В гостях у Петра Алешковского был литературный критик, заведующий Отделом поэзии и заместитель главного редактора журнала «Новый мир», старший научный сотрудник Государственного литературного музея Павел Крючков.
Наш гость поделился воспоминаниями о времени, проведенном в детском санатории, который располагался в бывшей усадьбе Самариных в Переделкино, о людях, работавших там, о своих первых детских впечатлениях от посещений музея Чуковского.
П. Алешковский
— Здравствуйте. Это передача «Светлый вечер» с Петром Алешковским на радио «Вера». В гостях у меня сегодня Павел Крючков — мой коллега и по радио, и по литературному цеху, товарищ проверенный давно, и скрывать тут нечего. Но я вот знаю, что искать людей на такую мемуарную передачу не так просто. И я иногда отталкиваюсь от того. что я подслушал или услышал. И я вот ровно подслушал, услышал и попросил Павла прийти сюда и рассказать о такой странной вещи, с которой, наверное, мало кто сталкивался. Я столкнулся — у меня дочка болела в свое время, слава Богу, недолго. Речь идет о советском туберкулезном санатории.
П. Крючков
— Ну, не туберкулезном — пульмонологическом.
П. Алешковский
— Ну, да, да, да.
П. Крючков
— Добрый день, Петр. Я поздороваюсь, чтобы начать с вежливого захода.
П. Алешковский
— Конечно, да.
П. Крючков
— Здравствуйте! Да, пульмонологический — то есть заболевания легких, но не туберкулез, нет.
П. Алешковский
— Не туберкулез?
П. Крючков
— Нет. Когда-то этот санаторий, про который мы будем говорить, был туберкулезным, но в древние времена.
П. Алешковский
— Да, ну, туберкулез был одной из самых мучительных болезней советской России, и не только советской. И, к сожалению, возвращается сейчас, его прошляпили. Он активно очень лезет. Но это отдельная тема. Ну что ж, давайте. Это должно быть познавательно.
П. Крючков
— Ох, не знаю... Я думал об этом разговоре и так спросил сам себя: а, собственно, к чему я веду, к чему я буду вести? К тому, как было устроено медицинское учреждение?
П. Алешковский
— Это тоже интересно. Но к людям...
П. Крючков
— Нет, у меня к людям, конечно, все... У меня все, как всегда, выруливается в одну сторону — в сторону любви. И вообще, эта история началась, вот санаторский мой сюжет, переделкинский, о чем я скажу позже, он начался в Москве. Мы жили с мамой и братом тогда на станции метро «Семеновская» (когда-то она называлась «Сталинская»), на Щербаковской улице, в одном из...
П. Алешковский
— А вот этого я не знал. Удивительно.
П. Крючков
— Да-да-да. На Щербаковской улице, на которой стояли в хрущевское время воздвигнутые такие своеобразные «небоскребы». Больше я таких домов в Москве нигде не видел. Они до сих пор стоят. И в одном из них мы жили — в маленькой однокомнатной квартире — после того, как мама вышла замуж. И до этого я жил на Арбате, но это другая история. В большой дедушкиной квартире. И вот случилось так, что обнаружилась у меня странная аллергия на асфальтовую пыль, на асфальт.
П. Алешковский
— И это как бы подтвердили, да?
П. Крючков
— Да, да, это подтвердили.
П. Алешковский
— Никогда не слышал.
П. Крючков
— Я все время все время мучился, да. У меня отек Квинке и все дела. А надо сказать, что был участковый врач. Я говорю в прошедшем времени — я не знаю, жива ли она, вряд ли. Но вот мне хочется ее помянуть и вспомнить в любом случае. Была участковая врач, такая замечательная, с командирским голосом женщина. Я до сих пор помню, как ее зовут, полностью. Причем, я ее имя про себя, как и все дети, произносил целиком — знаете, без разрыва, как вот говорят, там...
П. Алешковский
— Да-да-да. «МаринаСеменовнаИванова».
П. Крючков
— Да-да-да! «Корнейчуковский». Они думают, что это неразделимо — «Корнейчуковский», что это одно слово. Ее звали — такая могучая еврейка — Дора Соломоновна Геллер. И мы ее называли просто «Дорасоломоновна», «Дорасоломоновна» в одно слово. Мама моя ее очень любила. Ее вообще любили все матери нашего района, который она обслуживала. Она была педиатр просто, ну, от Бога, по-настоящему. И задолго до всех разговоров в нашей стране о так называемом семейном враче она и была семейным врачом.
П. Алешковский
— А тогда еще были такие. Потому что, во-первых, они стояли на плечах гигантов.
П. Крючков
— Да.
П. Алешковский
— Была такая традиция. Вот если сейчас ее некоторые врачи пытаются возрождать — я слежу за некоторыми кардиологами, кардиотерапевтами, есть сообщества, и меня очень радует, что — я не буду специально называть имени, — вот недавно был пост о том, что доктор должен давать телефон больному, доктор должен поздравлять больного с днем рождения. Думаешь: «Сколько же больных!». А не важно. Вот тогда действительно это как, ну, я не знаю, священник во времена Аввакума, выходец из деревни, да?
П. Крючков
— Совершенно точно. Совершенно точно. Она была как член семьи, понимаете?
П. Алешковский
— Да, да!
П. Крючков
— И она могла задержаться, но очень на короткое время, на чашку чая, потому что обход — это была большая история и прочее. Они советовались с мамой, что со мной делать, и вот тогда-то и выскочило это слово, которое стало для меня на долгое время (это и по сегодняшний день, сейчас уже шестой десяток, так сказать, а случилось это все — мне было шесть лет), — «Переделкино». Она сказала, что надо определить меня в подмосковный детский санаторий, где есть сосны, хороший воздух и лечение. И что такие пульмонологические санатории есть, где лечат, помогают детям с теми или иными заболеваниями, связанными с легкими, в том числе аллергическими. И тогда меня привезли...
П. Алешковский
— А это было понятно, что это аллергия, связанная с легкими?
(Говорят одновременно.)
П. Крючков
— Да, да-да. Потому что у меня была астма, диагноз — астма. Понимаете, бронхиальная астма. Я был бронхиальный астматик. Причем, у меня астма была такая — и аллергия на лекарства была, на всякое, но вот тут обнаружилась на пыль. Я не могу жить в городе — по крайней мере, не могу круглый год. И дальше в течение четырех...
П. Алешковский
— И до сих пор?
П. Крючков
— Нет, это все прошло.
П. Алешковский
— Угу.
П. Крючков
— И я помню, что, ну, до четвертого класса я как-то жил на двух планетах сразу. Я учился и в московской школе, и в этой санаторской школе. И тогда, по совету этой Доры Соломоновны, мама меня повезла. И меня привезли... Это, значит, была осень — зима 1973 года. Все меня поразило — и то, что...
П. Алешковский
— А страха не было, что вообще куда-то?..
П. Крючков
— Был, сильный был страх.
П. Алешковский
— Первый раз из дома...
П. Крючков
— Первый раз из дома как раз в коллективе, потому что как-то детский сад в моей голове не отпечатался, надо сказать, совершенно. А тут вот очень много детей. Дом, который стоит в лесу. Причем, потом-то я понял, что это за дом, и узнал, и даже писал о нем. Это была усадьба...
П. Алешковский
— Усадьба?
П. Крючков
— ...да, Юрия Федоровича Самарина, замечательного ученого, славянофила, писателя. И, несмотря на то, что оно имело уже долгую свою советскую судьбу, это здание, все-таки приметы старой дореволюционной русской жизни сохранялись. И можно было колупнуть ногтем краску, которой выкрашен шкаф...
П. Алешковский
— Неужели люстра сохранилась?
П. Крючков
— Шкаф, да, и люстра, и шкаф, и было видно, что...
П. Алешковский
— Красное дерево?
П. Крючков
— Карельская береза, да.
П. Алешковский
— Обалдеть!
П. Крючков
— И стоял рояль старинный — «Беккер», и стояли старые шкафы, в которых стояла библиотека Самаринская (ныне она находится в Праге, в Пражском университете).
П. Алешковский
— Как это?
П. Крючков
— Ну вот так вот — после революции удалось чудом ее спасти, и она переехала в Прагу. Это отдельный...
