У нас в гостях был настоятель Спасо-Преображенского Пронского мужского монастыря в Рязанской области игумен Лука Степанов.
Наш гость рассказал, как и почему, будучи выпускником института театрального искусства, оставил увлечение театром и выбрал для себя путь монашества, а также как стал священником.
Ведущие: Константин Мацан, Кира Лаврентьева.
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера». Здравствуйте, уважаемые друзья. У микрофона моя коллега Кира Лаврентьева —
К. Лаврентьева
— Здравствуйте.
К. Мацан
— И я, Константин Мацан. А в гостях у нас сегодня игумен Лука (Степанов), настоятель Спасо-Преображенского Пронского мужского монастыря, это в Рязанской области, в Рязанской епархии. Добрый вечер.
Игум. Лука (Степанов)
— Приветствую. Очень рад вашему приглашению, возможности пообщаться.
К. Мацан
— Я напомню вам и нашим радиослушателям, что в этих беседах, которые мы с Кирой ведем, мы говорим со священником о его пути к вере и в вере и о том, какая цепь событий привела к тому, что человек решил стать священником. Если так можно выразиться «решил стать священником» — ведь надо еще, чтобы Бог решил, чтобы он стал священником. Вот, вы киваете. Значит, в тему мы попали. Сегодня об этом поговорим.
К. Лаврентьева
— Отец Лука, совершенно удивительная история у вас. ГИТИС, опыт уже в каких-то серьезных театральных постановках, с детства вы уже и радиоведущим побывали в «Пионерской зорьке», и с известными ныне актерами и режиссерами в этом актерском одном котле варились. И что-то происходит, как вы говорите, вы открыли для себя слово Божье, и в 27 лет, даже, прошу прощения, при наличии невесты, вы делаете выбор совсем в другую сторону — в сторону монашества. Как так получилось, отец Лука? Смотришь на вашу жизнь и думаешь: вот это да! Ведь можно было священнослужителем, например, стать, если вы для себя открыли православие, но жениться. Но вы отвергли для себя всю эту историю. Я прошу прощения, сразу вопрос такой очень женский, очень прямой. Но вся ваша биография на всех сайтах она пронизана удивлением. Может быть, женщины как раз ее и писали.
Игум. Лука (Степанов)
— Знаете, сам я не нахожу в ней яркого противоречия. Разумеется, наша жизнь до крещения и после крещения, для тех, кто принимал его в зрелом возрасте, это разные этапы. Хотя лично у меня это произошло исподволь. И тем, кто не был осведомлен в этом событии, существенном в моей жизни, скорее всего, не замечалось никаких серьезных перемен в те 22 года, о которых я сам задумался еще в юности, читая Маяковского: «Мир огромив мощью голоса, иду — красивый, двадцатидвухлетний». Думал я, это что же такое? Когда быть уже в соку, сил таких уже, что может быть в 22 года с внутренним самочувствием человека, который так себя позиционирует — красивым двадцатидвухлетним, огромившим своим голосом мир. Тем более что, стремясь в искусство, стремясь на подмостки к театральному служению, мы, конечно, были не чужды, думаю, не я один, но и мои ровесники, коллеги по этому творческому цеху, не чужды помыслов о славе, о земном влиянии, о творчестве, которое могло бы производить впечатление на многих. И вот, собственную душу и собственные таланты, мы думали как раз ими осчастливить человечество. Но оказалось, что, действительно, Господь для меня к 22-летнему возрасту приберег некоторые ответы на этот вопрос. Но они оказались в другой плоскости — в духовной. И так вот постепенно, узнавая законы жизни, знакомясь с грехами земными и покаяние переживая по поводу них, открыв Священное Писание Нового Завета, по Промыслу Божьему мне подаренного моим другом-католиком, поляком, потом уже ставшим доминиканским священнослужителем. И сейчас, кстати, проходящим служение в Санкт-Петербурге в Базилике святой Екатерины. И мы после многих лет расставаний не так давно друг друга нашли и были по этому поводу очень счастливы. Так вот, прочитав, говорю я, полученное от него в подарок Евангелие, я для себя, в общем-то, к этому возрасту — это был 3-й курс ГИТИСа после двух лет обучения, двух лет срочной службы в рядах Вооруженных Сил, и еще некоторых успевших мне выпасть на долю опытов жизни, — я вполне почувствовал, что ничего меня с Русской Православной Церковью не разделяет, кроме моей некрещенности, кроме моей безблагодатности, кроме моей отчужденности пока что от жизни в Боге. И в ближайший к ГИТИСу храм я устремился, где...
К. Мацан
— Какой это был храм?
Игум. Лука (Степанов)
— Это храм Воскресения Словущего на — тогда она называлась улица Неждановой, Брюсов переулок. Есть еще одно чудо, которое, конечно, послужило решительной силе действия крещения в моей жизни, так что исподволь, но существенно изменилось всё впоследствии — это то, что я наткнулся на крестящего священника. Он еще год не был священником, которого звали просто и ясно — отец Артемий. Этот батюшка, который еще год к тому времени не был священником, был еще совсем молод, но уже вызывал восхищение современников, уже его проповеди записывались на тогда еще довольно громоздкие ручные магнитофончики. И батюшка, к которому я попал не по выбору, а самотеком, потому что он оказался. Просто я думаю, окажись на его месте любой другой священник, который не проявил бы такого пастырского внимания к приблудшему актеришке...
К. Мацан
— Вы прямо в его терминах выражаетесь, в его стилистике.
К. Лаврентьева
— Да, как будто он говорит.
К. Мацан
— Приблудшему актеришке...
Игум. Лука (Степанов)
— Но вот да, он произвел очень благодатнейшее впечатление сильное. И все-таки зацепился я за церковную жизнь. Вполне могло произойти так, я ведь не планировал посещать с тех пор еженедельно храм Божий, исповедуясь и причащаясь, я об этом понятия особого не имел, но понял, что я все-таки верую во Христа и ко Господу стремлюсь, это есть идеал совершенства и православие есть основа жизни отечества нашего, духовная его основа и так далее. И в русской классике именно православие сияет в главных и прекраснейших героях. Но при этом собственную жизнь изменить настолько, чтобы через 5 лет после крещения уже поступить в монастырь, конечно, я не планировал. Только благодаря тому, что батюшка ненавязчиво, но со всей этой палитрой моей христианской жизни меня ознакомил и в нее привел своей молитвой и попечением, и примером, образом. Надо же было, чтобы я, достаточно самолюбивый и самодовольный студент того времени, ну, у меня более-менее всё получалось, у меня не было «4» в ГИТИСе, кроме марксизма-ленинизма, по-моему, который был в изобилии.
К. Мацан
— Это хороший признак — «4» по марксизму-ленинизму.
Игум. Лука (Степанов)
— Я недопонимал в марксистко-ленинской этике, как-то не укладывалась она во всей полноте. А в остальном, были счастливые дни, конечно, мы жертвенно служили с сейчас очень известными моими бывшими однокурсниками: Женя Добровольская, Андрей Звягинцев, Аня Терехова и другие, более или менее известные, или параллельно обучавшиеся, как замечательный сейчас деятель и творческий, и теперь уже и политический, Дмитрий Певцов. Вот эта была компания.
К. Лаврентьева
— Вы и спортом занимались ведь, отец Лука. Довольно профессионально.
Игум. Лука (Степанов)
— Спорт, Кира, для меня камертон всей моей жизни. Счастливым образом меня не приняли в мой класс «Б», 6-й, после трех лет отсутствия, в Монголию родители уехали. И я, попрощавшись с друзьями, даже не столько с друзьями, сколько с одной очень милой девочкой, которая ответила на мой вопрос о любви, очень памятно. Я попросил, всегда есть в каждом классе такая активистка, крупненькая девочка, как правило, которая умеет находить общий язык и с мальчиками и с девочками, и между ними служит таким примирителем. Ну, не скажешь сводней, но каким-то коммуникатором. И я помню такую девочку, у нас была, я просил ее: «Спроси, пожалуйста, у той самой, как она ко мне относится, рассматривает ли серьезно мое к ней особое расположение?» 3-й класс, начало его.
К. Мацан
— Ответственный вопрос.
Игум. Лука (Степанов)
— Она долго не давала ответа — то некогда, то я не видела, некогда было поговорить.
К. Мацан
— Ужасно.
К. Лаврентьева
— Невыносимо.
Игум. Лука (Степанов)
— Я говорю: «Ну, когда же?» Вот она наконец говорит: «Да, узнала». — «Ну?» В общем, ответ ее был не безусловный, условный, но все-таки положительный: «Когда причесан — нравишься». (Смеются.) Ну, со временем я свою шевелюру убрал под резиночку монастырскую, но тогда меня все-таки меня это вдохновило, конечно, пользоваться почаще щеткой, расческой. (По-моему, я в таких подробностях никому не рассказывал, кроме вас.) И поэтому, когда я вернулся из заграничной этой командировки родительской, а школа была престижная, московская приличная, переполненные были два класса, где в том числе продолжала учиться эта милая девочка. Мы и потом дружили, общались, как добрые одноклассники. Но мест не было. Было место только, вдруг сказал директор, снисходя к просьбе моих бабушки, дедушки, который пришел уговаривать директора московской школы, депутата Моссовета. Он, надев ордена, со всем усердием за меня пришел просить. Но мест нету. И она говорит: «Единственное, что могу для вас сделать — у нас сформирован спорткласс „В“. Но он такой пестренький — там те, кто спортом занимается, кто не очень успевает». В общем, особенно способных спортивно и не очень способных учебно. Ну, может быть, это наложило на меня печать, я сейчас признаюсь и раскаиваюсь в своей большой ограниченности. Много чего я должен был бы узнать в юности, но не узнал, не получил я систематического какого-то образования, такого энциклопедического или базового, хорошего, с языками, как должно было бы быть, как мы сейчас рассматриваем, какой должен быть человек. К тому же даже на меня производили впечатление. я помню, слова Умберто Эко, сверхпопулярного писателя...
