«Богословские поиски в «Войне и мире». о. Александр Сатомский

У нас в студии был настоятель Богоявленского храма в Ярославле священник Александр Сатомский.

Разговор шел о богословских поисках Льва Николаевича Толстова, отраженных в романе «Война и мир», в чем они совпадают, а в чем противоречат православному учению.

Ведущая: Алла Митрофанова

---

Алла Митрофанова

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА, дорогие друзья. Продолжается наш цикл программ о Толстом. Я Алла Митрофанова и отважный, замечательный священник Александр Сатомский, настоятель Богоявленского собора в Ярославле, богослов, экзегет, внимательный читатель сегодня проводит с нами этот час. Отец Александр, здравствуйте.

Священник Александр Сатомский

— Добрый день.

Алла Митрофанова

— Опять я вас загрузила домашним заданием, и вы опять любезно согласились нам помочь разобраться в, простите меня, любители Толстого, богословских ошибках, которые есть в романе «Война и мир». Поясню свою мысль. Дело в том, что все лето, просидев с этим романом, фактически, ну как, у меня есть привычка, я сижу с карандашом, делаю какие-то пометки на полях и выписываю для себя тезисы, вопросы, свои размышления и в ноутбук, и в книгу, вот как-то это всё параллельно происходит. И я себя поймала на том, что начиная с третьего тома примерно, у меня исписано уже всё. Вот что значит не в школе читать «Войну и мир», а уже более или менее взрослыми, уж я не знаю, насколько я могу себя человеком сформировавшимся назвать, но вот более или менее взрослыми мозгами. В «Войне и мире» действительно много вопросов. Не уверена, кстати, что в школе стоит на них внимание обращать. Пусть у детей сохраняется вот тот удивительный флёр и удовольствие от чтения «Войны и мира». Кому-то нравится про мир читать, кому-то про батальные сцены. И от многих школьников слышала, как им нравится процесс чтения именно этого романа. Дорогого стоит, между прочим. Для меня это свидетельство того, что Толстой-художник в этом романе побеждает Толстого-философа от ветра головы своея. Ну вот, поскольку мы уже читатели взрослые, все-таки с философскими вводными тоже очень хотелось бы разобраться. И, знаете, отец Александр, начну, наверное, с тезиса, с первой самой плотно исписанной у меня страницы. Остальные тоже исписаны, но вот эта первая, которая исписана совсем плотно. Разговор княжны Марьи, самого религиозного персонажа этого романа. То есть она религиозная, религиозная. Она такая молящаяся-молящаяся. Она странников и странниц у себя постоянно принимающая. Она такая набожная-набожная. И вот княжна Марья в разговоре со своим братом, князем Андреем Болконским, просит его, когда он уходит на войну, она просит его:

— Андрэ, умоляю тебя, — сказала она, дотрагиваясь до его локтя и сияющими сквозь слезы глазами, глядя на него. — Я понимаю тебя, — княжна Марья опустила глаза. — Не думай, что горе сделали люди. Люди — орудие Его. Она взглянула немного повыше головы князя Андрея тем уверенным привычным взглядом, с которым смотрят на знакомое место портрета (то есть она посмотрела в красный угол фактически — это я от себя добавляю). Горе послано Им, а не людьми. Люди — Его орудие, они не виноваты. Ежели тебе кажется, что кто-нибудь виноват перед тобой, забудь это и прости, мы не имеем права наказывать, и ты поймешь счастье прощать.

Целиком и полностью со второй частью реплики княжны Марье про счастье и прощать, и про то, что мы не имеем права наказывать. И, как мы помним, «Мне отмщение, и аз воздам» берет эти слова Толстой в качестве эпиграфа к «Анне Карениной». Все замечательно. Но тезис про то, что беды, горе, зло, война — это все от Бога? От княжны Марьи, ну наверное, мы не вполне могли бы ожидать, если помним ее со времен школьного прочтения. Здесь Господь напрямую не называется, он называется чуть ниже, там, где она еще одну реплику произносит, и по-французски уже говорит: «Прощай, Андрей, помни, что несчастье происходит от Бога». Вот здесь уже открытым текстом, и что люди никогда не бывают виноваты. Вот буквально следом, следом за первой частью своего монолога она вот эти слова произносит. О чем все это говорит? Как нам разобраться и уместить в голове философию Толстого, религиозные взгляды Толстого, начавшиеся религиозные поиски Толстого, которые, может быть, он пока еще в этом периоде своей жизни связывает с христианством, но потом, как мы знаем, они его далеко уведут. Роман «Война и мир» — роман, который некоторые следователи называют самым главным. романом в мировой культуре. Ну, здесь кто-то поспорит, что это Дон Кихот, кто-то скажет, что это «Братья Карамазовы», кто-то говорит, что это «Война и мир». Так вот, во всяком случае, это одно из действительно самых влиятельных произведений мировой культуры. И в этом одном из самых влиятельных произведений мы встречаем — шарах — и вот такой тезис, где вполне напрашивается мысль о том, что княжна Марья — проводник поиска самого Толстого. И это мысль самого Толстого. И на весь мир Толстой пишет вот об этом. Хотелось бы как-то к этому отнестись. Выработать, знаете, какой-то антидот, что ли, я не знаю. У меня большого труда этим летом заняло перечитывание «Войны и мира». Что скажете, отец Александр?