П. Алешковский
— А, в смысле, не в Ваше время стояла.. А, понятно, да.
П. Крючков
— Не-не-не, конечно. В наше время в этих шкафах стояли другие книжки, но я их помню, эти шкафы, да. И вот началась моя такая жизнь в этом санатории. Это... Знаете, я вообще об этом никогда как-то и не рассказывал, потому что не очень понимал, что, собственно, я мог бы сказать, что осмыслить. Вот сейчас я понимаю, что именно вот там, в этом доме...
П. Алешковский
— Это хорошо.
П. Крючков
— Да, в кругу этих людей, удивительных воспитателей, многие из которых сами были бывшие детдомовцы... Это был такой детский дом на Пушкинской площади, и они оттуда... И наша старшая пионервожатая Капитолина Алексеевна... Эти люди...
П. Алешковский
— Это же школа и постоянное жилье, проживание?
П. Крючков
— Да, там же я и... Да, конечно, и проживание. И там я впервые столкнулся по-настоящему — мальчик, в общем, который вырос в такой очень семейной атмосфере, хотя и дерганой немножко, но все-таки очень-очень семейной, я там столкнулся с вещами, с которыми в семье я бы не столкнулся никогда. И с первыми испытаниями. Так сказать, я научился узнавать, что такое предательство и что такое беззаветная совершенно любовь. Когда человек за други своя, понимаете? Вот такие случаи были, я просто потом расскажу. И там я узнал, что такое настоящее одиночество и что такое дружба, дружество. И...
П. Алешковский
— Ну давайте зайдем.
П. Крючков
— В смысле?
П. Алешковский
— Ну зайдем внутрь.
П. Крючков
— Давайте. Вот мы входим, и вот мы видим ординаторские, мы видим учительскую — ну, она чуть повыше. Ведь это же было медицинское, в общем-то, учреждение...
П. Алешковский
— Конечно.
П. Крючков
— Грязевые ванны, понимаете, все это там было. Но для меня самое сильное воспоминание — этот, конечно, палата на втором этаже, в которой обычно я лежал. Вот эти койки солдатские стояли, которые стоят...
П. Алешковский
— А лежали много в день? Задача была — вылеживать время?
П. Крючков
— Нет, нет, тяжелых смен не было. В основном гуляли. Гуляли по собственному парку нашему — ну, заброшенному, конечно. Когда-то это был регулярный парк.
П. Алешковский
— Да.
П. Крючков
— Водили нас и по территории вот этого поселка писательского Переделкино, и, конечно, водили постоянно в дом-музей Корнея Чуковского, тогда неофициальный. Собственно, и мои воспоминания об этом доме 1973 года образца, то есть четыре года, как умер хозяин. Водили на территорию Дома творчества. И вот я сегодня, когда приехал пораньше, специально попросил показать мне в Интернете даты жизни и смерти Геннадия Шпаликова, потому что я помню, как нас, маленьких, привели (2-й класс) осенью в Дом творчества — это были как раз дни, когда погиб Шпаликов. И я оказался рядом с этим местом, когда увозили его. И действительно, ноябрь, вот мы сейчас увидели. Вы знаете, еще один момент очень важный. Я совершенно человек... Только недавно начал по-настоящему ездить и узнал как-то страну. Я совершенно не знал природы, абсолютно. Я ничего этого не понимал — что такое деревья, трава, птицы. Что есть мир, который живет по своим законам, не по нашим. И вот там, в Переделкино, я это увидел.
П. Алешковский
— Странно. Для меня странно, потому что меня...
П. Крючков
— Очень, конечно. Я поэтому Вам и рассказываю.
П. Алешковский
— Да... с пальчикового возраста возили...
П. Крючков
— А я — нет. Я был совершенно мальчик, выросший в городских трущобах, понимаете? И это на меня очень сильно повлияло. Очень сильно. Вот мы зашли туда, а тут же я хочу и выйти, потому что вот прогулки. Мы ведь ничего не знали. Мы не знали того, о чем я узнал спустя долгие-долгие годы. Ну вот, например, на территории усадьбы в нескольких местах лежали крупные куски мрамора. Красивого. На некоторых были даже куски букв. Я не понимал, что это такое.
П. Алешковский
— Кладбище, надгробия?
П. Крючков
— Нет. Это были остатки разобранной часовни святителя Димитрия Ростовского и домового храма, который был у Самариных, где молились они сами и приходили молиться крестьяне деревни Измалково.
П. Алешковский
— Которая им принадлежала?
П. Крючков
— Которая принадлежала, да. Вообще, это было удивительное семейство.
П. Алешковский
— А здание XIX века?
П. Крючков
— Здание — XIX века, да. 30-х годов. Они же устроили школу там, которая существовала до ХХ века, эта школа. И в Измалково была школа, и на П. Крючков
— развитии самой усадьбы, имения была школа, да. И я сидел за теми партами, за которыми сидели сами члены семьи Самариных, ну, то есть в этих же комнатах. И эти флигели маленькие — они сохранились. То есть не понимая и не зная...
П. Алешковский
— А сейчас там что?
П. Крючков
— Сейчас там все ужасно. Потому что там полная разруха.
П. Алешковский
— Там нету лечебного учреждения?
П. Крючков
— Ничего нет уже очень давно. Это все кончилось в начале XXI века.
(Говорят одновременно.)
П. Алешковский
— А, то есть это пытаются (нрзб.)?
П. Крючков
— Да. Но говорят, что, по последним сведениям, все-таки, вроде бы, этим местом будет заниматься фонд «Подари жизнь», и если это так (у меня нет точных сведений), то это, наверное...
П. Алешковский
— Это очень правильно.
П. Крючков
— Да, не даст погибнуть этому месту. Хотя от него уже мало что осталось. Но дом еще стоит. В ужасном виде, в таком полуобшарпанном, но стоит.
П. Алешковский
— Главное, чтобы крыша была. Тогда не будет протечек и можно все восстановить.
П. Крючков
— Ну, это конечно.
П. Алешковский
— Ну что ж, давайте напомним нашим дорогим радиослушателям, что это передача «Светлый вечер» с Петром Алешковским, и у меня в гостях сегодня литературный критик, специалист по стихам... Я не знаю, как сказать иначе...
П. Крючков
— Сотрудник «Нового мира».
П. Алешковский
— ...сотрудник «Нового мира» Павел Крючков.
П. Крючков
— Да. Я должен сказать, что там главным для меня действующим персонажем была, и остается, и есть наша так называемая старшая пионервожатая Капитолина Алексеевна Ахметова. Она такая восточная была женщина, в таких очках с крупными линзами.
П. Алешковский
— Капитолина Ахметова — не только восточная женщина, это интересно.
П. Крючков
— Вот. И надо сказать, что в 2000-е годы, в начале 2000-х годов она уже, будучи пенсионеркой, продолжая приходить на территорию Дома Чуковского (и дочь ее приходила туда, где я тоже работаю), она сказала, что она пишет книжку — книжку, воспоминания о 39-м детском пульмонологическом санатории. Я страшно воодушевился. Она говорит: «Я хочу, чтобы ты почитал эту рукопись. И она мне принесла. (Смеется.) И я изумлен был, увидев там свое имя на одной страничке, где она очень тепло несколько слов обо мне сказала. Она вспоминает еще о 60-х годах.
П. Алешковский
— Эта книжка вышла?
П. Крючков
— Да, вот она у меня здесь, я даже ее принес. Причем, Капитолина Алексеевна — она плохо видящая, и книжка — вот видите, тоже она задумывалась, видимо, о том, что читать ее могут люди пожилые, и набрали эту книжку крупным шрифтом, с очень простым таким романтическим названием «Вершины достигаются не сразу». Но я, читая эту книгу (сейчас, перед программой, я ее перечитал), я как будто просто окунулся и в свое детство, и до-детство, какое-то пра-детство. Потому что, ну вот, скажем, в середине 80-х годов кандидат-то мне сказал, что умерла воспитательница и учительница Наталья Дмитриевна, и я приехал и оказался на ее похоронах. И вот здесь я, читая эту книгу, встретил ее имя. Я помню, что у нас была одна из воспитательниц — женщина, у которой не было руки. У нее был протез, очень такой костяной, и даже ее злые мальчишки иногда за глаза звали «Костяная Рука». И здесь тоже они... И, оказывается, у нее с детства это была такая вот история. И она годами беззаветно в этом санатории работала. И эти люди приобрели для меня какое-то совершенно другое измерение. Я должен Вам сказать, что они, эти люди, знали про себя, что они не просто находятся на работе — я теперь это понимаю. Что у них миссия. Они это никогда не формулировали, но они понимали, что в то время, на какое им выделен этот ребенок. они ответственны не только за его здоровье — вот это очень важно, не только за его здоровье, а за его какое-то внутреннее душевное состояние.
