Поделиться
Павел Крючков
В гостях у Петра Алешковского был литературный критик, заведующий Отделом поэзии и заместитель главного редактора журнала «Новый мир», старший научный сотрудник Государственного литературного музея Павел Крючков.
Наш гость поделился воспоминаниями о времени, проведенном в детском санатории, который располагался в бывшей усадьбе Самариных в Переделкино, о людях, работавших там, о своих первых детских впечатлениях от посещений музея Чуковского.
П. Алешковский
— Здравствуйте. Это передача «Светлый вечер» с Петром Алешковским на радио «Вера». В гостях у меня сегодня Павел Крючков — мой коллега и по радио, и по литературному цеху, товарищ проверенный давно, и скрывать тут нечего. Но я вот знаю, что искать людей на такую мемуарную передачу не так просто. И я иногда отталкиваюсь от того. что я подслушал или услышал. И я вот ровно подслушал, услышал и попросил Павла прийти сюда и рассказать о такой странной вещи, с которой, наверное, мало кто сталкивался. Я столкнулся — у меня дочка болела в свое время, слава Богу, недолго. Речь идет о советском туберкулезном санатории.
П. Крючков
— Ну, не туберкулезном — пульмонологическом.
П. Алешковский
— Ну, да, да, да.
П. Крючков
— Добрый день, Петр. Я поздороваюсь, чтобы начать с вежливого захода.
П. Алешковский
— Конечно, да.
П. Крючков
— Здравствуйте! Да, пульмонологический — то есть заболевания легких, но не туберкулез, нет.
П. Алешковский
— Не туберкулез?
П. Крючков
— Нет. Когда-то этот санаторий, про который мы будем говорить, был туберкулезным, но в древние времена.
П. Алешковский
— Да, ну, туберкулез был одной из самых мучительных болезней советской России, и не только советской. И, к сожалению, возвращается сейчас, его прошляпили. Он активно очень лезет. Но это отдельная тема. Ну что ж, давайте. Это должно быть познавательно.
П. Крючков
— Ох, не знаю... Я думал об этом разговоре и так спросил сам себя: а, собственно, к чему я веду, к чему я буду вести? К тому, как было устроено медицинское учреждение?
П. Алешковский
— Это тоже интересно. Но к людям...
П. Крючков
— Нет, у меня к людям, конечно, все... У меня все, как всегда, выруливается в одну сторону — в сторону любви. И вообще, эта история началась, вот санаторский мой сюжет, переделкинский, о чем я скажу позже, он начался в Москве. Мы жили с мамой и братом тогда на станции метро «Семеновская» (когда-то она называлась «Сталинская»), на Щербаковской улице, в одном из...
П. Алешковский
— А вот этого я не знал. Удивительно.
П. Крючков
— Да-да-да. На Щербаковской улице, на которой стояли в хрущевское время воздвигнутые такие своеобразные «небоскребы». Больше я таких домов в Москве нигде не видел. Они до сих пор стоят. И в одном из них мы жили — в маленькой однокомнатной квартире — после того, как мама вышла замуж. И до этого я жил на Арбате, но это другая история. В большой дедушкиной квартире. И вот случилось так, что обнаружилась у меня странная аллергия на асфальтовую пыль, на асфальт.
П. Алешковский
— И это как бы подтвердили, да?
П. Крючков
— Да, да, это подтвердили.
П. Алешковский
— Никогда не слышал.
П. Крючков
— Я все время все время мучился, да. У меня отек Квинке и все дела. А надо сказать, что был участковый врач. Я говорю в прошедшем времени — я не знаю, жива ли она, вряд ли. Но вот мне хочется ее помянуть и вспомнить в любом случае. Была участковая врач, такая замечательная, с командирским голосом женщина. Я до сих пор помню, как ее зовут, полностью. Причем, я ее имя про себя, как и все дети, произносил целиком — знаете, без разрыва, как вот говорят, там...
П. Алешковский
— Да-да-да. «МаринаСеменовнаИванова».
П. Крючков
— Да-да-да! «Корнейчуковский». Они думают, что это неразделимо — «Корнейчуковский», что это одно слово. Ее звали — такая могучая еврейка — Дора Соломоновна Геллер. И мы ее называли просто «Дорасоломоновна», «Дорасоломоновна» в одно слово. Мама моя ее очень любила. Ее вообще любили все матери нашего района, который она обслуживала. Она была педиатр просто, ну, от Бога, по-настоящему. И задолго до всех разговоров в нашей стране о так называемом семейном враче она и была семейным врачом.
П. Алешковский
— А тогда еще были такие. Потому что, во-первых, они стояли на плечах гигантов.
П. Крючков
— Да.
П. Алешковский
— Была такая традиция. Вот если сейчас ее некоторые врачи пытаются возрождать — я слежу за некоторыми кардиологами, кардиотерапевтами, есть сообщества, и меня очень радует, что — я не буду специально называть имени, — вот недавно был пост о том, что доктор должен давать телефон больному, доктор должен поздравлять больного с днем рождения. Думаешь: «Сколько же больных!». А не важно. Вот тогда действительно это как, ну, я не знаю, священник во времена Аввакума, выходец из деревни, да?
П. Крючков
— Совершенно точно. Совершенно точно. Она была как член семьи, понимаете?
П. Алешковский
— Да, да!
П. Крючков
— И она могла задержаться, но очень на короткое время, на чашку чая, потому что обход — это была большая история и прочее. Они советовались с мамой, что со мной делать, и вот тогда-то и выскочило это слово, которое стало для меня на долгое время (это и по сегодняшний день, сейчас уже шестой десяток, так сказать, а случилось это все — мне было шесть лет), — «Переделкино». Она сказала, что надо определить меня в подмосковный детский санаторий, где есть сосны, хороший воздух и лечение. И что такие пульмонологические санатории есть, где лечат, помогают детям с теми или иными заболеваниями, связанными с легкими, в том числе аллергическими. И тогда меня привезли...
П. Алешковский
— А это было понятно, что это аллергия, связанная с легкими?
(Говорят одновременно.)
П. Крючков
— Да, да-да. Потому что у меня была астма, диагноз — астма. Понимаете, бронхиальная астма. Я был бронхиальный астматик. Причем, у меня астма была такая — и аллергия на лекарства была, на всякое, но вот тут обнаружилась на пыль. Я не могу жить в городе — по крайней мере, не могу круглый год. И дальше в течение четырех...
П. Алешковский
— И до сих пор?
П. Крючков
— Нет, это все прошло.
П. Алешковский
— Угу.
П. Крючков
— И я помню, что, ну, до четвертого класса я как-то жил на двух планетах сразу. Я учился и в московской школе, и в этой санаторской школе. И тогда, по совету этой Доры Соломоновны, мама меня повезла. И меня привезли... Это, значит, была осень — зима 1973 года. Все меня поразило — и то, что...
П. Алешковский
— А страха не было, что вообще куда-то?..
П. Крючков
— Был, сильный был страх.
П. Алешковский
— Первый раз из дома...
П. Крючков
— Первый раз из дома как раз в коллективе, потому что как-то детский сад в моей голове не отпечатался, надо сказать, совершенно. А тут вот очень много детей. Дом, который стоит в лесу. Причем, потом-то я понял, что это за дом, и узнал, и даже писал о нем. Это была усадьба...
П. Алешковский
— Усадьба?
П. Крючков
— ...да, Юрия Федоровича Самарина, замечательного ученого, славянофила, писателя. И, несмотря на то, что оно имело уже долгую свою советскую судьбу, это здание, все-таки приметы старой дореволюционной русской жизни сохранялись. И можно было колупнуть ногтем краску, которой выкрашен шкаф...
