«Семья и творчество». Светлый вечер с Константином Гадаевым

У нас в гостях был поэт, телережиссер Константин Гадаев.

Мы говорили с нашим гостем о семье и поэзии, о родителях и детях, о традициях, творчестве и воспитании.

Ведущие: Константин Мацан, Анна Леонтьева, Алла Митрофанова

---

---

А. Леонтьева 

— Добрый светлый вечер! Сегодня у нас в студии Константин Мацан... 

К. Мацан 

— ...и Анна Леонтьева. 

А. Леонтьева 

— Сегодня у нас в гостях поэт и телережиссер Константин Гадаев. 

К. Гадаев 

— Здравствуйте, Аня, здравствуйте, Константин, здравствуйте, уважаемые радиослушатели! 

А. Леонтьева 

— Сегодня мы хотели поговорить, как обычно в понедельник вечером, о нашем насущном — о семье и поэзии, родителях, детях и воспитании, различных традициях. И поскольку у нас в студии поэт Константин Гадаев, то я подозреваю, что очень многие ответы прозвучат в стихах.  

К. Гадаев 

— Я тоже на это надеюсь, потому что это всегда точнее и глубже получается, чем то, что я могу устно как-то выразить. Я надеюсь, что для Вас это тоже будет так. Можно начать со стихотворения? 

К. Мацан 

— Вот я как раз хотел попросить, чтобы у нас сегодня точкой «входа» в дискуссию, в программу, разговор стало стихотворение — оно задаст сразу основные темы и направления.  

К. Гадаев 

— Да. Это стихотворение посвящено моим родителям — Лазарю и Алле. Ну, по сюжету Вы, конечно, поймете, что это рассказ моей мамы, так как я не мог этого видеть, но то, что там описывается, это, конечно, мои впечатления тоже от жизни в Осетии, потому что отец мой родом из Осетии был.  

Я в животе твоем уже толкался, 

Уже мне имя, если будет мальчик, 

В пример для подражанья выбирали, 

Предугадать судьбу мою пытаясь,  

Когда отец под самый Новый год 

Повез тебя в родную Сурх-Дигору 

На свадьбу тети Зои.  

Как редкий снег припорошил накрытые столы. 

Уселись, чтоб не мерзнуть, тесно-тесно. 

Кипели мяса полные котлы,  

На пироги раскатывали тесто.  

Ходил по кругу чайник араки, 

Кто сколько дал, по списку выкликали. 

Нахохлившись, сидели старики, 

И девушки поодаль ворковали.  

Темнело быстро, двор вовсю гудел,  

Протягивали лампы-переноски, 

Играла гармонистка, снег летел. 

Мужчины хором пели. Папироски 

Их лица озаряли тут и там,  

Издалека приехавшим гостям 

Стелили в доме. «Лазарь, я продрогла, —  

Сказала тихо. — Где мы будем спать?».  

Под белым слоем мерзлая дорога, 

Соседский сонный пес раззявил пасть.  

«Ты дом Михала помнишь? Тут недолго».  

Их положили, вроде как, в сенях —  

Ни света, ни тепла. Зато подушка 

Была столь велика, что полусидя 

Спать приходилось. Поверх одеяла, 

Тяжелого и так, еще и бурка. 

Пригрелись, пошушукались. Отец, 

Точнее, будущий отец, уснул.  

А будущая мама все глядела,  

Привычная к комфорту городскому, 

Все вслушивалась: темень — глаз коли. 

Какой-то шорох — мышь? А что за скрип?  

Как будто вор крадется осторожный, 

И все ясней, настойчивей, тревожней 

Каких-то мерных гулких капель стук.  

«Проснись же, Лазарь! Что это за звук?».  

Тут распахнулась дверь. Хозяин дома 

С веселой хитрецою из-под кепки,  

Шатнувшись, растопырил кирзачи. 

Сияет керосиновая лампа  

В руке, в другой — тарелка с пирогом, 

Три чарки араки посередине. 

Прокашлялся, и вдруг как заорет: 

«Фадес-фадес! Вставайте! Новый год!» 

(«Фадес-фадес!» — это по дигорски «тревога-тревога!».) 

Я вижу маму в шатком свете лампы, 

Живот свой обхватившую в испуге, 

И у кровати на столе дощатом 

Коровы обезглавленную тушу,  

И тут же, рядом — голову с глазами 

И таз эмалированный для крови.  

Дожив до сорока пяти годов, 

Я, как тогда, похоже, не готов,  

Что будет светом прорвана завеса.  

И кто тогда заступится за нас? 

Глядит в меня коровий мертвый глаз, 

Иголка капли шлепается в таз. 

И скоро — жизнь, а я в ней ни бельмеса. 

А. Леонтьева 

— Спасибо большое! 

К. Мацан 

— Спасибо! 

А. Леонтьева 

— Я замечаю — вот уже, Константин, Михаил Кукин, Ваш друг, был у нас в гостях, — когда читаются такие стихи, то очень сложно потом вот сразу включаться в передачу, потому что хочется помолчать и дать слушателю тоже... Но время идет... И поскольку Костя сказал, что у нас первый стих задаст тон беседы, то я хочу у Вас сразу спросить: вот Ваши армянско-осетинские корни, Ваша родня — какое влияние они оказали на Вас как на мужчину, как на мужа, как на человека? Вот какие традиции Вы хотели бы оттуда вынести, что Вам там нравилось? 