П. Алешковский
— Вы же были в школе, Вы были оторваны от дома.
П. Крючков
— Да, да. И они...
П. Алешковский
— А скажите, у Вас были тяжелые больные? Или Вы были приблизительно одного?..
П. Крючков
— Приблизительно одного... У нас были тяжелые смены, и попадались ребята из плохих семей, скажем, трудные. Я столкнулся впервые там с детской жестокостью. Я не знал, что это такое. То есть у нас, конечно, тоже в Измайлово и Лефортово страшно дрались во дворах. Я попадал в драки...
П. Алешковский
— У Вас «двор на двор» не было?
П. Крючков
— Было. У меня половина зубов выбита была в этих драках. Но я вообще был труслив, и я убегал скорее. А здесь убегать некуда было.
П. Алешковский
— И шпана такая настоящая была?
П. Крючков
— Ну, попадалась несколько раз шпана. Мне везло, я, что называется, «тискал романы», да, знаете, как казаки говорят?
П. Алешковский
— Да, да.
П. Крючков
— Пересказывал книжки. Некоторые смены — были дети удивительные.
П. Алешковский
— А что, были такие просто уркаганы, да?
П. Крючков
— Ну, были, да... Уркаганы, да, которые...
П. Алешковский
— С финками?
П. Крючков
— И определенная иерархия тут же выстраивалась, и прочее, и прочее. Я вспомнил сейчас вот...
П. Алешковский
— А вот Ваши воспитатели не могли с этим ничего поделать?
П. Крючков
— Они с этим сражались.
П. Алешковский
— И как?
П. Крючков
— По-всякому. Но в основном, как ни странно, не наказаниями, а разговорами. Разговорами, причем, я сейчас понимаю задним числом, что...
П. Алешковский
— ...им удавалось достучаться?
П. Крючков
— Да. более того, я понимаю сейчас задним числом, что многие эти женщины, не будучи людьми религиозными, были все верующими, только они не знали этого про себя. Они этого про себя не знали. И эти разговоры их были на самом деле — настоящие проповеди. Понимаете? А я в минуты страха и каких-то испытаний, ничего не зная ни о каком Боге, молился. Только я не знал, что это молитва.
П. Алешковский
— Ну да.
П. Крючков
— То есть я куда-то в пространство устремлял просьбу.
П. Алешковский
— Просьбу какую? Чтобы тебя не подрезали?
П. Крючков
— Да, просьбу, чтобы меня не... Чтобы я прожил завтрашний день, послезавтрашний день.
П. Алешковский
— То есть было так?
П. Крючков
— Да, чтобы не попал в драку или что-то...
П. Алешковский
— Так было страшно?
П. Крючков
— Да, бывало страшно, да, бывало. Иногда — за кого-то...
П. Алешковский
— И что, убегали воровать и возвращались?
П. Крючков
— Ну, один раз такое было, да, когда даже я вместе с ребятами тоже в соседней деревне, в Измалково, да...
П. Алешковский
— А, нет, ну когда на огород — это нормально. Я думал, что эти уркаганы серьезные...
П. Крючков
— Ну, это, я говорю, это были исключительные случаи. На самом деле, в целом — в целом все было ничего. Все было ничего. Я помню, что несколько раз... что там, в этом 39-м Переделкинском санатории, я узнал то, что принято обозначать словом «талант». Потому что несколько раз в сменах оказывались дети, мальчики — невероятно талантливые люди, если не сказать гениальные. Я это теперь понимаю. Один, например, был художник. Причем, он рисовал только батальные сцены. И вот у него был альбом обычный для рисования, и на каждой страничке была какая-то батальная...
П. Алешковский
— Битва.
П. Крючков
— Битва, да. И я спросил его однажды — это, предположим, было в понедельник: «Вот ты начал рисовать картинку»... Он рисовал шариковой ручкой, очень тщательно выписывая каждую фигурку. «Это что такое?». Он говорит: «Это будет сейчас Полтавская битва. Но я буду рисовать долго, до следующего вторника». Я говорю: «Как — до следующего вторника?» — «Ну я же каждую фигурку прорисовываю». И в конце, когда он заканчивал картину, это был абсолютный шедевр. Другой мальчик был...
П. Алешковский
— И никуда не девалось?
П. Крючков
— Ничего не знаю. Другой мальчик был...
П. Алешковский
— А и про него ничего не знаете?
П. Крючков
— Ничего ни про кого не знаю. Как вот, знаете, как будто снова улетел на другую планету. Один мальчик был ботаник.
П. Алешковский
— Так произнесите его имя — вдруг кто-нибудь услышит.
П. Крючков
— А я не помню, как его звали. Мне почему-то кажется, что его звали Костя. Другой мальчик был ботаник. Он изучал ботанику. Он и гербарии собирал, и изучал ботанику. Он мне часами рассказывал, как прививать черенок к стволу, и так далее, так далее. Третий занимался минералогией, он собирал минералы, объяснял, как они устроены. И четвертый... Пятый лепил из глины. Там были такие глиняные отмели, и можно было — рядом был пруд Самаринский знаменитый — можно было лепить, и он...
П. Алешковский
— А, то есть никакого занятия лепкой у Вас не было?
П. Крючков
— У нас были кружки какие-то. Но это была особая такая, его история. Вот он лепил это. А насчет занятий — мы пели песни. Нас выстраивали рядом с этим роялем, и мы пели советские революционные песни — там, «Щорс» и всякое такое. А еще нам показывали фильмы.
П. Алешковский
— Ну, это, наверное, обязательно.
П. Крючков
— Кинопередвижка такая была, да. Трещал аппарат, мы садились на скамеечки, и мы смотрели эти фильмы. У меня с этими фильмами связан один смешной эпизод, который я очень люблю, поскольку к нему отношусь как к художественному, и совершенно нет оснований считать, что он правдивый, что так оно и было. Хотя я уверен, что так именно и было. Давайте я его быстро расскажу.
П. Алешковский
— Угу.
П. Крючков
— Он связан с писателем Александром Исаевичем Солженицыным. Ну, как известно, Солженицына арестовали и выслали в феврале 1974 года. Я думаю, что то, что я рассказываю, относится либо к декабрю 1973-го, либо к январю 1974-го. Нас, нашу смену, повели в Дом-музей Корнея Ивановича Чуковского. И нам очень долго не открывали калитку. А я, надо сказать, уже не первый раз шел — я уже был как такой «пахан». То есть я уже знал, что у нас будет паровозик бегать, гудеть, из него будет дым идти, и лев будет говорящий. И я иногда, знаете — меня за это даже лупили — начинал рассказывать, что будет. Это же нельзя делать! Это нарушение вообще закона — чем кончится!
П. Алешковский
— Да, да.
П. Крючков
— И вот нам чего-то долго не открывали калитку, а потом вдруг — раз! — и открыли. И был человек на пороге, который высоким голосом — высокий человек, экзотический, о чем я скажу позже — несколько слов сказал и убежал. И мы вошли. Так вот если бы нам за день до этого не показывали картину — вот единственное, не могу вспомнить — то ли «Дети капитана Гранта», то ли «Таинственный остров», но там точно был моряк с необычным лицом. В чем необычность? Усов не было, а борода была. Борода росла...
П. Алешковский
— «Таинственный остров».
П. Крючков
— Вот! Наверное, «Таинственный остров». Борода росла по шее.
П. Алешковский
— Да, да-да.
П. Крючков
— А лицо было бритое.
П. Алешковский
— Угу.