П. Алешковский
— Неужели люстра сохранилась?
П. Крючков
— Шкаф, да, и люстра, и шкаф, и было видно, что...
П. Алешковский
— Красное дерево?
П. Крючков
— Карельская береза, да.
П. Алешковский
— Обалдеть!
П. Крючков
— И стоял рояль старинный — «Беккер», и стояли старые шкафы, в которых стояла библиотека Самаринская (ныне она находится в Праге, в Пражском университете).
П. Алешковский
— Как это?
П. Крючков
— Ну вот так вот — после революции удалось чудом ее спасти, и она переехала в Прагу. Это отдельный...
П. Алешковский
— А, в смысле, не в Ваше время стояла.. А, понятно, да.
П. Крючков
— Не-не-не, конечно. В наше время в этих шкафах стояли другие книжки, но я их помню, эти шкафы, да. И вот началась моя такая жизнь в этом санатории. Это... Знаете, я вообще об этом никогда как-то и не рассказывал, потому что не очень понимал, что, собственно, я мог бы сказать, что осмыслить. Вот сейчас я понимаю, что именно вот там, в этом доме...
П. Алешковский
— Это хорошо.
П. Крючков
— Да, в кругу этих людей, удивительных воспитателей, многие из которых сами были бывшие детдомовцы... Это был такой детский дом на Пушкинской площади, и они оттуда... И наша старшая пионервожатая Капитолина Алексеевна... Эти люди...
П. Алешковский
— Это же школа и постоянное жилье, проживание?
П. Крючков
— Да, там же я и... Да, конечно, и проживание. И там я впервые столкнулся по-настоящему — мальчик, в общем, который вырос в такой очень семейной атмосфере, хотя и дерганой немножко, но все-таки очень-очень семейной, я там столкнулся с вещами, с которыми в семье я бы не столкнулся никогда. И с первыми испытаниями. Так сказать, я научился узнавать, что такое предательство и что такое беззаветная совершенно любовь. Когда человек за други своя, понимаете? Вот такие случаи были, я просто потом расскажу. И там я узнал, что такое настоящее одиночество и что такое дружба, дружество. И...
П. Алешковский
— Ну давайте зайдем.
П. Крючков
— В смысле?
П. Алешковский
— Ну зайдем внутрь.
П. Крючков
— Давайте. Вот мы входим, и вот мы видим ординаторские, мы видим учительскую — ну, она чуть повыше. Ведь это же было медицинское, в общем-то, учреждение...
П. Алешковский
— Конечно.
П. Крючков
— Грязевые ванны, понимаете, все это там было. Но для меня самое сильное воспоминание — этот, конечно, палата на втором этаже, в которой обычно я лежал. Вот эти койки солдатские стояли, которые стоят...
П. Алешковский
— А лежали много в день? Задача была — вылеживать время?
П. Крючков
— Нет, нет, тяжелых смен не было. В основном гуляли. Гуляли по собственному парку нашему — ну, заброшенному, конечно. Когда-то это был регулярный парк.
П. Алешковский
— Да.
П. Крючков
— Водили нас и по территории вот этого поселка писательского Переделкино, и, конечно, водили постоянно в дом-музей Корнея Чуковского, тогда неофициальный. Собственно, и мои воспоминания об этом доме 1973 года образца, то есть четыре года, как умер хозяин. Водили на территорию Дома творчества. И вот я сегодня, когда приехал пораньше, специально попросил показать мне в Интернете даты жизни и смерти Геннадия Шпаликова, потому что я помню, как нас, маленьких, привели (2-й класс) осенью в Дом творчества — это были как раз дни, когда погиб Шпаликов. И я оказался рядом с этим местом, когда увозили его. И действительно, ноябрь, вот мы сейчас увидели. Вы знаете, еще один момент очень важный. Я совершенно человек... Только недавно начал по-настоящему ездить и узнал как-то страну. Я совершенно не знал природы, абсолютно. Я ничего этого не понимал — что такое деревья, трава, птицы. Что есть мир, который живет по своим законам, не по нашим. И вот там, в Переделкино, я это увидел.
П. Алешковский
— Странно. Для меня странно, потому что меня...
П. Крючков
— Очень, конечно. Я поэтому Вам и рассказываю.
П. Алешковский
— Да... с пальчикового возраста возили...
П. Крючков
— А я — нет. Я был совершенно мальчик, выросший в городских трущобах, понимаете? И это на меня очень сильно повлияло. Очень сильно. Вот мы зашли туда, а тут же я хочу и выйти, потому что вот прогулки. Мы ведь ничего не знали. Мы не знали того, о чем я узнал спустя долгие-долгие годы. Ну вот, например, на территории усадьбы в нескольких местах лежали крупные куски мрамора. Красивого. На некоторых были даже куски букв. Я не понимал, что это такое.
П. Алешковский
— Кладбище, надгробия?
П. Крючков
— Нет. Это были остатки разобранной часовни святителя Димитрия Ростовского и домового храма, который был у Самариных, где молились они сами и приходили молиться крестьяне деревни Измалково.
П. Алешковский
— Которая им принадлежала?
П. Крючков
— Которая принадлежала, да. Вообще, это было удивительное семейство.
П. Алешковский
— А здание XIX века?
П. Крючков
— Здание — XIX века, да. 30-х годов. Они же устроили школу там, которая существовала до ХХ века, эта школа. И в Измалково была школа, и на П. Крючков
— развитии самой усадьбы, имения была школа, да. И я сидел за теми партами, за которыми сидели сами члены семьи Самариных, ну, то есть в этих же комнатах. И эти флигели маленькие — они сохранились. То есть не понимая и не зная...
П. Алешковский
— А сейчас там что?
П. Крючков
— Сейчас там все ужасно. Потому что там полная разруха.
П. Алешковский
— Там нету лечебного учреждения?
П. Крючков
— Ничего нет уже очень давно. Это все кончилось в начале XXI века.
(Говорят одновременно.)
П. Алешковский
— А, то есть это пытаются (нрзб.)?
П. Крючков
— Да. Но говорят, что, по последним сведениям, все-таки, вроде бы, этим местом будет заниматься фонд «Подари жизнь», и если это так (у меня нет точных сведений), то это, наверное...
П. Алешковский
— Это очень правильно.
П. Крючков
— Да, не даст погибнуть этому месту. Хотя от него уже мало что осталось. Но дом еще стоит. В ужасном виде, в таком полуобшарпанном, но стоит.
П. Алешковский
— Главное, чтобы крыша была. Тогда не будет протечек и можно все восстановить.
П. Крючков
— Ну, это конечно.
П. Алешковский
— Ну что ж, давайте напомним нашим дорогим радиослушателям, что это передача «Светлый вечер» с Петром Алешковским, и у меня в гостях сегодня литературный критик, специалист по стихам... Я не знаю, как сказать иначе...
П. Крючков
— Сотрудник «Нового мира».
П. Алешковский
— ...сотрудник «Нового мира» Павел Крючков.
П. Крючков
— Да. Я должен сказать, что там главным для меня действующим персонажем была, и остается, и есть наша так называемая старшая пионервожатая Капитолина Алексеевна Ахметова. Она такая восточная была женщина, в таких очках с крупными линзами.
П. Алешковский
— Капитолина Ахметова — не только восточная женщина, это интересно.
П. Крючков
— Вот. И надо сказать, что в 2000-е годы, в начале 2000-х годов она уже, будучи пенсионеркой, продолжая приходить на территорию Дома Чуковского (и дочь ее приходила туда, где я тоже работаю), она сказала, что она пишет книжку — книжку, воспоминания о 39-м детском пульмонологическом санатории. Я страшно воодушевился. Она говорит: «Я хочу, чтобы ты почитал эту рукопись. И она мне принесла. (Смеется.) И я изумлен был, увидев там свое имя на одной страничке, где она очень тепло несколько слов обо мне сказала. Она вспоминает еще о 60-х годах.