К. Гадаев 

— Мне вообще кажется, что чем больше в детстве человек разных видит укладов жизни, что ли, или разные жизненные фактуры, тем он богаче потом становится. То есть никогда не нужно бояться, мне кажется, даже если это не очень какие-то веселые моменты или не очень легкие, давайте детям возможность пожить, особенно когда они не как туристы это делают, а когда есть родня какая-то в деревне. К сожалению, это уже... Вот я своим детям уже не мог этого обеспечить. А в моем детстве это было. Отец, конечно, на себя одеяло тянул, так как мама моя армянка... Отец у меня скульптор, осетин, а мать — армянка, она была детским врачом всю жизнь. И мама уже родилась в Москве. А отец был настоящим деревенским парнем, который приехал учиться в Москву, стал художником, скульптором выдающимся и остался в Москве. Ну, и он, конечно, все время хотел, чтобы я как-то ближе был к его родным местам, как бы пытался из московского мальчика сделать горского. (Смеется.) Что, конечно, ему не удалось, но впечатлений мне надолго хватило, потому что каждое лето я там находился. Отчасти, в этом стихотворении, которое прозвучало, глазами мамы (там сказано — «привычная к комфорту городскому»), как она боится как-то шорохов, как она реагирует на простые бытовые вещи. Отец-то уснул, потому что для него — ну подумаешь, сливают кровь с коровьей туши! Ничего страшного — в таз падают капли, подумаешь! А для нее это кошмар в стиле Дали, наверное. Примерно то же самое я испытывал — там в другом стихотворении есть, — когда нужно было выбегать в огород по нужде ночью при звездах, или когда надо было ночевать в лесу где-то там во время сенокоса. Еще, плюс, языковой барьер у меня был — отец с матерью не разговаривали на одном языке, на русском разговаривали, в смысле, и поэтому я толком не знал осетинского...  

А. Леонтьева 

— А что там нравилось — вот в семьях в этих, в отношениях? Потому что... 

К. Гадаев 

— Ну вот я на примере своих двух бабушек... То есть это, в некотором смысле, противоположности. Потому что армянская бабушка — она была невероятно витальная, ураган просто! Это не значит, что у нее в жизни не было трудностей, но она вообще очень любила пировать, всегда устраивала всякие дела своих родственников — в общем, очень активная женщина была. И такая картинка — она снимала дачу в Малаховке, где все мы росли, и когда она переезжала, она нанимала «ЗИЛ» огромный, грузовик, потому что она туда погружала огромный холодильник на 25 персон, сервиз, потому что 5 августа все должны были приехать, у нее был день рождения. И под этот день рождения она засовывала в эту машину чуть не всю квартиру. Швейную ножную машинку «Зингер», невероятно тяжелую, и всегда говорила: «Я буду шить», но ставила на нее телевизор «Темп», тоже громадный, кто помнит, и, конечно, больше к ней не прикасалась, потому что шить — это не в ее духе было. Но зато 5 августа она накрывала пинг-понговские столы белыми скатертями, и кто не приезжал, тот подвергался опале.  

А. Леонтьева 

— (Смеется.)  

К. Гадаев 

— Да, еще она, когда загружала машинку, садилась впереди и на коленках везла часы с боем. То есть на дачу она везла.  

А. Леонтьева 

— С боем, на дачу. (Смеется.)  

К. Гадаев 

— И дочки ей все время говорили: «Мама! Ну куда ты это везешь?». Она говорила: «Все!», по-армянски ругалась, и говорила, что все должно быть хорошо. И вот она ехала — это эпическая совершенно картина — впереди, и часы периодически, значит, издавали... 

К. Мацан 

— Били! 

А. Леонтьева 

— (Смеется.) 

К. Гадаев 

— Били, да. То есть это вечная картинка, она у меня в глазах. И совершенно противоположная — когда я приезжал в Сурх-Дигору, в родную деревню отцу, совершенно противоположная... Они обе очень красивые были, надо сказать. Но одна вот со своей вот такой вот... Ну, очень разной красотой. И бабушка моя — ее Дофка звали, но мы ее звали Нана, это такое детское обращение к бабушке, — она была очень красивая женщина. Но это была совершенно вот прожившая тяжелейшую жизнь, потерявшая мужа, который погиб на войне, оставил пятерых детей. Она их поднимала, это крестьянский быт, она всегда вставала в четыре часа утра, ну, в общем, ухаживала... Ну, все могут это представить. И ее красота — это вот в одном стихотворении у меня есть, это смиренного старения красота была. То есть мне уже до ста... В ней главное было смирение. Почему я сказал о противоположности — потому что бабушка Ася была, вот я уже сказал, как ураган, а бабушка вот Дофка — она была смиренным человеком и очень таким сдержанным, потому что вообще в осетинской культуре не принято такое вот шумное... не принято такое, особенно для женщин — как-то выражать свои чувства слишком... Ну, и та, и другая ситуация, она... Что я в семье хотел бы... Мне недавно было 50 лет, я попытался всех собрать. Это, конечно, идет от армянской бабушки. Потому что как-то все разобщились, как только их не стало, никто не стал собираться, и захотелось это привнести. И как-то объединить детей. А от той бабушки — это вот какая-то, да... От той ситуации вообще — это понимание совершенно другой стороны жизни, которая... Мы далеки от нее, но большое счастье, что во мне это сидит. И вот я недавно детей возил, но, к сожалению, они как туристы уже были в горах, познакомились с братом и сестрами, но вот так пожить хотя бы месяц-два и каждый год и что-то впитать по-настоящему — запахи, вкусы, там вообще отношение к жизни совершенно другое у их ровесников тамошних, — вот этого, к сожалению... Сейчас просто некуда ехать... 

К. Мацан 

— Вы так интересно рассказали о том, что... начали даже с того, что хорошо бы ребенка отправить, если есть возможность, пожить в деревне. А вот если нет возможности, что мы, обречены, получается? Потому что вот то, что Вы говорите о деревенском быте, это будет природа, красота, но есть ли что-то именно в человеческих отношениях, что рождено в этой красоте, что может быть от сердца к сердцу как-то привнесено в город? Ну не только же дело в деревьях вокруг поля... 

К. Гадаев 

— Конечно! 

К. Мацан 

— А вот какой опыт именно человеческий, который можно было бы так экстраполировать и бережно сохранить даже в городе, в квартире, Вы вынесли оттуда? 

К. Гадаев 

— Да, но чтобы что-то передавать, нужно это в себе иметь. У отца моего, конечно, это было, и он как раз это передавал, не только мне, а многим окружающим людям. То есть это в его скульптурах есть. То есть сейчас, когда приходят... Ну, может быть, надо пояснить, что он оставил большое наследие, и сейчас как бы музей-мастерская, открыты двери всегда, и приходят студенты, которые учатся искусству или искусствоведению, много бывает людей. И мне приходится разговаривать. И часто как раз разговор заходит о том, какова, в чем заключена внутренняя сила этих работ. На фоне современного искусства, которое часто заостряет такие трюковые моменты, которое хватает тебя за полу одежды и как бы говорит: «Посмотри на меня! Я вот так вот могу! Вот, вот забавно, посмотри, как это все неожиданно и интересно!», работы отца — они, наоборот, говорят: «Не хочешь — проходи. Проходи. Еще вернешься». Вот. И в этом их сила. И, конечно, это связано с его возрастанием в среде своей родной национальной. Потому что там это вот не принято, как я уже говорил, вот так вот несдержанно относиться друг к другу.  