П. Крючков
— Я сразу запомнил — я такого никогда не видел! Так вот, открыл этот человек. Второй момент: у него были валенки белого цвета. У нас в семье валенки вообще... Я очень любил валенки — я никогда в жизни не видел белые валенки.
П. Алешковский
— Еще бы катанки (нрзб.).
П. Крючков
— Белые! Ну как это может быть, Петр? Белые! И он таким звонким... И он исчез, знаете, как в воздухе растворился. Прошло довольно много лет, и я был в гостях...
П. Алешковский
— Понял, на кого натолкнулся.
П. Крючков
— Ну да. Я был в гостях в Клары Израилевны Лозовской, секретаря Корнея Ивановича — она мне показывала фотографию своего друга, фотографа Эдуарда Гладкова. И вдруг она мне показывает фотографию. Я говорю: «Клара Израилевна! Так вот, это же, елки-палки!..» Она говорит: «Это Александр Исаевич Солженицын».
П. Алешковский
— Ну, есть знаменитая фотография, когда он в этих валенках и с бородой.
П. Крючков
— Ну, я не знаю. Вот 55 лет ему там, на этой фотографии. Господи, получается, я сейчас моложе его на четыре года всего. Я говорю: «Вот он нам дверь открывал. Могло такое быть?». Она говорит: «Могло». Его ругали за это — когда он жил в Доме Чуковского. его за это ругали, чтобы он не открывал санаторскую дверь. Но иногда не было слышно, и он услышал, гулял в это время и открывал. Так что, может быть, я его видел перед арестом! (Смеется.) Не исключено, не исключено. Так же, как, я помню, нас повели в Дом творчества, и в одной беседке что-то происходило. Это был класс, наверное, 3-й. Люди стоят вокруг беседки, а в ней кто-то сидит — и тишина, гробовая тишина. Мы подходим, я, значит, самый... маленького роста. Я между взрослыми протискиваюсь, заглядываю в беседку и вижу — там стоит венский стул, на стуле сидит человек, такой грузный, очень-очень старый, с головой, похожей на куриное яйцо. Вытянутая голова, и такой пух на ней растет. И руки положил на палку с огромным таким кривым... Ну, вот палка заканчивается таким крюком.
П. Алешковский
— Ираклий Андроников, что ли?
П. Крючков
— Шкловский.
П. Алешковский
— Шкловский? О, понятно, да!
П. Крючков
— И я еще... Да, и он сидит, молчит. И все вокруг стоят, молчат. И так вот длится минута, две, три. Я думаю: «Да что ж такое?». Интересно даже стало — что это за игра такая, почему все молчат? И, наконец, этот человек открывает рот и говорит одну фразу. И все: «А!». И я спросил: «А кто это?». Они говорят: «Это...». Я почему запомнил? Потому что фамилия необычная — Шкловский. Ну, я думал, что это артист, вообще говоря. (Смеется.)
П. Алешковский
— Ну, он был и артист, к тому же.
П. Крючков
— Да. А потом я где-то у кого-то читал в воспоминаниях, что так оно и было — он молчал-молчал, потом открывал рот и говорил: «Витя Хлебников далеко смотрел», — и замолкал еще на час. Возвращаясь в санаторий, я хочу сказать Вам еще вот что...
П. Алешковский
— Или он говорил: «Пал Палыч повесился в шкафу, — молчание. — Но мы жили честно!».
П. Крючков
— (Смеется.) Да, вроде того! Вот это на таких антитезах.
П. Алешковский
— Это уже под старость. Но есть люди, которые... Надо будет, кстати, позвать сюда, на передачу, секретаря Шкловского — Михаила Абрамовича Давыдова, историка...
П. Крючков
— Да.
П. Алешковский
— ...который расскажет, что он был совсем не таким молчуном. И он, конечно, был гениальный человек, просто по-настоящему.
П. Крючков
— Ну, чего говорить! Конечно.
П. Алешковский
— Вот.
П. Крючков
— Я еще...
П. Алешковский
— Так все-таки санаторий.
П. Крючков
— Санаторий... Санаторий, знаете... Острое свойство...
П. Алешковский
— Компот?
П. Крючков
— Компот... Компот хороший, кстати, был. Кормили очень вкусно.
П. Алешковский
— Это была задача вообще — Вас откормить.
П. Крючков
— Откормить, конечно, конечно.
П. Алешковский
— Потому что все такие болезни в санаториях всегда лечили повышенные калории еще, к тому же.
П. Крючков
— Я вот сейчас думаю: а почему я... Там было очень у меня много трудного. Очень трудно. Я вообще такой мальчик был сложный. Но почему я сейчас вспоминаю с каждым...
П. Алешковский
— А трудное — что?
П. Крючков
— Ну, трудное —то, что, во-первых, я труслив был всегда. Я и сейчас трусоват, мне кажется. А тогда был особенно труслив, и это сразу как-то попадалось в глаза другим мальчикам, и они это брали на вооружение. Во-вторых, я был...
П. Алешковский
— То есть шпыняли?
П. Крючков
— Шпыняли. ...и по сегодня же — хвастлив. И за это тоже огребал по полной программе. В-третьих, я был чудовищно влюбчив, что и сегодня иногда случается, конечно же, хотя я изо всех сил держусь, потому что у меня прекрасная семья. Но я Вам должен сказать, что и за это тоже мне влетало. Поэтому у меня все время...
П. Алешковский
— А девочки были?
П. Крючков
— Были, конечно!
П. Алешковский
— Пополам были и девочки, и мальчики?
П. Крючков
— Чудесные были, девчонки были замечательные. И я старался влюбляться сразу в трех, потому что у каждой были свои таланты. В эту — за красоту, в эту — за ум, а в эту — за то, что я ей нравился. Ну, и меня, считайте, трижды били.
П. Алешковский
— Позвольте, я Вас на секундочку прерву. Мы сейчас занырнем, спрячемся с передачей и вынырнем моментально. Не уходите, оставайтесь с нами. Это Павел Крючков рассказывает о пульмонологическом санатории своего детства — по-моему, очень ярко.
Итак, дорогие радиослушатели, это опять «Светлый вечер» с Петром Алешковским. В гостях у меня литературный критик, сотрудник «Нового мира», сотрудник Музея Чуковского в Переделкино...
П. Крючков
— ...и радиостанции «Вера»! (Смеется.)
П. Алешковский
— ...работающий на радиостанции «Вера» Павел Крючков! Поэтому он совершенно с профессиональным навыком и умело рассказывает о том, как он лежал в пульмонологическом санатории в Переделкино.
П. Крючков
— Да, вроде бы, казалось бы, тема такая. Но я Вам хочу... (Смеется.)
П. Алешковский
— Вот. В бывшей усадьбе Самариных.
П. Крючков
— Самариных, да, да.
П. Алешковский
— И как он видел Солженицына — почти в щелочку.
П. Крючков
— Да вот в том-то и дело, что неизвестно, его ли, но похоже, что...
П. Алешковский
— Да его, его! Нет таких боцманов в природе больше!
П. Крючков
— Похоже, что... Шкипер это, по-моему, называется. Шкиперская бородка, да? Когда без усов.
П. Алешковский
— Ну, боцманская, шкиперская, да. Я пытаюсь вспомнить героя Жюль Верна с такой бородой, и он есть, есть!
П. Крючков
— Ну, значит, правильно, фильм был по Жюль Верну. Точно, совершенно точно, да.
П. Алешковский
— Он есть, есть. Да-да-да.
П. Крючков
— Да, фильм был по Жюль Верну. Надо сказать, что идет время, и с каждым годом я думаю, что из тех, кто мной занимался... Ну, дай Бог, если Капитолина Алексеевна жива. В 2006 году была жива. Но я думаю, что большинства преподавателей, учителей нет уже на свете на этом. И как-то в лучшие свои минуты, когда я поминаю их молитвенно, я всех как-то сразу вот прямо... Памяти этого коллектива удивительного. Я понимаю, что они для себя определяли нас. Те, кто работал постоянно. Потому что те люди, которым это не давалось, они исчезали через какое-то время.
П. Алешковский
— Понятно. Это специальное заведение, специальное место.
П. Крючков
— Это специальное заведение. А те, которые постоянно, мы для них были родные люди. И наши...
П. Алешковский
— Вы же уходили и возвращались, да?