К. Мацан
— Говорит человек без широкого кругозора. (Смеются.)
Игум. Лука (Степанов)
— Он говорил, что Дон Жуан конца ХХ века это интеллектуал, это человек, который, конечно же, легко... Сейчас, конечно, это айтишник, наверное. Сейчас для мужчин мощного обаяния, наверное, надо все-таки владеть уже максимально технологиями, тогда ты в тренде и так далее. Понятно, что я говорю о стороне светской, о популярности, светской известности или флера, такого обаяния сообщаемого. Но это было для меня небезразлично. Так вот, это приглашение оказаться в спортклассе мы приняли, семейство приняло, и я стал тренироваться два раза в неделю.
К. Мацан
— Вы сказали, что это камертон жизни. В каком смысле?
Игум. Лука (Степанов)
— Я вошел в тренировочный ритм. Я стал легкоатлетом, стайером, бегуном на длинные дистанции, для себя невольно. А потом прочитал античную пословицу: хочешь быть сильным — бегай, хочешь быть красивым — бегай, хочешь быть умным — бегай! Потому что это всё живая практика, которая научает тебя терпению, научает тебя постоянству, научает верности, научает преодолению своей...
К. Мацан
— Что-то монашеское, в общем.
Игум. Лука (Степанов)
— Очень монашеское. И монашеское. И армейское. Всё, что у меня было потом... И творческое, я бы сказал. Вы знаете, когда я получал свои главные роли, то я понимал, что это не потому, что я особенно одарен, как комик или как трагик, или как какой-то перевоплотитель, я понимал, что я постоянстве моего труда, самоотдачи такой в этом деле, действительно, побольше всех буду трудиться. И это было для меня и камертоном в творческом моем деле, эта самоотдача.
К. Мацан
— Игумен Лука (Степанов), настоятель Спасо-Преображенского Пронского мужского монастыря, сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Я бы хотел вернуться к моменту вашего крещения, раз мы уж мы сегодня говорим о вашем пути к вере и в вере. Вы подробно рассказали внешнюю канву, как это было. Но если сегодня пытаться вспоминать и давать себе отчет о внутреннем опыте, ну, до той степени, до которой он выразим — что вас поразило, какой смысл открыло Евангелие? Что это за встреча, встреча с чем это была? Что внутренне изменилось для вас?
Игум. Лука (Степанов)
— Прежде всего, покаяние. Вы знаете, оно мне оказалось практически знакомо. Сейчас уже, преподавая догматическое богословие и говоря о естественных путях богопознания, которые состоят в космологическом умосозерцании, признании тварного происхождения всего сущего, от Господа сотворенного, Господом сотворенного. И второй аспект — это признание нравственного закона, от которого несвободен никто из людей и при этом, несомненно, мы признаем, признав этот закон, и законодавца, источник этого нравственного закона, который сам есть любовь, совершенство нравственное и источающее это благо, этот свет свой и на свое свободное разумное творение, на человека. И оно, это признание вот этих двух очевидностей Божественного бытия, порождает в человеке — сейчас я уже как технолог рассуждаю — покаяние. А без этого покаяния все остальные шаги, в том числе и знакомство с Писанием или чудеса, или какие-то другие убедительные доводы божественного бытия, тем более намерение и решимость подчинить Ему, Господу, свою жизнь, неблагонадежны. И мало того, да и невозможны. Поэтому базовое основание для обращения к вере, к Богу — это покаяние. И я его чувствовал. Я во многом покаялся, в тех ошибках юности, в отношении противоположного пола, в отношении своих амбиций и тщеславия, гордыни моей, напыщенности и стремления к этому самому огромлению мощью голоса человечества, я почувствовал ясное раскаяние во всем этом, хотел жить без этого. И видел в Господе Иисусе для этого все основания — и как идеал любви и как могущественное начало для жизни и для нашего преображения.
Но, конечно, я тогда об этом всем рассуждать не мог, но я помню интересный аспект. Накануне крещения, крестился я в воскресенье вечерком, узнав, что там крещение тогда-то, пришел самотеком, и батюшка меня встретил, принял. А накануне в ГИТИСе сдавали кровь. Сдавали кровь обычно по стаканчику, по 200 грамм, за это давали не помню, что. В днях отпуска мы не нуждались, нас еще надо было отодрать от возможности репетировать, поэтому какая-то там льгота была, но я даже не помню. Но я помню, что я вместо 200 грамм накануне причастия сдал 400, потому что, думаю, никакая благодать мою дурь не перезаквасит заново, поэтому, чем больше сейчас дурной крови сдадим, тем, может быть, больше доброй потом выработается. В общем, какая-то жертвенная мысль. А точно сказать, вообще, святоотеческая формулировка: дай кровь и прими дух. Как-то в моем случае осуществилось.
К. Лаврентьева
— Отец Лука, я хотела бы вернуться к своему первоначальному вопросу про ваш жизненный выбор. Но, вы знаете, и для вас и для радиослушателей хочу пояснить, что ни в коем случае не из любопытства вас об этом спрашиваю и ни в коем случае не прошу каких-то подробностей. А мой вопрос про монашество вот о чем: как молодому человеку, который открыл для себя слово Божье и Христа, который действительно просветлен благодатью, ну, и неофитский период, ясное дело, тоже имеет место быть — как ему сделать правильный выбор? Ведь вы, получается, оставили сети и пошли за Христом — вы оставили вообще всё хорошее с точки зрения светской, мирской, что у вас было на тот момент. Когда думаешь об этом, начинаешь невольно домысливать: что могло настолько сильно вас привлечь? Понятно, что для верующего человека и так ясно, что Христос. Но что могло вас настолько сильно привлечь, что все остальные блага, в том числе супружество, они померкли перед лицом этого. И самое главное, отец Лука, к чему я это спрашиваю — к тому, что отец Иоанн Шанхайский сказал, что если ты выбрал быть священником, ты должен быть уверен на 100 процентов, а не на 99, потому что в случае искушений этот 1 процент станет 99, и 99 станет 1. И вполне логично допустить, что с монашеством та же история. И как человеку, знаете, который находится в состоянии внутреннего кризиса, не подумать, что именно к монашеству призывает его Господь? Или к священству призывает его Господь? Вполне возможно, что так и есть, вполне возможно, что к чему-то такому его Господь действительно его призывает. Но как на этом острие кризиса не сделать ошибки? Вот уже сейчас после стольких лет после вашего пострига, вы оборачиваетесь назад, наверняка можете ответить на этот вопрос.
Игум. Лука (Степанов)
— Пожалуй. Конечно, есть какие-то действующие силы. Действовавшие тогда. И я их могу немножко систематизировать. Из святоотеческих или православных книг, которые особенно подействовали. Но, во-первых, хочу немножко снизить накал ответственности шага в монастырь. Ты, вступив в монастырь, вовсе не имеешь закрытые для себя ворота и сожженные мосты. Поступая в монастырь, ты еще 5-10 лет находишься в состоянии самоопределения, послушничества. И даже иночество, это такой послушник в клобуке, как говорят, это еще не дача необратимых обетов монашества. Обет монашества тогда, когда, по определению одного из наших великих исповедников ХХ века, уже становится человек монахом, а потом уже он может это и зарегистрировать. Это в супружестве надо сначала зарегистрировать отношения, а потом в них вступать. А в монашестве нужно сначала состояться, а потом это можно, в принципе-то, и не регистрировать постригом, который, хоть и является таким торжественным обетом вечного союза с Богом вопреки всем мирским привлекательным сторонам жизни, но тем не менее это происходит ведь с процессом монастырской жизни. И многие не остаются в монастыре, поступив туда на каком-то этапе. Поэтому здесь, во избежание ошибки, нужно, прежде всего, довериться времени. Время в данном случае лучший обнаружитель серьезности намерений твоих и призвания твоего собственного на этот путь. А вот непосредственно в этом моем приходском существовании, я стал прихожанином у духовника, у батюшки, который вскоре получил и свой собственный храм, и началось развитие Красносельского храма Всех святых, впоследствии ставшего Алексеевским женским монастырем. Я там являюсь прихожанином несколько лет. Очень полюбил богослужение православное.
Батюшке свойственно ежедневно служить Литургию, и я стремился уже свою жизнь так построить, чтобы быть почти всегда на службе. Иногда и на вечерней и на утренней. Богослужение для меня, богослужебный суточный круг стал для меня тем добрым основанием жизни и источником самых светлых чувств и действований в моей душе и на мою душу, которые для меня со временем заменили всё остальное. И это было непонятно. У меня был замечательный наставник, не только у меня, многие о нем с большим благодарением и воодушевлением воспоминают — и Андрей Звягинцев, и Татьяна Догилева, и многие другие ученики, Юрий Стоянов и все, кто учились у этого педагога, вспоминают его с любовью. А он, когда я его разочаровал своим уходом из искусства, был, конечно, сильно огорчен, потому что некоторым именовал меня чуть ли не любимым из учеников и надежды такой своей по будущему развитию. И когда он меня спрашивал: «Ну, и чем ты живешь?» — «Ну вот, служба, читаю на клиросе». У меня не было другой профессии, у меня не появилось, кроме прежде полученной. Я говорю, что занимаюсь с детьми в воскресных школах. У меня не одна была школа, по благословению батюшки я и в интернате и в художественном училище развлекал детей, сообщая им при этом интересную и полезную церковную информацию. Он говорит: «Ну, с детьми я еще понимаю. А насчет стояния в храме...» Он не был религиозным человеком, он не был даже крещеным человеком, тот педагог, о котором я говорю. И вот эта с его стороны полная холодность в отношении того, что я ему вполне искренне говорил: «Я участвую в богослужении». — «Я этого не понимаю». Для него это мертво́ было. К сожалению, он до конца жизни так и не принял крещение и не обратился. «С детьми, — он говорит, — я что-то понимаю. Это может быть какая-то живинка, но и только». А для меня именно богослужение, именно богослужебный суточный круг и стал тем деланием, о чем Феофан Затворник, потом я узнал, говорит «есть дела, а есть приделки по жизни».