К. Мацан 

— Видимо, «проходи-проходи, еще вернешься», но кто-то остановится и все-таки посмотрит. Если он может на глубину нырнуть, видимо, очень многое получит.  

К. Гадаев 

— Да.  

А. Леонтьева 

— Мы с Костей говорим об этом, ну, как бы вот не читая «Википедию»... Ну, сразу, для тех, кто не знает, — Константин — сын великого скульптора Лазаря Гадаева, и, в первый раз очутившись в мастерской, где стоят культуры отца Константина, Лазаря, я подумала, что если бы я не верила в Бога, то я бы посмотрела на эти скульптуры и поверила бы в них — столько в них какой-то... Да, там передана вера, вот вера в Бога. Вот больше ничего не буду говорить, все остальное, конечно, можно погуглить... 

К. Гадаев 

— Он какими-то своими сложными путями... Он был крещеный человек, уже во взрослом состоянии его друзья крестили, но не воцерковленный, потому что в Осетии ведь, несмотря на то, что в целом, христианами считает большинство себя, но, тем не менее, это сложно — за столом произносятся тосты, которые все-таки связаны с другими культами. И такой вот традиции как-то... Ну, среди интеллигенции — есть, а так вообще традиция ходить в храмы — этого очень мало. И поэтому отец больше через свое творчество к этому шел и обозначил его движение. У него в более ранних рисунках часто встречается тема человека, несущего свой крест. Это очень интересно и характерно для... Он 60-х годов человек, и это очень характерно, что его интересовала метафора как бы, метафорическое понимание — человек, несущий свой крест. И у него этот мотив встречался в работах, и не один раз. Но постепенно он, уже читая, столкнувшись с Евангелием... Осталось потрепанное «Евангелие от Луки», самое такое...  

А. Леонтьева 

— Популярное.  

К. Гадаев 

— ...массовое издание, да, массовое издание. И там многое подчеркнуто. Видимо, оно ему дорого было, как наиболее подробное, наиболее вот... И он постепенно, этот человек, несущий крест, обрел лик Христа. Потому что последние его работы — великолепный евангельский цикл, который я целиком вот уже после его смерти выставлял в Музее имени Пушкина. Вот в отделе личных коллекций была прекрасная выставка — там выставлен был наконец весь цикл.  

А. Леонтьева 

— Сегодня у нас в гостях Константин Гадаев, поэт и тележурналист. Но говорим мы, как всегда по понедельникам вечером, о счастливой семье.  

К. Гадаев 

— Вот мы по традиции... Вот Вы сейчас еще раз представили, и мы сначала начали новую часть, и давайте новую часть тоже стихами начнем, да?  

А. Леонтьева 

— (Смеется.) Отличная идея!  

К. Гадаев 

— Можно? 

А. Леонтьева 

— Отлично! 

К. Гадаев 

— Вот. Это просто чтобы перейти, действительно, к семье. Это стихи, посвященные моей жене... 

В такую-то мокредь 

Что делать нам, родная?  

Давай в окно смотреть, 

Плед общий подминая. 

Да ну его, кино! 

Есть красное вино, 

Есть черные маслины, 

Изюму пиала.  

Взаимного тепла,  

Господь, пошли нам. 

А хочешь — попоем,  

Помучаем гитару. 

Тут главное — вдвоем, 

Тут главное — на пару.  

Споешь мне после всех  

Моих кричалок ротных 

Про ангелов про тех,  

Про перелетных 

И нам с тобой туда, 

Где люты холода,  

Где в комнатке у Раи 

Над Яснушкой-рекой 

Я был совсем другой, 

И ты была другая. 

Пуховый плат зимы, 

Окошечки на вате... 

Ах, как теснились мы 

На панцирной кровати! 

И кто-то, как сейчас,  

Меж страхом и страданьем 

Берег в ладонях нас 

И согревал дыханьем. 

Нальем еще вина —  

За тех, кем стать могли бы, 

И все ж тогдашним нам —  

Отдельное спасибо. 

Через шестнадцать лет  

В пример мужьям и женам, 

Завернутые в плед, 

Сидим — и хорошо нам. 

К слову сказать, не шестнадцать, а двадцать два... Это немножко... Двадцати лет сейчас... Это немножко раньше написано. Вот. 

А. Леонтьева 

— Константин, а сколько Вы в браке с Еленой? 

К. Гадаев 

— Ну, в браке двадцать лет, а так двадцать два года мы вместе, да. 

К. Мацан 

— Знаете, я однажды в книжном магазине увидел книгу, по-моему, авторства жены философа Николая Бердяева (не помню сейчас, как ее зовут), но она называлась очень интересно, очень так характерно — «Жена философа: профессия». А вот жена поэта — это профессия? 

К. Гадаев 

— Ну, у меня-то как... Вот еще я по маме знаю... Интересно, однажды я сказал: «Сколько же отец успел!» — с каким-то, видимо, юношеским... ну, не упреком, маму упрекать не в чем было, она прекрасный врач была, но что-то мы с ней, видимо, ссорились... И она замечательно сказала, что «если б не я, не сделал бы». И это очень точно, потому что если женщина, которая рядом, ведет себя... Ну, профессия — не профессия, но какое-то вот это вот уважение к этому делу внутреннее... Это не надо манифестировать, это не надо... Моя жена — может быть, это и подробность такая интимного свойства, — когда теща сказала: «А чего же тогда денег не зарабатывает он?» (это когда мы поженились, у меня как раз провал в работе был), она сказала: «Мама, я выходила за поэта, а не за бизнесмена». И эффект... Вот я просто хочу сказать, как это действует. Эффект противоположный. Я сразу побежал подвиги совершать для нее — то есть открыл программу, начал зарабатывать... 

А. Леонтьева 

— Все заметили? Это был лайфхак, дорогие женщины! (Смеется.)  

