«О переживании душевной боли». Максим Калинин

У нас в студии был филолог, переводчик, научный сотрудник Общецерковной аспирантуры и докторантуры, преподаватель Института классического Востока и античности Высшей Школы Экономики Максим Калинин.

Разговор шел о значении душевной боли в христианском понимании, как её смыслы толковали святые отцы, и о чем необходимо помнить современным христианам в непростых жизненных ситуациях.

Ведущая: Марина Борисова

---

М. Борисова:

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. Здравствуйте, дорогие друзья. В студии Марина Борисова. И сегодня этот час «Светлого вечера» с нами проведет наш гость — Максим Калинин, филолог, переводчик, научный сотрудник Общецерковной аспирантуры и преподаватель Института классического Востока и античности Высшей школы экономики.

М. Калинин:

— Добрый вечер.

М. Борисова:

— Мы с вами неоднократно разговаривали о святоотеческом наследии, в частности о любимых вами авторах, которых вы именуете сирийскими мистиками. И в этой связи очень хочется затронуть тему — она вечная и всегда актуальная, и я думаю, что как раз с помощью наследия святых отцов разобраться в каких-то нюансах получится лучше, чем обращаясь к современным нам психотерапевтам и психологам, — я говорю о переживании боли. Боль — это то, что сопровождает человека от рождения до смерти и иногда абсолютно как-то не рефлексируется. Ну больно и больно — ну там, я не знаю, ударил коленку, ну разбил там, шишку набил на голове, ну зуб болит, ну болезнь какая-то такая, с неприятными ощущениями, — то есть что касается огромной палитры физической боли, нам как-то разобраться с ней иногда проще, чем с таким понятием как боль душевная. Ну что такое душевная боль — это что-то такое поэтическое, трудно формулируемое, чему трудно найти какое-то четкое определение. В то же время, мне кажется, мы не найдем ни одного человека, который не испытал бы это сам, вот это соотношение душевной, духовной и физической боли. И зачем она человеку? Если все в этом мире дано человеку для чего-то, то переживание боли, как физической, так и духовной, тоже дано для чего-то. Вот разобраться бы в этом с помощью святоотеческого наследия.

М. Калинин:

— Да, здесь целый спектр очень важных вопросов. Думаю, с чего бы начать. Может быть, даже я начал бы с какого-то дисклеймера о том, что мы не противопоставляем наши рассуждения психологии и психотерапии, и я думаю, что здесь вопрос о том, как святоотеческое учение о душе соотносится с современными концепциями психологическими. Вопросы требуют диалога и богословов, и психологов, и я думаю, это задача, которая должна быть решена. То есть мы сейчас предлагаем не какие-то альтернативные решения, а мы, всматриваясь в тексты отцов Церкви, ищем точки опоры. И для меня здесь большое значение будет иметь один из моих любимых авторов — Исаак Сирин, потому что для него идея боли одна из центральных. Вот мы знаем его как поэта, у него много поэтических молитв, как автора, исполненного изумлением. Но для него же переживание помрачения, богооставленности, отчаяния, боли — и боли и за себя, и боли за других, — для него это тоже центральные темы, к которым он обращается очень часто. Поэтому в его текстах и в текстах других авторов хочется найти точки опоры в этом рассуждении. Вы, Марина, упомянули о том, что действительно внутренняя боль нами, может быть, меньше замечается, мы меньше рефлексируем об этом. Я вот думаю, что слово «рефлексия», да, вот какой-то анализ того, что происходит, наблюдение за тем, что происходит внутри, это очень важное вот выраженное, оформленное вам понятие. Потому что действительно этого часто не хватает, и отцы Церкви этому, пожалуй, нас учат. И здесь, пожалуй, то о чем они говорят, будет актуально не только для монашествующих — а сирийские мистики писали для монахов, и их учителя, те, на кого они опирались — Евагрий Понтийский, Марк Подвижник, Макариевский корпус, да, вот авторы Макариевского корпуса, они писали для монашествующих в первую очередь, но их опыт наблюдения за тем, что происходит в нас, он актуален для всех. Потому что ну нас учат, и Священное Писание учит нас рассуждению. Да, Христос очень много говорит, что из сердца выходят... Он говорит, что важнее то, что исходит из сердца, чем то, что выходит из тела. И все Евангелие — это, пожалуй, побуждение к тому, чтобы мы не только внешние поступки, но и мысли свои наблюдали. Когда мы наблюдаем за тем, что происходит, откуда берутся в нас какие мысли или какие прореживания, нам проще, этот опыт сразу срабатывает и в отношении с людьми, то есть очень часто мы следуем каким-то предрассудкам, каким-то заученным рефлексам, потому что просто их не переосмыслили, не прожили. И вот насчет боли — действительно, есть рассуждении, скажем, у Иосифа Хаззайи, последователя Исаака Сирина, автора VIII века, есть рассуждение о внутренней боли, которая кажется более тяжелой, чем физическая — когда человек скорее физическую боль готов понести, чем вынести ту внутреннюю, которая у него происходит. Исаак Сирин описывает такой опыт отчаяния, покинутости, когда все кажется невыносимым, когда кажется, что вот и уже душа твоя не остается в тебе, вот еще немного и твоя душа покинет тебя — у него такое есть рассуждение в главах о ведении. И Исаак Сирин этот опыт связывает с болью женщины в родах (ну, конечно, ему эта боль не была знакома, но в то же время он, думаю, не понаслышке знал в традиционном обществе, что это такое), и он, вслед за Евангелием, говорит о том, что как боль женщины в родах, так и твоя нестерпимая боль станет в конце концов для тебя дверью в бесконечное пространство, дверью в новый опыт. То есть для него внутренняя боль, которую переживает человек, может стать путем к чему-то новому. И хочется разобраться в том, как это происходит.