П. Крючков
— Да. Ну, вот я уходил... Я уходил и возвращался, да. Мы для них были родные люди, и, что очень важно — что наши промахи были их тоже болью, настоящей. И наши победы были их победами. И потом, когда проходили годы — со мной, к сожалению, этого не случилось, — некоторые из них приезжали, вот выпускники 60-х годов, начала 70-х — приезжали уже со своими семьями и так далее. Туда еще попадали детдомовские дети. Это особый тоже такой, понимаете...
П. Алешковский
— Контингент.
П. Крючков
— ...контингент, да, с которым я столкнулся, и очень непростой, этот самый контингент.
П. Алешковский
— О да.
П. Крючков
— Еще о чем я думаю, глядя на эту санаторскую мою жизнь из сегодняшнего дня, — о том, что я, не зная того (вот я об этом уже кратко сказал), сталкивался с живой, но исчезнувшей в своем тактильном, визуальном ощущении русской историей, понимаете? Сейчас, когда я читаю, что последние хозяева Самаринского дома — это было семейство Комаровских. Чудесный был такой Владимир Алексеевич Комаровский, иконописец, замечательный иконописец. Что когда его первый раз арестовали в 1918 году, 29 крестьян Измалково...
П. Алешковский
— Встали на защиту?
П. Крючков
— Встали на его защиту и написали письмо. Понимаете? Чтобы барина не обижали, потому что их не обижал.
П. Алешковский
— Хорошего, угу.
П. Крючков
— Его потом расстреляли в 1937-м, все равно, как и всех.
П. Алешковский
— Ну, понятно. Да.
П. Крючков
— И...
П. Алешковский
— Но тогда отпустили?
П. Крючков
— Тогда отпустили.
П. Алешковский
— В 1918-м могли, да.
П. Крючков
— Да, да. И сейчас, когда я знаю, что сам Самарин Юрий Федорович, который в этой усадьбе был в годы свои молодые... Умер-то ведь он за границей, в Германии. Вот похоронили его — в Москву привезли. Так вот, он же дружил, смотрите, с Аксаковыми, с Гоголем, близко очень знал Лермонтова. И... То есть можно даже пофантазировать и допустить, что Гоголь приезжал к нему, мог приехать в гости на один-два дня в ту усадьбу, где мы лечили свои легкие.
П. Алешковский
— Не очень прослежено, но...
П. Крючков
— Ну, конечно. Ну, да. Так же, как есть легенда, что Наполеон стоял (даже у Пастернака в стихах это отражено, да?) — что «парк преданьями прославлен, здесь стоял Наполеон, и славянофил Самарин... и погребен». Вот потом выяснилось, что нет, не стоял. Если и стоял, то в Перхушково и дальше.
П. Алешковский
— Ну понятно.
П. Крючков
— Но то, что во время Бородинского сражения Наполеон проходил вот эти места, это совершенно точно. И я помню эти деревья.
П. Алешковский
— А другой дороги не было?
П. Крючков
— Не было. И я помню эти деревья. Я помню, как наши воспитатели говорили: «Давайте подойдем к дереву и обнимем его». И они каким-то образом давали нам понять, что это не просто игра, а что мы таким образом ну как-то вступаем в реку Времени.
П. Алешковский
— И Вы таким образом прикасаетесь к дереву, понимая, что оно живое.
П. Крючков
— Совершенно верно.
П. Алешковский
— Это смотришь сейчас во многих таких фильмах — как работают с аутистами и с детьми за границей. Это сегодня совершенно... Ну, то есть, наверняка, всегда это было. И это интуитивная находка, я думаю. Никакая разнарядка ниоткуда сверху спущена быть не может.
П. Крючков
— Уверен, уверен.
П. Алешковский
— Это просто хорошие люди хорошо детей настраивали, скажем так. Но вот хорошо, что Вы это вспомнили.
П. Крючков
— Да, и вот я сейчас, перечитав книжку Капитолины Алексеевны Ахмедовой «Вершины достигаются не сразу»... Там есть такая глава — «Священная ель». Тоже само собой родилось — отношение к дереву. К дереву, с которым можно беседовать, у которого можно загадывать желание, и так далее.
Эти женщины догадались, что они на какое-то время заменяют нам родителей.
П. Алешковский
— Но Вы, конечно же, догадались. Они на это «подписывались».
П. Крючков
— Подписывались, да.
П. Алешковский
— А у них у самих-то были семьи? Или ничего не знаете?
П. Крючков
— Далеко не у всех. Далеко не у всех. У некоторых были. У некоторых были. Но поскольку сами они изначально были детдомовские... Нет, семьи-то были, конечно, были. Ведь там же прямо рядом с этим санаторием — маленький поселочек и дома, где жили они. Они жили там же. Они квартировали все на квартирах там же, рядом с этим санаторием, рядом с Самаринским домом. И еще мне очень памятно, что нас водили гулять по поселку. И даже далеко иногда — не только по территории Дома творчество, но могли довести и до поселка Мичуринец, где я с живу, кстати говоря, и до станции. И я помню — смутно, но помню, — что в первые в жизни близко коснуться рукой кладки храма — это было тогда. Нас подводили к Храму Преображения Господня в Переделкино... Храма, который в его каменном изводе сегодняшнем... Ну, он чуть-чуть изменился...
П. Алешковский
— Который служил всегда.
П. Крючков
— Да, который всегда был открыт и который появился благодаря Варваре Разумовской — она была когда-то женой министра просвещения Алексея Кирилловича Разумовского, который изображен на картине Репина «Пушкин на лицейском экзамене». Она была очень набожная женщина, очень много сделала для этого храма. Там замечательные придел Петра и Павла, И вообще там даже есть такой значочек, табличка, что ее имя просто упомянуто. Прошло очень много лет, и, конечно — даже удивительно об этом думать, — но именно в этом храме я крестился. Понимаете, именно в этом храме.
П. Алешковский
— Патриаршая резиденция «на задах»...
П. Крючков
— Да, Патриаршая резиденция «на задах». Это так все как-то чудесно... У меня...
П. Алешковский
— И как это звучало тогда! Потому что я очень хорошо помню, что когда подходили к этой церкви, понятно, что вот здесь рядом кладбище, где лежит весь цвет литературы СССР, воспользуюсь песней Кима, серьезно, да? И вдруг ты понимаешь, что там, за стенами, может быть, Патриарх. Непонятное слово, не очень понятное поначалу, да?
П. Крючков
— Ну да.
П. Алешковский
— И хотелось поглядеть — а вот увижу я, там, белый омофор? И вообще... Я помню это — это было интересно. Тем более, что...
П. Крючков
— Ну да, это же было... были времена, да...
П. Алешковский
— Советские времена...
П. Крючков
— Да. И...
П. Алешковский
— ...когда никаких столкновений, в общем...
П. Крючков
— Да-да-да. Вы постарше меня. Значит, это были времена Пимена и Алексия Первого, да?
П. Алешковский
— Да. Нет, Пимена, Пимена.
П. Крючков
— Пимена, да-да. А вот я помню, что...
П. Алешковский
— Про которого я ничего не знал. Не понимал.
П. Крючков
— Ну конечно! Я помню, что первый раз — собственно, и единственный, когда такой случай, я уже... это были уже ранние перестроечные годы, я в Переделкино тогда жил короткое время. Я даже целый год прожил вот как раз в Чуковском доме — полусторожем-полуэкскурсоводом. Ну, не важно. А работал я в «Независимой газете». Я помню, я бежал рано утром на поезд в Переделкино, на станцию. Это было лето. И так, знаете, уже было жарко, воздух колыхался. И лимузин — по-моему, это была старая «Чайка» или что-то в этом духе, я сейчас смутно помню — он поднимался с той стороны переезда, и окно было открыто. И там сидел покойный святейший Алексий Второй. И я увидел его. Это было так неожиданно — прямо ну недалеко, метра три. И я тогда еще... (Смеется.) Я помню, что я еще тогда был совсем нехристь, но что-то во мне кольнуло в сердце. Он такими глазами чудесными на меня посмотрел. И я поклонился в пояс. И он меня перекрестил. Вот такая была встреча... (Смеется.) Поднял руку. И я приехал на работу, и меня спрашивают: «Что это ты как ударенный?». Я говорю: «Да не знаю. Какой-то очень крупный чиновник ехал, священник». Вот. А потом я очень быстро... Меня поправили и сказали: «Дорогой мой, приехал Патриарх». Возвращаясь к Самаринскому санаторию, я должен сказать, хочется мне еще сказать вот что. Однажды ночью мне стало очень плохо. Видимо, это были ревматические боли. У меня потом это тоже возвращалось несколько раз. Ну, чудовищная боль в ноге, я проснулся от нее и не мог спать. И как-то эта боль подошла вместе со страхом.