К. Гадаев 

— Вот. А если бы она — я просто знаю себя, и отца знаю — сказала: «Иди, давай!», что-то такое начала грубить, как многие женщины делают, я бы, наверное, лег на диван и изображал бы из себя поэта. И не побежал бы зарабатывать. Поэтому вот эти вещи очень важны. Я вообще, когда шел сюда, думал о том, что вот «Анна Каренина» начинается с известных всем слов, что каждая семья счастлива одинаково, а несчастлива — каждая по-своему. И я внутренне для себя как раз думаю, что ровно наоборот. Потому что я видел... Вот у Вас тут недавно, я знаю, были Бурмистровы, например, да? Это семья, где одиннадцать детей, они живут приходской жизнью. Это вот такие радость и счастье, естественно, связанные с трудностями тоже, но счастье — безусловное. Я знаю семьи, которые состоят из двух любящих друг друга людей, которые посвящают свои труды воспитанию... Ну, не дал Бог детей, но это брак, который тоже освящен и который строится на любви. И эти вот разнообразные счастья. А несчастье — оно, по моим наблюдениям, всегда одинаковое — это когда два человека перестают слышать друг друга. Причем, это начинается с очень малого, с бытовых каких-то моментов, когда человек перестает другого в какой-то ерунде понимать. И вот тут начинает действовать эта страшная нелюбовь. Она по крупицам набирается, и когда люди не разговаривают друг с другом или у них табуированные какие-то темы, потому что они знают, что они не найдут общего языка, вот здесь как раз начинается это несчастье. И, по-моему, оно всегда одинаковое — то есть двое перестают друг друга слышать, дальше несчастье на детей распространяется, на родителей, на всех. И, по-моему, это всегда одно и то же. Ну, за исключением, конечно, каких-то экстраординарных ситуаций.  

А. Леонтьева 

— Я, кстати, с Вами очень согласна. И я тоже думаю, что счастье — это такое вот... Оно такое разное. И, действительно, на нашей программе мы тоже это имели возможность наблюдать. Мы говорили с разными людьми из разных семей — и оно такое разное... 

К. Гадаев 

— Вот недавно у меня в мастерской попросили, там, ну, небольшую свадьбу, человек на 15, уже друзья детей поженились... И я тоже думал, что сказать, и такую формулу, что надо привыкать к недостаткам друг друга и никогда не привыкать к достоинствам. А происходит ровно противоположное, как правило, потому что женщина привыкает к тому, что мужчина все время приносит чего-то, зарабатывает, мужчина привыкает, что у него всегда в доме уютно. Ну, или как-то так — жизнь по-разному строится у всех. Но к хорошему человек быстро привыкает, а вот недостатки — они чем дальше, тем больше они выпячиваются. Причем, опять же, самые простые, бытовые. Потому что человек вот что-то делает из раза в раз не так, как кажется другому супругу. И на этом начинается трещина — опять же, на ерунде какой-то. То есть эти недостатки — они выпирать начинают. Поэтому привыкать к недостаткам — это вот... Я не обращал внимания, Вы, наверняка, обращали... Я очень люблю, ну, естественно, как почти все на земле, XIII главу о любви апостола Павла... 

К. Мацан 

— В «Первом послании к коринфянам»... 

К. Гадаев 

— Да, в «Первом послании к коринфянам». И там — ну, всегда: «Любовь долготерпит, милосердствует» и все эти слова — они сразу ложатся. А вот «любовь не ищет своего» — я на это не очень обращал внимания. Но, как с возрастом бывает, какие-то вещи совершенно по-другому понимаешь. И сейчас я думаю, что это наиважнейшее, ну, одна из самых важных вещей — не искать своего. Я просто не очень понимал, что это значит. А это значит, как мне кажется, это вот наша вся эгоистическая составляющая — она в семье работает, распространяется на жену, распространяется на детей. То есть мы в детях ищем даже своего — мы хотим, чтобы они удовлетворили наше тщеславие. И это не любовь. Это не любовь, это уже люди путают эти вещи, когда толкают детей куда-то в соответствии со своим тщеславием, даже вопреки их желанию, куда хотели. Я не говорю о воспитании, о дисциплине, а говорю вот именно об этом тщеславном качестве. Вот. И вот это «не искать своего» — вот это очень-очень важно. Очень-очень трудно.  

А. Леонтьева 

— Константин, но Вас отец не толкал вот... Ну, вернее как — родители, они не толкали Вас на что-то, не заставляли?.. 

К. Гадаев 

— Нет, отцу слишком трудно это все давалось. Есть в искусстве «бизнесмены от искусства», я их так называю про себя. Они очень толкают детей туда, потому что — ну почему же, чем плохо, да? Чем плохо? Тяжелая работа, но можно заработать хорошо очень. Для отца это было внутреннее страдание, переживание огромное. То есть ему с кровью все это давалось. И поэтому толкать другого человека — это просто невозможно, потому что — вдруг у него нет призвания? И он будет... Вообще-то, художник без призвания — это несчастный человек, тем более... Поэтому даже видя во мне какие-то таланты, безусловно, он все-таки ждал, чтобы я сам решался на какие-то вещи. Он вообще не очень многословен был, но вот чем дальше, тем больше я каждое его замечание, связанное с воспитанием вкуса, эстетикой... Он ничего не воспитывал, но, наверное, чтобы коротко об этом сказать, я после его смерти нашел письмо, адресованное его другу, художнику... Не буду его называть. И он, как я из письма понял, этот художник ему написал, что «я своим талантом, своим искусством больше заниматься не хочу — я устал, я сейчас все посвящаю своему сыну, он, он пусть вырастает, он очень талантливый, и я вот посвящаю жизнь»... И отец ему пишет — не знаю, отправил ли он, это, видимо, черновик: «Ты знаешь, — говорит, — ты меня очень расстроил своим письмом, потому что твоему сыну нужна не мелочная опека, а мощно работающий рядом отец».  

А. Леонтьева 

— Круто! 

К. Гадаев 

— «А со своей проблемой он разберется». И это была его воспитательная доктрина. Тем более, что он не имел отца, у него не было опыта, как себя вести, поэтому он просто показывал, что называется, ну, какой-то пример, да. И еще одно очень важное — простите, что я, наверное, зарапортовался... 

К. Мацан 

— Нет-нет-нет... 

