проникновенно, это так было укрепляюще. Я помню это, это мое детство.
И очень свято чтились все праздники церковные, все обычаи — нельзя было в воскресенье работать; наступило время службы — надо идти в храм на Всенощную, на Литургию. Мы все ходили в храм, все — детей много, папа, мама и мы все. И на нас все смотрели. Видят, что мы проходим, выйдут к калитке и смотрят, как мы проходим, как мы идем. Конечно, в то время было очень странно видеть большую семью, потому что пропагандировались другие ценности, чтобы семьи были небольшими, детей мало. Мама всегда встречала укоры на работе и часто ей говорили, что зачем столько детей. В автобус сядем и на нас тоже с укором смотрели. Но дети, мы все были ухоженные, мы все были послушные. И вот это нам передалось от наших родителей, такая вот особенность, раньше это было как бы самой собой разумеющееся, сейчас более-менее, но редкое такое правило — послушание родителям. А на самом деле, это большое таинство, которое открывает двери и благословение Божье в жизнь. Я считаю, что благословение родителей моих присутствует в моей жизни и все мои успехи, которые есть, я нисколько не могу себе приписать, потому что я знаю, насколько мои предки и родители всегда были в молитве и жили в страхе Божьем. И я не могла нарушить благословение родителей. Если мама скажет, сходи в магазин, конечно, я только в магазин, никуда — ни налево, ни направо. Мама скажет то-то и то-то купить, так-то и так сделать, значит, надо так сделать. И я очень благодарна родителям, что они пронесли эту веру, живую веру, и они вдохнули в нас эту ценность. И я могу их же словами сейчас, и также словами моих духовных наставников передавать сейчас эти знания, этот опыт передавать сестрам, детям, очень много общаясь также с людьми, конечно, подспорье это родители. Я не знаю о чувствах таких между супругами, у меня опыт монашеской жизни, у меня не было семьи. Но то, что я видела у моих родителей, конечно, я хотела бы видеть сейчас такими же счастливыми многие семьи, многих людей с такой большой ответственностью к семье и друг к другу относящихся.
А. Леонтьева
— Матушка, спасибо. Вот хотелось задать вам такой вопрос. Я читала житие Петра и Февронии, когда благочестивые супруги разделялись и жили, физически разделялись и жили, заканчивали свою жизнь в монастырях. Ваши родители тоже, как я поняла, постриглись в монахи и разделились. И, насколько я знаю, что матушка ваша была также в Дивеево в монастыре и потом вы взяли ее к себе на Сольбу. Я правильно рассказываю?
Игум. Еротиида
— Да. Мои родители, конечно, по согласованию между собой и по благословению духовника, владыки Викентия, который сейчас митрополит Ташкентский и Узбекистанский, они приняли постриг из его же рук в одном и том же месте, в Ново-Нямецком (Кицканском) монастыре, где папа хотел когда-то остаться служить Богу, когда ему было 18 лет. И очень интересно это произошло, прямо, как в сказке, но это реальность. Однажды, встретившись с папой, я уже была в монастыре, папа мне задал какие-то вопросы духовного содержания, он читал духовную литературу и меня что-то спросил. И у нас разговор зашел, и он мне сказал, что он очень хочет поступить в монастырь. И я ему сказала: «Давай, я договорюсь с владыкой, и ты поступишь». А он говорит: «Нет. Должен я идти». И он пошел к владыке, к тому времени владыка Викентий был уже архиереем и был назначен на кафедру, он был Тираспольским и Бендерским епископом. И уже как раз под его подчинением монастырь находился. И там же была семинария, в этом же монастыре. Как и Троице-Сергиева лавра, это очень большой монастырь, очень большой, красивый, с множеством храмов, огромная территория, огромная колокольня, с такими же стенами, очень красивая природа. И, между прочим, там всё уже сделано множеством братии в монастыре, есть сад. И вот именно этот монастырь был подведомственным владыке Викентию, который являлся моим духовником, а впоследствии он еще и постриг моих родителей. Папа обратился к владыке сам, владыка принял его в семинарию и принял в монастырь. Так что, выходя на пенсию, он еще стал учиться, учиться и служить в монастыре на послушаниях, он проходил разные послушания. Он свое имущество, машину, что мог, он пожертвовал монастырю. И там же он был пострижен в монахи, потом рукоположен в иеромонахи. И там он и похоронен, на территории монастыря. А мама была пострижена в этом же монастыре, в том же храме, только в разное время они были пострижены.