М. Борисова:

— Но если оглянуться вокруг, присмотреться даже к своему окружению, мы увидим какое-то количество людей, которых вот это переживание боли не только не возвело ни на какие новые ступени духовного развития, но иногда полностью отвратило от Бога. Человек жил какое-то количество времени своей жизни с уверенностью, что Бог прекрасен, и вот Он все устроит в моей жизни как нельзя лучше, а оно не устроилось. Мало того, что не устроилось, посыпались такие события, которые из одной боли переводят человека в другую. И я думаю, что многие из нас знают примеры, и я среди своих знакомых знаю примеры, когда вот этот опыт оказывается непреодолимым испытанием и человек ломается на этом. Так вопрос: как не сломаться? Как с помощью науки, которую опытно прошли святые отцы, все-таки пройти это испытание с позитивным для себя исходом?

М. Калинин:

— У Исаака Сирина есть образ моря. И он часто вспоминает про море, и у него есть два образа, которые я ставлю рядом перед собой. С одной стороны, образ человека, которого волны швыряют туда и сюда, так что он не может выплыть. Ну вот у меня был такой опыт: я заплыл очень далеко, а ветер дул с берега, и волны хлестали меня, я плавал не слишком хорошо, захлебывался, и я еле-еле вернулся, то есть волны были мне помехой. И знаю я опыт наоборот: когда ты ловишь волну так, что она подхватывает тебя. То есть нужно понять нужный момент: в одной ситуации ты пассивен в этих волнах, в другом случае ты активный, при том что и то и другое требует труда. Так вот, один образ у него, когда человек, волны туда-сюда его швыряют, а другой образ у него — ныряльщика за жемчужиной, этот образ мы вспоминали в одной из наших встреч. И я когда сопоставил эти два образа, я подумал: ведь для моря все равно, человек ныряет или он щепка в этих волнах, для моря это не имеет значения. А для человека имеет значение, он претерпевающий, либо он действующий. И вот я у Исаака Сирина много читал о преодолении скорбей. И в какое-то более благополучное время жизни мне было неуютно об этом читать, то есть страшно, что тебя это настигнет, хочется, чтобы все было в порядке. Вот думаешь о троих детях, думаешь там о работе, о каких-то таких вещах — и все это очень хрупкое, не хочется, чтобы как-то это шаталось. И я как-то тяготился большим количеством рассуждений Исаака Сирина о тех болях и о тех внешних бедствиях, которые человек переживет. Но в то же время я как раз, размышляя о том, что происходит внутри, подумал: ну вот есть этот страх — страх человека обессиливает, в нужный момент человек боящийся не сообразит, что ему делать. Ведь все равно, если что-то произойдет, то оно произойдет помимо нашей воли. И вот у Исаака Сирина мне встретилось такое наставление: если для тебя несчастье неотвратимо, то прими его как добровольное, а не как то, что свалилось на тебя как-то сверху и перед чем ты не властен. То есть если наступает какое-то большое бедствие, и ты бессилен против него, то ты можешь принять это как некое собственное усилие, и тогда у тебя появляется какой-то просвет, что в этой ситуации делать. И тогда дальше я уже ищу в Писании и ищу у Исаака Сирина, который Писание претворял в жизнь, наставление в том, как поступить в той или другой ситуации.

М. Борисова:

— Максим Калинин, филолог, переводчик, научный сотрудник Общецерковной аспирантуры и преподаватель Института классического Востока и античности, проводит с нами этот «Светлый вечер». Ну что касается опыта переживания боли и выхода из этого состояния — ведь посмотрите, вся Библия практически об этом, но насколько разные варианты предлагает нам Писание. Ведь, скажем, у пророка Давида в псалмах: Боже мой, зачем ты меня оставил? Почему забыл обо мне? — сплошные упреки. Мы можем взять там плач Иеремии — это один вариант выхода из боли. Мы можем взять 136-й псалом — это другой. Ну я думаю, что наши радиослушатели непременно, не зная, может быть, названия или номер этого псалма, наверняка знают слова этого псалма, потому что он звучит как раз у нас в преддверии Великого поста: «На реках вавилонских, тамо седохом и плакахом, внегда помянути нам Сиона» — это вот тот самый псалом, который под конец приводит в недоумение большинство современных неофитов, когда они доходят до финальных строк этого псалма и читают о том, что «блажен, иже имет и разбиет младенцы твоя о камень». И тут, собственно, тут не знает человек, что и как, и бежит к священнику, чтобы тот объяснил, вообще, как это возможно, и что же это такое, и чему же учит Православная Церковь.