К. Гадаев 

— Но просто это очень важно. Он не боялся... Я помню его фразу, он даже ее не раз говорил: «Я, наверное, плохой отец». Он не боялся показаться, дать возможность своему сыну усомниться в качествах его отцовских. Вот даже если сейчас позволите потом, я вот обращенное к детям стихотворение... Там Вы заметите, что как раз вот этот момент я воспринял.  

К. Мацан 

— Потрясающе глубокие, интересные вещи, на мой взгляд, Вы рассказываете. Мы сейчас подвесим интригу со стихотворением, прервемся на небольшую паузу и потом вернемся к разговору в «Светлом вечере» с Константином Гадаевым, поэтом и телережиссером. В студии Анна Леонтьева, я — Константин Мацан, не переключайтесь.  

А. Леонтьева 

— Сегодня в нашей студии поэт, телережиссер Константин Гадаев, и мы остановились на самом интересном — мы говорили о том, как отец, Лазарь Гадаев, написал своему другу... Мне так эта фраза понравилась! Вы можете еще раз сказать, вот как отец написал — что он хочет... 

К. Гадаев 

— Ну, он написал, что «твоему сыну нужна не мелочная опека твоя, а мощно и творчески работающий рядом отец».  

А. Леонтьева 

— Вот это, мне кажется, потрясающе, да?  

К. Гадаев 

— А со своими проблемами он разберется сам.  

К. Мацан 

— Потрясающе, да. 

А. Леонтьева 

— Мы оба считаем так с Константином.  

К. Гадаев 

— Да.  

А. Леонтьева 

— Вы хотели прочитать стих. 

К. Гадаев 

— Да. Ну, это вот оно, такое стихотворение, написанное с улыбкой, но обращенное к детям как раз. Мы любим жить, бывать в Осташкове, там снимаем иногда дом. Вот Аня знает этот дом прекрасно. И это написано в этом доме.  

Вот опять заморосило,  

Под стреху забился кот. 

Если б вы меня спросили,  

Я б ответил: «Жизнь не ждет,  

Вся, как этот дождь, пройдет». 

Прошу обратить внимание на эту строчку: «Если б Вы меня спросили»... 

Вот опять заморосило,  

Под стреху забился кот. 

Если б вы меня спросили,  

Я б ответил: «Жизнь не ждет,  

Вся, как этот дождь, пройдет». 

Расправляйте, детки, крылья! 

Скука — над душой насилье.  

Мало-мальское усилье 

Нас спасению ведет. 

Можно огород копать,  

Можно и стишки кропать.  

Мало ль, что на свете можно!  

Надо б только осторожно  

Нам с гордыней поступать.  

От нее-то все и беды, 

Хоть бывают и победы.  

Жаль, победы все не те,  

Не на должной высоте. 

Жизнь не ждет, пытаться надо, 

Не лениться, не тупить,  

Не себя, а тех, кто рядом,  

По возможности, любить. 

Пусть не разом, понемногу 

И приятелю, и Богу  

Долг стараться отдавать, 

Никогда не унывать  

И вопросы задавать. 

Ну, а если нет вопросов,  

Как у глупых тех матросов,  

Повторюсь я: жизнь не ждет.  

Все, пойду, засяду букой  

Со своею ноутбукой.  

Знайте, дети, наперед: 

У поэтов нет ответов,  

И поэтому советов  

Папа Ваш не раздает.  

Сам-то кое-как живет.  

P.S. Хорошо, что дождь идет!  

А. Леонтьева 

— (Смеется.) 

К. Мацан 

— Спасибо огромное! Ну, вот как-то прямо отталкиваясь от того, о чем Вы раньше сказали, и продолжая этим стихотворением, вот ребенку нужен работающий рядом отец, парящий отец. Тут очень важное слово, мне кажется, «рядом». Есть такая фраза, ее иногда, такой диалог вспоминают, когда один собеседник говорит, что «я готов ребенку посвятить всю свою жизнь». На это отвечают: «Не надо проживать жизнь за ребенка. Нужно жить свою жизнь рядом с ребенком, вместе с ребенком, чтобы это была одна сцепка». А насколько это просто, насколько это удается? Ведь творческому человеку нужен покой, нужно как-то вот в свой угол с «ноутбукой» сесть и творить, как нам кажется, чтобы ничто не мешало. И в этом смысле вот этот какой-то домашний галдеж может только мешать. Как Вы из этой ситуации выходите, если она для Вас стоит? 

К. Гадаев 

— Ну, Вы знаете, самые счастливые, в том числе и творческие, моменты, они как раз были, когда... Для меня идеальная ситуация (ну, извините за высокий штиль) вот творческая — это когда за спиной, за стенкой семья находится. Потому что когда человек один куда-то заперся (у меня есть такая возможность, потому что вот есть пространство мастерской), то у него... начинают его и бесы одолевать, и мысли вбок уходят совершенно. А когда у него за стенкой жена обед готовит, дети чего-то там... Ну, это обычно летнюю я, конечно, картину описываю. Дети чего-то возятся, слышны голоса, собака бегает, все... То как-то легче, на самом деле, сосредоточиться на этих делах. Тем более, что я не какой-то там поэт заумный или мистический какой-то. Мне как раз эта вся жизнь — это и есть мой драгоценный материал. Поэтому я это очень ценю, и самый счастливый момент как раз под галдеж. Ну, конечно, какого-то уединения хочется всегда, но минимального. Вот. 

А. Леонтьева 

— Константин, а вот я знаю Вас как очень христианского поэта. Я, наверное, задам Вам банальный вопрос. Я не знаю, во всяком... разном возрасте мы приходили к христианству — так или иначе, криво и косо, иногда с наименьшими потерями. Вот как у Вас это происходило? В зрелом ли возрасте, или?.. 

К. Гадаев 

— Ну, я не знаю, насколько я «очень христианский поэт», это я... 

А. Леонтьева 

— Ну, это мое ощущение от Ваших стихов.  

К. Гадаев 

— Да. Потому что мне кажется, что... Я вот очень не люблю тематический подход к этому вопросу. Потому что, мне кажется, вот Вы сказали про отца, что «если бы я зашла в мастерскую и еще не была крещена, я бы, наверное, пошла креститься», да? Хотя человек совершенно в ортодоксальном смысле не был воцерковленным человеком. И поэтому какой-то прорыв сейчас у нас в искусстве — говорим, в искусстве, да? И это почти всегда, ну, если уж только не демоническое совсем что-то, но это не так уже часто, это всегда напрямую связано с каким-то более-менее сознательным ощущением благодарности. И у Вас тоже лейтмотив, я заметил, программы, и правильно — это ощущение благодарности.  