И владыка тогда благословил маме поступить в монастырь в Рэчуле, это тоже в Молдавии, в Каларашском районе. И мама была там в монастыре, она пробыла там несколько лет, несла послушание снабженца. У нее очень много было помощников, также она ухаживала за кладбищем, очень много у нее было знакомой молодежи, ее очень любила молодежь. Так как мы по монастырям разъехались, мама молилась за нас всегда. И к ней приходили молодые люди, спрашивали про веру, про Бога, разные ситуации жизненные разрешали. Они вместе молились, мама их кормила, утешала, объясняла, как надо поступать, то есть наставляла. Потом они стали ездить туда в монастырь, и они очень много работы там проделали, матушке игумение помогали. А уже после кончины моего отца, а это тоже очень интересно было — папа знал о своей кончине, когда Господь его призовет. И он сказал своему сокелейнику, что на днях приедет женщина, он не сказал, что это будет его бывшая супруга или монахиня (тогда она уже была монахиней, монахиня Домника). «Приедет и будет спрашивать меня. Ты вот передай эту посылочку ей». А посылку он заготовил заранее нам всем — написал письмо. И это письмо было упаковано в посылке. И у наместника отпросился съездить в Кишинев, там такие скоростные поезда есть, до Кишинева недолго, час ехать. И он отпросился поехать, это были как раз крещенские морозы, после Крещения, 21 января. И у него случился приступ в дороге. Он с большим трудом добрался до дома, который у нас остался в Кишиневе, и сестра вызвала скорую. Пока скорая приехала, забрали его, на следующий день он скончался. И тогда врачи сказали, что «мы не знаем, как он жил — у него настолько много было заболеваний, что чудо, как он жил, мы даже не понимаем». Но при этом мы знали, что он никогда не жаловался. Вот это нам пример такой, явный пример для следования по жизни — не жаловаться.
А. Леонтьева
— Очень вы здорово рассказываете. Я просто хотела напомнить нашим радиослушателям, что с нами матушка Еротиида, игумения Николо-Сольбинского женского монастыря. Мы говорим, как обычно, по понедельникам, о семье. И вернемся к вам ровно через минуту.
А. Леонтьева
— Сегодня с вами Анна Леонтьева. Мы говорим о семье с матушкой Еротиидой, игуменией Николо-Сольбинского монастыря. Матушка, вы дивно рассказали в первой части передачи об очень трудной, но какой-то невероятно светлой, мой муж сказал бы, архетипической жизни вашей семьи. Давайте постараемся успеть поговорить о вашем монастыре. Насколько я знаю, у вас на полном обеспечении находятся сироты от 0 до 18 лет. И что это огромное послушание для монастыря и что детей уже так много, что монастырю нужна помощь. Желающие помочь вам, я так понимаю, что они могут найти вас на вашем сайте www.solba.ru.
Игум. Еротиида
— Информация о нас есть на сайте монастыря. Также мы присутствуем в социальных сетях, также можно позвонить нам, телефоны на сайте есть. Мы будем очень рады и благодарны любой помощи — на содержание детского приюта, колледж профессионального при монастыре и самого монастыря. Если у кого-то есть возможность и желание принять участие в строительстве школы, учебного центра, так как у нас уже разрослась школа и это всё находится на территории монастыря, то есть такая потребность построить рядом с монастырем школу, где дети могли бы учиться, проводить детство и желающие могли бы поступать. Потому что очень много обращений.