П. Алешковский
— Эта книжка вышла?
П. Крючков
— Да, вот она у меня здесь, я даже ее принес. Причем, Капитолина Алексеевна — она плохо видящая, и книжка — вот видите, тоже она задумывалась, видимо, о том, что читать ее могут люди пожилые, и набрали эту книжку крупным шрифтом, с очень простым таким романтическим названием «Вершины достигаются не сразу». Но я, читая эту книгу (сейчас, перед программой, я ее перечитал), я как будто просто окунулся и в свое детство, и до-детство, какое-то пра-детство. Потому что, ну вот, скажем, в середине 80-х годов кандидат-то мне сказал, что умерла воспитательница и учительница Наталья Дмитриевна, и я приехал и оказался на ее похоронах. И вот здесь я, читая эту книгу, встретил ее имя. Я помню, что у нас была одна из воспитательниц — женщина, у которой не было руки. У нее был протез, очень такой костяной, и даже ее злые мальчишки иногда за глаза звали «Костяная Рука». И здесь тоже они... И, оказывается, у нее с детства это была такая вот история. И она годами беззаветно в этом санатории работала. И эти люди приобрели для меня какое-то совершенно другое измерение. Я должен Вам сказать, что они, эти люди, знали про себя, что они не просто находятся на работе — я теперь это понимаю. Что у них миссия. Они это никогда не формулировали, но они понимали, что в то время, на какое им выделен этот ребенок. они ответственны не только за его здоровье — вот это очень важно, не только за его здоровье, а за его какое-то внутреннее душевное состояние.
П. Алешковский
— Вы же были в школе, Вы были оторваны от дома.
П. Крючков
— Да, да. И они...
П. Алешковский
— А скажите, у Вас были тяжелые больные? Или Вы были приблизительно одного?..
П. Крючков
— Приблизительно одного... У нас были тяжелые смены, и попадались ребята из плохих семей, скажем, трудные. Я столкнулся впервые там с детской жестокостью. Я не знал, что это такое. То есть у нас, конечно, тоже в Измайлово и Лефортово страшно дрались во дворах. Я попадал в драки...
П. Алешковский
— У Вас «двор на двор» не было?
П. Крючков
— Было. У меня половина зубов выбита была в этих драках. Но я вообще был труслив, и я убегал скорее. А здесь убегать некуда было.
П. Алешковский
— И шпана такая настоящая была?
П. Крючков
— Ну, попадалась несколько раз шпана. Мне везло, я, что называется, «тискал романы», да, знаете, как казаки говорят?
П. Алешковский
— Да, да.
П. Крючков
— Пересказывал книжки. Некоторые смены — были дети удивительные.
П. Алешковский
— А что, были такие просто уркаганы, да?
П. Крючков
— Ну, были, да... Уркаганы, да, которые...
П. Алешковский
— С финками?
П. Крючков
— И определенная иерархия тут же выстраивалась, и прочее, и прочее. Я вспомнил сейчас вот...
П. Алешковский
— А вот Ваши воспитатели не могли с этим ничего поделать?
П. Крючков
— Они с этим сражались.
П. Алешковский
— И как?
П. Крючков
— По-всякому. Но в основном, как ни странно, не наказаниями, а разговорами. Разговорами, причем, я сейчас понимаю задним числом, что...
П. Алешковский
— ...им удавалось достучаться?
П. Крючков
— Да. более того, я понимаю сейчас задним числом, что многие эти женщины, не будучи людьми религиозными, были все верующими, только они не знали этого про себя. Они этого про себя не знали. И эти разговоры их были на самом деле — настоящие проповеди. Понимаете? А я в минуты страха и каких-то испытаний, ничего не зная ни о каком Боге, молился. Только я не знал, что это молитва.
П. Алешковский
— Ну да.
П. Крючков
— То есть я куда-то в пространство устремлял просьбу.
П. Алешковский
— Просьбу какую? Чтобы тебя не подрезали?
П. Крючков
— Да, просьбу, чтобы меня не... Чтобы я прожил завтрашний день, послезавтрашний день.
П. Алешковский
— То есть было так?
П. Крючков
— Да, чтобы не попал в драку или что-то...
П. Алешковский
— Так было страшно?
П. Крючков
— Да, бывало страшно, да, бывало. Иногда — за кого-то...
П. Алешковский
— И что, убегали воровать и возвращались?
П. Крючков
— Ну, один раз такое было, да, когда даже я вместе с ребятами тоже в соседней деревне, в Измалково, да...
П. Алешковский
— А, нет, ну когда на огород — это нормально. Я думал, что эти уркаганы серьезные...
П. Крючков
— Ну, это, я говорю, это были исключительные случаи. На самом деле, в целом — в целом все было ничего. Все было ничего. Я помню, что несколько раз... что там, в этом 39-м Переделкинском санатории, я узнал то, что принято обозначать словом «талант». Потому что несколько раз в сменах оказывались дети, мальчики — невероятно талантливые люди, если не сказать гениальные. Я это теперь понимаю. Один, например, был художник. Причем, он рисовал только батальные сцены. И вот у него был альбом обычный для рисования, и на каждой страничке была какая-то батальная...
П. Алешковский
— Битва.
П. Крючков
— Битва, да. И я спросил его однажды — это, предположим, было в понедельник: «Вот ты начал рисовать картинку»... Он рисовал шариковой ручкой, очень тщательно выписывая каждую фигурку. «Это что такое?». Он говорит: «Это будет сейчас Полтавская битва. Но я буду рисовать долго, до следующего вторника». Я говорю: «Как — до следующего вторника?» — «Ну я же каждую фигурку прорисовываю». И в конце, когда он заканчивал картину, это был абсолютный шедевр. Другой мальчик был...
П. Алешковский
— И никуда не девалось?
П. Крючков
— Ничего не знаю. Другой мальчик был...
П. Алешковский
— А и про него ничего не знаете?
П. Крючков
— Ничего ни про кого не знаю. Как вот, знаете, как будто снова улетел на другую планету. Один мальчик был ботаник.
П. Алешковский
— Так произнесите его имя — вдруг кто-нибудь услышит.
П. Крючков
— А я не помню, как его звали. Мне почему-то кажется, что его звали Костя. Другой мальчик был ботаник. Он изучал ботанику. Он и гербарии собирал, и изучал ботанику. Он мне часами рассказывал, как прививать черенок к стволу, и так далее, так далее. Третий занимался минералогией, он собирал минералы, объяснял, как они устроены. И четвертый... Пятый лепил из глины. Там были такие глиняные отмели, и можно было — рядом был пруд Самаринский знаменитый — можно было лепить, и он...
П. Алешковский
— А, то есть никакого занятия лепкой у Вас не было?
П. Крючков
— У нас были кружки какие-то. Но это была особая такая, его история. Вот он лепил это. А насчет занятий — мы пели песни. Нас выстраивали рядом с этим роялем, и мы пели советские революционные песни — там, «Щорс» и всякое такое. А еще нам показывали фильмы.
П. Алешковский
— Ну, это, наверное, обязательно.
П. Крючков
— Кинопередвижка такая была, да. Трещал аппарат, мы садились на скамеечки, и мы смотрели эти фильмы. У меня с этими фильмами связан один смешной эпизод, который я очень люблю, поскольку к нему отношусь как к художественному, и совершенно нет оснований считать, что он правдивый, что так оно и было. Хотя я уверен, что так именно и было. Давайте я его быстро расскажу.
