Нашим гостем был секретарь Орской епархии, духовник Иверского женского монастыря в городе Орске Оренбургской области протоиерей Сергий Баранов.
Разговор шел о том, кто такой миссионер, каждый ли христианин должен стараться свидетельствовать о Христе, и какой может быть проповедь в современном мире.
Ведущий: Александр Ананьев
А. Ананьев:
— Добрый вечер, дорогие друзья. Вновь понедельник и вновь пришла пора неофитам задавать свои неофитские вопросы золотым людям, которые готовы со всем терпением, любовью и мудростью на эти вопросы давать ответы. Или как минимум, если ответов не предполагается, ведь есть такие вопросы, знаете, у которых нет ответов, есть только возможность поразмышлять. Вот они готовы сесть, заварить прекрасный чай в студии Радио ВЕРА на Андреевской набережной в Москве и поразмышлять вместе со мной на заданную мною тему. А тем сегодня — ох. Я, как человек, крестившийся буквально пять лет назад уже почти и глубоко интегрированный в социальные сети, однажды сделал для себя вывод, и пока этот вывод для себя не поменял. Хотя, возможно, я ошибаюсь, и мне очень важно узнать ответ на вот какой вопрос: должен ли христианин миссионерствовать? Долг ли христианина свидетельствовать о Христе, что называется направо и налево: родным, друзьям, близким, пассажирам автобуса, в котором он едет? Моё мнение, я ещё раз подчеркну, что это моё мнение, это никак не мнение редакции Радио ВЕРА, уж тем более моего собеседника. Моё мнение было бы вот какое: человек, который не учился в медицинском институте, не должен оперировать детей. Человек, который не учился в автошколе, не должен садиться за руль. Человек, у которого нет права свидетельствовать о Христе, не должен миссионерствовать. Это же работа, требующая опыта, знаний, благословения какого-то. Он должен молиться и сам идти ко Христу. Так это или нет? Предлагаю об этом поговорить сегодня с секретарём Орской епархии, духовником Иверского женского монастыря в городе Орске Оренбургской области, с нашим дорогим гостем протоиереем Сергием Барановым. Добрый вечер, отец Сергий.
Прот. Сергий Баранов:
— Добрый вечер.
А. Ананьев:
— Вы миссионер?
Прот. Сергий Баранов:
— Я думаю, каждый священник отчасти миссионер. Просто в этом вступлении, которое вы сделали, я думаю, не должно быть так категорично. Просто форма миссионерства может быть разная. Я бы разделил миссионерство как навязчивое, некультурное, миссионерство как корректное, миссионерство, может быть, молчаливое.
А. Ананьев:
— Но оно же многогранное, сколько людей, столько и видов миссионерства получается.
Прот. Сергий Баранов:
— Да, поэтому каждый, не только священник, но даже христианин, отчасти миссионер. Он может себя очень вежливо, корректно позиционировать как православный: да я православный. Может быть, даже не более того, но это уже миссионерство.
А. Ананьев:
— Серьёзно?
Прот. Сергий Баранов:
— И если он здоровый православный, если его православие радует окружающих, это хорошее миссионерство — просто миссионерство его жизни.
А. Ананьев:
— Сейчас я попрошу вас дать определение, что такое «нездоровый православный», чтобы я примерил это определение на себя — насколько я нездоровый православный — и наши слушатели тоже.
Прот. Сергий Баранов:
— Апостол, когда говорит о любви, он какие-то приметы даёт любви. Например, если человеку хочется убежать, спрятаться от вашего миссионерства, мне кажется, это ориентир вашего нездоровья в православии. И, наоборот, когда люди к вам тянутся, бегут, то это показатель вашего здорового православия. Потому что если в православии красной чертой подводится, что Бог есть любовь, то любовь предполагает комфорт оппоненту вашему какой-то. И наоборот, если он ощущает со стороны вас агрессию, что вы пытается доказать что-то, и всё это не в мирном русле, то ваше православие, конечно, становится в кавычках — очень относительно.
А. Ананьев:
— Я сейчас ваш ответ услышал, знаете как? Миссионерство — это не слова любви, а дела любви: ты мало говоришь и много делаешь.
Прот. Сергий Баранов:
— Можно и говорить. Вы знаете, мне очень нравится — в древнем Патерике есть такой момент, описывается, когда чадо пришёл к старцу и спрашивает: «Что лучше — говорить или молчать? Я вот прочитал, что молчание — это золото, а говорить — это другое. Старец так мудро и так просто ему отвечает: «Знаешь, сынок, когда нужно говорить — нужно говорить, когда нужно молчать — нужно молчать, но всё должно быть в меру. Можно молчанием убить, а можно словом». Можно и полки повести и из уныния вытащить, спасти человека, но всё должно быть в меру и с любовью. Вот главное оружие сатаны — это в чрезмерность перевести всё, даже любовь извратить в какую-то чрезмерность. И это становится иногда просто даже похабщиной.
А. Ананьев:
— У христианства много таких не определений, но подопределений. Одно из определений тогда получается: христианство — это уметь вовремя отойти, уметь вовремя замолчать.
Прот. Сергий Баранов:
— Это, знаете, внутренняя культура — у человека есть внутренняя культура или нет. И эта внутренняя культура развивается, если человек правильно развивается в правильной духовной жизни, если он нашёл себе хорошего проводника, духовника, он выстроил правильно духовную жизнь. Вот через молитву, через духовную жизнь эта внутренняя культура содействием Святого Духа даёт такую интуицию хорошую человеку. Иногда некоторые вещи нельзя объяснить. Вот человек чувствует интуицией. Оппонента нужно чувствовать, а если тот, кого мы воцерковляем, человек перед нами — можно его чувствовать.
А. Ананьев:
— Я знаю этот синдром неофита, когда... причём не думаю, что в эпоху, когда не было социальных сетей, то есть во всю историю человечества, это хоть как-то проявлялось. Хотя, может быть, и проявлялось. Но сейчас это особенно явно — вот человек 35-40 лет вдруг понимает, что он должен и может идти ко Христу. Он крестится в 35-40, как я, например. И вот с этого момента у него начинается в социальных сетях... я, честно говоря, не знаю, насколько вы как бы погружены вот в эту беспокойную муть социальных сетей, но эти люди сразу начинают нести проповедь в массы. Причём делать это так активно, с каким-то иллюстрациями, с какими-то восклицательными знаками. И это не помогает. Очень хочется и себе, и вот этим людям сказать: подожди, остынь, не спеши, помолчи немножко, потому что ты сейчас всё портишь. И себе всё портишь, и людям окружающим всё портишь, и Церкви портишь. Вот самое главное, что ты Церкви сейчас портишь.