А. Леонтьева 

— Так получилось, да?  

К. Гадаев 

— Ведь человек, нашедший хотя бы два слова, хотя бы один эпитет, хотя бы сделавший один живописный набросок, он уже заметил этот мир, он уже — хотя бы! — заметил этот мир, и, значит, он благодарен, он внимателен.  

А. Леонтьева 

— Эта тоже мне очень нравится фраза! (Смеется.)  

К. Гадаев 

— Он не прошел мимо. А что касается крещения, это практически на спор, это наши юношеские какие-то дела. И, видимо, мои более старшие... По-моему, у Вас была Сашенька Ярчевская, да? И с ее молодой мамой, тогда еще не матерью семерых детей... Вот, по-моему — не помню, — даже Сашеньки еще не было, по-моему... Да, не было... Мы как-то спорили горячо, всякие вот такие... Видимо, она, уже будучи крещеным человеком, увидела, что это неофитский уже такой пыл, и сказала: «Вот, слабо, там, креститься?» — чуть ли не послезавтра. И так вот это произошло. И вот это ощущение, вообще-то, для меня очень драгоценное. «На спор»-то — это я шучу. На самом деле, в человеке это уже присутствовало в расплавленном виде, просто я этого не понимал. Во мне присутствовало. Потому что разговоры-то мы вели всю ночь как раз о Евангелии. И ощущение вот это вот, ну, как принято говорить, неофитское... Даже когда вот я... Вот у Вас был Михаил Кукин. Когда я за ручку тоже привел креститься в Семхоз к отцу Виктору, он, когда мы вышли, говорит: «А что вот, ты мне скажи, что самое важное?». Я говорю: «Как можно дольше не теряй неофитского духа, не становись «дембелем» как бы христианским!» (это в кавычках, конечно, я говорю). (Смеется.) И у меня просто стихотворение есть, которое я боялся... Когда иногда вот приходит Алексей Уминский или кто-то вот... И там несколько священников сидело, и какие-то стихи мы читали. Я, честно говоря, боялся это прочитать. А когда я прочитал, они хором говорят: «Это нам надо! Давай! Дай-ка это сюда нам стихотворение, нам такое нужно!». (Смеется.) А стихотворение такое, если можно... 

К. Мацан 

— Нужно! 

А. Леонтьева 

— Очень нужно! 

К. Гадаев 

— Хотел бы я остаться неофитом – 

Нелепым, пылким, неосведомленным, 

Любовью первой во Христа влюбленным  

И уж совсем не православным с виду.  

Во сне кудрями к поручню прильнувшим,  

Как у Эль Греко, заключенным в кокон 

Учеником, еще не обманувшим 

Надежд — красивым, юным, одиноким, 

Меж третьим и четвертым перегоном  

Расслышавшим сквозь грохот под землею, 
Как прокатилось по пустым вагонам: 

«Побудьте здесь и бодрствуйте со Мною». 

Ну, то есть я имею в виду, что вот это состояние первой любви, как и в семейной жизни, очень важно — на чем это все зиждется. Если у людей начало любви, начало семейной жизни было... Хотя бы какой-то большой период перед тяготами, которые неизбежны, был полон любви и красоты какой-то, то это всегда потом возвращается, и на этом многое строится. И так же в этих делах. Вот об этой первой любви никогда нельзя забывать.  

К. Мацан 

— Вот как раз Вы отвечаете на тот вопрос, который у меня там просился. Вот Вы упомянули и Михаила Кукина, который был у нас, я ему этот вопрос задавал. Вот есть неофитский период, и очень важно его прожить. Но еще очень важно, что приходит ему на смену, во что он потом переходит. И вот у Вас в стихотворении звучат слова, что Вы бы мечтали оставаться учеником, так и не обманувшим, еще не обманувшим ожиданий.  

К. Гадаев 

— Да.  

К. Мацан 

— А что, обязательно потом обманываются ожидания и обманываешь ожидания, вот после этого неофитского периода? 

К. Гадаев 

— Ну, я думаю, что когда... А представьте, когда человек о себе говорит, что он ни в коем случае ожидания Бога не обманул ни в чем, да? Ну, конечно, мы все обманываем ожидания, да и свои даже, не то, что... От своих близких... Я уж не говорю, как о Боге, да? Поэтому нам дано очень много, а мы делаем очень мало. Поэтому мы не можем не обмануть ожидания — я в этом смысле говорю.  

К. Мацан 

— Ну, я слышу Вас — и да, и чувства те, что в этих стихах звучат, но тут же мне почему-то это кажется очень таким...  

А. Леонтьева 

— ...грустным. 

К. Мацан 

— ...наоборот, наоборот — очень светлым. 

А. Леонтьева 

— Светлым? 

К. Мацан 

— Потому что мы, конечно, все обманываем ожидания нашего Спасителя, но у нас есть покаяние. 

К. Гадаев 

— Ну, конечно, естественно, естественно.  

К. Мацан 

— И в этом такая светлая, светлая грусть.  

К. Гадаев 

— А что касается ступеней вот этих — конечно, в развитии... Вот почему я как-то... Ну, я прихожанин, к сожалению, не очень прилежный, потому что у меня сразу встает вопрос: «А что дальше?», потому что это всегда требует развития, да? И сразу маячит, что ты должен становиться, там, я не знаю, священником и куда-то идти... То есть как-то ты должен двигаться дальше, да? Ну, это сложные сейчас внутренние вопросы, и я так этого не буду касаться. Но если мы параллель вот с семейной жизнью проводим, то, конечно, вот первая любовь, первая влюбленность — и потом, конечно, другие состояния приходят. Хорошо бы, в одном стихотворении я говорю, аттестат окончательной зрелости получить, да? Вот как одного артиста спросили: «Вот Вы 50 лет живете с женой, а вот у артистов часто по пять-шесть жен» (это Стеблов был). Он сказал: «Ну я просто не хочу остаться без аттестата зрелости. (Смеются.) И это очень верно. И когда люди по-настоящему серьезно живут какой-то вот... постигают вот... приходской жизнью, и изучают это все, конечно, наверное... Но, с другой стороны, часто бывает так, что как-то превращается вот это — вот это то, что я больше всего не люблю — в идеологию, часто у людей это бывает такое. Когда... 