Священник Александр Сатомский

— Здесь ну как бы сначала, наверное, маленькое такое общеметодическое. Конечно, размышлять о некорректном богословии Толстого — это делать то же самое, как в XIII веке римский понтифик собирает собор по обсуждению неправильного богословия Аристотеля. Проблема понятна. Аристотель — суперчитаемый автор. Но есть маленькая проблема. Он никому не обязан быть правильным богословом, он не богослов. Да, есть маленькие напоминания для слушателей. Он современник Александра Македонского. Четвертый век до Рождества Христова. И, соответственно, его мнения о Боге имеют абсолютный шанс вообще никак не совпадать с христианской рамкой. С Львом Николаевичем немножко, конечно, другая ситуация. Но, как минимум, большую часть своей жизни он все-таки позиционирует себя как христианин. И религиозный поиск у него начинается такой сознательный все-таки с христианства. Да, как бы это он потом его уже увёл, куда увёл. И, соответственно, да, скорее всего на момент написания текста он ещё, ну как бы скажем так, это Толстой до толстовства. Поэтому...

Алла Митрофанова

— Кстати, относительно молодой человек. Ну как, для нас сейчас вообще молодой человек, Толстой-то к 40 годам уже «Войну и мир» закончил, да, то есть вот он «земную жизнь пройдя до половины» в среднестатистическом таком измерении. Поэтому да, то есть это не старец с бородой, автор «Войны и мира», это молодой и ищущий человек.

Священник Александр Сатомский

— Поэтому, с одной стороны, конечно, мы вправе ожидать от Толстого какой-то общей христианской рамки, но прямо-таки иметь к нему тонкую богословскую претензию, очевидно, не можем. Ну просто потому, что никакими, я подозреваю, богословскими образованиями он себя, в общем-то, на том этапе точно не обременял.

Алла Митрофанова

— Ну и впоследствии.

Священник Александр Сатомский

— Поэтому здесь мы, скорее, как бы ретроспективно смотрим на Толстого для нас. Это не попытка сейчас его будет чернить, позорить и рассказывать про то, какой он плохой христианин. Поэтому сразу пусть нас слушатели поймут правильно. В этом смысле нам Толстой ничего не должен. Но в плане того, что мы должны бы сами себе понять и услышать, вот здесь у меня будет большой тезис. И большой он будет вот почему. Достаточно давно и плотно в нашей среде даже не просто православных христиан, а клира я наблюдаю именно этот угол зрения на проблему страданий. Как ни странно, кажется, что люди, изуродованные богословским образованием, должны точно иметь ну хотя бы несколько объяснительных стратегий на подобный случай. Даже у друзей Иова их было не одна. А я хочу заметить, мужчины жили достаточно давно. Но мысль как бы здесь срабатывает первичное искушение монотеизма. Если Бог источник всего, то как бы мы механически продолжаем это, значит, Он вообще источник всего наличествующего, всех феноменов. И это мы их оцениваем как благие или злые, а все они имеют Его источникам, поэтому все имеют право быть. Иногда, радикально проводя монотеистическую повестку, даже в библейском тексте мы встречаем похожий тезис, когда у одного из великих пророков мы слышим, что «Я поражаю и исцеляю», «Я навожу тьму и творю свет». «Не Я ли Бог?» Это манифест предельного монотеизма. Что да, действительно, нет никого, кто противник Божий. В том смысле, что нет никого, кто может на равных сопротивляться Ему. Но я замечу, что христианская концепция общепонимания зла и не предполагает наличие равного Богу противника. Это наше бытовое богословие рисует сатану как плохого бога. Вот важно иметь в виду, что христианство на это никогда так не смотрело. Вот из этой концепции очевидно и делается вывод о том, что все в мире произведено Богом. Все является частью Его прямого, непосредственного, очевидного Ему Самому плана. И план этот реализуется поверх, в том числе, людей. Им может быть больно, тяжело, неприятно, никого это не интересует. В итоге все должно быть хорошо, ну, с точки зрения Бога. Если для этого хорошо нужно будет превратить народы в фарш, вообще не страшно.

Алла Митрофанова

— Какой ужас. Главное, что, мне кажется, к христианству это вообще никакого отношения не имеет.

Алла Митрофанова

— Друзья, напоминаю, этот час с нами проводит священник Александр Сатомский, настоятель Богоявленского храма в Ярославле, богослов, экзегет, тонкий читатель, помогающий нам сегодня разобраться с философией Толстого в романе «Война и мир». Отец Александр, продолжите, пожалуйста, развивать этот тезис, потому что вы меня прям заинтриговали. Я не думала, что настолько распространена тема понимания происхождения наказания, зла, войн, бед, катастроф от Бога в нынешней православной среде. Мне кажется, это с Евангелием-то как-то вообще не бьётся. Бог Есть Любовь.

Священник Александр Сатомский

— Более того, более того, а вот дальше к этой концепции прикручивается тезис про то, что Бог же Есть Любовь. То есть это все Он делает из самых хороших соображений. Вот смотрите, пусть нам будет как можно хуже. Благодаря этому что мы сделаем? Покаемся? А покаяние открывает дверь чему? Действию Божию. То есть Бог стучится в дверь моей жизни ногами, периодически попадая не по двери, а по моей собственной голове, с точки зрения этой концепции, настойчиво ожидая, что всё-таки открою. Восприятие Бога как ОМОНа, не который Ра, конечно, самого такого бытового, конечно, мне всё-таки кажется догматически нам чуждо. Вот смотрите, чтобы я по этому поводу, наверное, всё-таки резюмировал. Во-первых, я повторюсь, концепция «чем хуже, тем лучше» на самом деле, к сожалению, в бытовом богословии распространена колоссально. То есть это Бог тебе посылает. Он тебе сжёг производство, Он навёл болезнь на твоих детей, Он переломал тебе ногу и дальше, дальше, дальше, потому что так любит тебя. Так встаёт вопрос. Силы небесные, вот, ну, прям вот, ну, прям вот сильно нужна эта любовь? Может, мы в уголку постоим? Может, пусть Он любит кого-нибудь сильнее, чем нас? А мы так понаблюдаем? То есть, как сказать, в этом смысле мы полностью в таком случае согласны на статус не сына, но наёмника из притчи о блудном сыне? Не-не-не, Господи, нормально, мы будем просто кормиться с Твоего стола, и всё, нам не надо Твоей любви. Вот такой. А теперь про это же самое, но серьезно.