Прот. Сергий Баранов:
— Потому что позиционируешь себя не как личность, а как часть Церкви.
А. Ананьев:
— Да, конечно, безусловно, ты часть Церкви, ты часть Тела Христова.
Прот. Сергий Баранов:
— И в это время это самая лучшая часть.
А. Ананьев:
— Да, безусловно, человеку трудно остановиться. Я помню, мне было трудно остановиться. Вот это буквально год-два, когда меня везде были купола, храмы, какие-то слова хорошие — и ещё все заглавными буквами эти вот слова. Это нормально ведь?
Прот. Сергий Баранов:
— Я бы употребил слово не «нормально», а «естественно». Каждый проходит период неофитства. Это, может быть и ненормально, но как бы это естественно, это данность, которую мы просто должны мудро принять. Перерастёт её человек, и дай Бог, чтобы быстрее он повзрослел. Это данность, которую все проходили наверняка. Потому что первое знакомство со Христом, с Церковью бывает... человек ещё живёт в это время на эмоциональном уровне, а не на духовном, он ещё не вошёл в формат духовного. И так как он ещё на эмоциональном уровне, его эмоции фонтанируют, и он не может их сдержать просто. Это добрые эмоции, но часто бывают бесшабашные.
А. Ананьев:
— Эмоция — враг христианина?
Прот. Сергий Баранов:
— Ничто не враг христианина, что создавал Бог. Бог и эмоции в нас вложил. Чрезмерность — враг христианина, я бы так сказал, чрезмерность в эмоциях. Всё-таки, если Господь нас лепил, он нас лепил с эмоциями.
А. Ананьев:
— А эмоции и страсти — в ряде контекстов — это одно и то же?
Прот. Сергий Баранов:
— Не знаю. Сейчас так навскидку...
А. Ананьев:
— Тебя трясёт от радости, ты хочешь поделиться.
Прот. Сергий Баранов:
— Я как раз, например, страсть бы перевёл в формат чрезмерности. То, что становится чрезмерным, то становится страстью, и то становится вредным для христианина. Как апостол сказал: всё мне можно, но не всё полезно, всё мне можно, но ничто не должно мной обладать. Как только я становлюсь рабом своих даже добрых эмоций, я уже теряю голову. Эмоциональный человек... чаще всего глупости все делаются с добрым расположением: хотели как лучше, а получилось как всегда.
А. Ананьев:
— Благодаря вам, отец Сергий, я понял, что не так было с одной моей хорошей знакомой, которая страсть как переживала, и переживает, за всех бродячих собак в мире. Куда бы она ни пришла, в какой ресторан бы ни пришла, она всё время в какие-то салфеточки какие-то мясо, колбасу, сыр — и бегом собак бродячих уличных кормить. То есть получается, что ей это благое дело — а ведь это же большое сердце, это же переживание за каждую тощую собаку во дворе и на улице — оно тоже может быть во зло, если это чрезмерно, и оно может быть чрезмерно.
Прот. Сергий Баранов:
— Но в чём тут может быть чрезмерность, когда человек начинает собак больше людей любить?
А. Ананьев:
— Нет, я не думаю, что там тот вариант.
Прот. Сергий Баранов:
— Но бывает такое, что человеку говорят просто, как данность, что вот именно эта свора собак вчера погрызла ребёнка, шедшего в школу. У него ребёнок почему-то остаётся за скобками, а собаки всё равно остаются на первом плане. Я понимаю, когда и собак ей жалко, но она понимает ситуацию и в другую сторону, то есть какая-то трезвость остаётся. А просто когда эмоциональность фонтанирует, то часто лишается разума человек.
А. Ананьев:
— «Вопросы неофита» на Радио ВЕРА. Я, Александр Ананьев, сегодня задаю вопросы секретарю Орской епархии, духовнику Иверского женского монастыря в городе Орске Оренбургской области протоиерею Сергию Баранову. Тема миссионерства у нас сегодня в программе. Насколько христианину должно свидетельствовать о Христе, персонально, лично? А если надо, то как? Вот сегодня мы попытаемся найти самую понятную, самую применимую формулу поведения христианина вот в этой связи. Отец Сергий, миссионерство — надо ли получать на него какие-то официальные разрешения от духовника или вышестоящего церковного начальства? Или учиться этому и только потом, получив специальный диплом, можно приступать к миссионерству? Я вот неспроста в начале нашего разговора сравнил миссионерство с врачебной деятельностью, с вождением автомобиля, с юридической практикой. Нельзя же просто проснуться и сказать: ага, я нынче буду юрист и немножко врач — и пойти лечить людей и защищать их.
Прот. Сергий Баранов:
— Смотря в каком поле мы миссионерствуем. Если мы пытаемся миссионерствовать в догматике и в академических науках, то это одно. Знаете, навскидку: я почти 30 лет назад, когда рукополагался, мне духовник просто запретил снимать подрясник, брить бороду. И тогда он сказал: сейчас пока говорит тебе рано, лучше бы больше молчать, но ты идёшь по городу — и это было в начале 90-х, это было очень непросто. У меня тогда не было автомобиля, мне приходилось ездить на общественном транспорте. А это только-только Церковь входила в жизнь страны. Все пьяные, все сумасшедшие были... все иронические взгляды. Это было непросто, но я ничего не говорил, но это было уже миссионерство. Я шёл и проповедовал своим внешним видом Христа. И второй момент из той же жизни, когда ещё был я молодым священником. Однажды мне друг-священник задал такой вопрос: если тебе зададут прихожане какой-то неудобный вопрос, а ты не знаешь на него ответ, как ты будешь выкручиваться? У меня тогда искреннее недоумение было: а что тут сложного? Я скажу, что я не знаю. Он говорит, что ты не понимаешь, ты унизишь этим священный сан, ты должен как-то это отложить, выкрутиться, а потом найти ответ и подать его. Я сказал, что, знаешь, я считаю, что в христианстве искренность возвышает человека больше, чем знания.