А. Леонтьева 

— Вы имеете в виду, вера, да? 

К. Гадаев 

— Вера превращается в идеологию.  

А. Леонтьева 

— Когда из такого горячего неофита... Ага.  

К. Гадаев 

— Да, к сожалению, это бывает сейчас часто, и этому способствует наше время, мне кажется.  

К. Мацан 

— Ну это как раз... 

К. Гадаев 

— Это самая большая болезнь, которая может быть (как мне кажется, естественно). Самая большая болезнь, которая у христианина может быть, это вот когда вот это христианство превращается в идеологию.  

К. Мацан 

— Ну это такая боль, да, но вот то, о чем Вы говорите, это как раз и лекарство от этой болезни — вот это воспоминание о первой любви и возвращение к ней. Наверное, к ней к такой не вернешься, но и не нужно, а возвращение в то состояние на новом уровне, уже обогащенном другим опытом.  

К. Гадаев 

— Совершенно верно, да.  

К. Мацан 

— Константин Гадаев, поэт и телережиссер, сегодня проводит с нами этот «Светлый вечер».  

А. Леонтьева 

— Я, знаете, просто к слову вот... Я вот смотрю, что Константин откроет книжку и сейчас что-нибудь найдет еще прочесть. Я, на самом деле, тоже, у меня заказ есть, Константин, да?  

К. Гадаев 

— Да.  

А. Леонтьева 

— Вот из нового. Из нового. «Зашел в комнату»... 

К. Гадаев 

— А, из нового... Вот... С чего начинается книжка, да?  

А. Леонтьева 

— Да. Ну, я хотела вот сказать к тому, о чем Вы сейчас, два Константина, между которыми я сижу и должна загадывать желание, дискутируете. У нас тоже на заре такого православия в храме была такая матушка замечательная, у нее пятеро детей. И вот в какой-то Великий Пост такие все голодненькие, все приходим, такие зелененькие, как бы с чувством, в общем-то, того, что мы очень правильно себя ведем, и говорим: «Матушка, как дела?». А она говорит: «Погибаем». Мы так с мужем остановились и говорим: «В смысле?», на что матушка поднимает на нас глаза и говорит: «А Вы спасаетесь?». (Смеются.) И мы поняли всю наивность своих таких усилий. Константин, Вы хотите прочитать, да?  

К. Гадаев 

— Да.  

А. Леонтьева 

— Вот этот, вот этот? (Смеется.)  

К. Гадаев 

— Я хотел вот этот прочитать... 

А. Леонтьева 

— Хорошо.  

К. Гадаев 

— В осеннем резком освещенье 

Ясней поступки и дела.  

И хочется просить прощенья 

За то, какою жизнь была.  

За дефицит любви и веры, 

За профицит тупой тоски, 

За растранжиренное время 

В поползновениях пустых. 

Летящий лист щеки коснулся, 

Бутылку в баке бомж нашел, 

Узбек блондинке улыбнулся, 

Блестя на солнце, дождь прошел.  

Промокший, я домой вернулся —  

И это было хорошо.  

Мне кажется, в этом стихотворении как раз вот... 

А. Леонтьева 

— ...ответы на все вопросы.  

К. Гадаев 

— Как всегда, в стихотворении гораздо короче то, что мы сейчас вот немножко кругами ходили... Вот о покаянии, о том, что всегда можно смыть с себя и обновиться каким-то образом. А Аня просила прочитать стихотворение — это вышла недавно совсем книжка, она называется «Войди в комнату твою». Конечно, Вы помните это место в Евангелии — о молитве: «Войди в комнату твою, затвори дверь твою». И она называется «Войди в комнату твою». Почему я выбрал это? Потому что, мне кажется, это вот очень важно — когда как-то в государстве это становится каким-то уже общественным делом, то очень важно еще раз акцентировать на том, что не надо забывать, что это очень личное дело.  

А. Леонтьева 

— То, о чем Вы говорили, да? Что не превращать в идеологию. 

К. Гадаев 

— Не превращать в идеологию, да.  

— Войди в комнату твою. 

— Ну, вошел. 

— Затвори дверь твою!  

— Ну, затворил.  

— Того, которого ищешь, нашел?  

— Нашел.  

— Вот видишь! А ты говорил! 

К. Мацан 

— Потрясающе.  

А. Леонтьева 

— Я вот люблю этот короткий стих. От него просто заряд такой оптимизма и...  

К. Гадаев 

— Да. Вот. 

А. Леонтьева 

— Константин, а вот давайте я, как обычно, выполняю роль такого «приземлятора», «приземлю» немножечко Вас и все-таки хочу спросить: Вы знаете, я перед передачей думала про такое понятие в семье, которое называется «единомыслие». Оно такое немножко — красиво звучит, да? — «единомыслие». И вопрос мой, собственно, даже не вопрос, а просто — вот что Вы об этом думаете? В семье очень важно единомыслие, когда... Вот «когда» — это что? Когда муж и жена вместе в храм ходят? Когда они вместе знают, что дети поступят в один университет, или что им есть о чем поговорить? Что это такое? 

К. Гадаев 

— Я думаю, это очень важная вещь, и она совершенно не отменяет своеобразие двух личностей. Но действительно, когда мужу и жене всегда есть о том, о сем, не важно о чем, им просто хорошо разговаривать, ходить, гулять или сидеть и разговаривать, и им это нужно, и когда они могут прийти все-таки к какому-то консенсусу вместе, потому что если они кардинально... Ну, они должны понять друг друга, потому что эти два человека — они должны понимать друг друга, мне кажется, это очень важно. Это не надо путать с каким-то вот — люди договорились, что вот они детей... «Сейчас вот я против, но я поддержу тебя, потому что чтобы у детей было единомыслие какое-то»... Нет, это вот не совсем так должно, на мой взгляд, обстоять дело. Мне кажется, что надо еще поговорить, еще поговорить, пока оба не поймут это, да? Конечно, бывают, наверное, вопросы, о которых нельзя договориться, но мне, наверное, повезло — у нас как-то... Мне кажется, когда люди совсем не могут договориться по какому-то вопросу, это та трещина, с которой я начал, начинается, если это серьезный вопрос. Потому что, ну, все-таки это наиболее близкие люди как-то — муж и жена.  