Алла Митрофанова

— Давайте. Утешьте уже. Как-то прям все совсем мрачно получается.

Священник Александр Сатомский

— Я бы использовал здесь слово «изуверски». То есть это извращает содержание христианского благовестия. Оно предлагает нам абсолютно противоположный тезис. В мире, где действует множество свобод, в мире, который трачен грехопадением эти самые свободы, действуя в объеме, ну то есть вот как бы Бог осуществляет в этом смысле грандиозный кенозис, самоумаляется. То есть Он как бы отходит вот на некоторую периферию исторического бытия, оставляя поле действия для людей. Говоря: «Вот смотрите, мир, который Я создал, хорош. Хорош весьма. Действуйте в нем. Вот как раз будьте Моим образом и подобием, будьте Моей иконой в мире. В нем еще есть над чем трудиться. Я поставляю вас вот в этот самый Эдем. Ты будешь возделывать и хранить его. Тебе и хватит творческой энергии и потенциала, тебе будет куда их девать. И при этом ты будешь расти». Вышло как вышло. Ну, как бы мы знаем развитие этой истории. Но Бог продолжает быть столь же корректен. Заметьте, как точечно входит он в историю того же самого Авраама. Он предлагает ему. Если смотреть на историю Авраама с точки зрения, скажем так, условно моих богословских оппонентов, ну то есть, чью как раз позицию я все-таки не принимаю по поводу того, что все страдания от Бога и все остальное, то получается, что Бог это еще, кроме всего прочего, ужасный террорист. Что он делает? Сначала он забирает у Авраама и Сары возможность деторождения. Все же от него. Не дает им детей, томит их, доводит их до крайней точки. И когда они готовы теперь на все, то есть он берет их будущего ребенка в заложники, по факту. И когда они готовы на все, говорит, ну вот теперь смотри, если ты согласишься на мои условия, я тебе его отдам. Если нет, ну как бы дело твое. Сколь ужасен образ такого Бога. Не трезвее ли посмотреть на ситуацию, что в тлеющий грехопадением мир, в котором теперь, увы и к сожалению, многие вещи работают неадекватно, Бог хочет войти на объеме жизни вот этой семьи и предлагает им точку входа: доверься мне. Я знаю, как провести тебя, как достичь того, чего ты хочешь. Я все тебе это дам. Но это будет сложный путь, пойдем его со Мною. И Авраам поверил Богу, и это вменилось ему в праведность. Бог, не взятого в заложники, сына Авраама вернул ему. Он ему сына из небытия предложил.

Алла Митрофанова

— Он восстановил в нём, исцелил его, то есть из раздробленного сделал его цельным. Вот именно, что наоборот, там, где Бог, там полнота бытия. Вот это то самое, да.

Священник Александр Сатомский

— И со страданиями не в личном, а в грандиозном объёме, я мыслю, происходит всё то же самое. Мы, это мы, своими собственными, ничьими другими руками, не водимые перстом Господним, а водимые ветром собственной головы, в своей жизни и в жизни сообществ вносим страдания и беды. И в эту же жизнь бьется, пытаясь войти Бог ища точки входа, через кого бы Он мог все-таки воздействовать на эту ситуацию, и находит их. Любят приводить пример Содома и Гоморры. Вот смотрите, как, значит, Бог тут всех обнулил. Я хочу заметить, Он посылает туда двух вестников своей воли. Он хочет посмотреть, действительно ли это так. Не потому, что Он не всеведущий, а потому что он хочет давать шансы. Он соглашается на ничтожное количество праведников. Праведников не в абсолютном новозаветном, а в таком очень примитивном бытовом смысле. Их будет достаточно, чтобы город жил. Но даже когда их нет, он выводит хотя бы тех, кого можно. Бог бдит о человеке, не уродуя и потом исцеляя. Это точно так же, как, например, в этом свете можно посмотреть на концепцию первородного греха, как бы есть, знаете, размышления на тему того, откуда в человеке душа. Очевидного догматического мнения по этому поводу нет, конечно, и быть не может, как бы здесь только сослагательные наклонения но наиболее таким прозрачным тезисом является мысль про то что человек будучи цельным как бы он эту целостность дальше и транслирует. То есть вот родители передают младенцу не только телесную компоненту, но и душевную. То есть человек наследует всё в этом смысле от родителей. Но в свое время были достаточно сильные концепции, которые утверждали, что, например, душу Бог вменяет. Вот тело от родителей, а душа от Бога. Тогда встаёт вопрос: здравствуйте, как бы понятно, что от родителей ребёнку достаётся неисцелённая от первородного греха природа, да, вот как бы он получает ту же самую, значит, склонность к тлену, и потом он должен как-то её преодолеть. А в этой концепции откуда первородный грех? Как же, что говорят? Бог вменяет душе первородный грех? То есть он берёт чистую, готовую, ломает в ней настройку и вставляет её в человечка. Почему? Потому что Бог гневается на грех Адамов. Но потом Сам другой рукой идёт это всё исцелять. То есть Он потом, значит, сломал вот в конкретной душе, вставил в конкретное тело, Он пошёл воплощаться, сходить на Крест, даровать способ исцеления от этого для того, чтобы сказать, что Он хороший. Это же какая-то шизофрения диченная.