А. Ананьев:
— Признать свои слабости?
Прот. Сергий Баранов
— Ну, нежели кичиться знаниями... вот искренность выше всего. И поэтому для меня сказать «простите, я не знаю» — это для меня не то что не зазорно, мне кажется, это мой авторитет не роняет, наоборот, возвышает меня как христианина — моя искренность. Это тоже проповедь. И, кстати, вот это болезненное состояние некоторых священников, что они не могут сказать «простите, я не знаю». Меня однажды в один монастырь пригласили с сёстрами пообщаться. И вот собрался целый зал, и они мне говорят: «Сейчас мы будем задавать вопросы, будет непросто». Я говорю, что вообще не проблема. Понимаете, я позволяю себе сказать слово «извините, я не знаю». И даже вот этот момент, что я искренен — мне кажется, это самое лучшее миссионерство. Христианин не может всё знать, всё уметь. Христианин должен сохранять искренность. И, наоборот, лицемерие, лукавство, даже с какой-то доброй мотивацией, это уже не красит христианина.
А. Ананьев:
— По поводу поведения, которое само по себе становится... даже не поведение, а внешний вид и какие-то такие поступки, которые сами по себе становятся миссионерством, я вспомнил, дорогой отец Сергий, что мне мой духовник, который меня крестил, тоже говорил что-то подобное, просто я об этом как-то забыл. А вот сейчас мы об этом заговорили, и я вспомнил. Я тогда переживал, что в офисе, где я работал, это была совсем другая работа, отнюдь не Радио ВЕРА, гораздо более мирской проект, ни плохой, ни хороший, просто другой. Там была большая столовая красивая, которая называлась модным иностранным словом «кантина». И я всё переживал, что там эти коллеги мои всё время вокруг. И мне как-то неловко помолиться перед трапезой, перед едой. Для меня же это всё в новинку было. И он говорит, что такое твоё будет миссионерство. И говорит, что, понимаешь, как забавно получается? Теперь ты, Саша, просто обязан стать лучшим на своей работе. Вот это будет как раз самое большое миссионерство. Вот теперь ты должен стать лучшим, чтобы люди на тебя смотрели. Неизбежно же они будут смотреть и увидят, что ты не только успешный там менеджер, но и христианин. И вот это уже будет самое важное.
Прот. Сергий Баранов:
— И наоборот: если ты плохой христианин, они это тоже увидят и буду делать выводы.
А. Ананьев:
— А тут такая штука, что невозможно быть хорошим христианином, даже внешне невозможно быть хорошим христианином.
Прот. Сергий Баранов:
— Вот я хочу опять подчеркнуть эту свою мысль, что такое хороший христианин. Это не идеальный человек, а это искренний человек, который не лицемерит даже в своих слабостях. Да, ему присущи падение, какие-то недостатки, черты характера. Но плохой христианин будет это лицемерно покрывать какими-то цитатами, выворачиваться. А хороший христианин будет всё время говорить: простите, опять вот я допустил слабость, простите. Так всё просто.
А. Ананьев:
— То есть, если я знаю, объясню своими словами, если не знаю, то честно признаюсь в этом.
Прот. Сергий Баранов:
— Конечно.
А. Ананьев:
— Есть предположение, отец Сергий, что на самом деле всё просто: с людьми о Христе нужно говорить только в одном случае — если тебя спросят. До тех пор, пока никто тебя не спросил, твоё мнение, твоё слово о Христе должно оставаться в тебе. Нечего выходить на импровизированный амвон, вставать на табуретку и пытаться до друзей донести, как им надо жить и что им надо делать — пока они не спросят.
Прот. Сергий Баранов:
— Наверное, это хорошая позиция. Но всегда бывают исключения.
А. Ананьев:
— Какие, например?
Прот. Сергий Баранов:
— Иногда, например, ты чувствуешь, что оппонент потенциально готов услышать тебя. И ты корректно можешь вступить в диалог на эту тему. Но ты должен очень чувствовать момент. Ты должен чувствовать, готов ли он. И, например, если ты заговорил и увидел, что он пока не готов услышать, лучше уж говори о погоде.
А. Ананьев:
— У вас были такие случаи, когда человек не просил вас об этом и был далёк от Церкви, а ваше слово ему как-то помогло и поддержало его?
Прот. Сергий Баранов
— За 30 лет чего только ни было, да, конечно, как миссионер я всегда пытаюсь. Но надо очень тонко чувствовать ситуацию. Вот эта культура внутренняя должна присутствовать. Она всегда подскажет. Она даже подсказывает момент, когда можно заговорить, а когда лучше бы... Бывали моменты, когда, например, оппонент даже провоцирует на разговор о религии, а ты дистанцируешься от этого диалога, потому что ты чувствуешь, что его интерес нездоровый. Его мотивирует не какое-то искреннее желание узнать о Христе, а он провоцирует скандал.
А. Ананьев:
— У меня такое было. Я рассказывал эту историю здесь, на Радио ВЕРА, она для меня почему-то дорога. Каждый раз, когда мой коллега подтрунивал надо мной, иронизировал, я видел в этом не столько желание обидеть — он хороший человек в сущности, — сколько, знаете, когда два мужика болтают в перерывах между работой, как-то странно говорить о Церкви, о вере, о Боге, о Христе. И за этой иронией, за этими шуточками и за этими ха-ха я видел, что человек прячет на самом деле желание спросить, но вот стесняется.
Прот. Сергий Баранов:
— Стесняется, поэтому форма такая...
А. Ананьев:
— Да, поэтому он прячет это всё за этой вот весёлостью какой-то. Вот это вот: «Санёк, а вот ты помолился сегодня?»