П. Алешковский
— Угу.
П. Крючков
— Он связан с писателем Александром Исаевичем Солженицыным. Ну, как известно, Солженицына арестовали и выслали в феврале 1974 года. Я думаю, что то, что я рассказываю, относится либо к декабрю 1973-го, либо к январю 1974-го. Нас, нашу смену, повели в Дом-музей Корнея Ивановича Чуковского. И нам очень долго не открывали калитку. А я, надо сказать, уже не первый раз шел — я уже был как такой «пахан». То есть я уже знал, что у нас будет паровозик бегать, гудеть, из него будет дым идти, и лев будет говорящий. И я иногда, знаете — меня за это даже лупили — начинал рассказывать, что будет. Это же нельзя делать! Это нарушение вообще закона — чем кончится!
П. Алешковский
— Да, да.
П. Крючков
— И вот нам чего-то долго не открывали калитку, а потом вдруг — раз! — и открыли. И был человек на пороге, который высоким голосом — высокий человек, экзотический, о чем я скажу позже — несколько слов сказал и убежал. И мы вошли. Так вот если бы нам за день до этого не показывали картину — вот единственное, не могу вспомнить — то ли «Дети капитана Гранта», то ли «Таинственный остров», но там точно был моряк с необычным лицом. В чем необычность? Усов не было, а борода была. Борода росла...
П. Алешковский
— «Таинственный остров».
П. Крючков
— Вот! Наверное, «Таинственный остров». Борода росла по шее.
П. Алешковский
— Да, да-да.
П. Крючков
— А лицо было бритое.
П. Алешковский
— Угу.
П. Крючков
— Я сразу запомнил — я такого никогда не видел! Так вот, открыл этот человек. Второй момент: у него были валенки белого цвета. У нас в семье валенки вообще... Я очень любил валенки — я никогда в жизни не видел белые валенки.
П. Алешковский
— Еще бы катанки (нрзб.).
П. Крючков
— Белые! Ну как это может быть, Петр? Белые! И он таким звонким... И он исчез, знаете, как в воздухе растворился. Прошло довольно много лет, и я был в гостях...
П. Алешковский
— Понял, на кого натолкнулся.
П. Крючков
— Ну да. Я был в гостях в Клары Израилевны Лозовской, секретаря Корнея Ивановича — она мне показывала фотографию своего друга, фотографа Эдуарда Гладкова. И вдруг она мне показывает фотографию. Я говорю: «Клара Израилевна! Так вот, это же, елки-палки!..» Она говорит: «Это Александр Исаевич Солженицын».
П. Алешковский
— Ну, есть знаменитая фотография, когда он в этих валенках и с бородой.
П. Крючков
— Ну, я не знаю. Вот 55 лет ему там, на этой фотографии. Господи, получается, я сейчас моложе его на четыре года всего. Я говорю: «Вот он нам дверь открывал. Могло такое быть?». Она говорит: «Могло». Его ругали за это — когда он жил в Доме Чуковского. его за это ругали, чтобы он не открывал санаторскую дверь. Но иногда не было слышно, и он услышал, гулял в это время и открывал. Так что, может быть, я его видел перед арестом! (Смеется.) Не исключено, не исключено. Так же, как, я помню, нас повели в Дом творчества, и в одной беседке что-то происходило. Это был класс, наверное, 3-й. Люди стоят вокруг беседки, а в ней кто-то сидит — и тишина, гробовая тишина. Мы подходим, я, значит, самый... маленького роста. Я между взрослыми протискиваюсь, заглядываю в беседку и вижу — там стоит венский стул, на стуле сидит человек, такой грузный, очень-очень старый, с головой, похожей на куриное яйцо. Вытянутая голова, и такой пух на ней растет. И руки положил на палку с огромным таким кривым... Ну, вот палка заканчивается таким крюком.
П. Алешковский
— Ираклий Андроников, что ли?
П. Крючков
— Шкловский.
П. Алешковский
— Шкловский? О, понятно, да!
П. Крючков
— И я еще... Да, и он сидит, молчит. И все вокруг стоят, молчат. И так вот длится минута, две, три. Я думаю: «Да что ж такое?». Интересно даже стало — что это за игра такая, почему все молчат? И, наконец, этот человек открывает рот и говорит одну фразу. И все: «А!». И я спросил: «А кто это?». Они говорят: «Это...». Я почему запомнил? Потому что фамилия необычная — Шкловский. Ну, я думал, что это артист, вообще говоря. (Смеется.)
П. Алешковский
— Ну, он был и артист, к тому же.
П. Крючков
— Да. А потом я где-то у кого-то читал в воспоминаниях, что так оно и было — он молчал-молчал, потом открывал рот и говорил: «Витя Хлебников далеко смотрел», — и замолкал еще на час. Возвращаясь в санаторий, я хочу сказать Вам еще вот что...
П. Алешковский
— Или он говорил: «Пал Палыч повесился в шкафу, — молчание. — Но мы жили честно!».
П. Крючков
— (Смеется.) Да, вроде того! Вот это на таких антитезах.
П. Алешковский
— Это уже под старость. Но есть люди, которые... Надо будет, кстати, позвать сюда, на передачу, секретаря Шкловского — Михаила Абрамовича Давыдова, историка...
П. Крючков
— Да.
П. Алешковский
— ...который расскажет, что он был совсем не таким молчуном. И он, конечно, был гениальный человек, просто по-настоящему.
П. Крючков
— Ну, чего говорить! Конечно.
П. Алешковский
— Вот.
П. Крючков
— Я еще...
П. Алешковский
— Так все-таки санаторий.
П. Крючков
— Санаторий... Санаторий, знаете... Острое свойство...
П. Алешковский
— Компот?
П. Крючков
— Компот... Компот хороший, кстати, был. Кормили очень вкусно.
П. Алешковский
— Это была задача вообще — Вас откормить.
П. Крючков
— Откормить, конечно, конечно.
П. Алешковский
— Потому что все такие болезни в санаториях всегда лечили повышенные калории еще, к тому же.
П. Крючков
— Я вот сейчас думаю: а почему я... Там было очень у меня много трудного. Очень трудно. Я вообще такой мальчик был сложный. Но почему я сейчас вспоминаю с каждым...
П. Алешковский
— А трудное — что?
П. Крючков
— Ну, трудное —то, что, во-первых, я труслив был всегда. Я и сейчас трусоват, мне кажется. А тогда был особенно труслив, и это сразу как-то попадалось в глаза другим мальчикам, и они это брали на вооружение. Во-вторых, я был...
П. Алешковский
— То есть шпыняли?
П. Крючков
— Шпыняли. ...и по сегодня же — хвастлив. И за это тоже огребал по полной программе. В-третьих, я был чудовищно влюбчив, что и сегодня иногда случается, конечно же, хотя я изо всех сил держусь, потому что у меня прекрасная семья. Но я Вам должен сказать, что и за это тоже мне влетало. Поэтому у меня все время...
П. Алешковский
— А девочки были?
П. Крючков
— Были, конечно!
П. Алешковский
— Пополам были и девочки, и мальчики?
П. Крючков
— Чудесные были, девчонки были замечательные. И я старался влюбляться сразу в трех, потому что у каждой были свои таланты. В эту — за красоту, в эту — за ум, а в эту — за то, что я ей нравился. Ну, и меня, считайте, трижды били.
П. Алешковский
— Позвольте, я Вас на секундочку прерву. Мы сейчас занырнем, спрячемся с передачей и вынырнем моментально. Не уходите, оставайтесь с нами. Это Павел Крючков рассказывает о пульмонологическом санатории своего детства — по-моему, очень ярко.