Алла Митрофанова

— Я, знаете, тут другой роман вспомнила, Франца Кафки. Не роман, даже а повесть, «Превращение». Помните, там Грегор Замза, главный герой, однажды утром просыпается и обнаруживает, что превратился в насекомое. И первое, о чём он начинает беспокоиться, он коммивояжёр ему на работу, встречи, дела, ему надо эти образцы куда-то отвозить, всё, как же он теперь будет это всё делать, у него там много лапок, и у них полный рассинхрон. В общем, не суть. Смысл в том, что Кафка, он же накаляет, накаляет, накаляет эту атмосферу, и в какой-то момент, а у этого Грегора Замза, у него ещё родители есть, сестра, и они все вместе живут. И отец, когда это насекомое, вот этот Грегор, когда он пытается из своей комнаты выглянуть туда, где они сидят все вместе за столом, отец берет со стола яблоко, пуляет в это насекомое, и яблоко застревает у него в спине между крыльями, причиняет ему боль от удара сначала, а потом начинает гнить и чесаться. И вот этот бедный Грегор, да, он страдает очень. И это можно прочитать как образ в понимании, в системе координат, которая предлагается в превращении Кафкой, это можно прочитать как образ первородного греха, которым отец запульнул в своё чадо. Вот, пусть у тебя там теперь этот первородный грех между лопатками гниёт, пока не сдохнешь. Но это же к христианству вообще никакого отношения не имеет. Кафка — это отдельный разговор, там очень всё сложно, очень интересно, и богато, я бы сказала, но это вообще про что-то другое, про какую-то попытку, мне кажется, перевести стрелки ответственности с собственной жизни на Господа Бога. То, что делает Адам в Эдемском саду, когда Господь у него спрашивает: «Ел ли ты плод с древа познания добра и зла?» Он говорит: «Жена, которую Ты мне дал, она мне дала плод, и я ел. Во-первых, она виновата, во-вторых, Ты виноват, а я-то ни при чём». И вот это, мне кажется, какая-то матрица, заложниками которой мы становимся, если принимаем такую логику.

Священник Александр Сатомский

— В этом смысле наше, скажем так, бытовое богословие, оно в целом склонно к отрицанию свобод. Делает оно просто это разными способами. Вот мы сейчас обсуждаем стратегию прямого фатализма, да, что вот существует рок, как бы существует план Бога, и все только исполнители, только куклы, значит, в этом театре. Есть концепция наследования родовых грехов от родителей. То есть, что я опять же не виноват, я опять же ни при чем. Это мне пришло, и я с этим теперь как бы живу. То есть, концептов может быть много, но они все объединяются темой отказа от свободы и от ответственности. Потому что свобода завязана на ответственности, выбор завязан на ответственности. А в данном случае оказывается, что ответственность как компонент практически отсутствует. Когда-то давным-давно в одном из эфиров я приводил в пример иудейских экзегетов, у которых есть... у некоторых, будем честны, как бы это не мейнстримное направление в экзегезе, но есть вот такое, может быть, в виду того, что на определенном этапе ведь иудеи достаточно адекватно чувствовали себя в исламских государствах, ну как минимум спокойнее, чем в целом ряде, например, христианских европейских государств. И, возможно, это оказало какое-то влияние на развитие, в том числе, богословия экзегезы. И вот эта исламская идея фатальности, она для некоторых из них становится как бы рабочей объяснительной схемой, когда говорится, что, смотрите, Бог преследует свои задачи, очевидно, используя своих праведников для прямого достижения этих задач, вне зависимости от моральности или аморальности поступка этих самых праведников. То есть от Давида должен был произойти Соломон через Вирсавию. Для этого нужно было разыграть всю историю с Урией. Поэтому никакого греха Давида на том, что он сделал, нет вообще. Это все план Божий. Это прекрасно, но это абсолютная ложь.

Алла Митрофанова

— Мы продолжим. Мне бы хотелось, чтобы мы во второй части программы поговорили, как оно все-таки есть в христианской системе смыслов, как оно понимается, но при этом все равно с апелляцией к «Войне и миру», к роману, к эпопее, к тексту. Толстой не любил, когда это произведение романом называют, поэтому будем уважать авторскую волю. Текст, который стал отправной точкой для нашего сегодняшнего разговора. Священник Александр Сатомский, настоятель Богоявленского собора в Ярославле проводит с нами этот светлый вечер. Я Алла Митрофанова. Через минуту вернемся.