А. Леонтьева
— Давайте немножко я отмотаю назад и вернемся к 1999-му году, когда вы, матушка, с тремя юными послушницами — 16, 17 и 18 лет, взялись восстанавливать монастырь на Сольбе, Николо-Сольбинский женский монастырь. Я так понимаю, что когда вы приехали туда, там была полная разруха, горы мусора. И еще местные бомжи, алкоголики, в общем, публика не совсем безопасная. Вы можете рассказать, как всё начиналось, как вы выжили в таких условиях?
Игум. Еротиида
— Было очень интересно и весело, потому что это страх и радость одновременно. Радость, потому что была большая благодать — Господь присутствовал, Сам Господь, потому что у нас столько было силы воли, желания подвизаться и сделать для Бога и для тех людей, которых мы здесь увидели. И, с другой стороны, этот вот страх, какого плана? Что нас здесь окружало? — бомжи, отдаленность, опасность, нищета. Ну, вот такая обстановка. А когда меня сюда благословили, до меня было несколько настоятельниц, но так как это место очень отдаленное, даже от самого Переславля-Залесского 70 километров, то, конечно, было очень сложно что-то сдвинуть с места, так как здесь вообще не было коммуникаций. И бывшая психиатрическая больница оставила после себя просто большой ужас, здесь всё было в упадке и было страшно. Жить даже негде было, потому что то здание, в котором мы разместились, оно было тоже в аварийном состоянии, а остальное всё было разрушено. И мусор прямо вот на ходу был брошен. Поэтому мои коллеги, которые были до меня, они рассказывали, насколько это страшно, сложно и невыносимо, поэтому мы, конечно, сочувствовали, кто это слышал. И я думала, когда меня назначили, владыка Михей меня назначил, я думала: «А как же, с чего начинать? Как я туда приеду, и что будет?» Я думала, что вот зима, засыпет нас снегом, и мы уйдем на тот свет, Боженька нас заберет, тем более что у меня еще инвалидность была. И с такими мыслями я решила написать телеграмму перед отъездом, написала телеграмму, что вот такого-то числа, 1 февраля 1999-го года это было, «на место своего нового послушания назначена монахиня Еротиида настоятельницей Николо-Сольбенского монастыря. Прошу встретить достойно и оказать повиновение». И отправила на деревню дедушке, я даже точного адреса не знала, я написала: Переславский район, Сольба. Но обитатели этого места получили эту телеграмму. И, представляете: мы приезжаем, а нас встречают. Встречают те же самые бомжи. Они приготовили еду, испекли хлеб, приготовили мне келью, даже новую постель. И вот нам пришлось вместе с ними в одном здании жить. Небо было видно через крышу, снег сыпал, окна выпадали, с одной стороны здания окна совсем распались, и снег падал прямо в помещение. Мы завели кур, и даже теленок у нас был в этом же помещении. И мы все вместе жили, никаких ни заборов, ни телефонов, ни машины, ни денег, сами не знаем, где мы находимся. И вот такое вот соседство, такое окружение, персонал бывшей психиатрической больницы, который уже несколько лет, 6 лет, без работы, они деградировали. И, конечно, пьянки были, драки, страх и ужас. И они к нам тоже заходили в гости — у нас же ничего не запиралось, не закрывалось. Заходили, смотрели и выходили. Конечно, было страшно. Сестрички мне говорили, что они боятся. А я говорю: «Они такие же люди, как и мы». Они оказались в такой ситуации, как и мы. Они никому не нужны, у них нет еды, у них нет зарплаты, работы, они не знают, как им дальше жить, а у них дети. И поэтому они так вот себя ведут«. И они нам говорили еще: «А вы надолго? Мы здесь хозяева. Сколько таких было до вас», Но приходилось мириться с любой ситуацией, потому что мы как заложники были. И я сестрам говорила: «Когда заходят, молитесь тише воды, ниже травы, и удаляйтесь». Они заходили, брали, что хотели — еду, если была у нас еда. Появился у нас трактор, мне пожертвовали подержанный трактор, так до утра он уже был разобран, только корпус остался, разобрали всё. Воровали. С одной стороны, воровалось всеми силами, а, с другой стороны, я тащила. Я тащила — они воровали. Я тащила — они воровали. Но у нас было столько желания сделать, помочь людям, что нас это не останавливало. Мы относились с пониманием к этой ситуации окружающих и молились. Начали с молитвы, службы у нас не прекращались с первого дня, правило у нас сразу с первого дня, распорядок дня, послушание, беседы между собой, сестры. И у нас с первых дней самая настоящая такая вот подвижническая монашеская жизнь была запущена.