Итак, дорогие радиослушатели, это опять «Светлый вечер» с Петром Алешковским. В гостях у меня литературный критик, сотрудник «Нового мира», сотрудник Музея Чуковского в Переделкино...
П. Крючков
— ...и радиостанции «Вера»! (Смеется.)
П. Алешковский
— ...работающий на радиостанции «Вера» Павел Крючков! Поэтому он совершенно с профессиональным навыком и умело рассказывает о том, как он лежал в пульмонологическом санатории в Переделкино.
П. Крючков
— Да, вроде бы, казалось бы, тема такая. Но я Вам хочу... (Смеется.)
П. Алешковский
— Вот. В бывшей усадьбе Самариных.
П. Крючков
— Самариных, да, да.
П. Алешковский
— И как он видел Солженицына — почти в щелочку.
П. Крючков
— Да вот в том-то и дело, что неизвестно, его ли, но похоже, что...
П. Алешковский
— Да его, его! Нет таких боцманов в природе больше!
П. Крючков
— Похоже, что... Шкипер это, по-моему, называется. Шкиперская бородка, да? Когда без усов.
П. Алешковский
— Ну, боцманская, шкиперская, да. Я пытаюсь вспомнить героя Жюль Верна с такой бородой, и он есть, есть!
П. Крючков
— Ну, значит, правильно, фильм был по Жюль Верну. Точно, совершенно точно, да.
П. Алешковский
— Он есть, есть. Да-да-да.
П. Крючков
— Да, фильм был по Жюль Верну. Надо сказать, что идет время, и с каждым годом я думаю, что из тех, кто мной занимался... Ну, дай Бог, если Капитолина Алексеевна жива. В 2006 году была жива. Но я думаю, что большинства преподавателей, учителей нет уже на свете на этом. И как-то в лучшие свои минуты, когда я поминаю их молитвенно, я всех как-то сразу вот прямо... Памяти этого коллектива удивительного. Я понимаю, что они для себя определяли нас. Те, кто работал постоянно. Потому что те люди, которым это не давалось, они исчезали через какое-то время.
П. Алешковский
— Понятно. Это специальное заведение, специальное место.
П. Крючков
— Это специальное заведение. А те, которые постоянно, мы для них были родные люди. И наши...
П. Алешковский
— Вы же уходили и возвращались, да?
П. Крючков
— Да. Ну, вот я уходил... Я уходил и возвращался, да. Мы для них были родные люди, и, что очень важно — что наши промахи были их тоже болью, настоящей. И наши победы были их победами. И потом, когда проходили годы — со мной, к сожалению, этого не случилось, — некоторые из них приезжали, вот выпускники 60-х годов, начала 70-х — приезжали уже со своими семьями и так далее. Туда еще попадали детдомовские дети. Это особый тоже такой, понимаете...
П. Алешковский
— Контингент.
П. Крючков
— ...контингент, да, с которым я столкнулся, и очень непростой, этот самый контингент.
П. Алешковский
— О да.
П. Крючков
— Еще о чем я думаю, глядя на эту санаторскую мою жизнь из сегодняшнего дня, — о том, что я, не зная того (вот я об этом уже кратко сказал), сталкивался с живой, но исчезнувшей в своем тактильном, визуальном ощущении русской историей, понимаете? Сейчас, когда я читаю, что последние хозяева Самаринского дома — это было семейство Комаровских. Чудесный был такой Владимир Алексеевич Комаровский, иконописец, замечательный иконописец. Что когда его первый раз арестовали в 1918 году, 29 крестьян Измалково...
П. Алешковский
— Встали на защиту?
П. Крючков
— Встали на его защиту и написали письмо. Понимаете? Чтобы барина не обижали, потому что их не обижал.
П. Алешковский
— Хорошего, угу.
П. Крючков
— Его потом расстреляли в 1937-м, все равно, как и всех.
П. Алешковский
— Ну, понятно. Да.
П. Крючков
— И...
П. Алешковский
— Но тогда отпустили?
П. Крючков
— Тогда отпустили.
П. Алешковский
— В 1918-м могли, да.
П. Крючков
— Да, да. И сейчас, когда я знаю, что сам Самарин Юрий Федорович, который в этой усадьбе был в годы свои молодые... Умер-то ведь он за границей, в Германии. Вот похоронили его — в Москву привезли. Так вот, он же дружил, смотрите, с Аксаковыми, с Гоголем, близко очень знал Лермонтова. И... То есть можно даже пофантазировать и допустить, что Гоголь приезжал к нему, мог приехать в гости на один-два дня в ту усадьбу, где мы лечили свои легкие.
П. Алешковский
— Не очень прослежено, но...
П. Крючков
— Ну, конечно. Ну, да. Так же, как есть легенда, что Наполеон стоял (даже у Пастернака в стихах это отражено, да?) — что «парк преданьями прославлен, здесь стоял Наполеон, и славянофил Самарин... и погребен». Вот потом выяснилось, что нет, не стоял. Если и стоял, то в Перхушково и дальше.
П. Алешковский
— Ну понятно.
П. Крючков
— Но то, что во время Бородинского сражения Наполеон проходил вот эти места, это совершенно точно. И я помню эти деревья.
П. Алешковский
— А другой дороги не было?
П. Крючков
— Не было. И я помню эти деревья. Я помню, как наши воспитатели говорили: «Давайте подойдем к дереву и обнимем его». И они каким-то образом давали нам понять, что это не просто игра, а что мы таким образом ну как-то вступаем в реку Времени.
П. Алешковский
— И Вы таким образом прикасаетесь к дереву, понимая, что оно живое.
П. Крючков
— Совершенно верно.
П. Алешковский
— Это смотришь сейчас во многих таких фильмах — как работают с аутистами и с детьми за границей. Это сегодня совершенно... Ну, то есть, наверняка, всегда это было. И это интуитивная находка, я думаю. Никакая разнарядка ниоткуда сверху спущена быть не может.
П. Крючков
— Уверен, уверен.
П. Алешковский
— Это просто хорошие люди хорошо детей настраивали, скажем так. Но вот хорошо, что Вы это вспомнили.
П. Крючков
— Да, и вот я сейчас, перечитав книжку Капитолины Алексеевны Ахмедовой «Вершины достигаются не сразу»... Там есть такая глава — «Священная ель». Тоже само собой родилось — отношение к дереву. К дереву, с которым можно беседовать, у которого можно загадывать желание, и так далее.
Эти женщины догадались, что они на какое-то время заменяют нам родителей.
П. Алешковский
— Но Вы, конечно же, догадались. Они на это «подписывались».
П. Крючков
— Подписывались, да.
П. Алешковский
— А у них у самих-то были семьи? Или ничего не знаете?
П. Крючков
— Далеко не у всех. Далеко не у всех. У некоторых были. У некоторых были. Но поскольку сами они изначально были детдомовские... Нет, семьи-то были, конечно, были. Ведь там же прямо рядом с этим санаторием — маленький поселочек и дома, где жили они. Они жили там же. Они квартировали все на квартирах там же, рядом с этим санаторием, рядом с Самаринским домом. И еще мне очень памятно, что нас водили гулять по поселку. И даже далеко иногда — не только по территории Дома творчество, но могли довести и до поселка Мичуринец, где я с живу, кстати говоря, и до станции. И я помню — смутно, но помню, — что в первые в жизни близко коснуться рукой кладки храма — это было тогда. Нас подводили к Храму Преображения Господня в Переделкино... Храма, который в его каменном изводе сегодняшнем... Ну, он чуть-чуть изменился...
П. Алешковский
— Который служил всегда.