П. Алешковский
— Еще бы — ночь.
П. Крючков
— Ночь, да. Со страхом. А соседом моим на соседней койке был мальчик по имени Леня, очень добрый человек, который ко мне очень хорошо относился. И я... И страх так, знаете, усилился, мне казалось, что я брошен. Я как-то начал... Какие-то даже грешные мысли пошли по поводу того, что я не нужен своей семье, и что вот я здесь. В общем, как-то очень уныло и грустно. Может быть даже, я заплакал. Он, во всяком случае, проснулся, сел со мной рядом и спросил, в чем дело. Я говорю: «У меня ужасно болит нога, ужасно болит. И мне страшно». Он сказал: «Ты не бойся. Я...» А болит нога, и я ее так все время тру — тру, тру, тру. Так поглаживаю, но только энергично. Он говорит: «Ты не бойся. Ты вот просто расслабься, ляг спокойно, а я тебя буду гладить и посижу с тобой, пока ты не уснешь». Сейчас даже вспоминать не могу — слезы подкатывают. Какой светлый человек, храни Господь его. Надеюсь, он жив. И он со мной сидел, пока я не уснул, этот мальчик.
П. Алешковский
— Сколько лет Вам было?
П. Крючков
— По восемь.
П. Алешковский
— Это здорово! Восемь лет, да...
П. Крючков
— По восемь лет. Вот я думаю, что тогда и узнал, что такое христианство, не зная этого слова. Потому что это было настоящее проявление качества души и ничего другого.
П. Алешковский
— Да, братского отношения.
П. Крючков
— Качеств души, братского отношения. «Я не буду спать», хотя хотелось, «я посижу с тобой». И он сидел, гладил мне ногу, и я уснул, чувствуя себя защищенным. Вот!
П. Алешковский
— Обласканным. Нужным. Защищенным, да.
П. Крючков
— Обласканным и защищенным. Вот чего, оказывается, всю жизнь подсознательно и сознательно мы жаждем и хотим — чтобы мы были защищены, чтобы мы были не одни. Сейчас, конечно, понимаешь, что Господь не оставит, ты у Него в горсти. Но тогда... Тогда, тогда... Вот тогда это пришло таким образом. Я очень-очень благодарен этим годам, этому дому. И сейчас — ну, я употреблю это слово просто потому, что... Хотя корень у него... (Смеется.) Такой... Ну, я сейчас очень горжусь, признаюсь Вам, в хорошем таком смысле слова, очень горжусь тем, что мои детские годы прошли в доме Юрия Федоровича Самарина. Вы знаете, мне это как-то очень приятно. Потому что в доме человека, который разрабатывал христианскую реформу, который огромное количество своих сил и средств тратил на простой народ, у которого не было, совершенно не было стяжательства никакого, который был по натуре своей просветитель... Когда он умер, Достоевский написал где-то, что «вот и Самарин умер — один из тех людей, которые доводили все до конца».
П. Алешковский
— Давайте напомним, что это «Светлый вечер» с Петром Алешковским и Павел Крючков у нас в гостях. Кто-то слышал его здесь, на радио «Вера», где он работает, в том числе, кто-то знает, что он завотделом поэзии в «Новом мире», а кто-то...
П. Крючков
— В Литературном музее!
П. Алешковский
— ...видал его в Литературном музее Чуковского, где он тоже несет свою давнюю-давнюю, долгую вахту, которая вот началась со знакомства... Случай свел, что называется. А скажите, пожалуйста, вот уроки были запоминающиеся или абсолютно такая вот серая череда? Ведь Вы говорите о врачах. А воспитатели — это одна сторона...
П. Крючков
— Ну. воспитатели были и учителя очень часто. Очень часто. Запоминающиеся. Я именно тогда понял, что я точно не стану математиком.
П. Алешковский
— Ой! Да, это было... Я думаю, что это всякий, кто сегодня в гуманитарной сфере, понял давным-давно.
П. Крючков
— Вот. (Смеется.) Мне очень нравилось... Я очень боялся этой всей учебы и диктантов, вообще всего... Учился я плохо, на тройки. Но одна вещь мне очень нравилась — мне очень нравилось пересказывать. Мне очень нравилось изложение. Когда читают тебе произведение, а потом ты должен пересказывать, я обязательно ставил себе задачу исправить это произведение. (Смеется.)
П. Алешковский
— О, понятно. Я вот как раз ждал — что же Вы прифантазировали?
П. Крючков
— Вот, добавить туда.
П. Алешковский
— И Вас колотили по голове, безусловно?
П. Крючков
— Конечно. Но мне это очень нравилось. Мне это очень нравилось.
П. Алешковский
— Это второй-третий класс?
П. Крючков
— Да, второй-третий класс, совершенно верно.
П. Алешковский
— Ох, вот если бы мне такой попался ученик, я бы, конечно, его поддержал!
П. Крючков
— Я вот сейчас, знаете, еще одну вещь думаю.
П. Алешковский
— А у нас не поддерживают таких! У нас таких обычно стыдили и говорили: «Вот, понимаешь, «Му-Му» ему тут прочитали, а он придумал что-то про Герасима, там, и еще прочее.
П. Крючков
— Ну да.
П. Алешковский
— Но у ребенка в этот момент как раз открывается что-то, да? Фантазия работает. Хочется ведь... Наверняка, рисовали фантастические картинки, или воображали, или, оставшись наедине, фантазировали.
П. Крючков
— Вообще, да, мир фантазии — именно там — был невероятный, совсем другой, чем в Москве. Понимаете, в Москве все было под боком — родители, книжки, все. Двор. А там ты действительно жил в другой реальности.
П. Алешковский
— Как монастырь.
П. Крючков
— Как монастырь, да, совершенно верно. Я помню, как... Вот очень точно. Вот Вы сказали слово, которое я как-то побаивался произнести, но в этом что-то было. И действительно, вот я помню, например, однажды летом такая была игра — «Проверка на смелость» называлась. Нужно было пройти уже в сумерках, уже сгустились сумерки, нужно было пройти к пруду...
П. Алешковский
— Кладбище?
П. Крючков
— Нет, там достаточно. Там и в траве бегали ежи и змеи, и вообще чудо, что никого из нас...
П. Алешковский
— Неужели там и змеи были?
П. Крючков
— Были, были. И гадюки были, и ужи были.
П. Алешковский
— Или одно, или другое, серьезно.
П. Крючков
— Или одно, или другое? Значит, скорее всего, все-таки, тогда, ужи.
П. Алешковский
— Вас пугали, русалки, наверное, были.
П. Крючков
— Пугали, пугали со страшной силой.
П. Алешковский
— Ну конечно. И вот нужно было пройти в сумерках, там, я не знаю, 100 метров и взять что-то с такого пенечка, и вернуться обратно к ребятам, которые ждали тебя наверху...
П. Алешковский
— Доказать.
П. Крючков
— Доказать, что ты можешь. Страх был страшный. Невозможный. И я потом, когда спустя много лет стал немножко заниматься историей советской детской литературы (даже вот в «Новом мире» я долгое время вел рубрику «Детское чтение», вот сейчас только она закончилась), я вдруг увидел, я для себя определил, что такое талантливый писатель, пишущий для детей. Это тот, который сумел удержать и пронести сквозь годы те рецепторные переживания, которые он пережил тогда, когда ему было шесть, семь, восемь лет. Именно те. Не уже сдобренные, так сказать, своим взрослым опытом, а вот те, неочищенные. И так я полюбил Гайдара, например. (Смеется.) У него в лучших его местах это очень сильно схвачено. Удивительно, как это ему удалось.
П. Алешковский
— Гайдар — вообще очень странный писатель.