А. Леонтьева
— Матушка, потрясающий рассказ, как это всё начиналось. Я просто хочу напомнить радиослушателям, что с нами матушка Еротиида. игумения Николо-Сольбинского женского монастыря. И что сейчас монастырь представляет из себя, — вот то, что рассказывает матушка, невозможно себе представить такое начало жизни в монастыре, — а сейчас монастырь представляет из себя прекрасную обитель с храмами, с детской школой. Матушка, что успеем до конца передачи, расскажете. Детский приют, школа, колледж, где находятся дети, если я правильно понимаю, от 0 до 18 лет. У вас уже есть выпускники и очень многие родители хотят в вашу школу отдать детей просто для обучения. И я так понимаю, что настолько уже много желающих, что и мест, в общем-то, уже практически нет.
Игум. Еротиида
— Да, у нас весь монастырь это сплошная школа. И дети, и все сестры подвизаются, несут послушание, связанное с детьми. Это основное такое наше послушание. Первое дело монаха — молитва, и, конечно, у нас каждый день службы, правила, есть для сестер индивидуальные правила, чтение святых отцов, беседы. Но как послушание, в основном, у нас это дети. Не так давно пришлось открыть новую страницу в истории нашего монастыря — к нам промыслительно попали совсем маленькие дети, дети больные. Дети, которые попали бы, может быть, в дом инвалидов, а некоторые вообще бы и не дожили до этого возраста. И вот стали случаться чудеса исцеления этих детей. Дети очень красивые, очень умные, старательные, у каждой девочки свой дар. Самая старшая из этих малышек, которые попали с самого раннего возраста, ей 5 с половиной лет, а самой младшей полгодика исполнилось. У нас есть все специалисты, подход очень тщательный, трепетный, комплексный подход к воспитанию каждого возрастного этапа детей. Есть детский сад, дошкольная подготовка, общеобразовательная школа 11 классов. Образование у нас лицензированное и аккредитованное. Также лицензировано у нас дополнительное образование для детей. Очень котируется дополнительное образование, как и вообще общее образование, потому что дети участвуют в конкурсах, выездных олимпиадах, до пандемии это было систематически, очень много было обращений и приглашений коллектива наших детей для выступлений, для показа сказок. То есть у нас имеется большая театральная студия со всеми специалистами. И благодаря тому, что дети творчески раскрываются и такой вот комплексный подход — молитва, любовь, забота, хорошие специалисты, уже наработанные технологии, методологии подхода к этим детям дают очень хорошие результаты. У детей появляется желание учиться. Потому что обычно дети, которые оказались в трудной жизненной ситуации, они пребывают в стрессе, в недоверии ко всему и ко всем, потому что у них за плечами, хотя они и малы возрастом, очень большой опыт предательства. И самое первое, кому они начинают раскрываться и кому начинают доверять, верить и любить — это сестры. Это сестры, которые делают самые первые шаги к их сердечкам. Поэтому они сестер безумно любят, подражают, ждут, делятся, доверяют. И начинается весь наш процесс образовательный, творческий, воспитательный — через любовь и через творческий подход. У нас в этом году самые маленькие малышки первый раз выступали на сцене, выступали очень красиво, забавно. Вот этот их первый опыт прошел на Рождество.