М. Калинин:

— Да, вообще Библия — это действительно такая икона боли, разные пути выхода боли. И мне очень нравятся псалмы. Ну за многое их можно любить, и в том числе они прекрасны тем, что они дают выход человеческой боли, явно превышающей ту меру благоговения, о которой говорит Евангелие. Это действительно: «востани, вскую спиши, Господи», — да, Господи, проснись, почему Ты спишь. Нам этот упрек, нам эта фраза не покажется благочестивой. Однако псалмы содержат такие возгласы, потому что человек на пике боли, он уже не думает о приличиях, он обращается к Богу со всей искренностью, на которую он способен или, наоборот, боль делает человека искренним, хотя эта искренность может не быть благочестивой. И псалмы содержат такие высказывания, они дают пути для нашей боли, но они же дают и врачевание, они дают исцеление, они дают утешение. И действительно в Библии есть много разных способов говорить о боли. Вы упомянули Плач Иеремии, и вы упомянули псалом 136-й «На реках Вавилонских», и тот и другой текст говорят о нестерпимой боли — о боли нашествия, о боли пленения, о боли разрушения городов. Вот «На реках Вавилонских» — мы слышим его в красивом исполнении вот на богослужении, можем не задумываться до конца: «на вербиих посреди его обесихом органы наша», — что там говорится о пленниках. Пришли вавилоняне, захватили Иудею, значительную часть населения переселили в чужую землю, переселили в Вавилонию, чтобы на чужой земле у них не было там идей о своей независимости лишних. Они их переселили, и псалом описывает ситуацию, когда завоеватели, да, вторгшиеся в их землю, говорят: а вы нам спойте от ваших песен, — то есть это же издевательство на самом деле, да, — сыграйте для нас что-нибудь. Я вспоминаю «Фугу смерти» Пауля Целана, его стихотворение, написанное по следам его опыта переживания тягот Второй мировой войны. У него же в концлагере погибли его родители. И там у него такой очень сложный, насыщенный текст: там описывается нацистский офицер, который с одной стороны заставляет рыть могилы, а с другой стороны, заставляет, чтобы евреи играли для его офицеров. И вот тут, получается, захватчик говорит: а вы нам спойте что-нибудь. И они говорят: как мы споем песнь Господню на земле чужой? Они отказываются. И дальше эта боль просто переливается через край. И действительно: пусть — помяни, Господи, идумеев, которые помогали захватчикам, которые помогали разрушать Иерусалим, воздай им. А тебе, Вавилоне, пусть Бог воздаст также, как нам, пусть твоих младенцев тоже разобьют о камень, точно также, как это было с плененными евреями. Это очень тяжело читать. Неслучайно святые отцы интерпретировали это место аллегорически, что это зачатки греховных помыслов. Но исторического понимания этого места никто не отнимал — это нестерпимая боль, не знающая утешения. И есть Плач Иеремии — текст, написанный по тому же поводу: это оплакивание разрушенного города, оплакивание Иерусалима, оплакивание обесчещенных женщин, погибших от голода детей, погибших священников, погибших защитников. Ну вы перечитаете — это пять глав, там перечисляются все виды человеческой боли, которые испытали иудеи после вторжения. И более того, в русском тексте синодальном незаметно это, но вот если открыть перевод Российского библейского общества, там выписаны еврейские буквы, там каждый новый стих начинается на новую еврейскую букву от «алефа» до «тава» — 22 буквы еврейского алфавита. Пророк выплакивает боль, используя все доступные ему средства. То есть он хочет сказать, что я все буквы перечислил (вы там увидите 22 стиха — в 1-й главе, во 2-й, в 3-й главе, — на каждую букву по три стиха), я все средства использовал, чтобы боль выплакать. И хотя до самого конца книга Плача Иеремии кажется безнадежной, но в конце акростих нарушается — как бы пророк уже все выплакал, и хоть какой-то просвет появляется, тонкий просвет, который человеку дает некоторый мостик. И вот Исаак Сирин находит этот мостик. Чем отличается подход Плача Иеремии от подхода 136-го псалма? В Плаче Иеремии человек сосредоточен, он всю свою боль, несмотря на то что тяжело, сосредотачивает в себе, то есть там пророк, испытывая очень тяжелую боль, вместе с тем обличает самого себя от лица города, он в себе самом находит болезнование, переживание того, в чем он оступился перед Богом. И для меня это не нагнетение чувства вины, а для меня это замыкание боли на себе самом, чтобы иметь возможность ее выплакать. Потому что, кидая гневный упрек в сторону, ты смотришь уже не на Бога, а смотришь в сторону. А здесь ты со своей горечью предстоишь перед Богом, показывая, что вот я, какой я есть, но в этом-то как раз подается некое тонкое утешение. То есть, ну это, видимо, сложно звучит. Вот у Исаака Сирина я советую прочитать, уже упоминал я, 37-й трактат из второго собрания — это «О божественных тайнах и о духовной жизни» называется русский перевод этого собрания. И он там говорит о том, что человек в бедствии, неся какую-то боль, ищет ее в первую очередь в себе самом, чтобы, стоя с этой болью перед Богом, получить от Бога утешение. Он ищет в самом себе удар совести, упрек совести, для того чтобы сказать: «Господи, вот я такой слабый, при мне случилось это бедствие, я не смог никак это изменить, я не смог никак на это повлиять. Но, Господи, вот я таков, прости меня и подай мне силы», — то есть для него важно ответственность за ситуацию взять на себя, а не перекладывать ее на других. И когда ты берешь эту ответственность на себя, то ты в своей молитве получаешь некий просвет, который даст для тебя силу к тому, чтобы что-то сделать, к тому, чтобы проявить любовь. То есть что для меня очень важно: для Исаака Сирина боль становится не тем, что лишает человека чувствительности, не тем, что его парализует, а тем, что, наоборот, толкает его к действию, толкает его к опыту любви. Вот это для меня самый ценный урок, который я вынес из этого трактата Исаака Сирина. Когда боль становится толчком, когда удар боли становится этим толчком, уколом к действию, а не тем, что человека приводит в уныние, в подавленность или тем, что вызывает у него озлобление. И вот Исаак Сирин еще очень много говорит о боли за других, о боли за тех, кому плохо. И опять же подвижник для него эту боль сосредотачивает себе, и вокруг нее выстраивает свою молитву. Потому что боль имеет тенденцию замыкать на себе — когда нам больно, мы ни о чем другом не думаем. А апостол Павел говорит: болит один член, с ним страдают все другие члены. Если христианин считает всех людей своими братьями и сестрами, то, получается, он болезнует о всех, он неизбежно несет в себе эту боль. И Исаак Сирин говорит о том, что когда человек с состраданием думает о других людях, молится о других людях, когда эта боль становится местом, где собирается его молитва — молитва не тщеславная, не та, в которой он видит себя выше других людей, а наоборот, молитва, в которой он познает свою собственную бездну внутреннюю, именно в этой молитве он начинает чувствовать божественное присутствие. И тогда — Исаак Сирин говорит удивительную вещь, — тогда Бог поселяется на земле. Тогда Его воля начинает действовать на земле, как на небе. Когда человек несет боль и свою, и чужую, боль за ближних, без различия лиц, и отсюда познает свою внутреннюю бездну, тогда Бог наполняет ее, Бог дает ему силы к тому, чтобы он не замкнулся в этом. Вот эта идея поселения Бога на земле — когда боль человеку подает стимул к действию любви хоть какому-то, и через это свидетельство Бог открывается людям, — вот это то чудо, которое я нахожу в писаниях Исаака Сирина. Это то, что может быть осуществимо. Хотя каждый это делает в своем собственном опыте, об этом трудно говорить, но в действии начинаешь понимать, что это так.