П. Крючков
— Очень странный.
П. Алешковский
— Очень. Если задуматься... Писатель хороший, местами очень идеологический — время такое...
П. Крючков
— ...а временами просто волшебный совершенно!
П. Алешковский
— А временами волшебный. И при этом мы знаем, что он совершенно нездоровый был человек.
П. Крючков
— Абсолютно.
П. Алешковский
— У него снесло голову от войны.
П. Крючков
— Ну, конечно, конечно.
П. Алешковский
— Он падал в припадках, и вообще все прочее...
П. Крючков
— Да-да-да.
П. Алешковский
— И вот... Вот все-таки...
П. Крючков
— У этих людей же, у этого поколения нервы были сбиты совершенно.
П. Алешковский
— То есть... Да — в 18 лет командовать полком!
П. Крючков
— Ну конечно, о чем мы говорим.
П. Алешковский
— Что он, сколько крови он перевидал. Это ужас.
П. Крючков
— Я, кстати, вот сейчас подумал, что как-то странно — вся наша жизнь вне лечения, то есть вне этих грязевых ванн, прогулок долгих, лежания на свежем воздухе на раскладушках и вне учебы, она, на самом деле, была вся аранжирована, в общем-то, таким, знаете, как Вам сказать... ну, советским, что ли, если угодно, декором. Песни мы пели советские революционные, фильмы мы смотрели бесконечно «Красные дьяволята» и это самое...
П. Алешковский
— Ну, это все смотрели!
П. Крючков
— Но при этом, при этом...
П. Алешковский
— А что, французское кино не показывали?
П. Крючков
— Показывали.
П. Алешковский
— Так они все посмотрели стандарт!
П. Крючков
— Но при этом я Вам хочу сказать одну вещь — что в школе, вот со всеми этими политинформациями, линейками, все-таки какой-то элемент такой, знаете, идеологический давёж — он чувствовался и даже входил...
П. Алешковский
— Конечно.
П. Крючков
— Он даже входил в тебя. А там это было элементом какой-то сказки. Вот что удивительно! (Смеется.)
П. Алешковский
— То есть там на этом не настаивали, да?
П. Крючков
— Абсолютно. Хотя этим все было сдобрено.
П. Алешковский
— Понятно.
П. Крючков
— И вообще, вот сейчас, прочитав книжку Капитолины Алексеевны Ахмедовой, которая выросла в свое время, в которое она выросла, и сложилась в свое время, я вижу, что уцелеть можно было, остаться человеком, при тех колоссальных нагрузках, какие у них были, у этих женщин, которые нами занимались, не очень высоких...
П. Алешковский
— Ну, нагрузки им были привычны...
П. Крючков
— Привычны. Не очень высокие... Но это, на самом деле, их закалило время, во-первых, которое за их спиной, — война... Это первое.
П. Алешковский
— Да-да.
П. Крючков
— А второе — все-таки вот никуда не денешься: да, качества души. Которые либо они выработали в себе, а скорее всего, они с ними и родились.
П. Алешковский
— Ну, в общем, в таких местах... Я не знаю, скажем, какой-нибудь Фонд «Шередарь» есть сейчас, который благотворительно строит на свои деньги, и это послераковых детей, которых уже как бы «списали», «списали на свободу», что называется, вылечили, но их надо реабилитировать, и это очень сложная задача. И конечно, туда идут подвижники. Конечно, там не уживаются люди такие, с улицы. И не уживаются те, кто говорит: «Я пойду». Пошел и убежал. Потому что никаких ударений, никаких восклицательных знаков. Это работа.
П. Крючков
— Мне еще важно, знаете... Вот я употребил сегодня это слово, совершенно, казалось, неприменимое к этим детским воспоминаниям, как проповедь моральная, а ведь она действительно была. Я вот сейчас вспоминаю, что та же Капитолина Алексеевна, наша старшая пионервожатая, она же воспитательница, она — все в одном лице, она говорила, что «я хочу»... Вот обращаясь к нам, мальчикам, вот именно к мальчикам, потому что были и мальчики, и девочки. «Я хочу, чтобы Вы выросли мужчинами, а не сопляками. Чтобы Вам можно было доверить какие-то серьезные дела, чтобы Вы могли заступиться за кого-то». Она все время эту мысль выговаривала и все время, как я теперь понимаю, не произнося, может быть, этих слов, все время воспитывала в нас качества совершенно вечные такие — достоинство и благородство.
П. Алешковский
— А физкультура была усиленная или, наоборот, щадящая?
П. Крючков
— Щадящая.
П. Алешковский
— Понятно. То есть поэтому Вас не мучили на физкультуре?
П. Крючков
— Нет, особенно не мучили. Я еще хотел сказать, что вот я начал весь этот разговор с того, как я там оказался, в этом Переделкино, в этом санатории, который, я надеюсь, возродится, если правда то, что говорят, что фонд «Подари жизнь» будет им заниматься... Я надеюсь, и дом уцелеет, потому что говорят, что флигельки стоят еще на месте, где мы занимались. А ведь это все...
П. Алешковский
— И главное здание стоит?
П. Крючков
— И главное здание стоит. Его надо, конечно, приводить в порядок. Но...
П. Алешковский
— Карельскую березу, я думаю...
П. Крючков
— Нет, этого ничего нет. Шкафы в другом месте находятся. Ну, это не важно, понимаете? Если в руки хорошим людям попадет и будут деньги, то...
П. Алешковский
— Главное — место.
П. Крючков
— Стыдно, ужасно стыдно. Вот у меня все 2000-е годы было чувство стыда, что дом, в котором жил человек, послуживший, и он, и его семейство, во славу России, да еще как послуживший, а потом...
П. Алешковский
— Павел, при чем тут...
П. Крючков
— Сейчас... Ну... Конечно, это романтизм, я понимаю...
П. Алешковский
— При чем тут романтизм, этот романтизм? А сколько вообще уничтожено? Ведь вот же что страшно!
П. Крючков
— Петя, но когда руку протягиваешь, когда это рядом с тобой, это иначе чувствуется, иначе.
П. Алешковский
— Да, я понимаю. Да, да.
П. Крючков
— Вот это было рядом со мной. И мне поэтому было особенно больно. Конечно, я знаю — Господи, да что об этом говорить... Но просто я хочу сказать, что...
П. Алешковский
— А имение деревянное или каменное? Дом?
П. Крючков
— Смесь, смесь.
П. Алешковский
— Ну, чудом не сгорело!
П. Крючков
— Чудом, чудом!
П. Алешковский
— Потому что у нас же деревянная культура, и сколько сгорело вообще!
П. Крючков
— Да нет, то, что Господь уберег этот дом, я просто уверен, что это не просто так. Что, видимо, какое-то количество любви, которое в нем было, — мучительной, трудной и счастливой, — этот дом и спасло, конечно. А начал-то я с чего? С того, что если бы не добрейшая московская участковая врачиха наша, которую я называл, ее имя и фамилию, в одно слово — «Дорасоломоновна», если бы не она, я бы там не оказался. И вот как удивительно рифмуется...
П. Алешковский
— А помогло?
П. Крючков
— Помогло. Они меня вылечили.
П. Алешковский
— То есть она была профессионалом, Дора Соломоновна?
П. Крючков
— Абсолютно.
П. Алешковский
— Она поняла, что надо...
П. Крючков
— Да. Она была...
П. Алешковский
— ...что надо.
П. Крючков
— Она была супер-, ну просто невероятный профессионал. Но удивительно, как рифмуется судьба. Вот Вы сказали, что я связан с поэзией. Действительно, я не пишу стихов, но...
П. Алешковский
— ...но читаю их тоннами.
П. Крючков
— ...но читаю их, да, и дружу с поэтами, и публикую, и готовлю, и так далее, и так далее. И вот представьте себе, что в самом начале этого века, в 2000 году, я ставил в номер подборку стихов покойного ныне поэта, моего друга, он старше меня (да и Вы, по-моему, его знали) — поэта Игоря Меламеда.
П. Алешковский
— Конечно! Замечательный был человек. Увы, очень пострадавший.
П. Крючков
— Да, он получил за довольно много лет до кончины своей травму — он упал из окна.