А. Леонтьева
— Скажите, а сколько у вас уже выпускников из вашей школы? Я прочитала отзывы вашей выпускницы, по-моему, первой. Если не ошибаюсь, у нее уже семья, четверо детей, профессия. Это, конечно, удивительно.
Игум. Еротиида
— Да, четверо детей. Они построили дом недалеко от монастыря, уже освятили. Я была у них на новоселье. Да, у нас 50 выпускниц, так как у нас немногочисленные классы, 50 выпускниц. И все почти все сейчас учатся. Старшие уже выпустились из профессиональных образовательных учреждений, а, в основном, все учатся. Учатся они в институтах, учатся в колледжах. У нас нет троечников на выпуске. Поступают такие вот дети сложные, проблемные, а на выходе они у нас хорошисты, в основном, хорошисты. Каждый год есть золотые медалисты. Конечно, нам не дается скидка на эту работу, которая проводится, такая внутренняя, душевная, психологическая работа. Но она идет и мы не только догоняем своих сверстников в обычных образовательных школах, но мы их и перегоняем. И, конечно, благодаря милости Божьей, мы защищаем честь страны, честь нашей Церкви, потому что все рождественские спектакли до сих пор проходили в Ярославле, в областном центре, с нашими детьми. И за два месяца уже билетов не было, «Миллениум» переполнен, все ждут с нетерпением, когда будет «Рождественская сказка», потому что очень интересно, познавательно и хорошо. И дети получают очень большой богатый опыт. Также ездили мы и в Москву, в московские театры со спектаклями, а также с хором и за границей и в Кремле каждый год, два раза в году выступали уже систематически. Но этот год нас заставил ввести ограничения, как и везде. Но мы не останавливались, и мы продолжали заниматься, как и продолжаем. И в этом году на святках нас посетило много людей, до окончания каникул каждый день были выступления. В час дня любой человек мог надеяться, что он увидит спектакль.
А. Леонтьева
— Скажите, пожалуйста, так, как вы рассказываете о вашем монастыре, вроде всё у вас хорошо и, действительно, так оно и есть. Но хотелось спросить, а в чем нуждается монастырь? Какие нужды у детей, и какие ограничения из-за того, что не хватает элементарно средств?
Игум. Еротиида
— Многие говорят: «Ой, у вас так хорошо — сказка! Вы не нуждаетесь ни в чем. Это самый богатый монастырь». Я слышу много таких отзывов и разговоров. Да, я могу свидетельствовать о том, что нам Господь дал такую сказку. И это чудо Божье, это свидетельство веры Божьей, и через меня это прошло, еще раз я свидетельствую. Но мы нуждаемся, вообще-то, в содержании. У нас нет средств на оплату коммуникаций, зарплат, на питание, на содержание у нас нету. До сих пор еще как-то было, сейчас совсем стало плохо. И столь организованное хорошее дело приходится... пока что не приходится, а как дальше быть, я не знаю. Поэтому, конечно, мы с сестрами будем очень признательны и благодарны всем людям, которые смогут помочь нам при любой возможности. С миру по нитку — бедному рубашка. Я понимаю, что всем тяжело. Мы очень много молимся, мы даже специальные делаем молитвы, в два часа дня у нас идут параклисы, и мы молимся за наших благодетелей — кто до сих пор вкладывался, кто сейчас помогает и кого Господь приведет. И это существенно, конечно, ощутимо для всех, кто посещает монастырь и оказывает помощь, они ощущают вот эту радость участия в этом благом деле. Это первое. А второе — конечно, мы очень нуждаемся в строительстве новой школы. Потому что детки занимают помещение монастыря, а монастырю тоже надо развиваться. А на сегодняшний день всё забито. И уже готовое организованное дело мы могли бы перенести на созданную, построенную территорию. И тогда мы могли бы еще принимать других желающих, которые без конца обращаются и в которых наша страна очень нуждается, конечно, в таких образовательных учреждениях. И каждая семья, конечно, мечтала бы, чтобы их ребенок получил такие знания, такое воспитание, такие навыки, потому что мы нацелены на то, чтобы воспитать достойных граждан страны, верных чад Русской Православной Церкви. Мы пропагандируем здоровое питание, здоровый образ жизни, любовь к труду, любовь к старшим, почтение старших, любовь к молитве. Это очень важно.