Алла Митрофанова

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА продолжается. Дорогие друзья, напоминаю, в нашей студии священник Александр Сатомский, богослов, экзегет, тонкий, внимательный читатель, настоятель Богоявленского собора в Ярославле. Мы говорим сегодня о романе Льва Николаевича Толстого «Война и мир». Извините, это у меня страницы тут шелестят в микрофон, это не фантики, это страница романа. Третий том держу, третий, четвертый, держу в руках, тяжеловатая такая, ноша, конечно. Пытаемся разобраться в тех взглядах Толстого на исторический процесс, на философию истории, которые так или иначе заходят на территорию отношений человека с Богом. И, как отец Александр уже совершенно справедливо сказал, Толстой уже не богослов, он художник, он не обязан не допускать богословских ошибок. Но роман «Война и мир» читают по всему миру, простите за невольную тавтологию. И так получается, что вместе с этим читают то, что Толстой пишет о Божьем взломе, человеческое сердце. Можно, наверное, простите за такую формулировку. Поэтому мне хочется все-таки на этих вопросах внимание тоже сконцентрировать, чтобы с ними разобраться. Чтобы мы все-таки критическое мышление включали, когда и эти части романа «Война и мир» читаем. Когда профессиональные историки читают «Войну и мир», они на полях всё время отмечают, где там Толстой по поводу Бородинского сражения переиначал, где он накосячил по поводу Барклая-де-Толли, он вообще терпеть не мог Барклая. Там такие вещи про него пишут, ну прям ох! Вот, зато Кутузова превозносит. Ну, в общем... Этот эпизод с бисквитами, которые император Александр ест, князь Вяземский ужасно возмущался, этого не могло быть в принципе, потому что не могло быть ни при каких обстоятельствах. Но не суть. Вот это вот все, да, это претензии, которые есть вопросы, точнее сказать, не претензии, а вопросы, которые есть у историков. Роман «Война и мир» от этого не перестает быть великим произведением, эпопеей. И то, что мы сейчас разбираем какие-то богословские ошибки Толстого, не делают эпопею «Война и мир» менее великим произведением. Просто важно, чтобы мы понимали, вот здесь Толстой художник, вот здесь он философ. И, в общем-то, если
Толстой-художник абсолютно гениален, и, мне кажется, там Господь просто им рулит, та территория, где он Бога в себя впускает, вот Толстой-философ — это немножечко другая категория, да, и здесь хочется расставить акценты. Знаменитое начало третьего тома. «С конца 1811 года началось усиленное вооружение и сосредоточение сил Западной Европы, и в 1812 году эти силы, миллионы людей, считая тех, которые перевозили и кормили армию, двинулись с запада на восток, к границам России, к которым точно так же с 1811 года стягивались силы России. 12 июня, (дальше Толстой пишет, конечно, пронзительные слова, с которыми трудно спорить. Я думаю, что любой здравомыслящий человек согласится). Миллионы людей совершали друг против друга такое бесчисленное количество злодеяний, обманов, измен, воровства, подделок и выпуска фальшивых ассигнаций, грабежей, поджогов, убийств, которого в целые века не соберет летопись всех судов мира и на которые в этот период времени люди, совершавшие их, (то есть эти преступления), не смотрели как на преступления. Это страшно». Ну а дальше? А дальше. Толстой объясняет, опять же, кто виноват. Миллиарды причин совпали для того, чтобы произвести то, что было. И, следовательно, ничто не было исключительной причиной события, а событие должно было совершиться только потому, что оно должно было совершиться. То есть война просто должна была начаться. «Должны были миллионы людей, отрекшись от своих человеческих чувств и своего разума, идти на восток с запада и убивать себе подобных, точно так же, как несколько веков тому назад с востока на запад шли толпы людей, убивая себе подобных». То есть война по Толстому — это часть высшего замысла, предопределения, и едва ли не Господь Бог, как его Толстой понимает, всё это устроил. И то, что люди творят беззаконие, убивают друг друга, это оказывается... Ну, есть какие-то высшие шахматы, и вот сейчас вот эта ладья пойдёт так, а конь пойдёт так, а люди, совершающие это действие, получается никакой ответственности за свой выбор не несут. И выбора, получается, у них тоже нет. Что это за история, отец Александр?

Священник Александр Сатомский

— Нужно заметить, что как бы такого рода угол зрения удобен на макрообъемах. Вот когда мы смотрим на историю обезличенно, очень, скажем так, в строку ложится такой формат разговора. Что вот масса одно, массы другое, да значит народы третье. Но важно иметь в виду, что одно из главных, ну скажем так, таких как бы не специфично богословских, а общемировоззренческих откровений Нового Завета, потому что никаких масс не существует. Есть личность. Вот как это неприятно звучит.

Алла Митрофанова

— Да это отлично звучит.

Священник Александр Сатомский

— Потому что иногда прикрыться массами очень удобно. То есть это вот про то, что не мы такие, жизнь такая и другие удивительные тезисы.

Алла Митрофанова

— Все побежали, и я побежала.

Священник Александр Сатомский

— Но я хочу заметить, что одно из главных удивлений из моей, скажем так, частной интеллектуальной жизни было в том, что все те женщины, которые в школе обычно говорят про то, что «что, если все пойдут прыгать в колодец, и ты побежишь?» Но на моей памяти как-то вот под определенные обстоятельства взяли и массово прыгнули. Не буду про детали, то есть про то, что даже проповедь о значимости индивидуальности не всегда находит благодарных слушателей даже среди проповедников. Такое бывает. Но идея в чем? И она совершенно очевидна, что Новый Завет настаивает на том, что каждый один имеет отношение с Богом, то, что эти единицы не исключают сообществ, это вторая важная мысль, это про церковь, как союз, как тело, да, как бы здесь очень тоже сильные вообще-то тезисы, т.е. мы как тело Христово в мире, т.е. здесь нет заменяемых частей, но это тоже про значимость единицы внутри сообщества, т.е. даже если глаза парный орган, не хочется потерять ни один. Ну вот как-то так. Поэтому как только мы переводим оптику с макроформата на какой-то стандартный, а уж тем более на микроформат, то, о чудо, массы превращаются в людей, и мы изнутри этой войны, изнутри массы других обстоятельств, да, как бы знаем огромный объем историй, когда каждый один конкретный человек очень по-разному себя ведет в, казалось бы, общих обстоятельствах.