Прот. Сергий Баранов:
— Не надо вестись на это, а так же вежливо продолжать общение. У меня однажды просто анекдотическая ситуация была, но, может быть, она не к миссионерству относится, но просто чтобы сейчас разбавить немножко наш разговор. Однажды я ехал из Троице-Сергиевой лавры в электричке — полная электричка народа. И в Софрино открываются двери и заходит выпивший мужчина с фингалом под глазом, весь вагон обводит таким агрессивным взглядом, полным ненависти, ища жертву. И вдруг он видит священник, через весь вагон направляется ко мне, садится напротив меня, прям дыша пeрегаром в лицо: «Ну что, поп? Сейчас я над тобой буду издеваться». Я всегда, когда рассказываю эту историю, говорю, что меня спасли земные поклоны. И люди говорят: как земные поклоны, что произошло? Вот он сидит минут 20, наверное, прям дыша в лицом мне перегаром, оскорбляет меня, издевается, я сижу молчу. А я правила земных поклонов делаю, опираясь на кулачки, и у меня тут мозоли такие. И вдруг его взгляд опускается на мои кисти рук. Пауза, и он говорит: «Спецназ?» (Смеётся.) Я ничего не ответил, но он сразу с этого момента стал как-то вежливее, ласковее. Я всегда смеюсь, говорю, что меня спасли земные поклоны.
А. Ананьев:
— Вообще, это всегда какая-то особая история, когда человек, помимо православия, видит ещё что-то очень особенное — космонавт. Есть у меня знакомый, настоящий космонавт, который в космос возил икону, а потом привёз её в больницу святителя Алексия в качестве подарка. Известный в народе футболист сборной России, который тоже вот прям христианин и рассказывает об этом — не то чтобы прямо с каждой табуретки, но мы все знаем, что он искренний верующий и благодарит Бога после каждого забитого гола. Вот где настоящее миссионерство, вот где настоящая проповедь. Хотя нет у меня права говорить, что это настоящая проповедь, а это ненастоящая. Но это очень убедительно, это очень ярко, это очень как-то, знаете, тепло на душе становится, когда ты видишь такие проявления.
Прот. Сергий Баранов:
— Ну, если это работает.
А. Ананьев:
— Да, это работает. Для меня это работает.
Прот. Сергий Баранов:
— Форма — это второй план, самое главное — результат.
А. Ананьев:
— Сейчас мы прервёмся на минуту и поговорим о результате: а каким должен быть результат, а какова цель миссионерства, какова задача христианина? Ведь это ж не финансовая пирамида — Церковь, — чтобы ты привёл как можно больше людей и да будет тебе больше спасения. Цель-то не в этом. А в чём тогда? Вот об этом мы поговорим через минуту полезной информации на Радио ВЕРА.
А. Ананьев
— На вопросы неофита в этот понедельник отвечает секретарь Орской епархии, духовник Иверского женского монастыря в городе Орске Оренбургской области протоиерей Сергий Баранов. Добрый вечер, отец Сергий.
Прот. Сергий Баранов:
— Добрый вечер.
А. Ананьев:
— Цель. Правильно ли я понимаю, что задача каждого члена церковной общины, каждого христианина — привести за собой за руку как можно больше заблудших душ? Или глупость всё это и нет у христианина никакой цели, кроме как идти самому ко Христу и научиться любви?
Прот. Сергий Баранов:
— Цель — привести ко Христу, а не просто собрать массово адептов и привести или к самому себе, или к какой-то философской идее, или даже в Церковь как организацию, а не как в Тело Христово. Цель — привести ко Христу. Потому что мы имеем в истории много случаев, когда люди стадионы собирают, тысячи и миллионы собирают, но ведут их куда угодно, но только не ко Христу. Так вот, цель миссионера — привести ко Христу. Но если он сам туда не пришёл, то это как слепые вожди слепых. В Евангелии Господь обличает фарисеев, в один момент евангельский Он говорит: лицемеры вы обходите полмира, чтобы приобрести последователей, но когда вы их приобретаете, когда они откликаются на ваше слово, вот первым своим впечатлением, а дальше вам нечего дать, кроме слова, потому что ваше слово не наполнено духом. Вы сами только носители слова, но не носители духа. Поэтому это относится не только к ветхозаветным фарисеям, относится к каждому православному священнику, да вообще к каждому православному. Если ты пытаешься кого-то привести, нужно дать оценку: ты сам куда пришёл? Если ты знаешь путь, то это хорошо, ты будешь Моисеем. А если ты сам не знаешь, куда ведёшь, ты будешь поп Гапон.
А. Ананьев:
— У меня возникло, может быть, неуместное, может быть, некорректное, но по-моему, образное сравнение — это как пропагандировать спорт и здоровый образ жизни. Так выпить как следует, покурить, съесть чего-нибудь и с таким лишним весом ходить по улицам и говорить: идёмте же со мною в фитнес-зал! Идёмте же, там, правда, хорошо, и спорт это — сейчас, погодите, ещё покурю и пойдём. Какой же из тебя проповедник здорового образа жизни, если ты сам выглядишь, как старый матрас полосатый, и примерно так же пахнешь. Там надо как-то иначе действовать.
Прот. Сергий Баранов:
— Ну, людей можно на слове держать некоторое время, но потом они становятся неудовлетворенны только словом, им хочется глубже, а глубже у тебя уже нет ничего, ты пустой мыльный пузырь. И тогда они разочаровываются и уходят в обратную сторону, ещё дальше. И поэтому, может быть, ты лучше бы и не миссионерствовал. Сейчас у нас есть такой вопрос в Церкви, что нужно войти во все школы и нести детям весть о Христе. А у меня всегда возникает вопрос: а мы качественно готовы? Не просто географически охватить все школы, пространственно, а что мы туда принесём? Каждый священник зажжёт ли детей или потушит последнее? Если у священника нет таланта именно работы с детьми и чтобы зажечь человека. Может быть, лучше нам не ходить во все школы вот так категорично?
А. Ананьев
— Пока за всё моё время в Церкви я лишь однажды видел яркую и убедительную проповедь среди детей священника. Это протоиерей Фёдор Бородин, который с детьми в походы ходит — на байдарках, куда-то в горы. Причём дети и такие, и другие, и третьи, пятые, десятые. У меня просто есть знакомый парень, который совсем юным десятилетним мальчишкой ходил с ним в поход. Я буду откровенен — он так и не пришёл в Церковь, но он с огромной теплотой отзывается и о Церкви, и о священниках. И всё благодаря отцу Фёдору Бородину, потому что он с ним сходил в поход, и он оставил после этого очень тёплые воспоминания. Это какая-то очень правильная история. А если прийти в школу и заставить читать Священное Писание детей, наверное, вряд ли что-то получится.