П. Крючков
— Да, который всегда был открыт и который появился благодаря Варваре Разумовской — она была когда-то женой министра просвещения Алексея Кирилловича Разумовского, который изображен на картине Репина «Пушкин на лицейском экзамене». Она была очень набожная женщина, очень много сделала для этого храма. Там замечательные придел Петра и Павла, И вообще там даже есть такой значочек, табличка, что ее имя просто упомянуто. Прошло очень много лет, и, конечно — даже удивительно об этом думать, — но именно в этом храме я крестился. Понимаете, именно в этом храме.
П. Алешковский
— Патриаршая резиденция «на задах»...
П. Крючков
— Да, Патриаршая резиденция «на задах». Это так все как-то чудесно... У меня...
П. Алешковский
— И как это звучало тогда! Потому что я очень хорошо помню, что когда подходили к этой церкви, понятно, что вот здесь рядом кладбище, где лежит весь цвет литературы СССР, воспользуюсь песней Кима, серьезно, да? И вдруг ты понимаешь, что там, за стенами, может быть, Патриарх. Непонятное слово, не очень понятное поначалу, да?
П. Крючков
— Ну да.
П. Алешковский
— И хотелось поглядеть — а вот увижу я, там, белый омофор? И вообще... Я помню это — это было интересно. Тем более, что...
П. Крючков
— Ну да, это же было... были времена, да...
П. Алешковский
— Советские времена...
П. Крючков
— Да. И...
П. Алешковский
— ...когда никаких столкновений, в общем...
П. Крючков
— Да-да-да. Вы постарше меня. Значит, это были времена Пимена и Алексия Первого, да?
П. Алешковский
— Да. Нет, Пимена, Пимена.
П. Крючков
— Пимена, да-да. А вот я помню, что...
П. Алешковский
— Про которого я ничего не знал. Не понимал.
П. Крючков
— Ну конечно! Я помню, что первый раз — собственно, и единственный, когда такой случай, я уже... это были уже ранние перестроечные годы, я в Переделкино тогда жил короткое время. Я даже целый год прожил вот как раз в Чуковском доме — полусторожем-полуэкскурсоводом. Ну, не важно. А работал я в «Независимой газете». Я помню, я бежал рано утром на поезд в Переделкино, на станцию. Это было лето. И так, знаете, уже было жарко, воздух колыхался. И лимузин — по-моему, это была старая «Чайка» или что-то в этом духе, я сейчас смутно помню — он поднимался с той стороны переезда, и окно было открыто. И там сидел покойный святейший Алексий Второй. И я увидел его. Это было так неожиданно — прямо ну недалеко, метра три. И я тогда еще... (Смеется.) Я помню, что я еще тогда был совсем нехристь, но что-то во мне кольнуло в сердце. Он такими глазами чудесными на меня посмотрел. И я поклонился в пояс. И он меня перекрестил. Вот такая была встреча... (Смеется.) Поднял руку. И я приехал на работу, и меня спрашивают: «Что это ты как ударенный?». Я говорю: «Да не знаю. Какой-то очень крупный чиновник ехал, священник». Вот. А потом я очень быстро... Меня поправили и сказали: «Дорогой мой, приехал Патриарх». Возвращаясь к Самаринскому санаторию, я должен сказать, хочется мне еще сказать вот что. Однажды ночью мне стало очень плохо. Видимо, это были ревматические боли. У меня потом это тоже возвращалось несколько раз. Ну, чудовищная боль в ноге, я проснулся от нее и не мог спать. И как-то эта боль подошла вместе со страхом.
П. Алешковский
— Еще бы — ночь.
П. Крючков
— Ночь, да. Со страхом. А соседом моим на соседней койке был мальчик по имени Леня, очень добрый человек, который ко мне очень хорошо относился. И я... И страх так, знаете, усилился, мне казалось, что я брошен. Я как-то начал... Какие-то даже грешные мысли пошли по поводу того, что я не нужен своей семье, и что вот я здесь. В общем, как-то очень уныло и грустно. Может быть даже, я заплакал. Он, во всяком случае, проснулся, сел со мной рядом и спросил, в чем дело. Я говорю: «У меня ужасно болит нога, ужасно болит. И мне страшно». Он сказал: «Ты не бойся. Я...» А болит нога, и я ее так все время тру — тру, тру, тру. Так поглаживаю, но только энергично. Он говорит: «Ты не бойся. Ты вот просто расслабься, ляг спокойно, а я тебя буду гладить и посижу с тобой, пока ты не уснешь». Сейчас даже вспоминать не могу — слезы подкатывают. Какой светлый человек, храни Господь его. Надеюсь, он жив. И он со мной сидел, пока я не уснул, этот мальчик.
П. Алешковский
— Сколько лет Вам было?
П. Крючков
— По восемь.
П. Алешковский
— Это здорово! Восемь лет, да...
П. Крючков
— По восемь лет. Вот я думаю, что тогда и узнал, что такое христианство, не зная этого слова. Потому что это было настоящее проявление качества души и ничего другого.
П. Алешковский
— Да, братского отношения.
П. Крючков
— Качеств души, братского отношения. «Я не буду спать», хотя хотелось, «я посижу с тобой». И он сидел, гладил мне ногу, и я уснул, чувствуя себя защищенным. Вот!
П. Алешковский
— Обласканным. Нужным. Защищенным, да.
П. Крючков
— Обласканным и защищенным. Вот чего, оказывается, всю жизнь подсознательно и сознательно мы жаждем и хотим — чтобы мы были защищены, чтобы мы были не одни. Сейчас, конечно, понимаешь, что Господь не оставит, ты у Него в горсти. Но тогда... Тогда, тогда... Вот тогда это пришло таким образом. Я очень-очень благодарен этим годам, этому дому. И сейчас — ну, я употреблю это слово просто потому, что... Хотя корень у него... (Смеется.) Такой... Ну, я сейчас очень горжусь, признаюсь Вам, в хорошем таком смысле слова, очень горжусь тем, что мои детские годы прошли в доме Юрия Федоровича Самарина. Вы знаете, мне это как-то очень приятно. Потому что в доме человека, который разрабатывал христианскую реформу, который огромное количество своих сил и средств тратил на простой народ, у которого не было, совершенно не было стяжательства никакого, который был по натуре своей просветитель... Когда он умер, Достоевский написал где-то, что «вот и Самарин умер — один из тех людей, которые доводили все до конца».
П. Алешковский
— Давайте напомним, что это «Светлый вечер» с Петром Алешковским и Павел Крючков у нас в гостях. Кто-то слышал его здесь, на радио «Вера», где он работает, в том числе, кто-то знает, что он завотделом поэзии в «Новом мире», а кто-то...
П. Крючков
— В Литературном музее!
П. Алешковский
— ...видал его в Литературном музее Чуковского, где он тоже несет свою давнюю-давнюю, долгую вахту, которая вот началась со знакомства... Случай свел, что называется. А скажите, пожалуйста, вот уроки были запоминающиеся или абсолютно такая вот серая череда? Ведь Вы говорите о врачах. А воспитатели — это одна сторона...
П. Крючков
— Ну. воспитатели были и учителя очень часто. Очень часто. Запоминающиеся. Я именно тогда понял, что я точно не стану математиком.
П. Алешковский
— Ой! Да, это было... Я думаю, что это всякий, кто сегодня в гуманитарной сфере, понял давным-давно.
П. Крючков
— Вот. (Смеется.) Мне очень нравилось... Я очень боялся этой всей учебы и диктантов, вообще всего... Учился я плохо, на тройки. Но одна вещь мне очень нравилась — мне очень нравилось пересказывать. Мне очень нравилось изложение. Когда читают тебе произведение, а потом ты должен пересказывать, я обязательно ставил себе задачу исправить это произведение. (Смеется.)