Алла Митрофанова

— А вы знаете, Толстой ведь про это пишет, но только парадоксальным образом как-то сам себе противоречит, что ли. Он говорит о том, что если у Наполеона была иллюзия, что это он под Москву свои войска привел, что это вообще он вторгся на территорию России, то пусть это остается проблемой Наполеона. На самом деле, чем более человек высокую должность занимает, тем более он обусловлен целым рядом вводных обстоятельств и так далее. И дальше он объясняет, что совокупность сотен тысяч воль солдатов, офицеров и всех тех, кто шел в этой наполеоновской армии, и двигала это войско, а не выбор Наполеона. И Наполеон, извините, лошара, как сейчас бы, наверное, сказали, если считает, что что-то там решает и чем-то руководит. То есть, Толстой, он признаёт, что вот эти воли, сотен тысяч, а то и миллионов людей, они существуют, и совокупность этих воль и движет исторический процесс. То есть историческим процессом, чтобы акценты расставить, что чем движет. Но волю эту Толстой понимает как-то очень по-шопенгауэровски. То есть это не воля как выбор человека нравственный, как понимание своей ответственности за этот выбор, а воля как инстинкт, воля к жизни. То есть поесть, поспать, оставить потомство, оставить потомство в богатстве для того, чтобы оно могло быть защищено и произвело на свет еще более мощное потомство, вот в этом плане, то есть усилить свои рубежи. Вот эта воля имеется в виду, то есть договоримся о терминах, воля как инстинкт к жизни. Вот об этом скорее Толстой, по-шопенгауэровски так. То есть, понимаете, он как бы за людьми-то он эту волю признает, но что-то вот опять не срастается. И получается, если следовать этой логике, то у людей ответственности нет никакой, и проблем нет вообще никаких тогда. То есть, ну, мы же ж, мы не сами, да? Жена, которую ты мне дал, она мне дала плод, и я ел. И как ко всему к этому отнестись?

Священник Александр Сатомский

— А очень, очень, мне кажется, знаково эта проблема выписана в малюсеньком эпизоде из библейской истории. Помните начало книги «Исход»? Мне очень нравится, как это звучит по-церковнославянски, там говорится про баб и фараона. Ну, повивальные бабки, вот, там, «убоялись бабы Бога», например, эта тезис звучит. Вот, соответственно, конфликт между бабами и фараоном. Он в этом плане хрестоматийный. Это к вопросу о том, что нам, честно, ну как бы вполне бы хватило для того, чтобы грамотно построить жизненную стратегию просто более-менее вменяемого знакомства с некоторыми объемами библейского текста. Там уже этих стратегий выписано нам навалом, только пользуйся. Фараон — это прямо-таки очевидный пример вот такого тирана, деспота и душегуба. Но и то, он более-менее на каких-то этапах корректный. Мы помним, что он пытается достигать своих целей, этапно ухудшаясь. То есть вот он, значит, поставил перед собой задачу как-то понизить еврейскую популяцию в Египте. Первый его шаг абсолютно законен. Он прилично себя ведёт, он правитель страны. Может ли он отправлять своё население на общественно полезные работы? Может и должен. То есть это как бы, ну, такая абсолютно подразумеваемая функция. Он это и делает. Как бы то, что он имеет в виду, зачем он это делает, это другой разговор, не приводит это к результату. Он хотел, чтобы население стало меньше вот этого, которое пришло и ему не нравится, а оно только увеличивается. Он делает второй шаг. Это уже беззаконие, но прикрытое. Он кулуарно договаривается с повитухами, которые, ну понятно, что две повитухи — это не на весь Израиль, так как бы это явно... ну и более того, обычная израильская женщина и позволить тебе не могла никакую повитуху, а рожала сама и там с помощью соседок. Это повитухи старейшин родов, каких-то приличных семейств, договариваются с ними, чтобы они убивали новорожденных мальчиков. Чтобы запустить, видимо, тогда ассимиляционный процесс. И повитухи понимают, что они так делать не будут. Но с них это требует фараон. То есть живое воплощение Бога, которому вообще чья-то конкретная жизнь подданного, ну как бы не стоит нисколько. И их история закончится мрачно, если они его не послушают. И повитухи находят идеальное решение. Говорят: что вы, да мы-то, мы только за. Все, что мы хотели, это только твою волю исполнить. Но так вышло, что данные женщины, будучи крепкими, бодрыми и здоровыми, рожают до того, как мы к ним приходим. Мы бы и рады, да никак. То есть вот эта проблема того, что маленький человек перед лицом большой власти, ну как бы может не всегда как бы принимать только мученическую стратегию, только свидетельствовать о своей правде до абсолютного конца, какой бы конец за этим не последовал. Да ну нет. Можно повернуть ситуацию так, чтобы и не участвовать в злодеянии, и сохранить собственную жизнь. Это совершенно нормально. То есть, ну это же как раз про наш с вами разговор. То есть, внутри любой ситуации существует выбор. Его не обязательно решать в абсолютных категориях или-или. То есть, вот или ты злодей, или ты умрёшь. Нет, нет. Можно и не злодей, и не умрёшь.