А. Леонтьева
— Матушка, а правильно я понимаю, что к вам рвутся, хотят попасть не только сироты, которых вы воспитываете, но и какие-то родители хотят своих детей из семей тоже пристроить в монастырь для обучения.
Игум. Еротиида
— Да. Я поначалу это не понимала. Лучше всего ребенку со своими родителями, в семье, потому что то, что дает родитель, мама, папа, — никто не заменит. Это самое уютное гнездышко, где формируется надежность у ребенка, полноценность, когда он обласкан и наполнен теплом родительским. Но, так как мы знаем, что сейчас в наше время в нашей стране очень большой дефицит таких школ, таких вот кадров, которые могли бы повлиять и участвовать в воспитании, в образовании деток, то, конечно, я уже свое мнение немножко... Как бы сказать, я снисхожу уже. Но мы не можем брать таких детей из семей в любом случае, потому что у нас мест нету. В первую очередь мы смотрим самые сложные ситуации — оказать помощь сложным детям. Например, нам бабулечка написала, сегодня я прочитала. Ей 75 лет, она растит внучку и этой внучке уже в школу идти на будущий год. И она очень просит, за свое здоровье она уже не может поручиться, потому что она уже в таком возрасте, а родителей нету. Как быть? И другие есть дети с какими-то особенностями, инвалиды, например. Вот девочку привезли нам с Камчатки, она без ножек и без ручек. Конечно, ей очень неудобно в обществе, она ощущает на себе и взгляды и реплики. Конечно, как можно отказать? А сейчас всем приходится отказывать, потому что просто некуда. И для тех детей, которые сейчас у нас есть, хотелось бы улучшить условия, расширить, чтобы можно было еще детишек принять и дать возможность им провести детство, потому что в монастыре прыгать, кричать нельзя, правда? А в будущем, когда они вырастут, у них должно оставаться такое чувство и благодарности и благоговения к святыне. И это получают дети сейчас, именно в детстве.
А. Леонтьева
— Это очень хорошее завершение разговора. Я напомню, что с вами была Анна Леонтьева. Мы говорили о семье с матушкой Еротиидой, игуменией Николо-Сольбинского женского монастыря. Матушка считает послушанием монастыря воспитание сирот, в том числе очень сложных. Монастырь существует на пожертвования и сейчас нуждается в нашей помощи. Помочь монастырю можно, зайдя на сайт www.solba.ru, оказав посильную помощь.
Игум. Еротиида
— Спаси, Господи. Я в свою очередь приглашаю всех посетить наш монастырь, окунуться в нашу атмосферу, в сказку божественную. И я думаю, что никто не останется равнодушен к тому, что увидит, и каждый получит просимое от Господа. И также, так как у нас есть колледж профессиональный, имеющий лицензию, государственную аккредитацию, я хочу воспользоваться случаем и пригласить желающих поступить на учебу в наш колледж. У нас направления: дирижирование, регент церковного хора, поварское, кондитерское дело и моделирование, дизайн и технология швейных изделий. На базе 9 классов или на базе 11 классов. Обучение бесплатное, проживание также при монастыре.
А. Леонтьева
— Спасибо вам огромное, матушка, за этот разговор.
Игум. Еротиида
— Всего доброго. Спаси, Господи.
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Поделиться
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
Поделиться
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
Поделиться
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!