К. Мацан 

— Вот Вы говорили про то, как на свадьбе друзей Ваших детей сказали — я прямо в этом услышал такую настоящий такой осетинский тост, — вот так чеканно и афористично: «Привыкать к недостаткам друг друга и не привыкать, постоянно удивляться достоинствам друг друга».  

К. Гадаев 

— Да, точно.  

К. Мацан 

— Я все-таки интуитивно допускаю, что человек, который так говорит, он как-то на себе это прошел. И, видимо, вот это такое знание сакральное, отцовское или знание мужа, которое дается опытом. А вот когда в ситуациях тяжелых, когда, забываясь, начинаешь как раз такие концентрироваться на недостатках другого, что делать? Что дает силы эту ситуацию переворачивать? Вот у Вас очень близко к этой истории стояла цитата из апостола Павла. Насколько вера реально может быть тем, что людям помогает что-то преодолевать?  

К. Гадаев 

— Ну, я думаю, что в некоторых ситуациях это вообще единственное, что может помочь, — молитва за человека, на которого ты раздражился, но это все знают, и это действительно реалии.  

А. Леонтьева 

— Но это не все практикуют! (Смеется.)  

К. Мацан 

— Да, вроде, все знают, а это так трудно, на самом деле! 

К. Гадаев 

— Я и сам бываю ворчливым, и, действительно, тоже... Ну не все же так просто, да? Вот когда что-то говоришь — один раз, второй, третий, четвертый, пятый, потом начинаешь думать, что тебя как-то перестали воспринимать и уважать, да? И становится обидно. Но, мне кажется, вот этот рецепт самый лучший — надо просто вдохнуть хорошенечко и помолиться за близкого человека. И — самое лучшее, что может быть на свете, — вспомнить, и с благодарностью подумать о том огромном добре, которое он для тебя сделал, и эта мелочь отойдет на десятый план.  

А. Леонтьева 

— И тогда можно уже по истечении 22 лет посвящать стихи жене?  

К. Гадаев 

— Да, наверное, так, может быть. Но я, опять, не идеализирую. Это вот, наверное, совершенно неправильно, потому что то, что мы говорим, там, на свадьбе — какой-то тост и все, там, — мы так мечтаем об этом, чтобы у нас самих так было. Поэтому, ну, мы не будем же плохое советовать. Поэтому это не значит, что у меня это все есть — то, о чем я говорю. Это гораздо как-то устроено сложнее, мне кажется, всегда и у всех. 

А. Леонтьева 

— Ну вот, и поскольку, как только я заговорила о посвящении жене, Константин зашуршал страницами, то давайте еще послушаем стих про жену.  

К. Гадаев 

— Ну вот напоследок я, да, хотел бы два стихотворения прочитать. Одно — жене, да, посвящено.  

Качнется история влево, 

Качнется история вправо, 

И кончится это лето, 

Раскошенное не по праву. 

Ведь мы должники с тобою,  

А вовсе не кредиторы. 

Какою такою любовью 

Расплатимся с тем, Который 

Сказал облакам скитаться,  

Дождями на землю литься,  

Со мною тебе остаться 

И на двое не делиться?  

Варение в это лето 

Вари, не жалея сахара. 

История не замедлит 

Снабдить нас тоской и страхом.  

А. Леонтьева 

— Вот... 

К. Гадаев 

— Вот. А второе стихотворение как-то подытоживает, наверное, все наши темы — вот и благодарности, и темы родных...  

Между ханжеством и цинизмом  

Вьется тропка в заросший сад, 

Где все близкие мне при жизни  

За дощатым столом сидят. 

Нету в лицах и тени горя, 

Ни заботы, ни страха нет, 

Только теплый вечерний свет, 

Только рокот и запах моря —  

Все припомнилось, прояснилось, 

И у каждого свой рассказ 

Обо всем, что так долго снилось,  

А сбывается лишь сейчас. 

Пьют, поют, шампуры вращают,  

Поддувают картонкой угли 

И прощают друг другу, прощают 

Все, что раньше простить не могли. 

Вне земного, привычного бремени 

Смотрят души свои на свет. 

Ни на что больше нету времени.  

Нету времени. Просто нет. 

К. Мацан 

— Спасибо огромное! 

К. Гадаев 

— Спасибо Вам! 

К. Мацан 

— Ну вот у Христа, у Бога вообще нет времени. Он нам улыбается из другого совсем пространства и времени... 

А. Леонтьева 

— И это хорошая информация! (Смеется.)  

К. Мацан 

— И это то, что дает надежду. Ну вот Аня сказала сегодня, что если бы была неверующая, зашла бы в мастерскую Лазаря Гадаева, то, наверное, стала бы верующей, а я бы сказал, что вот почитаешь стихи Константина Гадаева — и чувствуешь, что они все в отсвете вот той XIII главы из «Первого послания апостола Павла к коринфянам». 

К. Гадаев 

— Спасибо! Для меня это драгоценные слова.  

А. Леонтьева 

— А я хотела еще добавить, что мы с Константином такие счастливые люди, что вот мы провели такой вечер, мы час, казалось бы, слушали стихи, говорили о том, о чем нам действительно интересно и, надеюсь, всем было полезно, и при этом еще вынесли много очень — то, что называется — лайфхаков, а можно просто сказать, уроков... 

К. Гадаев 

— А что это такое? А, лайфхаки! (Смеется.)  

К. Мацан 

— А по-русски сказать — «очень сильно обогатились».  

А. Леонтьева 

— Да! 

К. Гадаев 

— Спасибо Вам за хорошие слова! 

К. Мацан 

— Спасибо огромное! 

А. Леонтьева 

— Спасибо, Константин! 

К. Мацан 

— Константин Гадаев — поэт, телережиссер — был сегодня с нами в программе «Светлый вечер». В студии была моя коллега Анна Леонтьева... 

А. Леонтьева 

— ...и Константин Мацан. 

К. Мацан 

— Спасибо! До свидания! 

К. Гадаев 

— Спасибо!