Алла Митрофанова

— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА. Дорогие друзья, напоминаю, что в нашей студии священник Александр Сатомский, настоятель Богоявленского собора в Ярославле, богослов, экзегет, тонкий, внимательный читатель. И вы знаете, отец Александр, поскольку у нас не так-то много времени осталось на то, чтобы попытаться осмыслить вот эти противоречивые моменты романа «Война и мир», предлагаю обратиться к, может быть, самому прекрасному. Вот Толстой же говорит, что человек ничего не решает, есть предопределение, всё предопределено свыше, и чем быстрее человек откажется от собственной воли, и последует этому предопределению, тем лучше будет для него самого. Причем здесь не промысл Божий имеет в виду, а то, что вот есть некий предначертанный сценарий, и вот, например, князь Андрей Болконский, пока он там все пытался какой-то самореализацией заниматься, то на такую службу, там, на военную пошел, потом в советники пошел по гражданской линии, потом опять на военную службу вернулся, пытался все какой-то подвиг совершить, вот это все было тщетно. А как только он сдался, лапы опустил, вот тут вот как раз настоящее и началось. И умер, как проснулся, если логически разбирать, сон, который князю Андрею снится, получается, что он смерть начинает воспринимать как избавление, как пробуждение от страдания. Смерть как пробуждение от страдания — это, ну прямо скажем, не вполне, опять же, христианский взгляд на отношения с жизнью, на отношения с Господом Богом. Это из другой религиозной традиции, но не суть. Бог с ним. Смысл в том, что Толстой ведь, утверждая одной рукой вот это, другой рукой утверждает нам потрясающую Наташу, до эпилога Наташу, вот как в сердцевине арбуза этого романа, Наташу, наделенную даром счастья, которая делает радостными людей вокруг себя. Почему к ней в критические моменты своей жизни, переживая сумасшедшие чудовищные кризисы, так тянутся и князь Андрей, и Пьер, и другие люди тоже, и Денисов там, ну кого ни возьми, да, тянутся к Наташе. В ней дар счастья. Княжна Марья через Наташу начинает учиться радоваться жизни, а это вообще-то дорогого стоит. Дорогого стоит с учетом всех вводных, которые есть в жизни княжны Марьи. Ну и к вопросу о той ответственности, которую человек якобы, если продолжить логику Толстого, за свою жизнь не несет. А Пьер в конце берет и вступает в некое тайное общество, и чуть ли не одним из его организаторов является. То есть становится декабристом вот тем самым. дворянином, который очень хочет жизнь людей к лучшему изменить. Не будем сейчас обсуждать стратегии, которые для этого выбирают декабристы, но Пьер приходит как раз к этому активному действию, а не пассивному. И это еще одно противоречие Толстого. Про что эта история, отец Александр? Мне Толстому-художнику гораздо больше хочется верить, чем философу.

Священник Александр Сатомский

— Ну, как сказать, я ведь в этом смысле не литературовед, поэтому каких-то очевидных выводов я не сделаю. Как обыватель, я бы сказал, что при всех осмысленных или осмысляемых установках, которые этапно продвигает Лев Николаевич в романе, его христианский бэкграунд прорастает через него, поверх него.

Алла Митрофанова

— Помимо его воли.

Священник Александр Сатомский

— То есть это опосредованность культурой и средой. От неё, на самом деле, никуда не скрыться. Произведение, возникшее внутри христианской культуры, даже если оно будет этапно, последовательно, систематически её отрицать, будет пропитано ей достаточно сильно. Вот поэтому, скажем так, вот такого рода, да, как бы жизнеутверждательность внутри ряда фрагментов, а может быть мне простят, если я скажу, что и в целом в романе, мне кажется, она завязана еще и вот на этом. Потому что, кроме всего прочего, не будем разводить здесь постмодернистскую дискуссию про место автора в произведении, но мне кажется, почти всегда произведение чуть больше, чем написавший его. Потому что слишком многим он параллельно опосредован, много он оставляет точек входа в любом своем произведении, чем человек ни занимался, картину ли он пишет или роман. Точек входа, которыми потом воспользуются интерпретаторы. Он, возможно, считал, что эти двери заколочены. На самом деле, он просто толкал не в ту сторону.

Алла Митрофанова

— Возвращаясь к ключевому вопросу об отношениях человека с Богом, вопрос, который и Толстого постоянно волновал, да, вот этот главный вопрос жизни, да, поиск Бога, ответ на вопрос о смысле смерти, да, каково моё место в этом мире, если меня однажды не станет, если я умру, и как мне в этом плане тогда воспринимать, что такое Бог или кто такой Бог? Там, знаете, когда описывает... Видение Пьера — такой сон, капли, которые теснят друг друга, поглощают друг друга, чтобы максимально полно Бога отразить. Вот капли — это люди. Я как бы представила себе эти капли, которые внутри глобуса такого, да, кипящего, которые друг друга давят, пожирают, чтобы захватить как можно больше пространства, чтобы в них как можно больше вот этого божества отразилось. Мне чуть-чуть стало плохо. Или там, опять же, Платон Каратаев. Вот эти вот вещи, Платон Каратаев, кстати, помните, что там с ним происходит? Я в двух словах буквально опишу. Платон Каратаев, когда он умирает, ему очень хочется, ну, он чувствует, что он очень сильно заболел, ему хочется, чтобы Пьер к нему подошел. А Пьер берет и от него отворачивается. И уходит подальше, чтобы не видеть, как умирает этот Платон Каратаев. И на самом деле он делает в этот момент ровно то, чему Платон Каратаев научился. Потому что Платон Каратаев, который любит всех, всех в свое сердце радостно принимает, пришел там француз, офицер дал ему задание портянки сшить или рубаху, или пришел Пьер, которому хочется с Платоном поговорить, или собаченька пришла, которой хочется приласкаться. Всех любит. Но как только француз ушел, Пьер отошел, собачка ушла, Платон тут же про них забыл и вообще не переживает о том, что их в его жизни не стало. Он сердцем не привязан ни к кому. То есть вот тот самый пример, когда человек любит всех и не любит никого, о чем еще князь Андрей думает, что надо научиться любить всех и не привязываться ни к кому. Да, вот эти все заморочки, безусловно, они есть. Но вместе с тем читаем мы этот роман, и вот это все как-то из головы улетучивается. А остаётся в голове то, что счастливы замечательные герои. То, что вообще в нашей литературе есть такие замечательные герои. Ведь это роман про очень хороших людей. И это вот счастье, которое мы видим в семейной части эпилога с поправками на ветер. Свои косяки есть у каждого человека и у героев романа «Война и мир» в том числе. Не суть. Друг друга любящие люди. Это же так здорово! И это, может быть, как раз и есть то самое прорастающее Божье благословение помимо самого Толстого. И вообще-то это даёт надежду. Надежду на то, что даже если мы от Бога закрылись, Он-то нас всё равно не бросил. И если Он в наше сердце не вламывается, это не значит, что Его в нашей жизни нет. Что об этом говорит христианское богословие?