П. Алешковский
— О, понятно. Я вот как раз ждал — что же Вы прифантазировали?
П. Крючков
— Вот, добавить туда.
П. Алешковский
— И Вас колотили по голове, безусловно?
П. Крючков
— Конечно. Но мне это очень нравилось. Мне это очень нравилось.
П. Алешковский
— Это второй-третий класс?
П. Крючков
— Да, второй-третий класс, совершенно верно.
П. Алешковский
— Ох, вот если бы мне такой попался ученик, я бы, конечно, его поддержал!
П. Крючков
— Я вот сейчас, знаете, еще одну вещь думаю.
П. Алешковский
— А у нас не поддерживают таких! У нас таких обычно стыдили и говорили: «Вот, понимаешь, «Му-Му» ему тут прочитали, а он придумал что-то про Герасима, там, и еще прочее.
П. Крючков
— Ну да.
П. Алешковский
— Но у ребенка в этот момент как раз открывается что-то, да? Фантазия работает. Хочется ведь... Наверняка, рисовали фантастические картинки, или воображали, или, оставшись наедине, фантазировали.
П. Крючков
— Вообще, да, мир фантазии — именно там — был невероятный, совсем другой, чем в Москве. Понимаете, в Москве все было под боком — родители, книжки, все. Двор. А там ты действительно жил в другой реальности.
П. Алешковский
— Как монастырь.
П. Крючков
— Как монастырь, да, совершенно верно. Я помню, как... Вот очень точно. Вот Вы сказали слово, которое я как-то побаивался произнести, но в этом что-то было. И действительно, вот я помню, например, однажды летом такая была игра — «Проверка на смелость» называлась. Нужно было пройти уже в сумерках, уже сгустились сумерки, нужно было пройти к пруду...
П. Алешковский
— Кладбище?
П. Крючков
— Нет, там достаточно. Там и в траве бегали ежи и змеи, и вообще чудо, что никого из нас...
П. Алешковский
— Неужели там и змеи были?
П. Крючков
— Были, были. И гадюки были, и ужи были.
П. Алешковский
— Или одно, или другое, серьезно.
П. Крючков
— Или одно, или другое? Значит, скорее всего, все-таки, тогда, ужи.
П. Алешковский
— Вас пугали, русалки, наверное, были.
П. Крючков
— Пугали, пугали со страшной силой.
П. Алешковский
— Ну конечно. И вот нужно было пройти в сумерках, там, я не знаю, 100 метров и взять что-то с такого пенечка, и вернуться обратно к ребятам, которые ждали тебя наверху...
П. Алешковский
— Доказать.
П. Крючков
— Доказать, что ты можешь. Страх был страшный. Невозможный. И я потом, когда спустя много лет стал немножко заниматься историей советской детской литературы (даже вот в «Новом мире» я долгое время вел рубрику «Детское чтение», вот сейчас только она закончилась), я вдруг увидел, я для себя определил, что такое талантливый писатель, пишущий для детей. Это тот, который сумел удержать и пронести сквозь годы те рецепторные переживания, которые он пережил тогда, когда ему было шесть, семь, восемь лет. Именно те. Не уже сдобренные, так сказать, своим взрослым опытом, а вот те, неочищенные. И так я полюбил Гайдара, например. (Смеется.) У него в лучших его местах это очень сильно схвачено. Удивительно, как это ему удалось.
П. Алешковский
— Гайдар — вообще очень странный писатель.
П. Крючков
— Очень странный.
П. Алешковский
— Очень. Если задуматься... Писатель хороший, местами очень идеологический — время такое...
П. Крючков
— ...а временами просто волшебный совершенно!
П. Алешковский
— А временами волшебный. И при этом мы знаем, что он совершенно нездоровый был человек.
П. Крючков
— Абсолютно.
П. Алешковский
— У него снесло голову от войны.
П. Крючков
— Ну, конечно, конечно.
П. Алешковский
— Он падал в припадках, и вообще все прочее...
П. Крючков
— Да-да-да.
П. Алешковский
— И вот... Вот все-таки...
П. Крючков
— У этих людей же, у этого поколения нервы были сбиты совершенно.
П. Алешковский
— То есть... Да — в 18 лет командовать полком!
П. Крючков
— Ну конечно, о чем мы говорим.
П. Алешковский
— Что он, сколько крови он перевидал. Это ужас.
П. Крючков
— Я, кстати, вот сейчас подумал, что как-то странно — вся наша жизнь вне лечения, то есть вне этих грязевых ванн, прогулок долгих, лежания на свежем воздухе на раскладушках и вне учебы, она, на самом деле, была вся аранжирована, в общем-то, таким, знаете, как Вам сказать... ну, советским, что ли, если угодно, декором. Песни мы пели советские революционные, фильмы мы смотрели бесконечно «Красные дьяволята» и это самое...
П. Алешковский
— Ну, это все смотрели!
П. Крючков
— Но при этом, при этом...
П. Алешковский
— А что, французское кино не показывали?
П. Крючков
— Показывали.
П. Алешковский
— Так они все посмотрели стандарт!
П. Крючков
— Но при этом я Вам хочу сказать одну вещь — что в школе, вот со всеми этими политинформациями, линейками, все-таки какой-то элемент такой, знаете, идеологический давёж — он чувствовался и даже входил...
П. Алешковский
— Конечно.
П. Крючков
— Он даже входил в тебя. А там это было элементом какой-то сказки. Вот что удивительно! (Смеется.)
П. Алешковский
— То есть там на этом не настаивали, да?
П. Крючков
— Абсолютно. Хотя этим все было сдобрено.
П. Алешковский
— Понятно.
П. Крючков
— И вообще, вот сейчас, прочитав книжку Капитолины Алексеевны Ахмедовой, которая выросла в свое время, в которое она выросла, и сложилась в свое время, я вижу, что уцелеть можно было, остаться человеком, при тех колоссальных нагрузках, какие у них были, у этих женщин, которые нами занимались, не очень высоких...
П. Алешковский
— Ну, нагрузки им были привычны...
П. Крючков
— Привычны. Не очень высокие... Но это, на самом деле, их закалило время, во-первых, которое за их спиной, — война... Это первое.
П. Алешковский
— Да-да.
П. Крючков
— А второе — все-таки вот никуда не денешься: да, качества души. Которые либо они выработали в себе, а скорее всего, они с ними и родились.
П. Алешковский
— Ну, в общем, в таких местах... Я не знаю, скажем, какой-нибудь Фонд «Шередарь» есть сейчас, который благотворительно строит на свои деньги, и это послераковых детей, которых уже как бы «списали», «списали на свободу», что называется, вылечили, но их надо реабилитировать, и это очень сложная задача. И конечно, туда идут подвижники. Конечно, там не уживаются люди такие, с улицы. И не уживаются те, кто говорит: «Я пойду». Пошел и убежал. Потому что никаких ударений, никаких восклицательных знаков. Это работа.
П. Крючков
— Мне еще важно, знаете... Вот я употребил сегодня это слово, совершенно, казалось, неприменимое к этим детским воспоминаниям, как проповедь моральная, а ведь она действительно была. Я вот сейчас вспоминаю, что та же Капитолина Алексеевна, наша старшая пионервожатая, она же воспитательница, она — все в одном лице, она говорила, что «я хочу»... Вот обращаясь к нам, мальчикам, вот именно к мальчикам, потому что были и мальчики, и девочки. «Я хочу, чтобы Вы выросли мужчинами, а не сопляками. Чтобы Вам можно было доверить какие-то серьезные дела, чтобы Вы могли заступиться за кого-то». Она все время эту мысль выговаривала и все время, как я теперь понимаю, не произнося, может быть, этих слов, все время воспитывала в нас качества совершенно вечные такие — достоинство и благородство.