И вот делом жизни участие в богослужении я уже вполне серьезно воспринял. И поэтому переход с прихода московского в монастырь московский для меня и в этом случае не стал какой-то большой и резкой переменой в жизни. Я дышал московским воздухом и продолжил им дышать, но только в ситуации уже полной привязанности к храму, к тому благословенному Афонскому подворью, которое по милости Божьей избрал. Из напряженного делания того времени я поделюсь только одним воспоминанием. Во-первых, кроме духовника хочется от какого-то суперстарца благословения. Думаю я, куда доедешь? Ну, видел я отца Иоанна (Крестьянкина) и как-то просил его молитв, но при этом какого-то такого ясного: давай, идти в монахи, когда уже чувствуешь, что для тебя этот путь Господь приуготовил, тебя на него призывает... Думаю я, если для тебя у Бога все живы, как читаешь ты в книжках в книжках и в Священном Писании, то чем тебе маленький сонм старцев, Оптинские старцы — вот читай им. проси их. Вышел к тому времени акафист всем Оптинским старцам. Я говорю сам себе: тебе, наверное, мало одного кого-нибудь — вот тебе весь собор. Они же у Бога, ну, уж как-нибудь слышат тебя — молись им, проси. И я просил, молился, читал каждый день акафист, ожидая именно ответа. И ответ был получен. А ответ даже от самого великого и просвещенного духовника состоит в том, что у тебя на сердце опускается ясность твоего собственного призвания.
Чем мы стараемся помочь теперь уже в качестве священника тем, кто к нам обращается — мы молимся о том, чтобы человеку самому стало ясно, ведь не грешно и в миру остаться, не грешно и в монастырь идти. И здесь вопрос не между грехом и добродетелью, где всегда говоришь понятное: ну давайте бороться, давайте сопротивляться, это вам не полезно, а к тому, что доброе потихонечку надо у себя как-то по мере сил располагать. А здесь и то и другое. Но когда сердце скажет тебе очевидно и ясно — вот они, братья идут, и твое место только там и никакого другого пути у тебя по жизни нет. И скажи вместе с апостолом Павлом: «Аз бо уже жрен бываю, и время моего отшествия наста». Ты чувствуешь, что настало время. Когда-то я получил повестку, будучи студентом второго курса ГИТИСа. Всё думали, что, может, как-то минует. И художественный руководитель и звезда Театра Советской армии обещала какие-то решения этих вопросов. Но получилось так. Тогда был Афганистан, 1985-й год. И повестку ты получил, подписался за нее, и есть дата своего призыва, когда ты, хочешь не хочешь, а будешь в армии. И это наводит какую-то простоту и ясность на сердце. Так и здесь — со временем ты получаешь эту совершенную ясность в сердце, что ты только туда хочешь, такая будет твоя жизнь будущая, и за это уже благодаришь Господа.
К. Лаврентьева
— Игумен Лука (Степанов), настоятель Спасо-Преображенского Пронского мужского монастыря, проводит сегодня с нами и с вами этот «Светлый вечер». Мы говорим о пути к священству, о пути к монашеству отца Луки. У микрофона Константин Мацан и я, Кира Лаврентьева. Мы вернемся после короткой паузы.
К. Мацан
— «Светлый вечер» на радио «Вера» продолжается. Еще раз здравствуйте, уважаемые друзья. В студии моя коллега Кира Лаврентьева и я, Константин Мацан. В гостях у нас сегодня игумен Лука (Степанов), настоятель Спасо-Преображенского Пронского мужского монастыря в Рязанской епархии, в Рязанской области. Мы говорим о пути отца Луки к священству и к монашеству, о пути к вере и в вере. А насколько было трудно прощаться вот с этой театральной жизнью? То есть понятно, что есть вот то, о чем вы сейчас рассказываете, ясность на сердце. Я при этом предполагаю, что в сердце есть и привычки, и привычки не только к чему-то тщеславному или к дурному, то, что вы считали дурным, а просто, ну, вот к этому образу жизни, к творчеству, в конце концов, к искусству, к общению такого рода. Ведь много времени с самого детства этому было уделено вами. И вот, прощаясь с этим, прощаешься со всей прежней частью жизни. А вдруг, что всё это было зря, ну, не то что зря, ни к чему — просто этапом, эпизодом. Вот, насколько все-таки были, если не сомнения в выборе, то какое-то такое, не знаю, сокрушение на сердце, может быть, в чем-то?
Игум. Лука (Степанов)
— Оно отмирало постепенно.
К. Мацан
— Все-таки было?
Игум. Лука (Степанов)
— Постепенно. Конечно, это было единственное дело, которое я успел освоить как профессиональное служение, творческое служение. Этому было посвящено как минимум 10 лет прежде, если считать 1983-й год, поступление в ГИТИС, хотя и до этого, конечно, к этому всё шло, и всякие опыты и практика творческая имела место в жизни школьника, то получается, до начала 1994-го года, когда я поступил в монастырь, это постепенное расставание. Вы знаете, как мать отучает младенца от груди, помазывая ее чем-то невкусным для него, и так постепенно отвращается ребенок и уже не просится, когда ему уже надо переходить к другой пище. Так и Господь мудро отводил меня от театра. Например, получил я две главных роли в двух больших московских театрах по завершении театрального моего образования. Являясь преподавателем в ГИТИСе, преподавал «Мастерство актера» у этого самого моего любимого преподавателя, педагога. Так что завидная была ситуация после института. Например, в Театре имени Гоголя, там тогда был такой очень активный главный режиссер Яшин, со своими какими-то проявлениями творческой индивидуальности, и одной из новаций того времени был мюзикл. Мюзикл по «Вию», назывался спектакль «Панночка», и там я должен был, как молодой танцующий артист, танцевать нечистую силу, на что мне духовник любимый сразу сказал: «Игорь Ильич, это для христианина не годится. Ростки духовной жизни, которые могут у вас все-таки являться, будут вытоптаны таким образом. Сейчас уже не те времена гонений, и вы уже вправе, я думаю, в этом определиться и сформулировать свое неучастие, невозможность участия». Ну, это вызвало скандальную такую реакцию.
Я был не против романтической роли капитана Ромашова в «Поединке» Куприна, роскошная роль, роскошная инсценировка для сцены этой повести Куприна — такие поиски скорби молодой души, ищущей чего-то прекрасного, и среди пошлости офицерской жизни не находящей. Трагическая такая роль и очень, конечно, интересная. Но я вместе с отказом от плясок бесовских вынужден был отказаться и отказаться от другого сотрудничества в этом театре. А в другом Театре, в Ермоловском, где тоже была очень теплая встреча и прекрасная роль молодого князя в пьесе Толстого «Касатка», тоже роскошная роль, можно сказать. Спившийся, прогулявший князь со своей любовницей, который в полном разочаровании и огорчении приезжает к тетеньке в деревню и встречает прекрасную целомудренную светлую девушку, в которую влюбляется, а она готовится замуж за того барина, который в спутнице, в любовнице князя узнает свою первую любовь, когда та сама была начинающей певицей. Ну, такая комедийно-лирическая ситуация, в которой меняются парами. И в результате всё прекрасно заканчивается. Замечательно красивый спектакль. Он шел потом. И этого князя играл Зайцев, известный такой артист. А мне пришлось уйти, вместе с моим нежеланием участвовать во многих постановках дополнительных, как молодой артист я должен был играть в детских сказках. Театр этим зарабатывает, надо было. И я вдруг на Страстную и Светлую седмицу загремел куда-то на гастроли с этими детскими сказками, когда было самое время молиться день и ночь в храме Божьем, а я должен был что-то, совсем душе моей несродное изображать на сцене. И в результате чисто организационно я выпал и из этого прекрасного и перспективного вагона. И постепенно уже и не искал возвращения в театральные круги. То есть для меня эта жизнь молитвенная, жизнь церковная, жизнь богослужебная стала занимать гораздо бо́льшую часть души. Так что, хотя я не расстался с изящной русской словесностью и сейчас иногда у меня бывают не встречи с людьми для проповеди или какого-то пояснения Священного Писания или уроков по догматическому богословию, это есть, но и для озвучивания русской поэзии: Александр Сергеевич Пушкин, Пастернак, Мандельштам...
К. Лаврентьева
— А что вам ближе всего из русской поэзии? Кто из поэтов?