Прот. Сергий Баранов:
— Нужна личность. Мы можем ставить сколько угодно себе планов и целей, но эти планы и цели всё равно будет претворять в жизнь личность. Если в нас нет этой личности, или если эта личность не дотягивает, то все наши прекрасные планы будут неосуществимы.
А. Ананьев:
— Как я вам благодарен, что вы это сказали — личность. Есть люди, талантливые в пении, есть люди, талантливые в танцах, есть люди, которым Господь дал талант в живописи или в скульптуре. Их, по моим наблюдениям, два процента, то есть два процента талантливы в музыке, два процента талантливы в живописи. А два процента, как мне кажется, талантливы в проповеди, в миссионерстве. Это какой-то креативный склад ума, это какая-то искренность и харизма — этого же тоже никто не отменял.
Прот. Сергий Баранов:
— Да, харизма.
А. Ананьев:
— Действительно ли можно быть талантливым миссионером, а можно быть человеком, которому, вообще-то говоря, противопоказано этим заниматься? Хороший ты человек, Степан Степанович, но не орёл — не надо тебе миссионерствовать, не твоё это.
Прот. Сергий Баранов
— Вы знаете, драгоценно, если христианин даёт себе трезвую оценку — вот это уже драгоценно. Не могут все быть талантливы во всём. Даже апостол Павел говорит, что одна слава Луне, другая слава Солнцу. Всё как-то иерархично в Божьем мире расставлено, у каждого есть своё предназначение, определения от Бога. И если люди не понимают, что мы не можем быть все талантливы во всём одинаково. У одного есть такие склонности, таланты, у другого — другие. Дай Бог нам смиренно, мудро... а Церковь, смотрите, как сочетает два слова в одно: смиренномудрие. Вот мудрость истинная — когда она сочетается со смирением. Тогда всё будет на своём месте. Бывает священник, который совершенно неталантливый в слове, угловатый даже, но он проповедует, например, своим добрым сердцем. Он не может сказать проповедь, но он очень с любовью относится к прихожанам. Это его место, это его формат, это его ниша. У другого священника, может быть, красиво получается проповедь, но у него не получается так согреть сердце ближнего на исповеди.
А. Ананьев:
— Или администратор и хозяйственник он не очень.
Прот. Сергий Баранов:
— Да, вы знаете, я какое-то время служу руководителем, был настоятелем кафедрального собора, сейчас духовник, строитель монастыря, ну и другие были должности. Я всегда отдавал себе отчёт, что я не очень талантливый администратор. И слава Богу, что мне хватало смиренномудрия, поэтому я всегда собирал команду. Я собирал хорошую команду, и все мои помощники возмещали мои слабые места, они вставали в эти точки, помогали мне подтягивали. Вот это, я думаю, и есть смиренномудрие — точную оценку себе дать: в чём-то ты можешь сам, а в чём-то тебе нужны помощники. Ты собираешь команду, и дело хорошо идёт.
А. Ананьев:
— У вас в команде есть миссионер?
Прот. Сергий Баранов:
— Наверное, я — самый главный миссионер.
А. Ананьев:
— Я просто недавно узнал, что в каждой церковной общине есть, предполагается, что есть, катехизаторы, есть миссионеры.
Прот. Сергий Баранов:
— Нет. Я, вообще, очень человек неорганизованный. Я очень не люблю вот эти форматы официальных должностей и официальных правил. И вообще, наверное, миссионера нельзя в какие-то рамки загонять — он должен немножко импровизировать. Если он будет в формате каком-то жёстком, мне кажется, он из миссионера в чиновника превратится. А это такая мертвечина — я вот этого не очень люблю.
А. Ананьев:
— Прекрасно вас понимаю. И вот сейчас думаю вот о чём: вы сейчас строите женский монастырь в Орске — Иверский женский монастырь. Я очень часто бываю в монастырях, мне нравится бывать в монастырях — там особая атмосфера, там особые люди, там особая форма тишины и какая-то особая близость, как мне кажется, ко Христу. При этом я практически ни в одном монастыре, за исключением одного монастыря в Греции, не видел, чтобы мне очень сильно радовались насельники этого монастыря. Так, чтобы они улыбались, говорили: ой, как вас зовут? Слушайте, как мы вам рады, что вы пришли, располагайтесь поудобнее. Этого ничего нет. Как правило, насельники монастыря смотрят на меня хмуро, и как-то так — пробежали и ушли, в мужском монастыре — грохая тяжёлыми сапогами, в женском монастыре — впечатление такое, что даже бормоча что-то такое недовольное, что вот, мол, пришёл. И для меня всегда была загадкой: а почему? Почему не произвести впечатление на человека, пришедшего с улицы, какое-то благостное? Такое впечатление, что всем монахам и монахиням, избравшим монашеский путь служения, дан был указ: всем своим видом демонстрируйте входящим в монастырь, что им здесь не рады, не их здесь дом — пусть убираются поскорее. Это такое ощущение.
Прот. Сергий Баранов
— Нет, это вы сейчас объективные вещи говорите. Честно говоря, мне самому часто от этого хочется плакать. Но я совершенно ответственно могу вам сказать, что у нас другой монастырь. Именно в связи с этой инаковостью, некоторые чрезмерно консервативно настроенные православные говорят, что наш монастырь надо в дурдом сдать. А почему? А потому, что монахини все улыбаются.
А. Ананьев:
— Серьёзно? Я заинтригован.
Прот. Сергий Баранов:
— Приезжайте.
А. Ананьев:
— Тогда рассказывайте, пожалуйста, отец Сергий. Вы строите — он уже как-то работает, функционирует?
Прот. Сергий Баранов
— У нас сорок монахинь, у нас полноценный, большой монастырь. География наших паломников — от Камчатки до Калининграда. Вот сейчас из Мурманска 30 человек прилетают к нам, на Южный Урал. То есть можно понять, что мы узнаваемы. И узнаваемы именно вот в этом формате. Почему люди едут? Люди едут отогреться. Если бы вот то, о чём мы говорили, они переживали, то, я думаю, столько бы не ехали. Знаете, я же не просто духовник, я строитель этого монастыря, то есть все женщины-монахини собрались вокруг меня как личности. Они как бы в моём духе. Они шли не в стены, они шли даже не в устав, они шли к личности — ко мне как духовнику, и отдавали мне свои судьбы в руки. И, наверное, мой внутренний мир как-то на них отражается тоже. Они отчасти, может быть, думают, как я, действуют, как я, чувствуют, как я. Мы — единый организм такой, живой, целый и здоровый. Вот опять я говорю это слово — «здоровый». Я однажды приехал на Пасху в один из самых известных наших женских монастырей. Это была пасхальная неделя. Солнышко светит, вот это состояние Пасхи. Я иду по монастырю, и возле трапезной на улице несколько послушниц чистят картошку. Я мимо них иду и говорю: «Сестрёнки, Христос Воскресе!» Вдруг одна встаёт так демонстративно: «Я ни с кем не знакомлюсь!» — и пошла. А у меня аж вырвалось ей в сторону: «Дура!» (Смеётся.) Извините меня за это слово, но оно было в тот момент, извините, наверное, самое точное. Да зачем ты мне нужна, чтобы с тобой знакомиться? Я тебе, как батюшка Серафим, говорю: «Христос Воскресе!» — пасхальная неделя идёт. А вот этот какой-то стереотип, что монахиня должна себя вести именно вот так, а улыбнуться — это чуть ли не смертный грех. Приветливо кивнуть человеку головой даже просто элементарно... Это, мне кажется, нездоровье духовное.
А. Ананьев:
— Но с другой стороны, вот я смотрю на иконы — никто, кроме батюшки Гавриила (Угребадзе), не улыбается на иконах. Пожалуй, ещё пара икон Богородицы, где Она слегка улыбается. Но такого, чтобы кто-то смеялся, говорил: «Эй, счастье какое! Бегите все...» — нет, они все серьёзные.
Прот. Сергий Баранов:
— Понимаете, православная радость умеренная, она тоже не должна быть бесшабашной. Тут должна быть тоже своя культура — культура меры. Чувство такта — это чувство меры. Нельзя быть чрезмерно серьёзным и чрезмерно расслабленным. Вот эта серединка всегда так красива, так мила — это золотое состояние серединки.
А. Ананьев:
— Я поймал себя на мысли, что это очень редкое состояние, очень редкое. Как правило, у нас если уж серьёзен, то так серьёзен, что ужас-ужас. Если уже весел, то так весел, что...
Прот. Сергий Баранов:
— Если уж Господь в Евангелии говорит о малом стаде. Он говорит, что Евангелие будет проповедано по всему миру, и в то же время говорит: «Не бойся, малое стадо». То есть, даже зная Евангелие, будучи воцерковлённым человеком, ты можешь быть и не в малом стаде овечек, а ты можешь быть бодливым козлом, которых Господь с овечками будет разделять. И те бодливые козлы будут вдруг в недоумении: «Господи, не Твоим ли Именем мы проповедовали?» А Он им скажет: «Отойдите от Меня, Я не знаю вас». Потому что по крестику на груди — вы христиане, а по качеству вашей — вы далеко...
А. Ананьев:
— Не дотягиваете.
Прот. Сергий Баранов:
— Да.
А. Ананьев
— «Вопросы неофита» на Радио ВЕРА. На них сегодня отвечает секретарь Орской епархии, духовник Иверского женского монастыря в городе Орске Оренбургской области, где я уже прям захотел побывать, протоиерей Сергий Баранов. А сайт монастыря есть, чтобы посмотреть?
Прот. Сергий Баранов:
— Да. Нас, может быть, ещё знают потому, что у нас очень проповедь широко в интернете представлена. Я же снимаю православное кино. У нас очень много фильмов православных. Я писал для Молодёжного театра, и с театром мы много поставили. У нас есть передача «Ответы на вопросы», мы выкладываем проповеди. Есть мои книги, которые люди тоже знают.
А. Ананьев:
— Вот куда нам надо с женой Аллой Сергеевной с нашим спектаклем-то приехать — по мотивам публикаций журнала «Фома». Есть у нас спектакль, отец Сергий. Вот очень хотелось бы приехать однажды в славный город Орск. Вопрос сложный. Я хочу тем не менее вам его задать. Уж не знаю, хватит ли нам 13 оставшихся от разговора минут. Не так давно мы размышляли — я не скажу, что спорили, мы не спорим, но размышляли с нашим продюсером о внешней привлекательности православия. Я по-неофитски считал и, пожалуй, считаю, что если уж делать съёмку разговора со священником, то это должно быть технологично, динамично, модно, привлекательно внешне. Чтобы человек, наткнувшись на это видео в интернете, захотел остаться, посмотреть, тем более молодой человек. Чтобы это было на понятном ему языке, со всеми, так сказать, неоновыми лампочками. В то же время, мой мудрый начальник, подумав, сказал: «Я не уверен, что я прав, но мне кажется, что православие должно быть лишено внешней привлекательности. Потому что это не супермаркет, это не торговый центр, это не казино, куда надо зазывать. Человек должен прийти в Церковь, потому что ему надо ко Христу, а не потому, что его купили яркими огнями». И вот вопрос: внешняя привлекательность как форма миссионерства? — привлечение новых членов в лоно Церкви.
Прот. Сергий Баранов:
— Хотим мы или нет, но мы всё-таки живём в формате психосоматики. И то нам присуще, и это работает. Если вы сейчас конкретно сказали о видеосъёмки, то в этом формате есть свои законы: законы света, законы композиции. И эти законы не придуманы людьми, а всего лишь открыты Богом — данные законы.
А. Ананьев:
— Но можно сделать просто, а можно сделать навороченно и модно.
Прот. Сергий Баранов:
— Я думаю, модно, может быть, и не надо, но всегда надо делать качественно. Даже возьмите музыку. Греховна музыка или негреховна, или насколько ушли композиторы от Бога, а ведь семь нот не люди выдумали, их Бог дал — формат. Не восемь, не девять — ну, сделай девять нот, и будет какофония. Всё-таки законы музыки, законы композиции людьми всего лишь открыты, как и все научные законы, которые учёные открывают — они же их не сочиняют, а открывают. И даже само понятие: «открытие» научное — они всего лишь открыли то, что Бог вложил в смысл мироздания.
А. Ананьев:
— Слушайте, а почему семь? Я сразу как человек, с «тройкой» закончивший музыкальную школу: там, как ни верти, 12 получается.
Прот. Сергий Баранов:
— Пусть будет 12, но я имею в виду, что мы не выйдем из этого формата нот — он задан Богом. Мы можем импровизировать внутри этого закона. Импровизировать — пожалуйста, но если ты нарушаешь законы музыки, у тебя получается какофония. Если ты нарушаешь законы цвета, композиции, ты начинаешь выдавать уродство какое-то на гора. И поэтому то, что в нашей проповеди мы должны грамотно использовать законы — я говорю, как это подать. Это нормально. Это человеку легче переварить, эстетически это лучше ложится на его сердце. Влияют ли какие-то внешние моменты? Конечно, влияют. Даже будет ли священник просто опрятен или неряшлив — ведь это тоже создаётся впечатление, остаётся какой-то отпечаток.
А. Ананьев:
— Безусловно. Я сейчас задаю вопрос не о соответствии законам жанра, гармонии музыкальной или ещё чего-то. Я не могу теперь перестать думать о том, что нот 12 — это тоже неспроста. Вот буду теперь думать несколько дней об этом. Давайте я нарисую такой уж совсем гротескный, но понятный образ. Прекрасный сайт вашего монастыря, и там такой неоновый баннер с неоновыми огоньками: «Приходите в наш монастырь! Только у нас вы получите это и это...»
Прот. Сергий Баранов:
— Это пошлость.
А. Ананьев:
— Я понимаю. Но, знаете, это — заманить внешней привлекательностью.
Прот. Сергий Баранов:
— Но кого мы заманим этим? Людей, которые в формате этой пошлости живут — они на это и реагируют. Тех людей, которых мы хотим заполучить серьёзно, они будут реагировать на другой формат. И мы будем создавать другой формат. И этот формат тоже имеет свои законы жанра, и мы должны им пользоваться грамотно. Это должно быть вежливо, серьёзно, корректно, доверительно, но без иллюминации, конечно.
А. Ананьев:
— Тонкая грань, отец Сергий. Видел я храм, по-моему даже не храм, а проект храма: абсолютно современное, лаконичное, безумно красивое здание, проект, много стекла, много света, много воздуха, какие-то огромные сенсорные экраны везде, где можно и молитву найти, и про икону прочитать что-то, и какие-то тропари найти. Большой неоновый экран на входе — в смысле не неоновый, а вот этот, с изображением, и много синего неонового света. Потрясающе красиво. Но есть вопрос: а вот такое оно, на ваш взгляд?
Прот. Сергий Баранов:
— Оно может быть эстетически в какой-то мере красиво, но не церковно. Тут ещё закон жанра действует. Понимаете, в Церкви другой формат эстетики. И этот формат уже веками выстрадан, выработан, отшлифован. Всё-таки, если ты хочешь помолиться, наверняка твоё сердце выберет старый уютный храм, наверное даже лучше с древнерусской росписью, не с большими витражными окнами.
А. Ананьев:
— А церковная традиция не развивается?
Прот. Сергий Баранов:
— Она развивается. Но, понимаете, развитие может быть в сторону улучшения, а может быть в сторону деградации. Я сам иконописец и как бы немножко с эстетикой знаком.
А. Ананьев:
— Как вы всё успеваете?
Прот. Сергий Баранов:
— Я не успеваю, я хотел бы больше. (Смеётся.) Развитие — это не всегда в сторону улучшения, бывает развитие в сторону деградации. Поэтому, даже если взять развитие церковной живописи послепетровской в сторону итальянских образцов, мне кажется, это деградация церковного искусства была. И чем дальше — там были даже такие совсем уж кощунственные вещи.
А. Ананьев:
— Только что вернулись из Грузии. И я просто влюбился в грузинскую иконопись. Она, знаете, чем-то даже напоминает, простите мне это сравнение, детские иллюстрации. В такой наивной манере, в простой очень, в детской, но настолько искренне, настолько здорово. Ведь это же тоже следствие развития — да? То есть у нас она пошла сюда развиваться, а у них туда. И это безумно красиво, я сразу вспомнил каких-то наших российских художников, которые тоже пишут иконы в этом псевдогрузинском стиле очень красивые.
Прот. Сергий Баранов:
— Знаете, высокое искусство не должно работать только через интеллект. Высокое искусство даже больше работает в формате впечатления. И если через интеллект даже к этой грузинской части искусства подходить, интеллект будет спорить, потому что там нарушено что-то. А в формате впечатления оно очень точно в сердце действует — умилительно и добро. Кстати, грузинское искусство — они же на шесть веков раньше нас пришли в православие. Там есть образцы и другого искусства, которые не уступят лучшим образцам византийской иконописи и стенописи. Там у них пласт такой очень богатый. Вообще, у грузин интуиция, чувство прекрасного очень заложено.
А. Ананьев:
— Что правда, то правда. У нас остаётся несколько минут. Вопрос для человека, который нас сейчас слушает и хотел бы спросить вас, отец Сергий: я хочу миссионерствовать, что мне делать? Я хочу быть миссионером, я горю желанием привести много хороших людей в Церковь и спасти как можно большее их количество.
Прот. Сергий Баранов:
— Займитесь собой сначала.
А. Ананьев:
— С собой у меня вопросов нет — я идеален. Продолжайте.
Прот. Сергий Баранов:
— Тогда дальше больше ничего не надо. (Смеётся.) Остановите его! Это нужно быть ответственным человеком. И если ты говоришь о самом себе, то ошибка коснётся тебя. А если ты говоришь о Боге, твоя ошибка может звучать кощунством. И нужно иметь страх Божий и такое благоговение в этом формате. То есть если ты имеешь благоговение, ты в эту область заходишь на цыпочках и говоришь шёпотом очень осторожно. Будьте осторожны, миссионерствуя, чтобы не оттолкнуть человека от Церкви своим словом, своим поведением неосторожным, потому что с нас потом спросится. А Господь в Евангелии сказал: «Горе тому, кто соблазнит одного из малых сих. Лучше бы ему привязать жернов к шее и в пучину бросить, нежели он соблазнит одного из малых сих».
А. Ананьев:
— С миссионеров спрос больше?
Прот. Сергий Баранов:
— Ответственность.
А. Ананьев:
— Ответственность. Спасибо вам большое, отец Сергий. Я не могу сказать, что я как-то сразу всё понял и с сегодняшнего дня начну как-то действовать правильно и разумно.