П. Алешковский
— А физкультура была усиленная или, наоборот, щадящая?
П. Крючков
— Щадящая.
П. Алешковский
— Понятно. То есть поэтому Вас не мучили на физкультуре?
П. Крючков
— Нет, особенно не мучили. Я еще хотел сказать, что вот я начал весь этот разговор с того, как я там оказался, в этом Переделкино, в этом санатории, который, я надеюсь, возродится, если правда то, что говорят, что фонд «Подари жизнь» будет им заниматься... Я надеюсь, и дом уцелеет, потому что говорят, что флигельки стоят еще на месте, где мы занимались. А ведь это все...
П. Алешковский
— И главное здание стоит?
П. Крючков
— И главное здание стоит. Его надо, конечно, приводить в порядок. Но...
П. Алешковский
— Карельскую березу, я думаю...
П. Крючков
— Нет, этого ничего нет. Шкафы в другом месте находятся. Ну, это не важно, понимаете? Если в руки хорошим людям попадет и будут деньги, то...
П. Алешковский
— Главное — место.
П. Крючков
— Стыдно, ужасно стыдно. Вот у меня все 2000-е годы было чувство стыда, что дом, в котором жил человек, послуживший, и он, и его семейство, во славу России, да еще как послуживший, а потом...
П. Алешковский
— Павел, при чем тут...
П. Крючков
— Сейчас... Ну... Конечно, это романтизм, я понимаю...
П. Алешковский
— При чем тут романтизм, этот романтизм? А сколько вообще уничтожено? Ведь вот же что страшно!
П. Крючков
— Петя, но когда руку протягиваешь, когда это рядом с тобой, это иначе чувствуется, иначе.
П. Алешковский
— Да, я понимаю. Да, да.
П. Крючков
— Вот это было рядом со мной. И мне поэтому было особенно больно. Конечно, я знаю — Господи, да что об этом говорить... Но просто я хочу сказать, что...
П. Алешковский
— А имение деревянное или каменное? Дом?
П. Крючков
— Смесь, смесь.
П. Алешковский
— Ну, чудом не сгорело!
П. Крючков
— Чудом, чудом!
П. Алешковский
— Потому что у нас же деревянная культура, и сколько сгорело вообще!
П. Крючков
— Да нет, то, что Господь уберег этот дом, я просто уверен, что это не просто так. Что, видимо, какое-то количество любви, которое в нем было, — мучительной, трудной и счастливой, — этот дом и спасло, конечно. А начал-то я с чего? С того, что если бы не добрейшая московская участковая врачиха наша, которую я называл, ее имя и фамилию, в одно слово — «Дорасоломоновна», если бы не она, я бы там не оказался. И вот как удивительно рифмуется...
П. Алешковский
— А помогло?
П. Крючков
— Помогло. Они меня вылечили.
П. Алешковский
— То есть она была профессионалом, Дора Соломоновна?
П. Крючков
— Абсолютно.
П. Алешковский
— Она поняла, что надо...
П. Крючков
— Да. Она была...
П. Алешковский
— ...что надо.
П. Крючков
— Она была супер-, ну просто невероятный профессионал. Но удивительно, как рифмуется судьба. Вот Вы сказали, что я связан с поэзией. Действительно, я не пишу стихов, но...
П. Алешковский
— ...но читаю их тоннами.
П. Крючков
— ...но читаю их, да, и дружу с поэтами, и публикую, и готовлю, и так далее, и так далее. И вот представьте себе, что в самом начале этого века, в 2000 году, я ставил в номер подборку стихов покойного ныне поэта, моего друга, он старше меня (да и Вы, по-моему, его знали) — поэта Игоря Меламеда.
П. Алешковский
— Конечно! Замечательный был человек. Увы, очень пострадавший.
П. Крючков
— Да, он получил за довольно много лет до кончины своей травму — он упал из окна.
П. Алешковский
— И рассказать не мог.
П. Крючков
— И встать не мог. И жил с этой травмой дома.
П. Алешковский
— И работал.
П. Крючков
— Да, И работал. И воцерковился. И наш общий знакомый — отец Константин Кравцов — его крестил и ездил причащал. Но я хотел сказать вот что, и, может быть, это будет красиво, закольцует мою эту историю. Я готовил его подборку в 2000 году в «Новом мире». И там было стихотворение, прочитав которое, я не поверил своим глазам. Он написал о своей участковой врачихе, которую он, как и я свою, называл в одно слово. Ее звали Ева Ароновна, тоже еврейка. Он называл ее «Евароновна». Причем, она была такая «еврейская еврейка», то есть она идиш знала. Дора Соломоновна-то наша, я думаю, нет — она была советская простая тетенька.
П. Алешковский
— Городская, советская.
П. Крючков
— Да, городская. И вот он обращается к ней в стихотворении, к этой женщине, с просьбой, чтобы она помогла ему оттуда, с Неба, облегчить его страдания. Это совершенно невероятные стихи. И главное, что они срифмовались с моей... И я потом приехал к Игорю и говорю: «Ты знаешь, ты написал про меня, про мою историю». Я рассказал ему про мой вот этот санаторий, про Самаринский дом и про Дору Соломоновну, которая меня отправила туда и таким образом изменила мою судьбу, потому что потом я через этот санаторий оказался в Доме Чуковского, ибо, спустя много лет, закончив школу, я приехал проведать свой санаторий и зашел в музей — и уже остался там по сегодняшний день. Я могу прочитать Вам стихотворение Игоря Меламеда, которое мне очень дорого...
П. Алешковский
— Давайте, давайте!
П. Крючков
— И я счастлив, что я имел отношение к его публикации. Оно грустное — но что же... Зато какое очистительное, посмотрите! И какой удивительный образ в конце!
В больничной ночи вспоминай свое детство и плачь:
и жар, и ангину, и окна с заснеженной далью.
Придет Евароновна к нам, участковый мой врач,
и папа ей двери откроет с бессонной печалью.
И мама грустна. И в глазах ее мокрая муть.
Одна Евароновна с радостью необычайной
то трубкой холодной вопьется мне в жаркую грудь,
то в горло залезет противною ложкою чайной.
Я с ложкою этой борюсь, как с ужасным врагом.
— Ты скоро поправишься, — мне говорят, — вот увидишь...
Потом Евароновне чаю дают с пирогом,
и с мамой веселой они переходят на идиш.
Ах, Ева Ароновна, если ты только жива,
склонись надо мной, сиротою, во тьме полуночной.
В больничном аду повтори дорогие слова:
— Ты скоро поправишься с травмой своей позвоночной.
Попей со мной чаю, а если ты тоже в раю,
явись мне, как в детстве, во сне посети меня, словно
ликующий ангел, — где чайную ложку твою
приму, как причастье, восторженно, беспрекословно.
П. Алешковский
— Да. Ну что ж, вот мы под конец и помянули поэта Игоря Меламеда.
П. Крючков
— Да, и помянули поэта, и я думаю, что вот это...
П. Алешковский
— Который, конечно, обездвиженный, жил героически.
П. Крючков
— Да, да, героически. И вот на самом деле он написал о моем детстве, понимаете? Я тоже сейчас восторженно, беспрекословно поминаю моих дорогих врачей, которые в детстве так мне помогли и воспитали меня.
П. Алешковский
— Ну что ж, большое-большое спасибо! Павел Крючков был у нас в гостях на «Светлом вечере».
П. Крючков
— Спасибо!