Игум. Лука (Степанов)
— Вы знаете, я тут тоже не отличаюсь энциклопедической или всесторонней просвещенностью. Те книжки, которые мне подарили в этом убогоньком нашем советском детстве, те я и успел полюбить. А это был Мандельштам, полученный в подарок там же в Польше, это был Борис Пастернак. Конечно, есть и другие прекрасные великие поэты, которых я, конечно, узнал, но вот такую первую любовь я сохранил именно к ним. Еще есть советский поэт замечательный, тоже его книжка ко мне попала, Юрий Левитанский. Интересно, что они все семитских кровей, они все родились в феврале. И когда я сделал программу «ХХ век», где первая треть олицетворялась Мандельштамом, вторая треть Пастернаком, а последняя треть этим замечательно правдивым и мастеровитым, прекрасным поэтом Юрием Левитанским, который, к сожалению, тоже умер некрещеным. У него были свои поиски, но он был советский человек, и говорил «моя религия это Литературный институт в городе Москве, он создал мою систему ценностей, в том числе религиозных». Так что особенно, конечно, эта изящность, словесность, ну, я не беру наших гениев общепризнанных — Александра Сергеевича Пушкина, по которому тоже делал отдельные программы, уже будучи игуменом монастыря...
К. Лаврентьева
— Вы могли бы продекламировать что-нибудь?
К. Мацан
— Можно из Левитанского? Я просто как раз хотел спросить. Можно, пока вы вспоминаете, я буду вопрос задавать именно про Левитанского, потому что, раз уж мы на радио «Вера», христианские мотивы у Пастернака не нуждаются в обсуждении — они там есть и всем известны. У Мандельштама тоже. А вот Левитанский, с одной стороны, как вы сказали, поэт советский. При этом для меня, например: «Каждый выбирает по себе слово для любви и для молитвы. Шпагу для дуэли, меч для битвы каждый выбирает по себе». Это стихи, которые я в своих программах на радио «Вера» регулярно использую, потому что они бьют в самый нерв моего христианского мироощущения, если так дерзновенно сказать, что у меня есть какое-то христианское мироощущение. А вот для вас — что у Левитанского?
Игум. Лука (Степанов)
— Есть замечательное стихотворение, я его не так давно читал для курсантов нашего Воздушно-десантного высшего военного училища. Это прекрасное стихотворение, «Письма Катерине». Классическое стихотворение о том, как надо вглядеться и всмотреться:
«Всего и надо, что вглядеться, — Боже мой,
всего и дела, что внимательно вглядеться, —
и не уйдешь, и никуда уже не деться
от этих глаз, от их внезапной глубины.
Всего и надо, что вчитаться, — Боже мой,
всего и дела, что помедлить над строкою —
не пролистнуть нетерпеливою рукою,
а задержаться, прочитать и перечесть.
Мне жаль не узнанной до времени строки.
И все ж строка — она со временем прочтется,
и перечтется много раз, и ей зачтется,
и все, что было в ней, останется при ней.
Но вот глаза — они уходят навсегда,
как некий мир, который так и не открыли,
как некий Рим, который так и не отрыли,
и не открыть уже, и в этом вся печаль.
Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,
за то, что суетно так жили, так спешили,
что и не знаете, чего себя лишили,
и не узнаете, и в этом вся печаль.
А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.
Вначале слово безраздельно мной владело.
А дело после было, после было дело,
и в этом дело все, и в этом вся печаль.
Мне тем и горек мой сегодняшний удел —
покуда мнил себя судьей, в пророки метил,
каких сокровищ под ногами не заметил,
каких созвездий в небесах не разглядел!»
К. Лаврентьева
— Браво, отец Лука! Талант никуда не уходит.
Игум. Лука (Степанов)
— Не пропьешь, да. (Смеются.)
К. Лаврентьева
— Я вспоминаю, как после одного какого-то известного спектакля, я сейчас не вспомню названия, но это не так важно, какие-то дети после этого спектакля, все кричат «браво, браво», а они «бис, бис». (Смеются.) Вот у меня сейчас было такое же желание.
Игум. Лука (Степанов)
— Это чудное стихотворение. Я не буду его длинно цитировать. «— Что происходит на свете? — А просто зима». Оно чудесное и так хорошо исполняемое, в ритме вальса прямо всех занимает. А «Письмо Катерине» необыкновенно трогательное, пронзительное. Он же был ветераном Великой Отечественной, воевал, дошел чуть ли не до Берлина. У Мандельштама есть неожиданные, блистательные тонкие стихи. Он принял христианство, хотя в протестантском крещении поучаствовал только. И у него, что о протестантизме, что о католицизме, что о православии есть удивительно пронзительные, настолько чудные строки. Если позволит формат передачи, я с удовольствием бы вам почитал. Но, может быть, не всё сразу.
К. Мацан
— Можно еще что-то прочитать одно.
Игум. Лука (Степанов)
— Тогда я уже сразу про православие. А то скажут, что ж батюшка про протестантизм. Хотя его стихотворение «Бах»: «Здесь прихожане — дети праха и доски вместо образов», — с одной первой строчки берет за живое и не отпускает в течение всех строк, что ни строка, всё шедевр. И по поводу католицизма «Notre Dame»: «Но чем внимательней, твердыня Notre Dame, я изучал твои чудовищные ребра, тем чаще думал я: из тяжести недоброй и я когда-нибудь прекрасное создам». Но я, если есть возможность стишок прочитать недлинный, я прочитаю его стихотворение о православной службе, стихотворение называется «Евхаристия»:
«Вот дароносица, как солнце золотое,
Повисла в воздухе — великолепный миг.
Здесь должен прозвучать лишь греческий язык:
Взят в руки целый мир, как яблоко простое.
Богослужения торжественный зенит,
Свет в круглой храмине под куполом в июле,
Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули
О луговине той, где время не бежит.
И Евхаристия, как вечный полдень, длится —
Все причащаются, играют и поют,
И на виду у всех Божественный сосуд
Неисчерпаемым веселием струится».
К. Мацан
— Игумен Лука (Степанов), настоятель Спасо-Преображенского Пронского мужского монастыря сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер». Спасибо огромное за чтение стихов, за эти стихи. Я бы вот еще о чем хотел спросить, у меня, честно говоря, давно вопрос зреет к вам в этом смысле. Даже два. Надеюсь, успеем до конца программы их обсудить. И первый вот в чем — мы с вами уже не первый раз встречаемся в жанре интервью, в программе «Не верю» мы с вами виделись. И тогда я обратил внимание, что в вашей аргументации, когда вы говорите о вере, описываете какой-то опыт верующего человека, и вы об этом сегодня тоже сказали, отчасти важна категория, грубо говоря, греха, греховности мира. То есть какая-то ценность веры рассматривается в противоположность как бы, через оппозицию греховности мира. Но ведь это может кого-то и отпугнуть. То есть получается, чтобы сказать о вере, нужно человеку сначала сказать «мир в грехе лежит, и ты в грехе лежишь». Это какая-то такая отрицательная мотивация. Вот вы и вправду так это чувствуете, что вера отстраивается в этом смысле именно от переживания греховности? Или нет?
Игум. Лука (Степанов)
— Конечно, именно это сознание и является путем к Богу — путь блудного сына кающегося, путь мытаря, в грудь себя бьющего — это полное соответствие призыву сначала Предтечи Господнего, а потом и самого Господа: «Покайтесь, ибо приблизилось Царствие Небесное». Все блага земные и небесные, который Господь нам приносит, опосредованы человеческим покаянием. Поэтому вне покаяния нет обращения к вере. Как бы ни были убедительны доводы, мы все-таки стараемся что-то выстраивать, миссионерскую работу, у нас есть целый веселый миссионерский отряд межвузовский в Рязани, «Теограм» называется — словечко такое придумали для него. И как воздействовать, какова цель? То ли довести какую-то информацию, то ли своим веселым и добрым примером подтягивать современную молодежь? Нет, не обойдешь одного главного условия — это помочь человеку прийти к покаянию в своих собственных грехах, в своем собственном отчуждении от Бога увидеть главное зло своей жизни. «О, страшное чудовище — грех, ужасное чудовище — грех», говорит Иоанн Златоуст, прежде перечисляя, что земная красота и неблагоообразие — незначительно, богатство и бедность — незначительно, здоровье и болезнь — незначительно. Одно есть чудовище, одно есть ужасное зло, которое человек должен осознать как собственную язву, и от этого рождается его устремленность к источнику благ, к свету и святости, к Господу. И тогда он узнает в Иисусе Христе Спасителя. А как он иначе придет к Спасителю, если Он не погибает? И я вспоминаю регулярное напутствие со стороны духовника, когда он прощался со мной, говорил: «Ну, Игорь Ильич, с Божьей помощью спасайтесь. Спасайтесь». Чего «спасайтесь»? Я не тону, у меня всё о’кей. А он: «Спасайтесь». А потом, теперь-то уж понимаешь, что это главное пожелание человека, которого чаешь установить на пути в Царство Божье — это помочь ему пробудиться в сознании собственной погибаемости, о чем говорил преподобный Ефрем Сирин. Он говорил, что у нас не Церковь спасающая, а Церковь погибающих, и только те, кто себя осознают таковыми, те уже к ней приметаются, в нее, как в ковчег спасения, входят.
К. Мацан
— Одна наша знакомая приехала в монастырь. Рассказала, что так радостно с улыбкой спрашивает мать игуменью: «Как ваши дела?». И матушка с таким смирением отвечает: «Ну, погибаем». Моя знакомая удивилась, что так грустно-то? На что матушка спросила: «А вы что, спасаетесь?»
Игум. Лука (Степанов)
— Ну, конечно, Феофан Затворник советовал, имея в виду, как и преподобный Силуан Афонский: «Держи ум твой во аде и не отчаивайся». И Феофан Затворник говорит, что покаяние покаянием, это главное наше внутреннее такое звучание, самоукорение, но все упокаиваются на милости Божьей. По преимуществу нужно в связи с покаянием видеть и милость Божью кающемуся и не ограничиваться только самоукорением возвращающегося блудного сына, но наслаждаться распростертыми объятиями любящего Отца, принимающего кающегося своего и возвращающегося со стороны далече младшего сына.