Священник Александр Сатомский

— Здесь, как сказать, в качестве определенного итога нам нужно точно озвучить мысль о том, что суверенность Бога, как Творца и Владыки, не умаляется наличием в мире других свобод. Это нас возвращает к самому началу нашего разговора, когда вот это такое как бы... очевидное восприятие монотеизма предполагает, что реальная свобода существует только одна, и она Божия. Всё остальное — небольшое делегирование для того, чтобы планы, задуманные этой свободой, были реализованы, не более того. Но вот вся красота и сложность этой картины в том, что Бог действительно даёт свободы, да, ими действительно можно пользоваться, и что благость Божия велика в том, что на каждом этапе Он предлагает альтернативы, сколько бы, значит, мрачный каждый раз человек не выбирал сценарий, и соответственно у него всегда есть поворот в другую сторону. Но Бог и принимает повороты в те стороны, которые его не устраивают. В этом и сложность, но и доверие в том смысле, что мы хотим, чтобы в итоге Бог был всё во всём. Каким образом Он это осуществит? Мы можем, скорее всего, из всего сказанного предположить, что не поверх свобод, но как-то вместе с ними.

Алла Митрофанова

— На практике, отец Александр, если мы совершаем ошибки, говорят, что Господь может вывернуть всё ко благу, покрыть Своей благодатью, или что-то ещё такое произойдёт, что даже ошибку может сделать в итоге нашу собственную, нашим преимуществом. В том плане, что она проработанная, прокаянная, да, проработанная и прокаянная, простите за такое неловкое слово, она станет частью нашего опыта, который может потом и нам самим, и другим людям помочь. Возможно ли, например, вот так? Или как-то еще? Вот как наши собственные вывихи, искривления, ошибки, увечья, которые мы сами себе наносим, выправляет Господь по вашему опыту пастырскому? Как это бывает?

Священник Александр Сатомский

— Не только возможно. Это, как правило, один из базовых сценариев нашего роста и есть. То есть это из серии... Нет ничего проще, чем бросить курить. Я делал это тысячу раз.

Алла Митрофанова

— Тысячу раз, да. Марк Твен.

Священник Александр Сатомский

— Да. То есть, но тем не менее, да, есть даже, ну, это как бы тоже такое немножко бытовое богословие, но есть хорошая фраза про то, что да, свят, запятая, но не искусен. То есть есть такого типа духовный опыт, который связан с цельностью, последовательностью, внутренней системностью, но он не транслируем. Человек, который прошел чередою кризисов, видит в другом вот эти кризисные точки, может в них помочь. Что смотри, да, ты сюда точно не ходи. Я знаю, чем заканчивается эта схема. То есть я тебе не от книг говорю. Значит ли это, что этот опыт хороший, нам его надо было приобретать? Нет, не значит. Но это значит, что практически любой опыт мы можем пережить в, скажем так, извлечь из него некий полезный итоговый результат. Ну то есть самый простой пример — это какие-нибудь покаявшиеся разбойники, ставшие преподобными. Их внутренний стержень не изменился ни на миллиметр. То есть вот у них как было характера на семерых, так и осталось. Когда Трифон Печенгский покаялся и стал монахом, вся его шайка стала его монастырем. И в качестве духовных упражнений он практиковал форматы, значит, за 12 верст купить мельничные жернова и вручную катить их до монастыря. А, ну, мы понимаем, что это огромные камни. Ну ничего, ребятушки, надо плоть-то со страстьми и похотьми бороть, вот давайте, борите. То есть он и сам её борол с этими жерновами, то есть и все остальные катили вместе с ним. То есть условно у какого-нибудь Арсения Великого, у воспитателя императоров и, значит, сановника византийского двора, как бы ему тоже хватало характера, но он совсем на другие вещи, то есть каждый изнутри своего опыта преображенный вот этим светом благодати Христовой, производит удивительные вещи. Хотя опыт этот сильно разный и не всегда хороший.

Алла Митрофанова

— Синергия человеческой воли, Божьей воли и удивительные цветы, которые из этой синергии произрастают. Спасибо вам за этот разговор. Мне важно было действительно услышать мнение богослова по поводу тезисов, изложенных Львом Николаевичем Толстым в романе «Война и мир», при том, что мы понимаем, философия Толстого, «богословие», в кавычки возьмем, Толстого, вообще не самое главное, что в этом романе есть. Любить мы «Войну и мир», от этого не перестанем. Князя Андрея, Пьера, Наташу, Денисова, Николая, даже княжну Марию, она такая замечательная, если не считать того тезиса, с которого мы сегодня начали. Все прекрасные, удивительные люди. И, в общем, слава Богу, что в нашей культуре они есть. А к богословским поискам, ошибкам Толстого будем относиться философски. Все мы люди. Спасибо, отец Александр. Священник Александр Сатомский, настоятель Богоявленского собора в Ярославле, был с нами в течение этого часа. Я Алла Митрофанова. А, ну и да, конечно, это не разговор, безусловно, религиозное учение, которое основал Толстой. До него, автору «Войны и мира» еще будет очень-очень-очень далеко. Мы конкретно про «Войну и мир» сегодня говорили. Ну и ставим многоточие, прощаемся с вами. До свидания. До свидания.

---

Все выпуски программы Светлый вечер

• «Христианские мотивы в фильме «Иваново детство». Августина До-Егито
• Светлый вечер с Владимиром Легойдой
• «Журнал от 09.05.2025». Алексей Соколов, Арсений Федоров

---

Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов