У нас в гостях был настоятель храма Воскресения Словущего села Васильевское Рузского района Московской области протоиерей Игорь Шумилов.
Наш гость рассказал о своём пути к вере и священству.
Ведущие: Кира Лаврентьева, Константин Мацан
К. Мацан:
— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА, здравствуйте, уважаемые друзья! В студии у микрофона моя коллега Кира Лаврентьева...
К. Лаврентьева:
— Добрый вечер!
К. Мацан:
— И я Константин Мацан, а в гостях у нас сегодня протоиерей Игорь Шумилов, настоятель Храма Воскресения Словущего села Васильевское, это Рузский городской округ в Подмосковье. Добрый вечер!
о. Игорь:
— Добрый вечер.
К. Мацан:
— Напомню вам, дорогой отец Игорь, и нашим слушателям о том, что в этих беседах, которые мы с Кирой ведём, мы говорим со священником о его пути к вере и в вере, и о том, какая цепь событий привела к тому, что человек стал священником. Нам кажется, что всегда это путь вопросов, в чём-то, может быть, сомнений, во всяком случае точно поиска, поиска ответа на вопросы. И вот те ответы, которые вы находили, тот путь, которым вы прошли, в какой-то степени может показаться, оказаться релевантным, созвучным с теми вопросами, которые есть о вере, жизни, Церкви у наших слушателей, которые самой разной степени церковности, есть те, кто уже в храме, есть те, кто, может быть, скорее только со стороны на церковь смотрит и наблюдает, и рассматривает, только интересуется, у всех есть свои вопросы о жизни, о вере, о Боге, и вот, наверное, те смыслы, которые вы для себя нашли, могут оказаться значимыми для других, поэтому об этом сегодня хотелось бы с вами поговорить.
К. Лаврентьева:
— Отец Игорь, пусть корабль сегодняшней беседы пойдёт, оттолкнётся от вашей цитаты. «Уже в подростковом возрасте у меня было ощущение, что вокруг нет какой-то настоящей опоры. Настоящий авторитет я нашёл только в Боге. Почему я могу Ему доверять? Почему я могу Его слушаться? Потому что Он авторитет, Он начало и конец, Альфа и Омега. Его заповеди основаны на Его авторитете, авторитете Творца мира. Все человеческие заповеди условны». И это вы поняли много позже подросткового возраста, потому что, будучи сыном интеллигентных советских родителей, вы не воспитывались в лоне Святой Церкви, вы, наверное, ничего или совсем ничего не знали о христианской вере, и, в общем-то, сознательно крестились в 20 лет, после чего у вас ещё 6 лет ушло на такую своеобразную раскачку, вот об этом и обо всём мы сегодня обязательно с вашего позволения поговорим.
о. Игорь:
— Откуда такая информация? (смеется)
К. Лаврентьева:
— Из ваших интервью, батюшка, если чуть-чуть где-нибудь ошибаюсь, поправьте меня. Но я вот о чём хотела спросить: как раз в этом интервью вы сказали, что лет в 14 вы почувствовали некий поиск. Помимо, наверное, обязательного этапа, который должен пройти каждый подросток в самоидентификации, в самоопределении, в нахождении своего места, вы почувствовали нехватку чего-то очень важного, нехватку главного. И что это был за поиск, отец Игорь? Что испытывает ребёнок, который совсем-совсем ничего не знает о церкви, который незнаком с причастием, который не понимает богослужения, не слышал, не знает его? Это призывающая благодать? Это необходимый совершенно каждому человеку поиск Бога и такое проходит каждая душа в идеале? Как бы вы сейчас объяснили для себя вот тот период поиска? А ведь тогда именно, судя по всему, поиск настоящий начался в вашей жизни.
о. Игорь:
— Ну, здесь сложно сказать про какой-то именно поиск, то есть он не был так вот как-то сформулирован для меня как поиск.
К. Лаврентьева:
— Конечно.
о. Игорь:
— Допустим, я вот ищу, человек просто живёт, и ему, конечно, хочется всегда чего-то настоящего. Вот чего-то настоящего. Я так думаю, что, возможно, недостаток религии в моей жизни дополняло моё увлечение фантастикой. Я в возрасте, когда уже так более-менее нормально читал, в 9-10, 11-12 лет и далее, я прочитал практически всю фантастику зарубежную. У нас этажом выше жил человек один такой, библиофил, или библиоман даже, может быть, у него квартира была библиотекой и там у него было всё, у него даже была старая Библия, но тогда для меня это, конечно, ничего не значило, я просто потом как-то для себя осознал, что вот у него действительно, всё было, но меня тогда интересовала фантастика, вот эта вот серия, полное собрание зарубежной фантастики и прочее, плюс там Конан Дойл. И я много читал, поэтому как-то вот у меня, вот этот мир, который вокруг нас, он ограничен, есть же и другие миры, они же действительно есть, есть же ангельский мир, который с нами как-то соприкасается, а есть, возможно, какие-то другие миры, которые с нами пока не соприкасаются, или мы с ними не соприкасаемся. Да, вот мы знаем девять ангельских чинов, а сколько их на самом деле, мы же не знаем, это Бог весть. Поэтому какое-то вот ощущение огромности мироздания и то, что оно не ограничивается вот этим всем материальным, изначально, может быть, это, да, потому что действительно, вот как то, что говорите: недостаток религиозного воспитания, тогда вообще этого, это даже...
К. Лаврентьева:
— Нелепо звучит.
о. Игорь:
— Ну да. Мало того, религиозное воспитание было на самом деле, я все-таки советскую школу заканчивал, и все прекрасно знают, какое там было религиозное воспитание: однозначно Бога нет, там какую-то антологию за пятый класс, если сейчас советскую найти, там, сказочки, как поп с дьяконом там литургию служили, еще что-то, совершенно кощунственные какие-то рассказы, такая книжица, под хохлому расписанная, то есть воспитание-то было, вот там, сказка о попе и работнике Балде. Кстати, сказка очень, конечно, мудрая, и я всегда на нее ссылаюсь, я говорю, а мораль-то у сказки какая, помните: «Не гонялся бы поп за дешевизной», поэтому, когда спрашивают: «Чего у вас батюшки на дорогих машинах ездят?», я говорю: «Вы что, Пушкина не читали, что ли? Там же ясно написано, что не нужно гоняться за дешевизной попу, а то плохо будет, понимаете? (смеются) Так что это полезная, на самом деле, литература. А воспитания в семье не было, дома ни одной иконы, вот некоторые вспоминают: «у меня там бабушка была верующая», прабабушка, которая меня в детстве воспитывала, я думаю, ну, видимо, так вот люди были напуганы: она дочка священника, и ни одной молитвы, ни одного просто, вот ни полсловечка, ни полбуковки, про что-то такое, по крайней мере я не вспоминаю. Она вспоминала, как она в Италию ездила в юности, это я вот помню. А вот про церковь, про веру, вообще вот совсем-совсем-совсем ничего, поэтому тут такой не то что ноль, а минус.
К. Лаврентьева:
— Ну, то есть про прапрадед-то все-таки священником был?
о. Игорь:
— Прапрадед и один, и другой, то есть она была замужем, прабабушка. У нее муж и сын тоже священник.
К. Лаврентьева:
— Ничего себе.
о. Игорь:
— И что вот интересно, уже в «нулевые» годы меня рукоположили, у меня в «нулевом» году такой прямо отсчет пошел, потом вдруг нашлись фотографии семьи, как там прапрадед наш сидит со своими на крылечке, причем такая семья достаточно обширная, это Волоколамский район, потом выяснилось, я немножко путаюсь в поколениях по причине плохой памяти, но у моего прапрадеда двоюродный брат, он священномученик, в Бутово расстрелянный. В общем, был такой клан священнический, но выяснилось это уже совсем-совсем потом. Но, видимо, это там, я думаю, как-то оно влияет.
К. Лаврентьева:
— Конечно, они же молятся.
о. Игорь:
— А вот я не знаю, как влияет.
К. Мацан:
— Вот Кира знает, они молятся, говорит.
К. Лаврентьева:
— Ну, это же так и есть. Простой женский ответ.
о. Игорь:
— То, что они молятся — да, но как влияет, то есть как я это чувствую? У меня не было голосов, не было видений...
К. Лаврентьева:
— Не дай бог.
о. Игорь:
— Да, не было там каких-то толчков, тычков и прочее. Но повторюсь, я где-то тоже говорил, что первое распятие я нарисовал сам. Мне нравилось рисовать, рисовали крест и на нем Иисуса — почему? Там класс седьмой был, что ли. Вот так вот на тетрадке в клеточку. И я его повесил себе вот на секретерчик, где я делал уроки. Наверное, это было таким уже начинающимся юношеским протестом, что ли, что этого же нельзя было, но чувство вот этого, чувство просто мира и какой-то иерархичности мира, что это самое главное в мире. Вы тут цитату чью-то привели, не совсем не помню...
К. Лаврентьева:
— Чью-то, да, да. (смеется)
о. Игорь:
— И неважно. Вот поиск какого-то авторитета здесь не мной придумано, естественно, это на поверхности плавает, что как бы: «тварь ли я дрожащая или право имею?», то есть если мы ровня, и ты мне говоришь, что нельзя. Я говорю: «А почему нельзя?» То есть человек человеку не может устанавливать какие-то законы, мы можем договориться. Договориться мы можем. Ну, как равные. Но заповедь один человек другому дать — а почему? С какой стати? Вот Господь понятно почему — Он творец мира, это все Его. Он пантократор. Все в Его власти, Он мир создал и прописал законы, поэтому если написано: «не влезай — убьет!», значит, это закон. Значит, влезешь — убьет. И, собственно говоря, кого винить?
К. Мацан:
— Протоиерей Игорь Шумилов, настоятель храма Воскресения Словущего села Васильевское, в Рузском городском округе, в Подмосковье, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вообще, вот в той цитате, которую Кира прочитала, было слово «авторитет» и «поиск авторитета». И мне, с одной стороны, очень понятно то, о чем вы говорите, потому что я вспоминаю свой приход к вере и тоже еще со школы во мне бурлили эти ощущения, что: ну как можно не замечать, что у каждого своя моральная правда? Ну вот сколько людей, столько мнений, грубо говоря, и мы никогда не договоримся. И когда оказалось, что может быть абсолютный критерий всего, и это — Бог, который над дробящейся у каждого своей моральной правдой, это стало таким для меня тоже очень важным моментом на пути к вере. Потом стало понятно, что если этот абсолют, он просто некий абстрактно-идейный, холодный абсолют — он не нужен, к нему даже не подступиться. Он должен быть личным, с ним нужно общаться, должно хотеться с ним быть тогда, и поэтому он — Бог, а не просто абстрактная идея какого-то абсолютного добра или абсолютного критерия. Но я все это переживал уже в студенческом возрасте. А вот та цитата, которую Кира прочитала, она относилась к подростку. Подросток, наоборот, свергает авторитеты, а вы его искали. Вот что это был за поиск? Почему?
о. Игорь:
— Ну, а я не знаю...
К. Мацан:
— Хороший ответ. Следующий вопрос, пожалуйста. (смеются)
о. Игорь:
— Да, да. Потому что...ну, что-то нужно человеку. Почему? Почему вот там тебе нравится вот это, а не нравится это? На что-то, наверное, хочется опереться.
К. Лаврентьева:
— Давайте обострим: это же были такие предвестники большого поиска. В 20 лет вы ведь покрестились?
о. Игорь:
— Да.
К. Лаврентьева:
— То есть процесс-то шел, шел и пришел к чему-то конкретному&
о. Игорь:
— Ну вот, понимаете, мой путь к священству — это вот человек там говорит: «мой путь в детский сад, мой путь в школу, тебя папа взял и за руку привел, а я там по лужам прыгал, кораблики там в ручейках, пытался вообще увильнуть, куда-то там уйти» — так и есть. Папа ведет. Ты даже капризничаешь, может быть, не знаешь еще, что Он есть, и где-то на руках тебя несут, а ты не понимаешь, что тебя несут. Поэтому это потом осознается, а тогда как понять-то, вот как ты живешь, так и живешь. В 20 лет по поводу там крещения — ну, просто создались обстоятельства, вот были такие обстоятельства, такие неприятные очень в жизни, я не особо хочу рассказывать про это, но там был вопрос, так сказать, жизни и смерти вообще: жить дальше там или вообще не жить. Ну, и как-то вот они потом снялись, это все даже достаточно банально, такой договор с Богом: если Ты есть, то то-то и то-то. Ну и если Господь говорит: «ну, хорошо, вот тебе то-то, то-то», а я тебе (вот это же безумие такое: «а я тебе») там покрещусь. Ну, вот хорошо. А тебе Господь дает и говорит: «Ну?» Ну ладно, я «Тебе» покрещусь — все, пошел, я «Ему» там покрестился, ну и дальше пошел. Мы в расчете. Но с этого не началось осознанное воцерковление еще пока, к великому сожалению. И, кстати, тут я должен сказать, что как хорошо, что у нас сейчас проводятся беседы перед крещением обязательно, и как нехорошо поступают те священники, наши собратья, сослужители, которые делают это формально, потому что вот если бы со мной тогда...ну, если бы да кабы, потому что если бы мне просто объяснили, насколько это серьезно, хотя бы попытались, вот многого бы в жизни не было, я думаю, то есть я, в принципе, где-то был готов как-то к этому прийти, а ничего не было, пришел, покрестился и ушел.
К. Лаврентьева:
— Батюшка, вы знаете, я не просто так для поддержания разговора спрашиваю вас о подростковом возрасте, там о 20-летнем крещении: «ах, почему это случилось?», но, скорее, это больше такое некое созерцание, созерцание Божьих чудес, потому что очень близко мне все-таки мнение о том, что за всю жизнь, за всю жизнь каждого живущего в мире человека Господь все-таки каждому хоть раз пытается постучаться в самое сердце. «Се, стою у двери и стучу», и в некоторых прекрасных случаях это заканчивается рукоположением, как у вас, и это действительно дает очень большую надежду, и в этом смысле я и спрашиваю вас об этом, как вы это осмысляете, и оказалось, что вы осмысляете это примерно так же: Папа взял за ручку и повел.
о. Игорь:
— Ну, во-первых, это не заканчивается с рукоположением, стук в эту дверь, и слава Богу за это, за то, что Господь не перестает стучать и даже иногда так сильно постукивает, когда, наверное, что-то такое, ну, так как бы расслабляешься, вроде начинаешь как-то почивать, думаешь: ну, ладно... И тут вот, собственно говоря, как и с нами, с человечеством, так и с каждым человечком тоже такое происходит. Подростковый возраст, знаете, я его не люблю. Он был плохой у меня, я был хулиган и это не должно вызвать улыбку: «ай, наш батюшка был хулиган, батюшка был хулиган...», приятно сейчас вспомнить, на самом деле, вот нет...
К. Лаврентьева:
— Ну, ничего хорошего, понятно.
о. Игорь:
— Да, вот ничего там хорошего не было, к сожалению, приходится это признать, как-то было не очень красиво. Потом было покрасивее уже. А именно подростковый возраст, он как-то такой, не знаю, какой-то такой...
К. Лаврентьева:
— Несуразный.
о. Игорь:
— Не люблю я его, да. Ничего там хорошего не было у меня, наверное. Родители хорошие были, слава Богу. Я был плохой, родители хорошие. Они терпели.
К. Мацан:
— Как и в связи с чем уже начался сознательный путь церковной жизни? Вот вы покрестились, и сразу к воцерковлению, к началу воцерковления это не привело, еще сколько-то лет прошло. Но потом вы все-таки стали воцерковляться, и это тоже этап, потому что не все до него доходят.
о. Игорь:
— Да, вот, у нас тут с вами радио, а было какое-то уже видео, я специально принес Евангелие туда — ну, видели, да, передачку? Вот он и есть тот самый путь, он и есть тот самый, вот он — Евангелие. Я стал читать Евангелие. Это самое главное, конечно. Мне Господь вручил Евангелие. Мне его принес папа, уже мой папа такой, папа. Настоящий папа, то есть Тот Папа через моего папу передал мне Евангелие. Папа у меня как бы неверующий человек, не противник религии, но полковник в отставке, и он мне принес Евангелие, им там где-то что-то дали. Он сказал: «Ты интересуешься всей этой тематикой религиозной...». А я интересовался: все, что в руки попадало, какие-то там дао, что-то еще, даже, наверное, какие-то гороскопы, в общем, все, что мне попадало, все было интересно, поскольку информации не было никакой. И вот Евангелие. И я стал его читать. Я не то чтобы там, знаете как, я там почувствовал, что там... Но я стал читать просто. Не было такого, чтобы что я что-то прям особо чувствовал. Я почему-то доверял этому тексту просто-напросто, ну, потому что все-таки Библия, какое-то уважение есть, поэтому вот через чтение Евангелия в основном. Там же я, например, прочитал, как нужно молиться, там же написано: «Ученики спросили у Господа, как нужно молиться. Он сказал: «Молитесь так: Отче наш, сущий на небесах...» и так далее. Я стал читать молитву «Отче наш», потому что в Евангелии написано. Если бы там было что-то написано конкретно про причастие, может быть, я раньше бы пошел причащаться, но я дошел этого позже, про причастие вообще как-то мало говорят и тогда говорили. Про исповедь было больше известно, поэтому вот я пошел на исповедь. Думал: пойду-ка я на исповедь, вроде надо. Ну, и пошел. Я в Коломенском тогда жил и там храм Казанской иконы Божьей Матери в Коломенском, пошел туда и подошел к священнику, говорю: «Тут у вас исповедь? Вот я пришел. Что говорить?» А он говорит: «Ты Евангелие читаешь?» (А такой батюшка, отец Виталий, я потом узнал, он там служил тогда. Я даже не знаю сейчас, где он). Это было вечером. Он говорит: «Ты Евангелие читаешь?» так как-то устало. Говорю: «Да!»
К. Лаврентьева:
— Вопрос оказался правильный.
о. Игорь:
— Он такой: О! Раз меня, и епитрахилью сразу, я почему-то это запомнил. И говорит: «Надо тебе причаститься». Я говорю: «А что это?» Он говорит: «Ну, приходи завтра с утра, узнаешь». Я говорю: «А когда приходить?» Он говорит: «Ну, у нас там служба в семь и в десять». Я точно не помню, где-то так. Я решил: ну, надо до конца быть мужественным. Говорю: «А когда лучше прийти?» Сам думаю: «скажи в десять, скажи в десять, скажи в десять». — «Ну, лучше в семь». Думаю: ну, ладно, пойду в семь. Нужно делать так, как нужно. А так, как не нужно, так делать не нужно, такой принцип, поэтому, как скажете, так и будет. С утра встал, поел, потому что, ну волнительно же, там яичко съел, бутерброд с сыром, как сейчас помню, и пошел. А там нужно через поле идти, от домов, через Коломенское, там раньше деревня была. И вот, значит, когда идешь, там тебе ветер в лицо, и вот идешь туда, и идешь, и темно, и страшно там. Пришел. И вот потом я даже не помню, ну, наверное, я думаю, что я-то причастился в первый раз. Даже какой год, я это не помню. Наверное, 91-й, где-то так. Это вот вопрос про воцерковление. А дальше мы покрестились с мамой моей в один день. У нее знакомая ходила в храм, храм Святой Троицы в Листах на Сухаревской. Она уже была воцерковленной и как-то и мама там, и я там, а куда еще идти? Никого из церковных знакомых нет, поэтому, естественно, пошли туда. Там тогда настоятелем был отец Георгий Мезенцев и много низких поклонов ему за то, что он принял меня воцерковляющегося, терпел вообще и допускал до причастия со всеми, так сказать... Ну, с моей тогдашней жизнью. Он сейчас служит в храме Иоанна Воина на Якиманке. А потом вот та самая Маросейка...
К. Мацан:
— Вот мы к этому вернемся после небольшой паузы. И напомню, сегодня с вами в программе «Светлый вечер» протоиерей Игорь Шумилов, настоятель храма Воскресения Словущего в селе Васильевское в Рузском городском округе в Подмосковье. В студии у микрофона Кира Лаврентьева и Константин Мацан. Мы скоро вернемся, не переключайтесь.
К. Лаврентьева:
— «Светлый вечер» на Радио ВЕРА продолжается, у нас в гостях протоиерей Игорь Шумилов, настоятель храма Воскресения Словущего села Васильевское, Рузского городского округа, у микрофона Константин Мацан и Кира Лаврентьева, мы продолжаем наш разговор о пути к священству отца Игоря. Но прежде чем мы к Маросейке перейдем, отец Игорь, я хотела вас спросить про ваш все-таки музыкальный опыт, ведь это немаловажный такой период для вас, длительный, продолжительный, и все-таки след он оставил определенный в вашей душе, и хотелось бы, конечно, об этом поговорить, с вашего позволения.
о. Игорь:
— След — такая борозда...Я говорю, что я инвалид рок-н-ролла, в шутку, но с другой стороны, это правда. Это, конечно, отдельная тема, если совсем кратко, у меня есть старший брат Дмитрий, который до сих пор, вот он профессиональный музыкант, и занимается композиторством, он мультиинструменталист, скажем так, то есть он композитор, пишет музыку. Есть такая группа «Вежливый отказ», которая с 1986 года ведет свой отсчет, поменяла много разных составов...
К. Мацан:
— Это легендарная группа.
о. Игорь:
— Да, группа легендарная, там сейчас лидер — Роман Суслов, так вот, мой брат в группе «Вежливый отказ» играет еще раньше, чем там Роман Суслов появился, там еще был Петр Плавинский, они как-то в одном концерте выступали «Вежливый отказ» и группа «27-й километр», где еще был этот самый Роман Суслов, вот, мне, кстати, группа «27-й километр» нравилась, и когда они слились вместе, и тот распался, я что-то даже расстроился, даже стихи какие-то там написал, такие не стихи, а эпиграмму, что там: «И теперь понятно, как ни крути, это уже последний шаг на пути, километры пройдены все совсем, а их было вроде бы 27», то есть так вот я погрустил, мне нравилась просто группа «27-й километр». И вот брат, он изначально вокалист, потом клавишник, потом бас-гитарист, ну и я вроде как вслед, ну это вот судьба младшего брата...
К. Мацан:
— Вы стали тоже бас-гитаристом?
о. Игорь:
— Да, для начала меня родители, как сказать, прошу прощения у родителей — заставили пойти в МИФИ, потому что у меня брат тоже учился в МИФИ сначала, потом он ушел из МИФИ, я тоже ушел из МИФИ, ну так пошло, вот он бас-гитарист, ну и я бас-гитарист, это не совсем вот именно потому, что он так вот этим инструментом занимался вплотную, но в семье так вышло, братья пошли, ну, а потом уже как-то мы разошлись, потому что через, наверное, сколько получается там, ну вот лет десять занятий я как-то пришел к тому, что вот это не совмещалось с моим христианством тогдашним уже.
К. Мацан:
— А вот не совмещалось что: рок-н-ролльный образ жизни, гастроли, не знаю, тусовки и так далее, или вам казалось, что есть проблема в самом занятии, в самом делании рок-музыки?
о. Игорь:
— А чем тусовки отличаются от делания?
К. Мацан:
— Ну тем, что можно — и такие примеры есть, их много — когда люди церковные, верующие продолжают гастролировать, но не пьют, например, концерт отыграли — пошли спать, все остальные пошли кутить, а они пошли спать, они семейные люди, их дома ждут жены и дети, детей может быть от трех и больше. А можно вот любить рок-н-ролл и зажигать по полной, и тогда уже возникает какой-то образ жизни, который действительно понятно, почему не совместим с христианским мировоззрением.
о. Игорь:
— До этого надо дожить — до того, чтобы идти спать на трезвую голову после концерта, это надо пройти определенный этап, потому что все равно, наверное, вначале все это как-то не очень трезво происходит, особенно если человек изначально, скажем так, не хочется сказать «не церковный», потому что это, может, одно с другим так не очень, но вот у меня как-то оно не получилось, при том, что я не особо такой строгий человек к себе, я к себе не строгий, но у меня было какое-то ощущение, что как-то это должно, ну, как-то, в общем... Знаете, как это, есть такая история, там, грязь, и говорят: «засохнет — сама отвалится», что и это как-то «подсохнет», может быть, и оно само «отвалится», так и случилось, хотя, конечно, не без боли определенной. Я ждал, наверное, того момента, когда что-то назреет. Я работал в храме Иоанна Предтечи на Пресне, певцом левого хора, очень удобно: с утра пришел на литургию, спел и ушел, у тебя весь день свободен, ну и какую-то там денежку зарабатываешь, когда еще был не семейный. И вот регент Андрей, он говорит: «Опять со своей балалайкой», ну, я прихожу с гитарой, «когда, говорит, бросишь?» Я говорю: «Ну, Андрюш, засохнет, само отвалится». То есть чего-то такого я ждал, это сложно объяснить, иногда просто понимаешь, наверное, как-то Господь вразумляет: вот сейчас надо, бывает такое, что, понимаешь: вот сейчас надо.
К. Лаврентьева:
— Наступил момент.
о. Игорь:
— Да, вот я служил в двух храмах, в одном был настоятелем, вот как раз в Васильевском, но там изначально были руины, поэтому там служить было просто негде, соответственно, и как бы содержания никакого тоже не было, и храм рядом, где я служил семь лет, и потом уже, когда в Васильевском все налаживалось, налаживалось, налаживалось, как-то стало понятно, что вот уже два храма совмещать нельзя, потому что должна быть воскресная Литургия, должна быть Литургия по праздникам, и я так разрываться уже не могу, и там мало помощи, и здесь как-то, поэтому как-то ожидаешь, и вдруг понимаешь, что вот сейчас надо, приходит как-то. Вот есть у нас такой духовник замечательный, отец Валериан Кречетов, он любит говорить: «Пока небо молчит, ничего не делай», я так его огрубляю немножко. Вот с тем же совместительством, я тоже у него спрашивал, говорю: «А как?» Он говорит: «Ну, пока вот Небо молчит...», а потом как-то вдруг понимаешь, что вот-вот надо. Так что и здесь тоже какая-то перемена произошла. Еще есть, знаете, принцип такой вот, я его для себя сформулировал, как человек, в общем-то, технический по натуре, я это для себя назвал «двигаться по приборам» — это значит, когда я не знаю чего, я обращаюсь к каким-то авторитетным источникам: ну, тот же отец Валериан, отец Федор Бородин, я у него с 95-го года окормляюсь, когда у меня так вот назрело, он сам не дал мне такого радикального ответа, говорит: «Поезжай к отцу Николаю Гурьянову».
К. Лаврентьева:
— Он вас и благословил, по-моему, на священство.
о. Игорь:
— Да, я говорю: «Что делать-то, отец Федор? Ну, как-то вот уже прямо...», то есть начинается надрыв. Он говорит: «Поезжай к отцу Николаю Гурьянову». Я поехал. Собственно говоря, вот он мне дал направление такое. Я помню такой был у меня момент, вот в том самом дворе того самого дома, где он принимал паломников, причем так нам повезло, мы с кумом поехали туда, но что-то задержались во Пскове и поехали туда позже, и когда мы приехали туда, уже толпа паломников схлынула, они все уже там на автобусы, на лодку, автобусы уехали, а батюшка один остался, отец Николай, и вот он говорит: «Ну, чего пришли?», мы вдвоем, и мой кум говорит: «Волю Божью узнать». И он такой, прямо не оставляя никаких сомнений, говорит: «А! Ну, сейчас, сейчас...сейчас на кладбище схожу...» Вернулся, говорит: «Ну, чего у тебя там?» Я говорю: «Да вот там, туда-сюда...» Он говорит: «Вот пенсию надо зарабатывать, пенсию, пенсию...» Думаю: какая пенсия, о чем речь? Какая пенсия? Я молодой человек, какая пенсия, тем более с пенсионными реформами. Теперь я понимаю, о чем он говорил, конечно, по поводу какой пенсии вот это все — то есть на кого работаешь, у того и «пенсию» будешь получать потом, то есть надо зарабатывать пенсию, безусловно. Ну, и как-то он так вот дал направление, и я тогда понял, что это такой момент выбора, не хочется говорить: момент истины, это что-то слишком высоко. Момент выбора, и у меня, я помню, было борение такое, то есть я понял, что я сейчас должен поменять жизнь, действительно. Ну, оно как бы к этому шло, это не было внезапно, не то, что там, как снег на голову, в принципе оно готовилось, и я понимал, что оно готовилось, ну, такой нормальный процесс, то есть я не сторонник резких движений, честно вам скажу, кому-то это хорошо, но не всем, всем по-разному. Вообще, я к нему ездил четыре раза, к отцу Николаю, потому что я сомневался, а сомневался я почему — потому что я понимал, что священное служение — это, конечно...уж извините, пожалуйста — как-то слишком круто, и поэтому я ехал, он говорил: «Да!» Думаю: ладно. Потом, в последний раз я когда к нему ездил, он уже не выходил из дома, принимал записочки, и там он, как бы вопрос, и он подчеркивал слова, там: «Нужно ли мне готовиться к священству?» и там было подчеркнуто: нужно. У меня даже она в Евангелии лежит дома, эта записочка осталась. Вот это называется «двигаться по приборам», потому что реально я не вижу этого пути, он какой-то такой, это как-то вот очень...
К. Лаврентьева:
— Турбулентность слишком высока.
о. Игорь:
— Да, очень ответственно, вот как так-то? Ну а прибор показывает: «Тебе — туда». — «А точно мне туда?» — «Да, вот видишь стрелка туда — давай». — «Ладно. Иду, иду. А мне точно туда?» — «Туда».
К. Мацан:
— «Вы ушли с маршрута».
о. Игорь:
— Ну, вот надеюсь, что не ушел.
К. Лаврентьева:
— Протоиерей Игорь Шумилов, настоятель храма Воскресения Словущего села Васильевское Рузского городского округа, проводит сегодня с нами этот «Светлый вечер». У микрофона Константин Мацан и Кира Лаврентьева. Отец Игорь, ну вот этот период, который вы описали, как-то очень глубоко нам удалось прочувствовать его, мне кажется, с Костей, и нашим слушателям, надеемся, тоже, вот этот период сомнений, и поездок к отцу Николаю, и всё-так точно: «Батюшка, и всё-таки точно мне надо становиться священником?», это очень понятно человеку.
о. Игорь:
— Получается так, мне пришлось сделать резкое движение, это 96-й год, я сказал: «Всё! Продаю бас-гитару». До сих пор, кстати, не продал, она у брата стоит, пятиструнный безладовый бас.
К. Мацан:
— Круто.
о. Игорь:
— Ну, поэтому ее у нас никто, может, и не купил, потому что...
К. Лаврентьева:
— Слишком круто.
К. Мацан:
— Играть не умеют, потому что на ней уметь надо.
о. Игорь:
— Ну, брат-то мой умеет играть на всяком, поэтому я ему отдал, кстати, освященный бас, его отец Фёдор, когда освящал квартиру, ещё когда я был музыкантом, я говорю: «Освятите мне рабочий инструмент». «Как?» — говорит, я говорю: «Ну, может, как псалтирь пятиструнную». Может, потому и не продался, что освящённый, а то будут на нём всякую играть нехорошую музыку, а инструменты освящённые всё-таки. Но вот 96-й год, и я говорю: «Всё, я больше в эти игры не играю». Обиделись люди на меня, конечно.
К. Мацан:
— Сказали: «вот, в религию ударился».
о. Игорь:
— Как, кстати, Кира говорила до программы, что вы здесь говорите с священниками, они говорят, что вдруг начинает как будто что-то рушиться, жизнь рушится, а потом собирается, и такое тоже было ощущение: я не мог понять, у нас был очень хороший музыкальный коллектив, мы играли хорошую музыку, мы хорошо играли. Ну, что-то вот... Вот нет и нет, нет и нет, все там: «Ой, ой, круто, ой, здорово!» — и всё, и тишина, и нет опять, и нет, и это было ещё за два года до этого.
К. Мацан:
— «И нет» в смысле, что вы имеете в виду?
о. Игорь:
— Ну, никакого движения нет, развития, прямо как будто вот стена. Вроде: «Ой, слушать всем, круто!» Ну, это реально, просто что хвалиться-то, да? Ну, по совести сделали как-то, и музыканты были в принципе хорошие. Это уже был 94-й год, я стал молиться, думал: надо помолиться. Ну, молился приблизительно так, что: «Господи, если это полезно, помоги, если не полезно, то разори, искорени». Через четыре месяца молитвы мы благополучно развалились.
К. Мацан:
— Искоренились.
о. Игорь:
— Искоренились, да, причём это было тихо, спокойно и дружески, без скандалов, без всего, просто вот наш этот творческий коллектив самораспустился, вот и всё. После этого там уже какая-то вот такая сессионная работа началась, какие-то другие проекты вроде как, но вот два года ещё я в этом во всём бултыхался, а потом я сказал: «ну, всё», то есть не я сказал, мне сказали, то есть «прибор» показал, и поэтому я уже пошёл работать в храм, к тому же отцу Фёдору Бородину помогать, там мы издательство налаживали, я компьютерно грамотный человек, поэтому стали налаживать учёт, там какое-то издательство было при храме Косьмы и Дамиана, мы издавали разные книги, несколько книг издали при моём участии, то есть это уже пошла такая вот, так сказать, церковная жизнь, то есть я в церковь ходил на работу, мирянином будучи ещё, это было четыре года, такой период — карантин, я считаю, что карантин это хорошая вещь в данном случае, это правильно. Вот тогда, наверное, у меня прошёл некий период неофитства, я так думаю, такого церковного, то есть так построже, ну, и плюс всё-таки семья появилась, то есть уже никаких гулянок, ничего. Так вот жизнь вошла в другое русло, собственно говоря.
К. Лаврентьева:
— Вы сказали фразу, что Господь стучится не только, когда человек ещё не нашёл истину, но, слава Богу, Он стучится, когда Он уже и в лоне в Церкви, и даже стучится, когда ты священник. Отец Игорь, вы когда рукополагались, вы понимали, что вы пришли к чему-то такому, что просила ваша душа? Или, может быть, у вас было ощущение, что вот я и дома? Или у вас было ощущение страха и своего глубочайшего недостоинства? А может быть, всё вместе? Это я сейчас перечисляю все возможные ответы наших гостей на этот вопрос.
о. Игорь:
— Да. Ну вот, когда у меня была дьяконская хиротония — да, действительно, был не то, что страх, но опять какое-то борение было, вот сразу после хиротонии. Вот это такое было, не знаю, надо ли это толковать или нет, что это было там...
К. Лаврентьева:
— Ну да, может и не надо.
о. Игорь:
— Но что-то было, да, причём это не то, что я, так сказать, как-то воспарил, и мне стало вдруг очень хорошо, мне, наоборот, на какой-то момент вдруг стало плохо. Не знаю, как толковать, что это, месть, не месть, что «ах ты, такой-сякой, что ты наделал», не знаю. Потом, дело в том, что от дьяконской хиротонии до священнической прошло всего пять дней, поэтому я не успел ничего заметить, я был в таком состоянии, там службы каждый день. Тогда в Москву привезли первый раз, насколько я помню, главу великомученика Пантелеимона в Новодевичий монастырь, я её встречал дьяконом, и там пошли круглосуточные службы, и я как-то там тоже что-то помогал, и ночью, и акафисты, в общем, такое вот было, там по пять архиереев на службе. Ну, конечно, молодой дьякон был так вот задвинут, там какую-нибудь ектенью дадут сказать и хорошо, поэтому даже и думать было особо некогда, всё в службе. И потом меня там же и рукоположили в священники, когда как раз вот тоже была такая служба, там много архиереев, глава великомученика Пантелеимона стоит, на престоле стоит икона с Афона великомученика Пантелеимона, меня рукополагают и отправляют служить в храм великомученика Пантелеимона, это тот храм, в котором я семь лет служил. Я его считаю тоже покровителем своим, конечно. Вот, «я считаю» — понимаете, мы как-то вот с одной стороны смотрим, у меня такое ощущение, что нельзя так говорить. Вот я сейчас такой: «вот, я его считаю...» — смотрит на меня сейчас великомученик Пантелеимон: «ну ладно, считай, считай, ладно». То есть, они нами занимаются, Господь нами занимается, а мы тут что-то считаем. «А я вот тут заметил, что-то там, а я считаю...» — «Да, ну, ладно, ладно, хорошо», — говорит Господь, — «ладно, малыш, ты там это, считай». На самом деле, конечно, у нас разумения не хватает. Есть такая фраза, которая стала чуть ли не избитой такой: «неисповедимы пути Господни» — «А, там, ну, неисповедимы пути Господни». Но ведь действительно, они же неисповедимы. То есть, что такое неисповедимы? Они неизреченны, другим словом-то, то есть мы даже всего не видим. Вот священник молится на Литургии «о благодеяниях явленных и неявленных благодарим», но неявленных-то, их больше. И вот Божья милость, она всегда же Божья милость к человекам. Мы иногда говорим, что, как вот написано, мы от Бога должны принимать и доброе, и злое — нет никакого злого от Бога, это все доброе, просто ты этого не понимаешь. У меня крестница, я все время вспоминаю, крестница есть одна из моих многочисленных, ей было очень мало лет, малышоночек совсем — заболела пневмонией и ей делали уколы. Ну, если не колоть антибиотики, умрет ребенок. Но я помню, как она бегала от папы по всей квартире, орала: «Папа, не надо!..», слезы там, «Ну, пожалуйста!» Пришлось этого маленького человечка ловить, скручивать, значит, в попочку туда шприц. Жалко, но надо — это добро. Это же не зло. Это добро. То есть, Господь, когда делает с нами, когда мы бегаем: «Не надо, Господи, нам не надо!..» Ну, надо. И это добро. Это добро.
К. Мацан:
— На этих добрых словах нашу сегодняшнюю добрую беседу мы будем заканчивать, спасибо огромное. Протоиерей Игорь Шумилов, настоятель храма Воскресения Словущего села Васильевское, это Рузский городской округ в Подмосковье, сегодня был с нами и с вами в программе «Светлый вечер». В студии была Кира Лаврентьева и я, Константин Мацан.
К. Лаврентьева:
— Дорогие друзья, вы можете найти отца Игоря в «Телеграме», если хотите читать его посты, в общем, мысли, рассуждения. Батюшка, как называется ваш канал, как вас найти?
о. Игорь:
— Очень неоригинально: Игорь Шумилов, священник.
К. Лаврентьева:
— Вот. Дорогие друзья, так что, если что, проходите, пожалуйста, в известную соцсеть «Телеграм» и, в общем, ищите там отца Игоря. Всего вам доброго и до свидания.
Все выпуски программы Светлый вечер
Артёму Казённых важно отправиться на лечение, нужна помощь
Артёму Казённых 9 лет, он не может нормально двигаться и очень плохо видит. Но благодаря любви и заботе близких, жизнь его наполнена теплом и радостью. В семье мальчика есть особенная традиция — когда кто-то из друзей и знакомых приходит в гости, Артём неспеша подходит к человеку и аккуратно кончиками пальцев трогает его лицо. Так он здоровается с близкими людьми и понимает, кто пришёл в дом.
Артём всю жизнь борется с последствиями остановки сердца и нескольких операций на головном мозге, которые пережил в младенчестве. Чтобы помочь ребёнку развиваться, мама ежедневно выполняет с ним разные физические упражнения, возит сына на реабилитации. «Постепенно наш герой восстанавливается, — говорит Лидия. — Сейчас Артём осторожно делает первые шаги, самостоятельно может подняться и сесть на стул, что-нибудь съесть. Его крёстная, кондитер, каждый праздник старается порадовать Артёмку маленьким бисквитным десертом, что вызывает у него бурю положительных эмоций. Ведь теперь он может сам прожевать кусочек торта, хотя раньше ел только протёртую пищу», — продолжает рассказ мама.
Жить сегодняшним днём и замечать всё хорошее — вот девиз семьи Артёма Казённых. «Мы радуемся даже самому малому, тому, чему многие люди не придали бы значения. Например, недавно сынок впервые смог обнять меня одной рукой за шею. Просто обнять — какое это счастье!» — радуется Лидия. Она верит, что у сына впереди много новых побед.
Сейчас Артёму предстоит следующая реабилитация, которую мама оплатить не в силах. На помощь пришёл благотворительный фонд «Дети Ярославии», он открыл сбор для мальчика. И если вы хотите поддержать Артёма, переходите на сайт фонда: deti-yaroslavii.ru
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Смыслы Страстной седмицы». Прот. Павел Великанов
У нас в гостях был настоятель московского храма Покрова Богородицы на Городне в Южном Чертанове протоиерей Павел Великанов.
Мы размышляли с нашим гостем о смыслах и значении Страстной Седмицы и о том, как участие в богослужениях этих дней может помочь подготовиться к встрече главного христианского праздника — Пасхи.
«Страдания и вера». Татьяна Семчишина
У нас в гостях была медсестра детской реанимации Татьяна Семчишина.
Мы говорили о том, как страдания и жизненные испытания могут способствовать приходу к вере, о том, как поддержать человека в горе, а также о важной роли тишины и молчания в нашей жизни.
Ведущий: Константин Мацан
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья! У микрофона Константин Мацан. В гостях у нас сегодня Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. Добрый вечер!
Т. Семчишина
— Здравствуйте!
К. Мацан
— Вот не первый раз Татьяна у нас в гостях в программе «Светлый вечер», а уже даже второй. Мы с Таней не то, чтобы давно, но знакомы, поэтому, как в жизни, будем общаться «на ты». И я бы вот с чего начал. Вот я тебя представляю как медсестру детской реанимации... Нередко я встречаю такое мнение, что вообще во врачебном сообществе, скорее, человек будет неверующим, потому что взгляд на мир научный, естественнонаучный, работаете вы с конкретными данными физиологии, анатомии, биологии и так далее, и вот места чему-то такому, что не измеряется на приборе, здесь, вроде бы, не остается. Почему «вроде бы»? Потому что, с другой стороны, а где еще встретить чудо, как не в больнице, где происходят, наверное, иногда необъяснимые с медицинской точки зрения вещи, когда врачи говорят: «Ну, бывает, и такое бывает. Хорошо, что человек выздоровел». Вот как ты это наблюдаешь, будучи человеком внутри этого процесса?
Т. Семчишина
— Наверное, стоит сразу оговориться, что поскольку я не врач, а медсестра и могу говорить от лица не столько врачей или врачебного сообщества, а медицинского сообщества, как медработник, как я сама это переживаю или как я это наблюдаю... И, конечно, ты абсолютно прав, что, с одной стороны, медики имеют дело с множеством данных, законов, процессов, опять-таки, опыта врачебного профессионального, медицинского, тех случаев, которые наблюдают, и это, конечно, в какой-то степени сужает область такой детской... назову это... не хочу никого обидеть, но какой-то слепой веры, когда ты надеешься и очень хочешь надеяться, тем более, когда речь идет о любимом человеке, близком, который болеет и страдает. Наверное, в этом смысле медики гораздо более люди отстраненные, может быть даже, циничные, потому что там, где мама болеющего ребенка продолжает надеяться, медики понимают, что это закончится тем или иным исходом.
С другой стороны, в нашей области, и это знает очень хорошо любой врач, медсестра, все те, кто каждый день занимается лечением людей и пытается им помочь, всегда есть место для необъяснимого и для того, чтобы... я назову это «действовал Бог», как человек верующий. Потому что даже если будет самая лучшая команда профессионалов, которые будут, допустим, оперировать в самой лучшей больнице, с самым лучшим оборудованием и самым лучшим обеспечением всеми необходимыми препаратами, есть всегда место, ну, случайности, стечению обстоятельств, когда что-то может пойти не так, или когда что-то может пойти так в тех больницах, местах, где нет совсем никаких условий. Но почему-то в одних ситуациях человек выздоравливает и получает исцеление, а в других вдруг начинаются какие-то осложнения, которые могут привести и к смерти. И, наблюдая за этим, наверное, люди могут по-разному это истолковывать — и как, опять-таки, случайность, совпадение, но здесь всегда есть место тайне, и я думаю, что никто другой, как медики, не наблюдают этого так часто, когда, кажется, по всем законам, все должно пойти таким образом, а оно идет совершенно другим.
Ну и, плюс, конечно же, никто, как медики, так часто не видит страдания и, в том числе, смерти, которая, да, к сожалению, становится частью нашей рутинной работы. Но без осмысления этого ты не можешь там оставаться. Другое дело, что каждый человек находит для себя разный ответ в этом осмыслении, и кто-то находит его действительно в вере, а кто-то — в такой отстраненности и некотором, наверное, ожесточении, может быть, сердечном, которое скрывается за словом «профессионализм».
К. Мацан
— Ну, говорят, что врачи — циники. Вот это — про это, да?
Т. Семчишина
— Наверное, да, можно и так сказать.
К. Мацан
— Вот ты, мне кажется, важнейшую тему ты такую поднимаешь — вообще о приходе к вере, о, скажем так, содержании этого процесса. Вот ты сказала, что, встречаясь часто со смертью, с уходом людей, разные люди совершают разные выводы, иногда противоположные, из одной и той же ситуации. А вот от чего это зависит, как тебе кажется? Почему один человек приходит к мысли, ну, к какому-то обоснованию для себя религиозной веры, включая то, что вот жизнь не заканчивается со смертью и есть надежда на вечную жизнь, вот в этом тоже выражается вера, а кто-то из той же самой ситуации делает вывод, что «нет, все» (я сейчас, может быть, огрубляю), «все бессмысленно». Вот этот самый цинизм, как, может быть даже, защитная реакция, возникает, бросающаяся в глаза бессмысленность. Вот я даже уже, скорее, знаешь, тут не про медицину, а к твоему опыту просто верующего человека, многолетнего прихожанина храма, который при этом с этой темой сталкивается, с темой медицины и смерти, — что Бог касается в какой-то момент сердца человека и говорит, что «вот найди утешение в этом, ищи утешение здесь», а другого, получается, Бог не касается, раз он ожесточается и не верит?
Т. Семчишина
— Это сложный вопрос.
К. Мацан
— Конечно, сложный. Я, вообще-то, простых вопросов не задаю.
Т. Семчишина
— Сложный вопрос, на который я могу попробовать ответить некоторым предположением, потому что все-таки опять я говорю с позиции человека верующего, хотя и мне знакомы сомнения, недоумение, и уже в профессию я пришла верующим человеком. Хорошо, конечно, ответить просто и схематично, сказав, что это зависит от того, с каким сердцем, наверное, с каким багажом ты уже приходишь, ну вот, там, например, в профессию или в какую-то конкретную ситуацию страдания, боли и какого-то экзистенциального напряжения. Потому что, конечно, влияют и встречи, и воспитание, духовное воспитание наших учителей. Потому что в том, как я вижу какие-то вещи и как я их трактую, огромная заслуга, и это результат работы множества людей, с которыми мы общались — и отца Георгия Чистякова, и владыки Антония Сурожского, чьи книги оказали на меня очень большое влияние, и Фредерики де Грааф, и многих других людей. И когда ты встречаешься лицом к лицу с конкретной ситуацией, она ложится уже на подготовленную почву. Хотя, говорю, конечно, это не исключает вопросов, недоумений, сомнений и боли.
С другой стороны, наверное, и благодать Божья... Я не знаю, как ответить на вопрос, почему кого-то касается, а кого-то не касается. Но это еще и выбор, это и выбор человека в том, чтобы оставаться открытым или нет. Мы все испытываем боль — это я совершенно точно могу сказать. Мы все, работая там, где мы работаем, и видя то, что мы видим, переживаем за наших пациентов и не можем эту боль не испытывать. Другое дело, насколько мы ее в сердце допускаем и насколько мы готовы и в дальнейшем ей открываться и — может быть, не самое удачное выражение — что-то с ней делать. Потому что я могу отдать ее Богу — это, мне кажется, единственное, что имеет смысл, и дать согласие на то, чтобы снова этой боли открываться. Но я совершенно точно знаю и понимаю, что бывают и моменты, и бывают ситуации, когда человек говорит: «Нет, я не хочу этой боли. Да, я вижу ее, но я совершенно не готов ее испытывать и снова и снова к этой ситуации возвращаться, поэтому я выбираю такое дистанцирование». Потому что это тоже ведь может быть объяснено очень логично и какими-то важными причинами и мотивами для того, чтобы профессионально не выгореть, для того, чтобы мочь помогать больным, для того, чтобы уметь профессионально оказывать им помощь, и так далее. И, наверное, да, мировоззрение, наверное, готовность открывать сердце и готовность как-то рефлексировать и, ну, назову это «что-то делать» с этим переживанием и что-то делать с этой болью. Наверное, от этого зависит.
К. Мацан
— Ты эту фразу произнесла, очень такую цепляющую в хорошем смысле слова — «отдать Богу». Вот мне эти слова очень нравятся — «надо отдать боль Богу», потому что в них, что называется, постулируется сразу и существование Бога, и Его активное участие в жизни человека верующего, то, как это верующий видит, Его готовность эту боль человека забрать, какое-то такое динамичное отношение. То есть, Бог из какого-то слова, фигуры, идеи, чего-то такого большого, где-то существующего, превращается в Того, Кто близкий с тобой, Кому до тебя есть дело. А вот как ты это переживаешь? Как бы ты, ну, если угодно, объяснила вот это свое чувство — отдать боль Богу — человеку, который этого опыта не имеет? Понятно, что это сложно, может быть даже, невозможно объяснить до конца или даже хоть сколько-то. Но описать, свидетельствовать, наверное, можно. То есть, это невозможно передать, как любой опыт, но, может быть, что-то о нем можно сказать?
Т. Семчишина
— Ты знаешь, однажды у нас был такой разговор с коллегой — ночной, в какое-то небольшое затишье и в какой-то небольшой такой промежуток передышки. Она спросила меня: «Скажи, вот ведь я вижу, что довольно часто ты общаешься с семьями наших детей, и даже с кем-то, и со многими ты продолжаешь общаться после смерти детей. Они присылают тебе фотографии. Как ты все это выносишь? И зачем?» И тогда я попыталась ответить на вопрос, именно используя вот этот образ «отдать Богу», при этом понимая, что я разговариваю с человеком, который, может быть, где-то очень на пороге веры, как-то задумывается. Это действительно было сложно, как это можно объяснить, потому что, разговаривая со «своими» (я беру это сейчас в кавычки) — ну, с теми, кто как-то более в церковный контекст погружен, среди верующих людей, я могу что-то говорить о молитве, хотя все эти слова — они, наверное, будут достаточно плоскими, и все будет не то. Но здесь суть в том, что есть боль, которую на самом деле очень сложно вынести. Ее довольно сложно вынести еще и потому, что ты не можешь ничего с этим сделать. Иногда это твоя боль, личная, потому что ты соприкасаешься с какой-то трагической ситуацией и видишь, как это отражается на семье, на ребенке. Может быть, еще обстоятельства какие-то сложные. Иногда это, действительно, да, тоже вот отражение боли других людей. Ты видишь, насколько другому человеку больно — матери, потерявшей ребенка своего, или самому ребенку. Но наше, наверное, такое человеческое, естественное желание — эту боль утишить сразу, уменьшить ее, избавиться от нее. Когда я говорю о том, что мы можем отдать эту боль Богу, это, наверное, больше о том, что мы можем ее с кем-то разделить. Это не всегда означает утешение, но когда ты в боли не один, это приобретает какой-то другой смысл. И особенно когда ты в этой боли не один, а с кем-то, кто больше тебя, больше всей этой ситуации, Тот, Который благ, Который милостив и Который, в общем, не хочет никому зла и не хочет никому ничего плохого. И когда ты в этой боли с тем, кто в глубине своего существа видит и держит судьбы всех и знает тайну, и знает каждого по имени — и этого ребенка, который ушел, или этой семьи, каждого ее члена. Наверное, как-то более стройно мне сложно это объяснить, но, как говорил кто-то из великих, что боль... ты можешь горе разделить пополам с кем-то, и это уже... Ну это совместное проживание — оно и объединяет, и оно помогает тебе в этом быть и продолжать, продолжать существовать, продолжать жить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Мы говорим о трудных вопросах, на самом деле, веры, которые возникают в связи с болезнью, в связи с испытаниями. И наша сегодняшняя гостья видит это просто в процессе своей работы в детской реанимации. Вот еще немножко останавливаясь, может быть, задерживаясь на этом выражении, на этом состоянии, наверное, сердца человеческого — «отдать боль Богу»... Я вот в прошлой части упомянул, что мне оно очень нравится, это выражение, потому что в нем дается какое-то представление о Боге активном и с нами взаимодействующем, к нам обращающемся. Но ведь тут еще, наверное, важно, что и человеческая активность здесь постулируется? Я почему об этом спрашиваю — потому что я вот помню, в похожем контексте когда мы с кем-то говорили, вот отдать боль Богу, отдать проблему Богу, поручить эту проблему Богу, человек совершенно нецерковный и неверующий услышал в этом пофигизм. То есть, «вы, верующие — вы просто от этого закрываетесь». Ну, «отдай Богу» — это то же самое, как, другими словами, просто «не думай об этом», «да не парься!». Но правильно, что мы не про это же говорим сейчас? А вот как ты это чувствуешь? Почему это не про «не парься»? Вот я даже понимаю, что в плане твоей работы в реанимации это глупый вопрос и наивный. Я не предлагаю тебе сейчас переносить его на конкретные ситуации, когда перед тобой страдающий человек. Но если говорить именно о вере, о том, как ты проживаешь отношения с Богом, которые вот не про «не парься», а про твое активное участие — что это такое?
Т. Семчишина
— Я думаю, что если говорить с точки зрения психологии, наверное, можно назвать это формой рефлексии, да? Что когда происходят какие-то сложные события — ну, например, смерти пациентов, еще какие-то неразрешимые вещи, с которыми мы активно в рамках своих профессиональных обязанностей сделать ничего не можем, то просто забыть и как-то отодвинуть это в долгий ящик — это, наверное, да, была бы, наверное, пассивная позиция. Мне кажется — ну, может быть, я так устроена, но мне кажется, что очень важно все-таки не оставлять эти ситуации, а к ним возвращаться и их обдумывать. Пусть это будет с точки зрения психологии действительно такой рефлексией. Но если говорить с точки зрения веры, то мне кажется очень важным вот что. Когда-то я услышала это от Фредерики де Грааф. В каком-то разговоре мы с ней обсуждали тоже какую-то рабочую ситуацию, и она говорит: «Ну ты зовешь туда Бога, ты зовешь туда прийти Бога? Ты знаешь, что в какие-то моменты ты можешь требовать, чтобы Бог туда пришел? Да, Он знает это и без тебя, да, Он видит эту ситуацию, но ты можешь требовать, чтобы Божья Матерь и Господь в эту ситуацию вошли». Я не сразу это поняла, что она имеет в виду, но мне кажется, что это какая-то точка соприкосновений, точки встречи именно активности человека и активности Бога. Потому что это пространство человеческого сердца. И человек, видя или участвуя в неких обстоятельствах, где человек страдает, его призыв Бога туда — это, мне кажется, именно это и есть проявление активности, неравнодушия, неотстранения. И то же самое — если речь идет о смерти или вот о каких-то таких сложных событиях. То есть, мы, с одной стороны, молимся и отдаем Богу эту ситуацию — может быть, непонятную, может быть, с которой мы не согласны, но, вместе с тем, мы призываем Его прийти туда и освятить эту ситуацию Своим присутствием. Как дальше будет, я не знаю, но что-то страшное уже случилось, что-то трагичное уже случилось. Но призвать Бога в эту ситуацию, мне кажется, это лучшее, что можно сделать.
К. Мацан
— Я помню, в одном интервью священник Александр Ткаченко, создатель первого детского хосписа в России, сказал, что у Бога нет других рук, кроме наших. Ну это не он первым сказал — это такая известная, бесспорная, с одной стороны, мысль. С другой стороны, я помню, что в другом интервью человек тоже, много работающий, скажем так, в социальных проектах, помогающий и бездомным, и больным, к этой фразе по-другому отнесся — что «не, ну, конечно, у Бога есть другие руки, кроме наших, потому что, может быть, если Господу надо, Он Своими руками что-то сделает и без нашей помощи». И тогда человек добавил: «Ну, в лучшем случае, пальцы». Но, может быть, мы не будем множить дальше физиологические метафоры — «руки», «пальцы», но что ты об этом думаешь? Как в тебе эти слова отзываются?
Т. Семчишина
— Мне кажется, что это — опять-таки, наверное, возвращаясь к вопросу открытости сердца и открытости... ну, открытости миру, открытости человеку, причем, в совершенно разных реакциях. Мне почему-то первое, что приходит на ум, когда я слышу эти слова, это какие-то ситуации... Ну вот, например, самая простая — допустим, закончилась моя смена, и я выхожу из отделения, может быть, очень уставшей и, может быть, думающей только о том, чтобы поскорее добраться домой...
К. Мацан
— Потому что после суток дежурства.
Т. Семчишина
— Да, ну, после суток, и поехать скорее домой, и лечь спать, и вообще как-то немножечко отключиться от той реальности, которая была моей реальностью в последние 24 часа. И в этот момент, например, я вижу, что на диванчике около отделения нашего сидит женщина и, например, плачет. И, может быть даже, я узнаю в ней маму кого-то из наших детей. И здесь может быть несколько вариантов, да? Это может быть, например, мама, с которой есть у нас какой-то контакт и с которой у нас, ну, какие-то отношения даже сложились, потому что ребенок уже лежит какое-то продолжительное время. Это может быть мама какого-то другого ребенка, с которым я никогда не работала, но я знаю, что она приходит. Или, может быть, это совсем незнакомый человек. В целом, реакция моя может быть такова, что, ну, вообще-то, я закончила уже работать. Лифт — вот, пожалуйста, здесь пройти пять метров, и я сажусь на лифт и уезжаю к себе. Ну, потому что это не мое дело. Ну, плачет она — почему она плачет? Я не знаю, почему она плачет. Узнавать и как-то погружаться в это все еще я могу быть совсем не готова. Но, на мой взгляд, если так сложилось, что на выходе со смены почему-то я встретила эту женщину, ну, лучше подойти к ней, сесть и спросить ее, по крайней мере, что случилось. Или, ну, может быть, какими-то другими словами. Потому что мы все очень сильно нуждаемся в том, чтобы быть увиденными другими людьми. И, может быть, я ничем не смогу ей помочь. Может быть, я и выслушать ее не могу. А может быть, она мне как-то грубо даже ответит, или агрессивно, или... Да все, что угодно, может быть. Но в данном случае как-то Божьими руками... Что я могу, как Божьи руки, здесь, да? Я... вот как задание от Бога такое, да, это переживаю — что если человек встречается, даже если мне очень не хочется, даже если как-то вот... ну, как будто бы даже я имею моральное право пройти, но лучше все-таки подойти и спросить. Ну не захочет она другого человека рядом с собой, не нужно ей это будет — ну тогда так, как есть. Может быть, посидеть с ней какое-то время. А может быть, она пришла, потому что были ситуации, когда, например, мама потерялась просто. Ну, то есть, она должна была прийти в другое место, и она потерялась, растерялась, там, ребенок в тяжелом состоянии, и она не поняла, куда идти. И это все тоже решалось довольно просто, потому что я вернулась в ординаторскую, мы позвонили лечащему врачу и поняли, что требуется — она перепутала этажи и пришла не туда. То есть, это могут быть какие-то вещи, которые совсем не «великие», но если мы пришли в этот мир, если мы родились и продолжаем жить, и если как-то мы хотим для Бога тоже что-то делать, мне кажется, хорошо бы стараться — конечно, это не всегда получается, но — держать глаза открытыми, уши открытыми и сердце открытым.
К. Мацан
— Вернемся к этому разговору после небольшой паузы. Я напомню, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» Татьяна Семчишина, медсестра детской реанимации. У микрофона Константин Мацан. Не переключайтесь.
«Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона Константин Мацан. Мы говорим сегодня с Татьяной Семчишиной — медицинской сестрой детской реанимации.
Вот до перерыва, знаешь, какую-то ты очень важную тему затронула, причем, важную, знаешь, вот мне лично в плане каких-то лайфхаков. Лайфхаков, потому что мы хотим, чтобы от наших программ была сплошная польза, и вот на практике что выносить. Я вот могу тебе признаться, что для меня вот в той ситуации, которую ты описывала — допустим, сидит человек в больнице ли, на улице, на работе ли где-то, например, плачет, и, в принципе, ситуация, с одной стороны, располагает к тому, чтобы подойти, спросить, что случилось, а с другой стороны, ты понимаешь — вот это моя проблема психологическая, честно признаюсь тебе и всему честному народу, — я боюсь вот того самого какого-то грубого ответа, неловкости, которую я могу создать, в которой я могу оказаться, боюсь почувствовать себя глупо. И боюсь одновременно и человеку как-то... Может быть, ему сейчас не нужно внимание. Вообще, я понимаю — допустим, когда мне плохо, я, может быть, не хочу, чтобы вообще меня трогали. Но это индивидуально. Я внутри себя борюсь, с одной стороны, с каким-то правильным пониманием, что, ну, хорошо бы сейчас подойти, узнать. И я вот абсолютно понимаю тебя, когда ты говоришь, что «вот мне сейчас, именно мне этот человек именно попался — ну неслучайно же это, ну Господь же все видит!» А с другой стороны, какие-то внутренние ограничители включаются. Вот что ты посоветуешь? Ты отчасти уже об этом начала говорить. Может быть, ты тоже это испытываешь. Судя по всему, тебе это знакомо. Как находить для себя внутреннюю мотивацию все-таки поступить по-христиански, громко скажем, и вот это внимание проявить, не боясь, несмотря ни на что, и быть готовым даже, там, не знаю, к неловкости, к грубому ответу, но все-таки сделать?
Т. Семчишина
— Ну, начнем с того, наверное, что касается мотивации, что, боюсь, нет готовых рецептов, потому что каждый раз и в каждой ситуации приходится делать выбор. Это не что-то такое, что идет по накатанной и что один раз уже решено, и теперь наконец-то все просто и легко.
С другой стороны, я вот о чем думаю. Господь дал нам свободу, и эта свобода — она выражается во всем. Она выражается, в том числе, в том, что решим мы сами — подойти или не подойти. Она заключается и в том, что человек может принять нашу помощь, не принять нашу помощь, нуждаться в нас, не нуждаться в нас, а нуждаться в ком-то другом. И, наверное, один из тех принципов, которые хорошо бы постараться соблюдать, это человеку эту свободу предоставить. И в каких-то ситуациях я понимаю, что мне проще все-таки тоже опираться на рецепты на какие-то готовые, и в каких-то ситуациях я для себя формулировки нашла. Вот, например, я живу на метро «Теплый Стан», где у нас находится рынок, и там переход довольно длинный из метро, много лестниц, куда довольно часто приезжают бабушки со своими сумочками-кошелочками на колесиках. И для того, чтобы подняться или спуститься (а чаще всего бабушки приезжают уже с нагруженными сумочками), ну это требует усилий, чтобы по ступенькам их поднять. И тоже кажется — ты видишь пожилого человека, который с этой тележечкой со своей цок-цок-цок по ступенькам, и реакция может быть очень разной, потому что бабушки тоже по-разному настроены.
К. Мацан
— Меня однажды так отшили, будто я хотел сумку забрать, а не поднять.
Т. Семчишина
— Да. Потому что бывает, что, действительно, ну вот люди как-то так реагируют остро. И, ну, для себя я какую-то формулировку нашла такую, что когда я подхожу, говорю: «Извините, пожалуйста, разрешите вам помочь!» — и это оставляет человеку абсолютную свободу, потому что кто-то может сказать: «Да мне и так удобно». О’кей. «Да, хорошо, очень было бы здорово». «Нет, не нужно». И... Ну, и когда... И себя чувствуешь в этом тоже свободной. И человеку ты предлагаешь, и оставляешь ему право отказаться и свободу отказаться или принять.
Конечно, гораздо сложнее, когда речь идет не о физической помощи, которая очевидна, а о помощи (или не помощи), о каком-то участии, когда речь идет о горе, слезах или какой-то сложной ситуации, и мы не знаем, что случилось. Но, мне кажется, если иметь в виду, опять-таки, эту деликатность и какое-то пространство свободы, ну, по крайней мере, может быть даже, и вопрос «что случилось?» не такой удачный... Там, что ты расскажешь, что случилось? «Мне плохо». Там, «моему ребенку плохо». Что случилось... Все плохо. Но, может быть, спросить: «Я могу вам чем-то помочь?», как бы по-киношному ни звучала эта фраза. Или: «Не могу ли я что-то для вас сделать?» И если человек скажет «нет», может быть, побыть еще, посмотреть на него и уйти?
К. Мацан
— В прошлой части программы ты говорила, когда мы начали в самом начале размышлять о том, насколько человеку в медицинском деле труднее или проще, скажем так, прийти к вере, найти утешение к вере, ты сказала: «Все мы переживаем боль и сомнения». Я вот хотел бы к этой фразе творчески придраться. Опять же, может быть, это будет связано с твоей работой, может быть, нет, но какие у тебя сомнения в вере, какие вопросы к Богу (если это одно и то же — сомнения в вере и вопросы к Богу)? Я понимаю, что ты вряд ли ставишь под сомнение бытие Божие как таковое. Хотя сейчас ты расскажешь. Но тогда чего они касаются?
Т. Семчишина
— Они действительно не касаются бытия Божия. Но... Есть, например, сомнение — это один из самых болезненных вопросов, я думаю, что не только для меня. Это вопрос, что есть благо. Что есть благо, ну, например, для конкретного ребенка. Или что есть благо для его семьи. И если мы говорим о том, что, ну, «я верю, что Господь всемилостив и благ, и в Его деснице тайна человеческой судьбы», то где это благо в какой-то конкретной ситуации, где его очень сложно разглядеть или невозможно? И что есть благо в этой ситуации? Это вопрос, который довольно часто снова и снова приходится ну как-то решать, задавать, по крайней мере, этот вопрос.
К. Мацан
— Ты имеешь в виду, может ли болезнь, например, быть благом для семьи, для человека, для ребенка?
Т. Семчишина
— Я боюсь сейчас уйти в какие-то теоретические размышления, потому что все-таки эти, наверное, вопросы имеют право задавать только непосредственные участники. Легко сидеть в студии и говорить о таких вещах. Но, скорее, это какие-то очень конкретные события или конкретные... Даже, наверное, не столько сама ли болезнь — благо. Я не буду касаться этой темы — она слишком деликатная, и она слишком индивидуальна для каждого конкретного человека. Но в процессе лечения и в процессе борьбы за жизнь мы, да, сталкиваемся с ситуациями — ну все ли мы сделали правильно и все ли мы сделали, исходя из блага, из пожелания блага, например, такой вопрос. И еще вопросы смысла, который, наверное, основополагающий — в чем смысл, где смысл? Наверное, немножко сложно говорить об этом абстрактно, но я боюсь, честно говоря, приводить какие-то конкретные примеры, потому что опасаюсь быть недостаточно бережной и деликатной к тем людям, о которых я могу рассказывать.
К. Мацан
— Когда человек надеется на чудо, а чудо не случается, это вызов вере?
Т. Семчишина
— Это очень серьезная проверка, я думаю. Потому что, как сторонний наблюдатель, опять-таки, я могу говорить о том, что очень часто чудо, которого мы хотим, оно имеет очень конкретные осуществления, да? То есть, мы хотим очень конкретных вещей, надеясь на чудо. Например, в ситуации болеющего ребенка хотим его выздоровления во что бы то ни стало. Вопрос блага в этом тоже очень важен, потому что иногда, например, в силу ряда причин, осложнений, лечения мы, как медики, можем понимать, что если даже ребенок выживет в этой ситуации, то его жизнь не будет полноценной. Он, например, ну, не сможет никогда ходить или не сможет говорить, или еще чего-то не сможет. То есть, его выживание физическое — оно не будет означать качества жизни и полноты этой жизни. Ну, хотя о полноте, наверное, можно говорить в духовном смысле, и мы, наверное, не будем эту тему затрагивать. Но я вижу, например, несколько вещей и могу поделиться такими размышлениями — что чудо иногда может быть в другом. Мы просим конкретного чуда в выздоровлении, а чудо случается, выражаясь в каких-то других вещах, хотя ребенок погибает, например, и этого выздоровления мы не получаем.
Но когда я говорила еще о том, что это такая проверка того, что стоит наша вера... С одной стороны, мы помним прекрасно все евангельские строки — «просите, и что бы вы ни попросили Во Имя Мое, да будет вам», С другой стороны, это тоже достаточно известные слова — о том, что «что нам дороже — сам Бог или Его блага, или Его благодеяния?» И вот в ситуации, когда мы просим и не получаем, очень бывает сложно, но возможно сохранить веру в то, что Бог всемилостив и благ, и неизменен, и принять из Его руки то, что происходит, даже если мы сейчас этого не понимаем. И даже если очень больно. И даже если эта боль потери разрывает сердце.
Но я вот, наверное, не посмею здесь говорить о наших родителях, потому что действительно для этого каждый проходит свой путь, и свой путь осмысления, и свой путь веры. Но вот здесь очень серьезно встает вопрос, насколько дорог мне Бог. Если я не сомневаюсь в Его существовании, если Он был здесь, если Ему небезразлична судьба моего ребенка, если Ему небезразлично все, что происходит с нами, как дальше строить эти отношения, если случилось то, что случилось.
И почему-то вот хочется мне еще одним поделиться — тоже важным, мне кажется, моментом таким. Однажды мы провожали семью, у которой умер малыш. Было отпевание, и батюшка наш, больничного храма после того, как отпевание закончилось, он подошел к супругам, к родителям малыша, обнял их и сказал: «У вас было время надежды, теперь оно закончилось, и наступает время веры и любви». И это настолько точно отражает состояние... Ну вот, по крайней мере, это такое было точное описание для этой конкретной семьи, потому что они до последнего надеялись. И сейчас, когда все закончилось так, как закончилось, они возвращаются домой, но возвращаются домой, к сожалению, с погибшим ребенком. Но наступает время, когда ты можешь верить во встречу, ты можешь верить в то, что любовь не заканчивается земной жизнью, и что любовь продолжается. Вот, мне кажется, это какое-то максимально точное описание того, что может происходить.
К. Мацан
— Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Вот буквально предвосхищаешь ты ту тему, о которой я хотел бы в этой последней части нашей программы поговорить, без которой, конечно, наш сегодняшний разговор был бы неполным. В том смысле, что мы всю программу говорим о твоей работе, о том, что ты видишь на работе, как медицинская сестра в детской реанимации, о трудных ситуациях, боли, страдании, смерти как о вызове вере. Как о вызовах. Но что-то мне подсказывает, что этим, скажем так, духовная палитра твоей работы не исчерпывается, и наверняка есть место и наблюдениям встречи с надеждой, с любовью, с тем светлым, что происходит. И это тоже связано с верой, может быть, дает ей расти, укрепляться, убеждаться, утешаться, получать от Бога утешение. Вот насколько в этом смысле тут твоя работа на твою веру влияет? Был ли пройден какой-то путь — вот не с точки зрения вызова и проверки, а с точки зрения вот ее еще большего какого-то раскрытия и, ну, если угодно, открытия красоты Божьего замысла о нас всех?
Т. Семчишина
— Мне действительно не хотелось бы, чтобы у наших слушателей создалось впечатление, что где-то мы на передовой, где постоянные испытания и непрерывные вызовы жизни и вере. (Смеется.) Хотя, я говорю, конечно, это часть тоже нашей повседневной жизни.
Изменилось ли как-то само понимание, да? И как-то больше раскрылось ли видение Божьей красоты? Мне кажется, что очень явно в наших вот повседневных делах, в нашей повседневной работе раскрывается красота встречи. Красота встречи с человеком. Потому что, несмотря на то, что иногда рутина подразумевает какую-то скорость — что один, второй, третий, это поток людей, но эти лица и судьбы, которые проходят, это, конечно, удивительные какие-то такие нити и удивительные переплетения. Огромное у меня уважение вызывают наши родители и дети. Хотя с детьми мы не всегда имеем возможность общаться — ну, потому что, в силу особенностей отделения, мы можем уже видеть их в медикаментозной коме и под аппаратами, но с кем-то мы общаемся, и это люди, которые дарят огромную радость, как бы это ни странно показалось, и удивление, и удивление жизни. И... Ну, мы тоже меняемся, видя этот свет и видя эту красоту.
И, конечно, не могу не вспомнить одну из наших недавних таких историй, когда у нас полгода лежал малыш, и ему нужна была почечно-заместительная терапия. Ну, поэтому он был в сознании, он мог общаться. У него была масса каких-то игрушечек, книжечек. И мы его очень полюбили все — женская часть коллектива точно, но даже наши реаниматологи, конечно, они с большой нежностью относились к этому малышу. И поскольку он был у нас достаточно долго, и, конечно, для ребенка ситуация непростая — да, он днем находится с мамой, но он все равно в относительно незнакомом пространстве, на ночь он должен оставаться один, незнакомые люди, которые постоянно меняются и которые какие-то процедуры проводят. Но он, как любой ребенок, растет, смотрит на мир, чему-то учится, что-то ему нравится, что-то ему не нравится. И он это все разделял с нами. Мы научились читать, играть, какие-то новые вещи придумывали для того, чтобы его порадовать. (Смеется.) И мы многому учились...
Я не знаю, как ответить на этот вопрос, мне немножко сложно. Наверное, мне даже сложнее ответить на этот вопрос, чем на вопрос касательно вызовов. Но мы видим, насколько... Вот я думаю, что благодаря работе это тоже очень проявляется. Мы видим, насколько мир разный, насколько люди разные. Иногда, как бы банально это ни прозвучало, насколько уникален путь каждого человека и насколько все бывает неоднозначно, и не надо торопиться с выводами о человеке, например, или о семье. Лучше всего не пытаться со своими какими-то понятиями «правильными» на семью наседать, а побыть рядом с ней и сопроводить. Это, наверное, лучшее, что мы можем сделать. Этому работа очень учит. И она всегда напоминает о том, что Дух Святой — Он не в грохоте, а Он в тихом веянии ветра, вот в такой деликатности, нежности и соприсутствии. Это очень явно всегда.
К. Мацан
— Не могу тут не спросить, раз уж прозвучало имя чрезвычайно дорогого мне митрополита Антония Сурожского. Дорогого — в смысле, автора, пастыря, чьи тексты во многом вообще меня, конечно, тоже к вере привели и сформировали, видение каких-то вещей. Он много говорит о необходимости... Не необходимость — плохое слово «необходимость»... о молчании, о возможности молчания. В каких-то ситуациях быть с человеком рядом, без слов, просто быть, присутствовать, чтобы суть твоя была здесь, вместе с ним. И, с одной стороны, в общем-то, не так уж редко мы об этом говорим — о том, что слова часто не нужны лишние. А с другой стороны, так ли это просто на практике? Владыка Антоний тоже в своих текстах... Мне даже довелось один переводить с английского на русский, ранее не опубликованный по-русски текст. Вот об этом он там подробно размышляет — что тоже по-разному можно молчать. Можно просто прийти и помолчать. Ну вот я пять минут помолчал, вроде как, и исполнил завет владыки и больше... пойду дальше, поработаю. Можно молчать, говорит он, с таким достаточно напускным видом и молиться внутренне, показывая, что «вот, вот я молчу наполненно и молюсь за того человека, который рядом со мной». Может быть, такого молчания тоже не надо.
И мой вопрос к тебе, собственно, простой: а что это такое на практике? Удавалось ли, вот удавалось ли этот совет владыки воплощать по-настоящему? Я спрашиваю без подвоха, потому что мне это неизвестно — мне не удавалось, не было повода проверять это. А у тебя, наверное, поводов предостаточно.
Т. Семчишина
— Это совет, наверное, во многом «на вырост». Потому что это то, к чему можно всегда стремиться и пробовать, пробовать, пробовать снова, как и множество других советов, которые владыка дает. Но ты помнишь эту ситуацию, которую мы обсуждали, этот пример — если мама сидит около отделения заплаканная. Иногда... ну здесь какая-то чуткость, наверное, все-таки нужна. Потому что иногда, может быть, действительно один из способов проявить участие — это сесть рядом с ней. И, может быть, не сразу начать говорить, предлагать, и это тоже может быть такой формой, ну, «я свое дело сделал, могу теперь идти, быть свободнее». Я подошел, спросил: А ничего не надо? Помочь вам?" — «Не помочь». — «Отлично!» И с чистой совестью уходить домой.
К. Мацан
— Я прямо себя узнаю, сейчас ты описываешь...
Т. Семчишина
— Но посидеть рядом и как-то прислушаться — может быть, человек что-то скажет, а может быть, нет, и вот, как это владыка часто называет, «из глубины молчания задать вопрос», это уже, наверное, уже такая способность и какая-то душевная внимательность более высокого уровня.
Удавалось ли или не удавалось — я не знаю. Я не знаю, не мне судить, но...
К. Мацан
— Надо спросить у тех, рядом с кем ты молчала.
Т. Семчишина
— Вот я точно знаю вот что. Иногда мы с коллегами с нашими тоже обсуждаем какие-то сложные ситуации, которые случаются у нас на работе. Это могут быть и конфликты, например, с кем-то из родителей или какие-то ситуации кризисные такие, когда не знаешь, как реагировать, и довольно часто я слышу от наших девушек-медсестер вопрос (ну, он такой даже риторический), что «ну я не понимаю, что говорить, я не знаю, что сказать». Вот идет человек, который вот только что вышел из палаты, где умер ребенок его. И, вроде, с одной стороны, я тоже с ними работала, и как-то хочется выразить им соболезнование, но я боюсь подойти, потому что я не знаю, что сказать.
И однажды, когда мы беседовали с человеком вне нашей сферы, и я вдруг поймала себя на мысли, что у меня вопрос этот не возникает — о том, что сказать. И, наверное, можно считать это вот таким плодом наследия владыки. Потому что я не владею какими-то техниками и словами, которые всегда срабатывают, что придает мне уверенность и ту самую мотивацию и отсутствие страха в том, чтобы подойти к тому-то. Но иногда я понимаю, что ты можешь, даже переступив, там, через собственные неудобства, страх внутренний или все, что угодно, но просто подойти, и этого бывает достаточно. Иногда из этого рождаются слова, иногда нет. И иногда бывает, что... ну особенно когда ситуация крайне напряжена в силу переживания... И говорить, что... Просто я понимаю, что говорить что-то — довольно глупо. Да даже не только желание исполнить совет владыки, а просто слова неуместны. Ты в этом, может быть, минуту, две, пять, не знаю, сколько, будешь, а потом всегда можно спросить у, там, родителя, например, у мамы: «Вы хотите, чтобы, там, я осталась, или уйти?» И принять тот ответ, который будет озвучен.
Но мне кажется, что я бы, наверное, так отреагировала на этот вопрос — мы очень недооцениваем роль тишины и роль молчания. И как-то иногда как будто есть какое-то клише, что вот эта тишина и молчание — это отсутствие действия. Или это отсутствие, там, наполненности действия, наполненности смыслом. Хотя очень часто оно может быть гораздо более значимым, чем любые слова, сказанные от души, формально, те, не те. Часто слова действительно не имеют значения, мы об этом забываем. И отношение человеческое — оно не обязательно выражается в словах. Оно может быть в жесте или во взгляде выражено.
К. Мацан
— Вот мы на радио, к сожалению, не можем вообще без слов обойтись. Иначе это была бы тишина, которую было бы странно слушать. Но пускай наша сегодняшняя беседа, вот чьи-то слова сказанные, послужит к тому, чтобы, их услышав, нам всем захотелось — я это говорю абсолютно искренне и ответственно — немножко помолчать и побыть в тишине, но в такой вот не отсутствующей тишине, а вот именно в том, о чем ты сказала, — в тишине присутствия и в наполненном молчании рядом с ближними, с тем, кому сейчас нужна наша помощь.
Спасибо огромное тебе за нашу сегодняшнюю беседу. Татьяна Семчишина, медицинская сестра детской реанимации, сегодня с нами и с вами была в программе «Светлый вечер». Я уверен, не последний раз на радио «Вера» мы с тобой общаемся, так что до новых встреч на волнах нашей радиостанции.
Т. Семчишина
— Спасибо большое! Всего доброго!
К. Мацан
— Счастливо! До свидания!