К. Мацан
— А вторая тема, конечно, связана с искусством. Мы об этом сегодня говорили, но я бы вот о чем еще хотел спросить. Понятно, что людям, которые занимаются искусством, особенно театральным, и вы сегодня об этом говорили, страсть тщеславия это их тема вечная. Но она для каждого человека, мы по христианскому учению знаем, что никто не застрахован и в сердце каждого может себе уголок найти. Но вот для людей, выходящих на сцену, наверное, это как-то особенно остро стоит. И мы понимаем, что это неполезно для человека. С другой стороны, можем ли мы тогда сказать, что вообще никому никогда этим заниматься нельзя, потому что неполезно, если мы в принципе всем хотим спасения. И тогда мы целую область человеческого духа, огромную часть человеческой истории просто ставим под вопрос. Вот что вы об этом думаете изнутри своих обоих опытов — и опыта профессионального театрального и опыта монашеского и, пастырского?
Игум. Лука (Степанов)
— Нельзя путать грехи и прегрешения. Иное дело — конкретно разорительные для души деяния, или расположение, которое мы именуем греховным. И другое дело — сопровождающее наши и добрые дела и служения прегрешения, некоторая небезупречность, некоторое примешивание к делу проповеди, общественного служения каких-то мыслей тщеславия для общительности нашей священнической, миссионерской, о которой говорит апостол Павел: «Не забывайте также благотворения и общения, ибо таковые жертвы благоугодны Богу». Трудно ее совершенно изолировать от каких-то моментов излишеств и в общении, особенно с прекрасным полом и с какими-то земными утешениями. Как говорили о Христе, что Он друг мытарей и грешников, ядца и винопийца. Поскольку не гнушался собраний тех людей, которые жаждали Его милости и искали с Ним общения, приглашая в дом свой, как тот самый возлезший на ягодичину, в доме которого с прочими мытарями Господь почивал. На Господа это никаким образом не оказывало впечатления, пребывание среди мира, а на людей, на нас, в каком бы сане ты ни был, все равно остается действие мира, которое, по опыту высоких великих аскетов, неизбежно бывает неполезное. И никогда, говорит, ты не войдешь в келью таким же, каким из нее вышел. Сидеть бы тебе да молиться, четку тянуть, как говорят.
А выходя куда-то на служение, для себя уж не рассматриваешь сценическое театральное, но все равно общение и прочее, конечно же, замечаешь за собой и есть, в чем себя укорять в отношении тех самых прегрешений, которые сопровождают твое служение. Но это не повод от него отказываться. И когда я, услышав от одного опытного духовника, он говорит, лучше всего, чтобы соблюсти монашеские обеты, уезжать как можно дальше в какие-нибудь отдаленные обители и там, при полной изоляции от мира, и соблюсти, сохранить данные обеты. На что духовник сказал: «А кто за вас будет делать всё это? Вся эта педагогика наша, всё наше служение, всё наше созидание, наша обязанность просветительская, которую мы себе вменяем в долг, не чая за это никакого материального воздаяния. Как говорил апостол Павел: «Горе мне, если не благовествую!».
И надлежит нам в этом словесном служении подвизаться. Я думаю, что в некотором роде это распростирается и на людей творческих — будучи призванными прекрасным, отражать жизнь человеческого духа на сцене, как ставил задачу Константин Сергеевич Станиславский. И возвышение этого духа обеспечивать и для исполнителей и для зрителей. И вместе с Антоном Павловичем они этой цели добивались довольно успешно. И в искусстве во всяком — исполнительском, словесном, вокальном — можно преследовать высокие цели, отражая совершенство Божества и Его призыв к человеку и, отражая суетность и гибельность человеческих страстей и попечений века сего, конечно, всё это можно и нужно для наставления, для утешения, для просвещения почтенной публики. И примешивающиеся к этому какие-то детали греховные, ну что же, надо следить за этим. Надо каяться, надо продолжать литургическую жизнь, надо быть бдительным к своему сердцу, своевременно исторгая из него плевелы и гордыни и самодовольства и гнева и тщеславия и похотей плотских. Всё это, конечно, преступает, и до последнего дыхания будет преступать ко всякому. А уж сугубо к человеку, занимающему какую-то заметную позицию среди современников, то... Тем не менее молитва нам дана, как нить Ариадны, которая, сохраняемая в сердце и при исполнении своего творческого служения, тем более при исполнении своего священнического служения, помогает оставаться в чувстве правды, в чувстве служения полезном.
К. Лаврентьева
— Отец Лука, ваша история жизненная совершенно выбивает почву из-под ног у версий о рухнувшей жизни, как неизменной истории ухода юноши в монастырь. Вы, получается, ушли от очень такой, с точки зрения светской, очень яркой и интересной жизни. И, знаете, отец Лука, мы вам очень благодарны за то, что вы так поэтически, так тонко сплели сегодня вот эту ткань нашего разговора. И вот что хочется спросить, если мы еще успеем. Наверное, успеваем. Отец Лука, оборачиваясь назад, в первые годы вашего иночества, что бы вы сказали себе самому, от каких, может быть, ошибок и искушений предостерегли бы как себя, так и, может быть, тех наших юношей, мужчин, будущих монашествующих, кто слушает сейчас эту программу.
Игум. Лука (Степанов)
— Довольно...
К. Лаврентьева
— Довольно всё просто.
Игум. Лука (Степанов)
— Довольно просто. И опыт типовой, я бы сказал. Та первая ревность, которую ты имеешь в приступлении в обитель при первых годах своего приуготовления к монашеству, после монашеского пострига, вот их надо сохранять, как первую любовь, как камертон. Как советовал, Царствие Небесное, наш чудный пастырь, приснопоминаемый отец Димитрий Смирнов. Говорят, он говорил молодоженам, что как сегодняшние чувства ваши друг к другу при венчании, так и сохраняйте в таком же, какие они сейчас, в их свежести, в их взаимной жертвенности, в их взаимной нежности и благоговении, почтительности. И, может быть, я сейчас не помню точно формулировку, но мне запомнилась именно такая рекомендация. Так и в монашестве. И я потом уже встречал немало отзывов о самих себе, что, то ли я был, когда начинал, и много к чему притерся, много с чем подсмирился из того, с чем не надо было бы смиряться по ходу собственной жизни. А вот эта благодать Божья, с которой вы начали, о которой Константин спросил, ставшей причиной такой перемены по жизни, это же, действительно, великий дар. Сейчас осознаешь это, как Господнюю милость, которая в тебе и зарождает и раздувает это пламя ревности так, что для тебя жизнь по ее ценностям перемещается в пространстве и, действительно, бесценное, хотя и невидимое, становится главным, а то, что относится к временному и видимому, уходит на второй план. И ты живешь в соответствии с этой системой. И она, эта первая новая жизнь, является замечательно ясной, замечательно простой. Наша жизнь, эти 7 лет в монастыре нашем первом, в нашем, я имею в виду для многих моих собратьев, она была исполнена. Хотя это в центре Москвы находилось, это Афонское подворье, но это было такое искреннее поприще и трудов непрестанных ради Господа и богослужений бесконечных почти что, суточного круга, и внутренней ревности и какого-то...
К. Лаврентьева
— Горения.
Игум. Лука (Степанов)
— Да, и горения духа. И замечательной бдительности, трезвенности и недопущения вот этих повреждений, допускаемых из внешнего мира, из мира страстей. Слово «мир» обымает всё, так сказать, страстное пространство, которому причастна душа человеческая, уязвляемая и от мира, и от плоти, и от дьявола. Вот это время первой ревности надо бы хранить, надо бы его камертоном нести через всё время своего служения, оно прекрасно в этом смысле своей ясностью, простотой, чистотой. И думаешь о том, как возвращаться в это «детство». Видимо, такой путь и бывает, когда он правильно продолжается, и вместе со старением человека, видимо, со старением и монаха и священнослужителя, надлежит ему исполнить вот это возвращение в простоту, как говорил Борис Пастернак чудно: «В родстве со всем, что есть, уверясь и знаясь с будущим в быту, (что свойственно уже мудрости, старости), нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту. Но мы пощажены не будем, когда ее не утаим. Она всего нужнее людям, но сложное понятней им». Так вот, стремясь быть понятней, мы становимся несколько труднее, затруднительней и многообразней. Но в этом, может быть, уже многообразии, некоторой опытности, в меньшей степени пламенной, в меньшей степени детской верой, детским воодушевлением к Господу осиянны. Так вот, дай Бог вернуться к этому детскому осиянию. На что и Господь нам указывает, как на необходимость.
К. Мацан
— Спасибо огромное за нашу сегодняшнюю беседу. Я напомню, что сегодня с нами и с вами в программе «Светлый вечер» был игумен Лука (Степанов), настоятель Спасо-Преображенского Пронского мужского монастыря в Рязани, в Рязанской епархии. В студии была моя коллега Кира Лаврентьева и я, Константин Мацан. Спасибо. До свидания.
К. Лаврентьева
— Всего вам доброго.
Игум. Лука (Степанов)
— Благодарим вас, друзья.
Радио ВЕРА из России на Кипре. Ο ραδιοφωνικός σταθμός ΠΙΣΤΗ απο την Ρωσία στην Κύπρο (07.05.2024)
Деяния святых апостолов
Деян., 4 зач., II, 14-21
Комментирует священник Дмитрий Барицкий.
Библия — книга, которая содержит в себе множество таинственных пророчеств. Исполняются ли какие-то из них в настоящий момент? Ответ на этот вопрос находим в отрывке из 2-й главы книги Деяний святых апостолов, который звучит сегодня за богослужением в православных храмах. Давайте послушаем.