М. Борисова:

— Максим Калинин, филолог, переводчик и научный сотрудник Общецерковной аспирантуры и преподаватель Института классического Востока и античности, проводит с нами этот «Светлый вечер». В студии Марина Борисова. Мы ненадолго прервемся и вернемся к вам буквально через минуту. Не переключайтесь.

М. Борисова:

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА продолжается. Еще раз здравствуйте, дорогие друзья. В студии Марина Борисова и наш сегодняшний гость, Максим Калинин, филолог, переводчик, научный сотрудник Общецерковной аспирантуры и преподаватель Института классического Востока и античности Высшей школы экономики. Вот мы говорили о том, как, если я правильно вас поняла, как по рецепту преподобного Исаака Сирина, если ты впускаешь в себя чужую боль как свою, ты тем самым врачуешь собственную боль. Это так или я что-то перепутала?

М. Калинин:

— Да, можно сказать и так. То есть ты врачуешь собственную боль, и ты понимаешь, что делать в ситуации общей боли. То есть я неслучайно вспомнил книгу Плач Иеремии, как я сказал, она описывает тяжелые бедствия людей, и она написана от лица человека выжившего, уцелевшего в этой ситуации. Каково ему смотреть на тех, кто не выжил, каково ему смотреть на тех, кто умер. Неслучайно там, в книге Плач Иеремии, появляется образ человека, который от юности «полагает уста свои в прах» — как бы вот такой тоже образ умирания, — до тех пор, пока не пройдет бедствие. И этот образ из книги Плач Иеремии —человека безмолвствующего и положившего уста свои в прах, — рассматривался как образ монашествующего умирания для мира. И это умирание можно сравнить с опытом Христа. Вот сирийский автор IV века Афраат говорит о том, что Христос, когда разделил Свое Тело ученикам, зная, что Он идет на смерть, в этом опыте Он уже принял смерть. Поэтому Он был в гробу три дня и три ночи, начиная с вечера Великого четверга. И поэтому Он на допросе перед Пилатом и перед Иродом в основном молчал — потому что Он уже принял эту смерть и, как мертвый, Он безмолвствовал. И молчанием этим проявил не слабость, а наоборот, силу, это было такое молчание, которое обезоружило правителей, перед которыми Он предстоял. Так вот, как быть выжившему пророку, который видит примеры смертей вокруг — он ставит себя на место мертвых. Он говорит о себе как, он ставит себя на место мертвых, когда ему уже не страшно принять на себя чужую боль, потому что хуже, чем им, ему все равно не станет. И вот пророк в книге Плач берет на себя боль всего народа и при этом говорит «я» — говорит от первого лица. Он кается перед Богом, то есть он берет на себя ответственность за ситуацию. То есть вы верно сказали, Марина, что он врачует свою собственную боль, беря чужую боль. И одновременно, оказываясь свидетелем боли, он не остается в стороне, а он берет ответственность на себя. Ответственность не как бессмысленное пережевывание вины, а как возможность хоть что-то в ситуации сделать, когда, казалось бы, в принципе, ты находишься в такой нестерпимой ситуации, что больше не хочется жить.