Прот. Сергий Баранов:
— И слава Богу. Идеальный результат меня всегда настораживает. (Смеётся.) Но вы обещали уже размышлять о каких-то деталях нашего разговора.
А. Ананьев:
— Да, конечно. Мне понравился этот образ ваш про войти на цыпочках и искать золотую середину. Идеальный христианин — это христианин, который старается соблюдать меру во всём и держит золотую середину, насколько это возможно. А это практически невозможно — нас вечно мотает то вправо, то влево. В завершении разговора — сайт Иверского женского монастыря в городе Орске, чтобы хотя бы посмотреть, познакомиться и в дальнейшем приехать — впереди целое большое, прекрасное лето.
Прот. Сергий Баранов:
— ivermon.
А. Ананьев:
— Одним словом? ivermon.ru получается?
Прот. Сергий Баранов:
— Да. Можно задать «Иверский женский монастырь, город Орск» — и вам всё выйдет.
А. Ананьев:
— Да, и пока вы не убежали, напомню...
Прот. Сергий Баранов:
— Я не убегу.
А. Ананьев:
— Я имею в виду наших слушателей, которые сейчас побегут смотреть сайт. Напомню, что сегодня у нас в гостях был секретарь Орской епархии, духовник Иверского женского монастыря в городе Орске Оренбургской области и строитель этого монастыря протоиерей Сергий Баранов, с которым, друзья мои, прям стоит познакомиться лично. Спасибо вам, отец Сергий.
Прот. Сергий Баранов:
— Да. Спаси, Господи.
А. Ананьев:
— Я — Александр Ананьев. Прощаемся через неделю. Будьте осторожны, будьте деликатны, будьте мудры, насколько это возможно. И постарайтесь держать вот эту золотую середину. У вас не получится, но я в вас верю. Пока.
Все выпуски программы Светлый вечер
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!
Тридцать сребреников Иуды
Земля Израиля таит в себе множество загадок. На протяжении веков здесь происходили события, описанные в Библии, и сама почва стала хранителем материальных свидетельств Священной истории. Впервые к этим тайнам люди прикоснулись во второй половине девятнадцатого столетия – именно тогда археологи потревожили недра Святой земли. Французский ученый Луис де Сольси, англичане Флиндерс Петри и американец Уильям Олбрайт были пионерами раскопок, которые положили начало особой науке – библейской археологии. Нескольких передач не хватит, чтобы просто перечислить открытия совершенные в этой области знаний.
Непременным трофеем всех археологических исследований оставались монеты – неизменное свидетельство любой эпохи. Древних денег в рамках библейской археологии было обнаружено невероятное количество! И хотя большая их часть не представляла собой особой научной ценности, однако, они стали особым маркером времени. Именно монеты часто давали ученым возможность уточнить датировку эксклюзивных артефактов, обнаруженных в том же культурном слое земли. Роль древних денег оказалась настолько значимой, что в созданном в 1948 году Управлении древностей Израиля был учрежден особый департамент нумизматики.
Особую роль древние монеты сыграли, как иллюстрация некоторых станиц Евангелия. Так, благодаря археологам-нумизматам стало известно, как выглядели те тридцать сребреников, которые Иуда получил от иудейских первосвященников за предательство Христа. О том, что поведали ученым древние монеты, рассказал начальник департамента нумизматики Израильского управления древностей, доктор исторических наук Дональд Ариэль.
Комментарий эксперта:
Во времена Иисуса Христа в Израиле использовалось сразу несколько видов валюты. В основном в обращении были греческие и римские деньги: динарии, драхмы, статиры и многие другие. Так какие же именно серебряные монеты вошли в историю человечества, как символ предательства? Евангельский текст не дает однозначного ответа на этот вопрос. Однако, в книге иудейского историка первого века Иосифа Флавия сказано, что каждый иудей был обязан платить так называемый храмовый налог. И вносить этот налог было настоятельно рекомендовано в шекелях, отчеканенных в финикийском городе Тир. Тирских шекелей сохранилось до наших дней немало. Они наличествуют как в запасниках Израильского управления древностей, так и в частных коллекциях. На лицевой стороне этих монет изображен финикийский языческий идол Мелькарт, на реверсе отчеканен орел и круговая надпись на греческом языке «Тир священный и неприкосновенный».
Тирские шекели благодаря своему особому статусу в храме неофициально считались в Израиле национальной валютой. Для того, чтобы иудеям было удобно платить храмовые подати, во дворе Иерусалимского храма стояли столы меновщиков, которые предлагали обменять любые имеющиеся у человека в наличии деньги на шекели, отпечатанные в Тире. Именно такие столы и опрокинул Христос, выгоняя из Божьего дома торговцев и менял – этот эпизод описывают все четыре евангелиста.
Но почему служителями Иерусалимского храма отдали предпочтение именно тирским шекелям – этим странным монетам с изображением языческого божка? Доктор Дональд Ариэль дает очень простое объяснение этому факту.
Комментарий эксперта:
Тирские шекели считались самой надежной валютой в Римской империи. Это было связано с тем, что из всех серебряных монет они имели наибольший вес – 14 граммов, в отличие, например, от римских динариев, которые весили всего три с половиной грамма. К тому же в тирских шекелях было самое высокое содержание драгоценного металла –94 процента. Надо полагать, именно эти достоинства монет заставили иудеев примириться даже с изображением на них языческих идолов.
Иуда не выдержал груза свой вины – предав Иисуса Христа за тридцать сребреников, он пошел и удавился. Полученные монеты он вернул первосвященникам, но те не приняли деньги в храмовую казну – слишком уж неоднозначной была сделка, в которой они были задействованы. Барыш Иуды пустили на покупку участка для погребения странников, и эта территория в Иерусалиме и сейчас носит название Акелдама, что означает «земля крови».
А сребреники – то есть, как выяснили ученые, тирские шекели, самые востребованные из всех разновидностей денег во времена Второго Иерусалимского храма, навсегда вошли в историю человечества, как символ цены предательства.
1 мая. О приготовлении Христа к погребению
В 26-й главе Евангелия от Матфея есть слова Христа о женщине, возлившей на Него миро: «Истинно говорю вам: где ни будет проповедано Евангелие сие в целом мире, сказано будет в память её и о том, что она сделала».
О приготовлении Христа к погребению, — протоиерей Михаил Самохин.