Глава 2.
14 Петр же, став с одиннадцатью, возвысил голос свой и возгласил им: мужи Иудейские, и все живущие в Иерусалиме! сие да будет вам известно, и внимайте словам моим:
15 они не пьяны, как вы думаете, ибо теперь третий час дня;
16 но это есть предреченное пророком Иоилем:
17 И будет в последние дни, говорит Бог, излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут.
18 И на рабов Моих и на рабынь Моих в те дни излию от Духа Моего, и будут пророчествовать.
19 И покажу чудеса на небе вверху и знамения на земле внизу, кровь и огонь и курение дыма.
20 Солнце превратится во тьму, и луна - в кровь, прежде нежели наступит день Господень, великий и славный.
21 И будет: всякий, кто призовет имя Господне, спасется.
«День Господень» — выражение, которое часто встречается в писаниях древнееврейских пророков. Оно указывает на период человеческой истории, когда Бог проявит Себя в ней с максимальной силой. Это отразится как на человеке, так и на всём окружающем мире. Особенно яркие предсказания на эту тему содержатся у пророка Иоиля. По его словам, люди исполнятся Духа Божия. У них появятся особые духовные дарования, самым ярким из которых является дар пророчества. Приближение этого удивительного преображения будут сопровождаться чудесами и знамениями, а также необычными природными явлениями, которые по описанию сродни катаклизмам.
Апостол Пётр, который прекрасно знает Писания древних пророков, уверен, что всё сказанное свершилось. Обращаясь к жителям Иерусалима, он утверждает, что пророчество Иоиля напрямую касается проповеди Христа. Это и был период, когда «день Господень» начал вступать в свою силу. Как и говорил Иоиль, Спаситель совершал чудеса и знамения на небе и на земле. На Голгофе пролилась Его кровь. Солнце покрыла тьма. Однако в полную силу этот день развернулся в момент Пятидесятницы. Дух Божий сошёл на апостолов. В их лице Церковь и всё человечество получили особые дары Божественной благодати. И самым очевидным из них стал пророческий дар. Пророческий в самом широком смысле этого слова. Ученики Христовы исполнились божественной силы и мудрости. У них появилась особая духовная интуиция и проницательность, ощущение непрестанного присутствия Творца. Иными словами, они стали видеть, что есть воля Божия, не своим умом, но ощущать её своим сердцем.
Этот новый опыт воодушевил апостолов, наполнил их веселием и радостью. Те тревоги и беспокойства, которые тяготили их до этого момента, внезапно исчезли. Они находились в состоянии необыкновенного внутреннего подъёма. Испытывали невероятную лёгкость. Эта перемена сразу стала очевидна всем окружающим. Самые равнодушные и скептически настроенные из них даже предположили, что они «напились сладкого вина». Так непринуждённо и беззаботно было их поведение.
Всё описанное касается не только того времени, когда христианство только зарождалось. «День Господень» — та реальность, в которой живёт Церковь до сих пор. Дух Божий до сих пор наполняет сердце тех, кто, как говорит апостол Пётр, «призывает имя Господне». То есть тех, кто старается во всех своих делах искать волю Бога, исполнять Евангельские заповеди, приносить пользу окружающим людям. Если мы проводим свой день с этими мыслями, то, чем бы мы ни занимались, наша жизнь превращается в служение Богу. А потому, несмотря на все тяготы, трудности и препятствия, она становится наполненной, осмысленной, полноценной.
Проект реализуется при поддержке Фонда президентских грантов
«Празднование Пасхи». Светлый вечер с иером. Макарием (Маркишем)
У нас в гостях был руководитель Отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ Иваново-Вознесенской епархии иеромонах Макарий (Маркиш).
Разговор шел о церковных традициях, связанных с встречей и празднованием Пасхи.
Ведущий: Александр Ананьев
А. Ананьев
— Христос Воскресе, дорогие друзья! С праздником вас, слушатели радио «Вера». Меня зовут Александр Ананьев. Со мной в студии дорогой друг светлого радио — иеромонах Макарий (Маркиш), руководитель епархиального Отдела по взаимодействию Церкви с обществом и СМИ Иваново-Вознесенской епархии. Добрый вечер, отец Макарий. Христос Воскресе! С праздником вас.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Воистину Воскресе, дорогие друзья, дорогой Александр. Слава Богу, мы пришли к
этому замечательному времени.
А. Ананьев
— И вот то, что сегодня праздник — это главное. А то, что это «Вопросы неофита», уже немножко отходит на второй план. И у меня сразу вот к вам какой вопрос: вот в период поста я, как неофит, — а по большому счёту это был первый прожитый, прочувствованный, по крайней мере я старался, я знал зачем я делаю и что я делаю, — вот во время пост я знал, что делать, я знал, как поступать, чего не делать. А вот сейчас, когда праздник наступил, вот пуговицы расстёгиваются, все стараются себя больше не контролировать, приходит радость, но я, как неофит, не знаю что делать! Это, знаете, как на свободу отпустили, а что делать — не сказали.
Иером. Макарий (Маркиш)
— А вы теперь посмотрите на себя, неофит. Вот представьте себе: был ребёнок под
контролем родителей или, может быть, школьной администрации. А теперь он вырос,
получил аттестат зрелости и выходит действительно в каком-то смысле на свободу,
но это не значит, что стало хуже — стало лучше, потому что то, чему он
научился, он теперь реализует в своей нормальной жизни. И вот это ваше
соображение, что вы не знали, что делать — всё-таки это не очень
фундаментальное соображение. Да, Великим постом традиционно накладываются
разные грани, ограничения — их больше, они более заметные, они большую роль
играют в жизни человека. Но жизнь та же самая и Христос Тот же Самый, и вера
наша та же самая. И очень заметно — вот у иеромонаха Серафима (Роуза) в книжке,
которую я переводил, она вышла довольно давно уже, называлась «Американский
проповедник для русского народа» — кажется, вот такое немножко эпатажное
название, там заметки будущего иеромонаха Серафима, он ещё не был иеромонахом,
он писал в местную газету англоязычную
в Сан-Франциско. И вот одна из них о Великом посте, а другая — о пасхальной
поре, о пасхальном периоде. И вот он там цитирует кого-то из христианских
авторов, что период праздников налагает большую ответственность на человека.
А. Ананьев
— Вот я чувствовал, что всё не так просто!
Иером. Макарий (Маркиш)
— Ну, оно вообще не очень просто, но и огорчаться тут не за что.
А. Ананьев
— Какую ответственность, отец Макарий?
Иером. Макарий (Маркиш)
— За своё поведение, за свои действия, за соблюдение нравственных норм — что-то
совершенно очевидное и лежащее на поверхности. Могу вам привести пример,
по-моему, даже когда-то рассказывал о нём в эфире, из моей переписки с разными
людьми: женщина пишет, что её муж несдержан на язык, мягко выражаясь, и
священник ему пригрозил, что Великим постом надо обязательно быть сдержанным,
ничего такого не произносить, и он слушался. И вот эта женщина пишет: «Сейчас
наступила Пасха, и муж снова стал ругаться. Вот расскажите, где это сказано,
что когда Пасха, то снова можно ругаться?»
А. Ананьев
— Нигде такого не сказано!
Иером. Макарий (Маркиш)
— Вот именно. Вот вам типичнейший, простейший пример.
А. Ананьев
— Вообще вот эта вольность, которую приписывают минимум Светлой седмице, вот этой праздничной, счастливой, она же вообще не вяжется с моим неофитским представлением о христианских православных догматах. Ведь в Православии всё строго, посмотрите на себя: вы — строгий человек.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Ну я не строгий. Вот вы сказали, что вольность не вяжется, а я бы немножко
перевернул и смело бы сказал, что невольность — вот она не вяжется.
А. Ананьев
— Вот это хорошо!
Иером. Макарий (Маркиш)
— И дисциплина поста — дисциплина в правильном смысле, то есть учение о посте —
участие в богослужениях, ограничение в питании, в поведении. Это тоже наша
вольность. Скажем, я студент, я прихожу в аудиторию, там веду себя подходящим
образом, не потому, что я невольник, а потому, что я вольно пришёл учиться и
должен участвовать в учебном процессе так, как это заведено. Вот то же самое и
в Церкви.
А. Ананьев
— Вот сегодня с самого утра я ловил себя на том, что рядом с радостью, рядом с счастьем, рядом со светом я испытываю какую-то растерянность. Это нормально или нет?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Если бы вы были правящим архиереем, там можно было заботиться о
растерянности: что это я растерялся, когда у меня столько всяких дел? А что вам
растерянность? Понимаете, наши эмоции, наши переживания, наши чувства сердечные
какие-то нам не подконтрольны — они нами не должны управлять, и мы ими не
управляем. Они существуют и существуют — это то, что в обыденном языке
называется «настроением». Вот правильно, да?
А. Ананьев
— Вот у меня накануне было ощущение, что вот начнётся Светлая седмица...
Иером. Макарий (Маркиш)
— И что?
А. Ананьев
— А сейчас сижу, молчу, улыбаюсь и не знаю, что делать.
Иером. Макарий (Маркиш)
— А что? У вас есть работа, у вас есть семья, у вас ведь множество всяких дел
добрых. У вас есть молитвенная жизнь — если есть свободный час или полтора, или
два, то пасхальные богослужения замечательные проходят, которые (вы, наверное,
это знали или не знаете ещё) повторяют по существу чин пасхальной Литургии,
пасхальной Утрени, пасхальная Вечерня очень красивая. Иными словами, дело
найдётся каждому.
А. Ананьев
— Я вот, кстати, прочитал по поводу богослужений вот в эту Светлую седмицу, что хорошо бы и нужно православному посетить все богослужения и причащаться каждый день, потому что это особенное время.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Особенное время — хорошо, я согласен, особенные богослужения. Как мы говорим
особенное время? — служба по особенному чину. Посетить все богослужения...
слово не очень хорошее — «посетить», участие в богослужениях. Но это всё-таки
скорее прерогатива монашества, потому что человек, живущий гражданской жизнью,
работающий на производстве, или он там находится, с семьёй, с женой, с детьми,
мамой, папой и соседями и всякими другими делами — ну это будет немножко
перебор, это будет перебор — посетить все богослужения. Или будет посещение —
тоже плохо. Лучше бы участие с причащением Святых Даров — в ту меру, которую позволяют ваши остальные все дела
вашей жизни. Если человек тратит своё время...
если он лоботряс, бездельник и играет в преферанс каждый вечер с
какими-то дураками, простите меня, то вместо этого хорошо бы ему действительно
быть на богослужении. Это не только в пасхальную седмицу, но и в любую другую.
А. Ананьев
— Просто очень хочется ничего не пропустить, очень хочется, чтобы ничто не прошло мимо.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Вы знаете, это немножко перебор. В Церкви каждый день праздник, церковные богослужения
все уникальные, любого периода: и триодного периода, и минейного периода, и
Триоди постной, и Триоди Цветной, и праздники, большие, средние, малые — всё
это уникально, всё это действительно человеку даётся, даруется для нашего
духовного возрастания, духовной пользы, но
принимать их надо умеренно.
А. Ананьев
— Прислушиваясь к своим ощущениям, я как-то заранее решил, что обязательно у отца Макария спрошу о его первой осознанной Пасхе.
Иером. Макарий (Маркиш)
— О, дорогой Александр! Уже даже трудно и вспомнить. Я могу вам исповедоваться
в том, что это было ещё до того, как я стал православным, до моего принятия крещения. Крещение я принял уже в возрасте уже почти 32
лет в Зарубежной Церкви, когда из России уехал. А пасхальные дни я помню ещё с
советских времён.
А. Ананьев
— И для вас это была прямо настоящая Пасха.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Ну как вот «настоящая»? Она была, я теперь это понимаю. Тогда это было какое-то приближение, приобщение,
какое-то робкое касание. И потом это как-то постепенно вошло в жизнь. Могу
рассказать вам, дорогие друзья, вот у нас радио-формат, но могу рассказать
короткую историю про Пасху. Примерно с тех времён, с момента моего вхождения в
Церковь, в моём сознании возник такой сценарий некоего фильма, который был бы построен
на музыке, на песнях, которые составляли интерес моих юных лет, и потом как эти
песнопения заменились совершенно иными песнопениями, на фоне некоторого
видеоряда, в котором ключевую позицию заняла бы Пасха. И мне было много лет, кстати, я был программистом,
кем я только не работал, до тех пор, пока вдруг недавно, пару лет назад, я не
осознал, что сценарий-то мой, идея осталась в голове, а техника дошла уже до такого состояния, что можно
теперь не сходя со стула это реализовать, что я и сделал. И получился небольшой
фильм, минут семь, что ли, который называется «Набросок», по аллюзии с
известным стихотворением Бродского. Можно его найти, если кто желает, на моём
сайте «Священникотвечает.рф» (http://www.convent.mrezha.ru)
— там есть раздел с видео, где его можно найти. И там действительно некоторые
фотоснимки, я их выбрал из интернета, вот они немножко напоминают, служат
отражением о моих воспоминаниях о пасхальных днях, которые были для меня
существенными.
А. Ананьев
— Я обязательно посмотрю, спасибо большое. «Священникотвечает» - одним словом, там в разделе видео.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Да, там будет ссылочка на видео наверху. И там много всяких фильмов, и в том
числе и этот.
А. Ананьев
— Дорогие друзья, я думаю, что такой шанс упускать не стоит, и вы обязательно загляните. Кстати, и к нашему разговору всегда вернуться, зайдя на наш сайт https://radiovera.ru. Я вспоминаю Пасху прошлого года, мы тогда с ещё будущей женой дважды, да по-моему, три раза забирались на колокольню храма святителя Николая в Кузнецах звонить в колокола. И для меня это было открытием. Она, помню, в понедельник сказала: «А ты знаешь, что можно?» — «Да ладно?!» — и как мальчишка просто, как школьник пошёл забираться на колокольню. Откуда взялась такая традиция?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Трудно сказать. Один из таких вопросов, который всерьёз нужно рассматривать
историкам.
А. Ананьев
— Возвестить всему миру о своей радости?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Колокольный звон сам по себе — вещь очень интересная, непростая. И разные
звоны, и разные уставы о звонах существуют. Мало того, колокол, который нам так
хорошо знаком, в общем-то, это изобретение... изобретение, не знаю уже каких
времён — в Китае колокола были уже в Бронзовом веке, — но вошёл он в русскую
жизнь сравнительно недавно. Если мы посмотрим церковный Устав как он
существует, взятый из практики средиземноморских монастырей, — колоколов-то там
нет, там так называемые клепала. Их кто-то, может быть, видел — это такие доски
или металлические брусья, которые дают достаточно резкий и отнюдь не столь
музыкальный звук, как мы привыкли. А колокол
вошёл в русскую жизнь в веке семнадцатом, никак не раньше, и вошёл музыкально.
Боюсь соврать, говоря совсем простым языком, но думаю, что я не совру , что
именно колокольная музыка — это особенность русской культуры. Поскольку за
рубежом я смотрел — звонниц как таковых я не видел, это обычно один или два
больших колокола, которые дают такой резкий, ритмичный звон. Разные колокола
могут разный звон давать, но мелодия колокольная — я думаю, что это специфика
если не русская, то славянская.
А. Ананьев
— А вот эта традиция, что в Светлую седмицу каждый может подняться на колокольню — это только в Православии?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Если мы возьмём протестантскую какую-нибудь кирху, где тоже может быть
колокол или римо-католический костёл, то там и звонаря-то, в общем-то, не
будет. Там есть колесо некоторое, к которому привязан колокол — это колесо
приводится в движение, может быть, механизмом каким-то. А уж в последнее-то
время и вообще электронная система, которая красиво может воспроизвести что-то,
но всё-таки уже не совсем то.
А. Ананьев
— Признайтесь — забираетесь на колокольню на Пасху?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Вы знаете, кажется, в прошлом году я звонил тоже, но больше уже не сам, уже с
кем-то, каких-то там детей, подростков приведёшь, гостям что-нибудь покажешь. А
сам уже — как-то немножко всё сходит...
А. Ананьев
— Но это радость.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Но раньше, когда я жил в монастыре, вот в монастырской жизни — у нас
действительно там колокольня, куда надо было залезать, забираться. И конечно,
там уж это было как-то особенно в почёте.
А. Ананьев
— Вы слушаете светлое радио, радио «Вера». Христос Воскресе, дорогие друзья! Христос Воскресе, дорогой отец Макарий! Скажите, пожалуйста, мне вот что: вот такое приветствие уместно ли, ведь Пасха была вчера? И на Пасху обычно говорят «Христос Воскресе». Я знаю, что вопрос неофитский, заранее просил у вас прощения.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Не надо тут просить прощения. У каждого праздника есть своё попразднство —
продолжение праздника. У Пасхи, как самого великого праздника, это попразднство
сорок дней, вплоть до Вознесения. И обычай, который существует и многими
сохраняется — вплоть до Вознесения приветствовать друг друга «Христос
Воскресе!» А люди, мало знакомые с церковной
жизнью, немножко удивляются, когда месяц спустя слышат это приветствие.
А. Ананьев
— Вот мне сейчас супруга говорила, что Серафим Саровский круглый год приветствовал так людей, которые к нему приходили.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Совершенно верно. Вот вам разговор о вольности или невольности. Ну, как
хочешь, так и приветствуй — он же говорит доброе дело. Тем более каждое
воскресенье церковного периода мы торжествуем Воскресение Христово. Насколько я
понимаю, только в русском языке вот этот первый день недели по субботе
называется «воскресеньем». В других языках другие названия , а у нас —
«воскресенье».
А. Ананьев
— Правда ли?.. я вот это осознал тоже на днях буквально, по-моему, даже прочитал — в последнее время приходится много читать, чтобы всё понять. Правда ли, что в каждом воскресенье есть частичка Пасхи, а в каждой среде и пятнице есть частичка Великого поста?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Ну... правильно. Может быть, надо уточнить немножко: каждый воскресный день —
это день празднования Воскресения Христова, как только что мы поняли, а среда и
пятница — действительно, в Октоихе это праздники, события, посвящённые Кресту
Господню. Тропарь дня среды и пятницы: «Спаси, Боже, люди Твоя и благослови
достояние Твое» — тропарь Кресту.
А. Ананьев
— В пасхальную ночь на службе обратил внимание в очередной раз: есть традиция — и это, уж простите мне это вольное и даже неприличное слово...
Иером. Макарий (Маркиш)
— А что вы просите прощения?
А. Ананьев
— Ой, да я... Это вольное слово «шоу» — потому что это действительно красиво, это так красиво, что дух захватывает. Во время этой пасхальной ночи священники несколько раз переодеваются. И там так всё стремительно, там так всё быстро, там так всё красиво.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Да, есть такой обычай.