М. Борисова:

— Но ведь у самого Исаака Сирина, я думаю, в жизни было достаточно опыта переживания и чужой, и своей боли, учитывая, что его угораздило, как сейчас говорят, родиться в тот период, когда бытом, собственно, было постоянное пребывание народов в войнах, в убийствах, в эпидемиях. В общем, если применить это к нашей привычной жизни — это один какой-то сплошной кошмар. А люди жили так десятилетиями, иногда столетиями, и именно в этом выстраивали свой путь — это совершенно другой опыт. Я думаю, что нам очень как раз этого опыта и не хватает при, в общем, сравнительном благополучии нашего существовании на протяжении долгих и долгих лет.

М. Калинин:

— Действительно, я вот обычно советую найти онлайн текст Юлии Владимировны Фурман, исследовательницы сирийской традиции, о Йоханнане бар Пенкайе, об арабском нашествии — там ее перевод 15-й книги его «Истории временного мира». Это довольно небольшой текст, его быстро можно прочесть, и он описывает там те бедствия, которые случились как раз во время подвижничества Исаака Сирина. Просто в случае с Исааком Сириным мы не так много знаем его свидетельств собственных. Он говорит о несении чужой боли, он говорит о перенимании ответственности за тяжелые ситуации, за скорби на себя, но он их не описывает. Но благодаря Йоханнану бар Пенкайе мы знаем, что происходило тогда. Например, современник Исаака Сирина, видимо, как раз при нем Исаак Сирин уже жил в горах Хузистана, католикос Хнанишо I, он встретился с халифом, и халиф спросил его: что ты думаешь про веру арабов? И католикос Хнанишо сказал ему прямо, будучи прямым человеком, как о нем вспоминает Григорий Бар Эбройо спустя века, пишет о нем, он сказал: ты построил свое государство войной, а христианство распространялось через чудеса. Можете себе представить, как халиф мог отреагировать на такую реплику. И там была целая история, как он приказал вырвать ему язык, но за него заступились. Потом его пытались свергнуть с престола, там большая история, тоже показывающая безумие этого времени. И из хроники Йоханнана бар Пенкайе мы знаем о том там, скажем, у него есть фраза: если кто-то и сбрасывал с себя хомут своих беззаконий — только потому, что уставал его нести. И народ как скот, он говорил, — в том смысле, что для него нет ни закона, ни беззакония. И он описывал, он прямо, Йоханнан бар Пенкайе, как пророк ветхозаветный, начинает перечислять, говорит: вот есть архонты, правители —если кто-то поступает с ними не по нраву, они уже войной готовы на тебя идти. Вот священники, вот епископы, — тоже начинает довольно суровые обличения делать. Вот народ, который друг к другу не может проявить милосердия, напоминаешь им про Евангелие, они говорят, что сейчас не те времена, когда Евангелие нужно слушать. И если учесть, что Исаак Сирин очень много перемещался, а он из области Бет-Катрайе — то есть это территория Катара и прилегающего побережья Саудовской Аравии, был перевезен в Ниневию — это современный Мосул, а из Мосула он отправился в провинцию Хузистан (легко открыть любую онлайн-карту, посмотреть, какая это территория) — очевидно, что он не мог не быть свидетелем очень тяжелых жизненных ситуаций людей. И Исаак Сирин сформулировал для себя принцип: если ты находишься рядом и можешь помочь, то тебе должно помочь. А если ты находишься в пустыне и в горах, то ты там несешь свой подвиг. Но собственный подвиг в пустыне и горах был для него тоже очень тяжким, потому что Исаак Сирин вдохновлялся житиями мучеников. И вот есть в составе 3-го тома Исаака Сирина (я перевел его, но пока что еще не опубликовал этот перевод, но по-русски он доступен, и в принципе есть в онлайн-записи, где мы на семинаре по сирийским мистикам разбираем этот 3-й том), вот весь его 12-й трактат — это его письмо одному монаху, который сомневался, нужно ли уходить жить в горы или нужно находиться при монастыре. Исаак Сирин цитирует историю мученичества на севере Аравийского полуострова, где пострадало большое количество людей за свое исповедание христианства — там история, которая произошла в VI веке, и он говорит: посмотри, как эти женщины были убиты за свою веру, посмотри на этих детей — он перечисляет очень страшные эпизоды, говорит: так неужели ты боишься опасностей, неужели пред лицом этих смертей ты сам будешь прятаться? — говорит он этому монаху. То есть явно Исаак Сирин очень тяжело переживал чужую боль, и явно сам он в своем подвижничестве, в своем уходе в горы, он стремился понести боль других людей. Для него было важно уйти в горы для того, чтобы очищенным сердцем охватить собой все человечество и понести и эту боль, и эту любовь. Но вместе с тем он говорит своим читателям, что если ты находишься рядом и ты можешь помочь, то надлежит помочь. То есть для меня его слова о боли — это одновременно и свидетельство тем людям, которые находятся в миру, тем людям, которые находятся в обществе, когда Исаак Сирин говорит, что боль должна тебя не замыкать, не разъединять, а наоборот, стать толчком для твоего действия. Мне в этом смысле еще очень нравится еще одно рассуждение у другого сирийского мистика. Был такой мистик Афнимаран, старший современник Исаака Сирина, и он говорит о ключах от неба, которые апостолы дали вместо копья. Он говорит про копье Иисуса Навина, ветхозаветного праведника, и говорит, что апостолы вместо этого копья дали людям ключи, открывающие вечные двери. И это загадочное изречение объясняется одним анонимным комментатором, видимо, VIII века, который говорит, что это ключи от неба — это вера в тайну Святой Троицы, да, это тайна любви, которая непостижима человеку, которая рационально не выводится, поэтому это ключи от неба — и это любовь к врагам. То есть опять тот опыт любви, который не выводится из человеческого усилия, который выше естества. И замечательно, что он говорит здесь даже не про отшельничество, не про безбрачие, а про тот опыт, который нам, живущим в обществе, очень хорошо понятен. И, с одной стороны, полюбить врага очень трудно, а с другой стороны, Христос указывает два пути к этому опыту: либо быть по подобию Бога, Который посылает солнце на праведных и на неправедных — и это кажется очень трудно, это кажется очень абстрактно. Исаак Сирин говорит об опыте любви, который человек обретает мистически, который уподобляет его Богу. А с другой стороны, есть представление о том, что ты сам желаешь быть прощенным и ждешь, что Бог тебя простит: «Остави нам долги наши, как и мы оставляем должником нашим», а в сирийской версии «как мы оставили» — уже простили нашим должникам. И вот получается, что здесь как раз явно социальное измерение есть у этого наставления. У нас есть обиды какие-то, но вот для толкователя Афнимарана прощение, хотя рационально не хочется прощать, помощь тому, кто тебе неприятен, это то, что открывает двери неба, и то, что дано человечеству вместо копья. И опять же для Исаака Сирина переживание боли может стать толчком, который побудит тебя к этому, побудит тебя к этому шагу, который рационально ты бы никогда не сделал.

М. Борисова:

— Но есть совершенно загадочное сочетание несочетаемого, загадочное для вот людей, простых обывателей, типа меня. Когда начинаешь размышлять, вот сморите: преподобный Силуан Афонский говорил, что молиться за мир — это кровь проливать.

М. Калинин:

— Да.

М. Борисова:

— То есть это очень болезненные ощущения. В то же время опыт всех известных нам по житиям и документальным жизнеописаниям святых подвижников свидетельствует о том, что они пребывали в состоянии радости. Возьмем того же преподобного Серафима Саровского. То есть это абсолютно несочетаемые в моем, например, мозгу вещи: вот как можно пребывать в постоянной радости пасхальной и в то же время молиться за других, проливая кровь? То есть вот известен ли был этот опыт сирийским мистикам и писали ли они о нем что-то?

М. Калинин:

— Да, конечно, Исаак Сирин очень много говорит об изумлении, у него есть два слова об изумлении: одно — которое сопровождает его вчитывание в Священное Писание и в книгу природы, и другой опыт всецелого изумления — когда человек забывает все, предстоя перед Богом. И мы еще в нашем проекте о сирийских мистиках на «Арзамасе» даже как-то говорили, что один из терминов для радости и ликования есть у сирийских мистиков. И действительно, как это соединить? Рационально это соединить невозможно. И даже у того же преподобного Силуана Афонского есть рассуждение о том, что в раю невозможно радоваться, если кто-то будет мучиться в аду. А у Исаака Сирина есть похожее рассуждение о том, что ангелы, в принципе, уже сейчас пребывают в состоянии, близком к опыту будущего века: они возрастают и убывают в своем ведении, но они не поворачиваются в сторону зла, они готовы для вхождения в опыт будущего века, когда Бог будет все во всем. Но они не делают этого без нас. Они ждут людей, ждут обновления человечества, его преображения. Очень красивый образ: когда старшие братья ожидают своих несовершенных собратьев. А с другой стороны, собратья несовершенны, потому что они облечены телом. Но для разных отцов Церкви то что человек телесен, делает его в чем-то и выше ангелов. Потому что человек, как духовно-телесное существо, испытывает колебания. Ну мы это прекрасно понимаем: внутренне хотим одного, тело побуждает к другому, мы нестабильны. Но это побуждает нас проявлять волю и это побуждает нас проявлять решимость. И вот у Исаака Сирина есть поразительное размышление о вере и решимости. Он говорит, что когда вот боль толкает человека на любовь и на помощь, но иногда человек понимает, что с рассудочной точки зрения это безрассудно — помогать, свидетельствовать в каких-то вот условиях нашего мира и тем более в условиях его мира. Но он говорит, что когда человек делает шаг веры, не думая о последствиях, тогда он обретает точку опоры, обретает чувство божественного присутствия. То есть боль сообщает человеку решимость сделать шаг, и он чувствует божественное присутствие сильнее. И вот уже изнутри этого присутствия он несет боль, и в то же время Бог для него источник поддержки и радости — то есть рационально мы соединить это не можем, а изнутри это ощущение радости приходит. Я думаю, что когда человек... Каждый из нас, я думаю, имеет опыт помощи через не хочу, опыт помощи, превозмогая неудобства. И мы знаем, что все равно утешение в этом получаешь некое. И вот Исаак Сирин говорит, что Бог все время сопутствует человеку. Человек не чувствует Бога рядом, но когда человек, вот когда боль толкает его на действие, на действие любви, тогда он начинает ощущать силу, которая рядом с ним была всегда, а он об этом не знал. И в покаянии человек ощущает эту силу. То есть Исаак Сирин говорит, что Бог ни на что не отвечает человеку, Он не отвечает на его просьбы, потому что Бог абсолютен, Он равен Себе, Он не меняется. Это море великое, которое не реагирует на камешки, которые мы бросаем. Но не в том смысле, что Он бесчувствен, не в том смысле, что Он человеку чужой, а в том смысле, что Бог не как человек отвечает на некую просьбу, а Бог дает человеку всего Себя целиком — для человека требуется тонкость, просветленность, чтобы это понять. И когда боль толкает нас на дело любви, когда боль сообщает нам решимость, у нас появляется шанс почувствовать это, и в этом ощущении, сверхрациональном, радость и боль могут соседствовать вместе. А ну и Исаак Сирин описывает тот опыт, когда человек уже в изумлении забывает обо всем творении. Но этот опыт дается человеку на время, чтобы он вернулся измененным и снова нес на себе и эту боль, и это служение.

М. Борисова:

— Наша беда, наверное, в том, что этот опыт — хорошо, когда о нем читаешь, потому что читаешь ты — это твое действие такое сиюминутное: ты и читаешь, и размышляешь о том, что ты прочел. Но в жизни преодоление боли занимает иногда годы, а осознание, что это принесло тебе пользу, еще годы. И в результате вот этот разрыв, он приводит к тому, что мы теряем связки. Иногда мы не понимаем, почему в нашей жизни что-то произошло, или в жизни окружающих, общества там, я не знаю, исторический какой-то период, почему —потому что мы же ждем сиюминутного ответа, а ответ иногда приходит через годы. Просто если ты этого ответа ищешь, конечно. Но за годы ты можешь и перестать его искать. Вот тут есть очень много, мне кажется, подводных камней, о которых мы нечасто задумываемся. Скорее всего мы можем, ну грубо говоря, обидеться на Бога. Вот вы говорите, Он нам ответов не дает — вот мы обижаемся: что же такое? Просишь-просишь, никакого ответа. И многих это заводит в очень печальное состояние, из которого потом долго и трудно приходится выходить.

М. Борисова:

— С нами сегодня Максим Калинин, филолог, переводчик, научный сотрудник Общецерковной аспирантуры и преподаватель Института классического Востока и античности. Вот есть ли какие-то зацепки у святых отцов, которые могут сшить эту расползающуюся внутри нас духовную ткань?

М. Калинин:

— Из текстов сирийских мистиков мы знаем, что обида и негодование против Бога и тогда встречалось, и у монашествующих тоже. То есть есть такие рассуждения и у Исаака Сирина, и у Афнимарана. И действительно это очень трудно исполнить. То есть Исаак Сирин говорит о том, что Бог выше причинно-следственных связей, но нам причинно-следственные связи привычны. То есть я вот говорил с одним человеком, который обижается на Бога, и говорит: я вообще перестану в Него верить. Я говорю, ну вот, допустим, а если перестанешь, то есть представь ситуацию, как бы ну подумай, что Его нет. Он говорит: я не могу подумать, я совершенно точно уверен в том, что Он есть, но я на Него обижаюсь, я не понимаю, почему это так. Так сложилось, что в моей жизни очень много с такими вопросами приходится сталкиваться. И ребенком, например, ты веришь наивно — ну то что Исаак Сирин называет детским мудрованием, что Бог за твои страдания пошлет тебе награду. А во взрослом возрасте ты понимаешь, что это не работает таким образом. И для меня, пожалуй, утешением была идея, пронизывающая восточно-сирийскую традицию, идея мира как школы. Опять это не готовый ответ на вопрос, а это нечто, что помогает тебе даже, правда, не мгновенно преодолевать, а изживать какую-то твой травмирующий опыт, опыт боли. Для восточно-сирийской традиции нынешний век неидеальный, задуман был Богом вот именно как такой век, в котором возможны изменения, в котором возможны повороты в разные стороны. И каждый опыт, который человек испытывает в этом веке, в своих условиях жизни, это опыт, который чему-то его учит. То есть человек с Богом соединяется не только в опыте изумления, человек проживает божественное присутствие и в опыте чего-то несовершенного, неидеального, болезненного. Человек очень много говорит о переживании беспросветной тьмы, и для него этот опыт тьмы столь же важен, как и опыт проживания света. И вот эта идея мира как школы, что любое событие — собран ты или не собран, восторжен или не восторжен, или, наоборот, разбит, или, наоборот, даже гневаешься на Бога, не находишь в себе силы к тому, чтобы Бога любить, к тому, чтобы о Боге думать — любая ситуация, которую проживает человек, это некий урок, через который он проходит. Почему для меня важна эта модель? В этой ситуации мир, в котором мы живем не обесценивается. Мы не думаем, что вот, этот мир — это гноище, а мы стремимся в Царство Небесное, этот мир — это поезд, который нас везет в Небесное Царство, или гостиница. Ты из поезда уходишь, и ты можешь в нем не убирать за собой, и там кто-то другой это за тебя сделает. А если это школа, если то университет, ну что угодно, любое учебное заведение — это твой второй дом на какое-то время, в котором ты несешь нечто, и в то же время ты не замыкаешься на каждом событии, а каждое событие ведет тебя к чему-то иному. Вот урок, который проходит школьник, для него, от него он требует усилия, но при этом ясно, что этот урок отчасти забудется, отчасти он не несет для него самостоятельной ценности, но он несет некую сферу ответственности и нечто делает. И для меня, мне это помогает принимать несовершенство, с которым я сталкиваюсь каждый раз в своей повседневности. Опять же я понимаю, что если человек несет горечь утраты или последствия какого-то бедствия, его это может не утешить, он скажет: лучше бы этого урока не было, — то есть все равно он не найдет в этом утешения для себя. Но вместе с тем для Исаака Сирина каждое твое движение воли — вот если даже в состоянии обиды, в состоянии тяготы человек нашел в себе усилие к тому, чтобы кого-то поддержать, к тому, чтобы не зациклиться на своих мыслях, а перевел это в действие, перевел свою обиду в действие или перевел свою боль в волю и действие, то он почувствует некий просвет, который может стать для него световой ниточкой. Опять об этом трудно говорить, важно испытать это в каком-то своем опыте. То есть здесь ни в Библии Книга Иова не дает однозначного ответа — Иов просто дожидается встречи с Богом. Да, в Книге Иова выясняется, что страдающий Иов оказался прав, правее всех троих своих друзей и еще юноши Елиуя, который к ним присоединяется. Каждый предлагал каюку-то богословскую идею, почему он страдает. А Иов просто нес свою боль. Он не соглашался с аргументами друзей, он искал Бога, но, как мы помним, Иов на Бога обижается. Однако он оказывается правее. Он вынес свою боль. Он, с одной стороны, не утратил верности Бог, но в то же время он и не говорил никаких благочестивых слов. Он вынес эту боль, и в какой-то момент Бог подал ему просвет — Бог явил ему Себя, и Иов нечто понял. Там даже важно не то, что потом, согласно Книге Иова, ему вернулось и было даровано его благополучие. Кульминация Книги Иова — то что он встречается с Богом опытно, а не рационально. И он получает некий смысл в этом для себя. То есть для Исаака Сирина, вот он говорит: если ты в келье находишься в одиночестве, и ты испытываешь помрачение, то важно хотя бы не выйти из кельи, хотя бы остаться в коленопреклонении. Любимая поза сирийских мистиков — это лежание на земле, лицом к полу, лицом к земле перед крестом. Хотя бы не оставь это коленопреклонение, даже если внутри никакого благоговения к Богу у тебя нет. Хотя бы минимальное движение — выстои с мыслью о Боге в этом состоянии, и через эту ниточку ты получишь просвет. И я знаю много ситуаций, когда люди, пережившие тяжелые утраты, находили в себе силы помогать другим людям. И я говорю: как же так? Это вы находитесь в аду, а не я, и вы меня поддерживаете со дна ада, а не наоборот. Может быть, так это и происходит? Может быть, в этом случае и совершается победа над адом в подражание Христу? И сами эти люди могут боль эту не изжить до конца, но я смотрю на них, и я понимаю, что через них действует Бог, через этих людей, способных со дна ада протянуть руку помощи и оказать поддержку. То есть это великая тайна, когда человек, даже не изжив свою боль, оставаясь разбитым сосудом, именно он становится сосудом для божественного присутствия. И опять нельзя сказать, что вот, так устроено, и так и должно быть. Если ты это скажешь, то получается, скажешь: всё, я могу спать спокойно, этот мир устроен так, как и надо, лучший из миров. Это не так, мир устроен так, чтобы мы не спали спокойно, чтобы каждый из нас получал побуждение тоже к какому-то действию. Это трудно, но изнутри действия ты понимаешь, что ты человек, что ты живешь, что ты предстоишь перед Богом и ты созидаешь. Знаете, как Исаак Сирин говорит, что человек, который идет на риск веры, который делает что-то, не думая о последствиях, помимо рационального ожидания, он начинает как сын Божий созидать новое творение. В том смысле, что, когда человек вот так вот совершает это усилие изнутри боли, случаются какие-то вещи, которые рационально человек не предсказывал. Он делает вещи, свидетельствующие о Боге, свидетельствующие о том, на что способен человек с хорошей стороны, которые вызывают изумление — это ростки нового творения, которые не выводимы из просто вот повседневной данности человека. И я не говорю, что ради этого мир существует. Опять же трудно оправдать чью-то боль, боль и зло не имеют оправданий. Но когда ты видишь, что человек из опыта боли решается на что-то, ты изумляешься, потому что в этом ты сам встречаешься с Богом. Может быть, он думает, что с Богом и не встретился, а для других людей это становится встречей с Богом. То есть каждый человек на себе не замыкается, а выстраивается его связь с кем-то другим. И это мысль, которую люблю тоже переводить, в восточно-сирийской традиции: что в мире неидеальных людей люди научаются друг друга любить, и иногда этот опыт оказывается даже для самого человека неведомым, как он для кого-то оказывается таким свидетелем любви.

М. Борисова:

— Спасибо огромное за эту беседу. Сегодня с нами этот час «Светлого вечера» провел Максим Калинин, филолог, переводчик, научный сотрудник Общецерковной аспирантуры и преподаватель Института классического Востока и античности. С вами была Марина Борисова. До новых встреч. До свидания.

М. Калинин:

— Спасибо большое. Всего вам доброго.

---

Все выпуски программы Светлый вечер

• «Лазарева Суббота и Вход Господень в Иерусалим: история и смыслы праздников». Священник Антоний Лакирев
• Светлый вечер с Владимиром Легойдой
• «Еженедельный журнал» с Аллой Митрофановой. Выпуск 401