П. Алешковский
— И рассказать не мог.
П. Крючков
— И встать не мог. И жил с этой травмой дома.
П. Алешковский
— И работал.
П. Крючков
— Да, И работал. И воцерковился. И наш общий знакомый — отец Константин Кравцов — его крестил и ездил причащал. Но я хотел сказать вот что, и, может быть, это будет красиво, закольцует мою эту историю. Я готовил его подборку в 2000 году в «Новом мире». И там было стихотворение, прочитав которое, я не поверил своим глазам. Он написал о своей участковой врачихе, которую он, как и я свою, называл в одно слово. Ее звали Ева Ароновна, тоже еврейка. Он называл ее «Евароновна». Причем, она была такая «еврейская еврейка», то есть она идиш знала. Дора Соломоновна-то наша, я думаю, нет — она была советская простая тетенька.
П. Алешковский
— Городская, советская.
П. Крючков
— Да, городская. И вот он обращается к ней в стихотворении, к этой женщине, с просьбой, чтобы она помогла ему оттуда, с Неба, облегчить его страдания. Это совершенно невероятные стихи. И главное, что они срифмовались с моей... И я потом приехал к Игорю и говорю: «Ты знаешь, ты написал про меня, про мою историю». Я рассказал ему про мой вот этот санаторий, про Самаринский дом и про Дору Соломоновну, которая меня отправила туда и таким образом изменила мою судьбу, потому что потом я через этот санаторий оказался в Доме Чуковского, ибо, спустя много лет, закончив школу, я приехал проведать свой санаторий и зашел в музей — и уже остался там по сегодняшний день. Я могу прочитать Вам стихотворение Игоря Меламеда, которое мне очень дорого...
П. Алешковский
— Давайте, давайте!
П. Крючков
— И я счастлив, что я имел отношение к его публикации. Оно грустное — но что же... Зато какое очистительное, посмотрите! И какой удивительный образ в конце!
В больничной ночи вспоминай свое детство и плачь:
и жар, и ангину, и окна с заснеженной далью.
Придет Евароновна к нам, участковый мой врач,
и папа ей двери откроет с бессонной печалью.
И мама грустна. И в глазах ее мокрая муть.
Одна Евароновна с радостью необычайной
то трубкой холодной вопьется мне в жаркую грудь,
то в горло залезет противною ложкою чайной.
Я с ложкою этой борюсь, как с ужасным врагом.
— Ты скоро поправишься, — мне говорят, — вот увидишь...
Потом Евароновне чаю дают с пирогом,
и с мамой веселой они переходят на идиш.
Ах, Ева Ароновна, если ты только жива,
склонись надо мной, сиротою, во тьме полуночной.
В больничном аду повтори дорогие слова:
— Ты скоро поправишься с травмой своей позвоночной.
Попей со мной чаю, а если ты тоже в раю,
явись мне, как в детстве, во сне посети меня, словно
ликующий ангел, — где чайную ложку твою
приму, как причастье, восторженно, беспрекословно.
П. Алешковский
— Да. Ну что ж, вот мы под конец и помянули поэта Игоря Меламеда.
П. Крючков
— Да, и помянули поэта, и я думаю, что вот это...
П. Алешковский
— Который, конечно, обездвиженный, жил героически.
П. Крючков
— Да, да, героически. И вот на самом деле он написал о моем детстве, понимаете? Я тоже сейчас восторженно, беспрекословно поминаю моих дорогих врачей, которые в детстве так мне помогли и воспитали меня.
П. Алешковский
— Ну что ж, большое-большое спасибо! Павел Крючков был у нас в гостях на «Светлом вечере».
П. Крючков
— Спасибо!
11 мая. Об истории и православных монастырях Константинополя

Сегодня 11 мая. В этот день в 330 году состоялось торжественное освящение Константинополя.
Об истории и православных монастырях города — священник Августин Соколовски.
Святой Константин основал город за 7 лет до своей кончины. Константинополь не был построен в чистом поле, ведь на его месте существовало древнее поселение, носившее название Византий. С самого начала правитель приложил огромные усилия для христианизации этой тихой языческой гавани. Доподлинно известно, что уже к моменту смерти императора в 337 году в городе существовало уже 15 монастырей. Спустя 200 лет после основания, к середине VI века, в Константинополе было около 70 обителей. Особенно были знамениты некоторые монастыри. Это монастырь Неусыпающих. Он был назван так, потому что в нем непрерывно совершалось богослужение. Братья поочередно сменяли друг друга, чтобы служба Богу никогда не прекращалась день и ночь. Другой жемчужиной монашеской жизни великого города была обитель Феодора Студита. В ней жили тысячи монахов. Общежитие было настолько строгим и последовательным, что братья не имели ничего своего. Одежды иноков были огромного размера, по форме напоминали собой мешки. После общей стирки монахи разбирали одежды без разбору, от самого игумена Феодора до самого младшего послушника. В свою очередь обитель святого Далмата прославилась тем, что в ней подвязался преподобный Исаакий. Именно он не побоялся лично обличить императора Валента в арианской ереси и предсказал ему погибель в битве с персами, что вскоре произошло. Многие столетия спустя, в день памяти Исаакия, родился русский царь Петр Великий, потому в Санкт-Петербурге был воздвигнут знаменитый Исаакиевский собор. Удивительное преемство православных столиц в истории, за которое в эти пасхальные дни мы призваны благодарить Спасителя нашего Иисуса Христа.
Все выпуски программы Актуальная тема
11 мая. О духовном расслаблении

Сегодня 11 мая. Неделя 4-я по Пасхе, о расслабленном.
О духовном расслаблении — священник Николай Конюхов.
Сегодня мы вспоминаем чудо исцеления расслабленного при Овчей купели. Удивительный эпизод. Человек 38 лет был расслабленным и не мог никаким образом исцелиться, имел одну надежду — окунуться в купель, которая таким чудесным образом возмущалась Ангелом Божиим. И человек дождался того, что пришел Христос и проявил к Нему такое милосердие и помог. Но вопрос тут в другом. А что такое расслабленность? Всегда ли это именно физическая расслабленность? Сейчас люди достаточно успешно передвигаются, у нас множество средств передвижений. Мы экономим время, ходим в спортзал, и достаточно многие ведут активный образ жизни. Но есть другая расслабленность, расслабленность духовная, когда человек ничего уже не хочет. Я сталкиваюсь иногда, что люди жалуются на исповеди в том числе, что нету какого-то движения, нету радости жизни, нету вкуса жизни, и нету красок, которые даровал нам Господь. Это в том числе связано с отсутствием такой духовной мотивации. И очень важно, чтобы мы ставили цели, которые выходят за рамки этой жизни. Тогда они нас будут сподвигать к тому, чтобы искать выходы, искать Бога и двигаться в нужном направлении. Подвижник — это от слова «двигаться». Если мы будем застаиваться, то будем, как, знаете, вода, которая где-то застоялась в канаве. Мимо нее неприятно проходить из-за резкого запаха. Вот также и человек, который не двигается вперед, не двигается к Богу, становится похожим на такую канаву.
Все выпуски программы Актуальная тема
11 мая. О творчестве Григория Гагарина

Сегодня 11 мая. В этот день в 1810 году родился русский художник Григорий Гагарин.
О его творчестве — протоиерей Артемий Владимиров.
Государственный деятель, принимавший участие в работе посольства России в Константинополе, портретист. А главное, последователь неовизантийского стиля. Именно задача преемства церковного искусства Византии была поставлена Григорию Григорьевичу еще Николаем Павловичем. Продолжал наш художник осуществлять этот проект в царствовании Александра II, когда православному Востоку было уделяемо особое внимание в связи с войнами с Османской империей. Мы можем судить о художественной одаренности князя Гагарина по росписям собора Сиони в Тбилиси. Художник не просто находился под влиянием византийской иконописи, но соотносил свое творчество с интерьером Великой Софии в Константинополе, где накануне он тщательно изучал шедевры ранневизантийского искусства. Благодаря Гагарину в Академии художеств был учрежден иконописный класс, где тщательнейшим образом наши академики, подвязавшиеся в религиозные живописи, изучали наследие Византии, а не только западноевропейского искусства.
Все выпуски программы Актуальная тема