А. Ананьев
— И вот они в облачениях разных цветов. И ты только видел их в одно цвете — они уже в другом, потом в третьем. Что значит эта традиция с переодеваниями и откуда она тоже взялась?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Да, верно. Боюсь говорить, откуда взялась. Надо прежде всего понять, где она
распространена, и тогда можно будет изучать, откуда она взялась. Я не знаю, где
она распространена. Я видел и сам как-то даже участвовал в такой пасхальной
службе, когда нам алтарники быстренько-быстренько меняли эти фелони и
епитрахили. А другая сторона — скажем, где я служу, в Иванове, там мы не
переоблачаемся, там нет возможности такой, ни места, никак не расположишься, и
потому что мы не успеваем...
А. Ананьев
— То есть это тоже к разговору о той вольности и невольности.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Это обычай. Вот друзья мои, общее соображение, которое мы как-то уже
упоминали, по-моему, о том, что есть догмат — нечто базовое; есть канон — нечто
предписанное; и есть обычай — нечто, вошедшее в употребление. И дальше
четвёртый уровень ещё будет суеверием — чего не должно быть. Но это всё
постепенный такой переход: из догмата в канон, из канона в обычай, а обычай
потом становится более или менее распространён. Например, приветствие «Христос
Воскресе!» — очень распространённый обычай. Вот вы спрашивали меня о Пасхе, я
помню, что в 2000-м году мне довелось Пасху встречать в городе Иерусалиме. И
это было удивительное впечатление, когда я шёл потом утром по городу и
встречавшиеся люди, греки, арабы, все говорили6 «Христос Анести!» Конечно, это
запомнилось. По крайней мере я уже понял, что обычай этот общепризнан. А менять
цвета облачений — по обстановке. Вот какая тут символика — это тоже надо
ухватить, дорогие друзья, тоже не все это легко понимают.
А. Ананьев
— Сколько вообще цветов в этой палитре? Знаю, что есть белый, чёрный, жёлтый, зелёный...
Иером. Макарий (Маркиш)
— Чёрный, кстати, не очень характерный. Я думаю, что чёрного не будет на Пасху.
А основные богослужебные цвета: белый и красный — пасхальные; голубой —
богородичный; зелёный — преподобнический; и золотой — просто обычный такой,
праздничный; ну и фиолетовый ещё может быть.
А. Ананьев
— То есть чёрный, который был во время Великого поста...
Иером. Макарий (Маркиш)
— Чёрный и сиреневый... сиреневый, может быть, тоже пойдёт как цвет. Чёрный — я
просто не помню, что бы был...
А. Ананьев
— И у каждого цвета есть свой смысл.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Я хотел сказать, что в смене цветов есть смысл, поскольку, друзья мои, вот
этот взгляд, оценку обычая... как мы говорим, обычая — нечто практическое, что
входит в жизнь, очень сильно зависит от практических условий. Догматы веры и
факты веры, будем говорить, они одинаковы, а обычаи очень разные и зависят от
технических средств. В частности, вот вспомните ветхозаветную историю про
Иосифа Прекрасного — Иосиф и его братья. У Томаса Манна есть роман целый, а в
Книге Бытия весь её конец посвящён именно этому. Иосифа его отец Иаков очень
любил, видимо, больше, чем братьев, они ему завидовали. И основное, что
подвигло этих братьев к тому, что они этого бедного Иосифа схватили и прождали
— это когда отец сделал или купил, я уж не знаю что там и как, сообразил для
него разноцветную одежду. Разноцветная одежда в те годы была признаком
исключительной роскоши и чего-то невиданного. По очень простой причине: эти
цвета, которые сегодня вы покупаете в магазине пигментов для тканей — это были
дикие деньги. Их где-то делали, какие-то специальные мастера занимались
набивкой вот этой краской тканей какими-то только им ведомыми секретами. Вот
подумайте об этом: сегодня мы покупаем, приходим в магазин тканей — висит
красный сатин, зелёный, в цветочек, в горошек, там какие-то картинки,
изображения — они одна цена. Вот для наших предков того времени это совершенно
немыслимо было. Чёрная наша одежда, которую мы носим, или тёмно-серая была —
простая одежда простых людей. А красная — уже либо повод для зависти, либо
нечто царское или сверхбогатого человека.
А. Ананьев
— Статусная вещь.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Вот такого статуса, которого у нас автомобилем «Мерседес» не добьёшься. И
смена этих облачений в традиционном восприятии — нечто очень соответствующее
великому празднику.
А. Ананьев
— Я вспоминаю с огромной радостью минувший Великий пост, потому что впервые в жизни я с амвона, по благословению батюшки нашего храма, читал во время Стояния Марии Египетской её житие. Это было такое счастье! Мне благословили надеть стихарь, и несмотря на то, что вот вы говорите, что ткань современная, мне казалось, что там такая вечность в каждой ниточке этого стихаря и это настолько особенное одеяние.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Правильно. Это наше восприятие факта облачения. А я говорю о внешнем
восприятии: входит человек, который незнаком с церковной жизнью — что у
архиерея на голове митра, там стразы у него сверкают, тут у него сакос надет с
изображением — на него это не производит никакого впечатления, он включит
телевизор, он увидит каких-то дешёвых модниц, точно такими же финтифлюшками
украшенных. А для наших предков такое торжественное, драгоценное облачение было
фактом редкостнейшим — если он ходил всю жизнь в одном армяке каком-нибудь
домотканом.
А. Ананьев
— Это очень важное замечание, потому что я понимаю, что не все осознают вот этот исторический контекст вот этих одеяний, вот этих украшений. Ещё двести лет назад отношение к ним было совсем другое.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Правильно, совершенно верно. И поэтому для предков это было само по себе
впечатление от факта богатого облачения, а для наших современников и для нас —
это наш якорь, укоренённость в прошлом, в этой древней церковной жизни.
А. Ананьев
— Ну и тот же ладан стоил совсем других денег.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Абсолютно верно! Я припоминаю то ли у Плутарха, то ли у Светония: один
молодой царевич Македонии, по имени Александр, ваш тёзка, во время
богослужения, церемонии, понятно, что не христианской, клал на жертвенник этот
ладан. А его папа, царь Филипп, говорит: «Ты смотри, слишком не расщедряйся, ты
ещё пока не властелин Азии!» Вот когда он стал властелином Азии, уже стало
можно класть больше ладана.
А. Ананьев
— Вопрос, скорее, практический: мы внутренне как-то расстегнули, как я уже сказал, все пуговицы, освободились, почувствовали вольность. Но ведь есть что-то, чего на Пасху делать нельзя, вот в эти сорок дней.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Грешить нельзя! Ни в эти дни, ни в другие.
А. Ананьев
— Ну, грешить вообще нельзя, но есть какие-то каноны, по которым вот этого делать на Пасху не стоит?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Не знаю. Не стоит так тут упираться в этом направлении. Грешить нельзя ни в
пост, ни в мясоед — это совершенно ясно. А дальше — что церковный Устав. Вот
говорят, что нельзя земные поклоны, нельзя коленопреклонения, нельзя ещё что-то
такое — всё на благоусмотрение. Понимаете, личная молитва, личная религиозная
практика остаётся всегда личной, а церковная движется церковным Уставом — что
там можно, что там нельзя. Есть Устав совершения служб периода Цветной Триоди,
всё совершается определённым образом, и что-то можно, что-то нельзя. А когда
люди пытаются какие-то фрагментики церковного, богослужебного Устава
перекладывать себе на свою жизнь, проецировать — это очень всё даже опасно,
потому что они тем самым сходят с магистральной линии такого христианского
благочестия. Кто-то вам скажет, что нельзя поститься, например. А вот как? Вот
ты ешь эти яйца, и всё. Вот у меня уже с печенью проблемы — нет, надо есть. Ну,
глупость очевидная.
А. Ананьев
— Я рад, что вы заговорили о кулинарной стороне этого светлого праздника: яйца, куличи, пасха, которую накануне готовили — буквально сутки я видел сам, как перетирали через мелкое сито этот творожок. Это безумно сложно, это настоящее искусство. Вот об этом я предлагаю поговорить с вами ровно через минуту.
А. Ананьев
— Вы слушаете светлое радио, радио «Вера», в этот большой праздничный день. Меня зовут Александр Ананьев — я неофит. Но сегодня это абсолютно не важно — у меня в гостях иеромонах Макарий (Маркиш), руководитель епархиального Отдела по взаимодействию Церкви с обществом и СМИ Иваново-Вознесенской епархии. Христос Воскресе, отец Макарий!
Иером. Макарий (Маркиш)
— Воистину Воскресе!
А. Ананьев
— Какое счастье, что вы здесь, спасибо вам большое!
Иером. Макарий (Маркиш)
— И вам спасибо за приглашение.
А. Ананьев
— И как я обещал, мы переходим к кулинарной стороне вопроса, если вы мне позволите это сделать.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Да, разумеется.
А. Ананьев
— Во-первых, что вам больше всего нравится? Вот я лично буду откровенен: я весь пост скучал по холодным, свежеочищенным яйцам — это настолько для меня какое-то счастье. Это было первое, что я вкусил после Великого поста. А вот вам что нравится?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Вы знаете, я покаюсь тоже — у нас говорят в Церкви, что покаяние тайное,
исповедь тайная, но иногда можно сделать исключение. За долгие годы, уже 20
лет, по существу, монастырской жизни и 10 лет до этого ещё такой
самостоятельной, как-то мои кулинарные интересы увяли. Вот ешь, что дают. Я
ведь сам себе не готовлю — я прихожу в трапезную либо семинарии, либо епархии,
Епархиального управления, и там замечательные угощения. И я благодарю поваров и
Господа, и ем, что дают. А когда был пост, я приходил и там угощения были, и
тоже благодарил поваров и Господа, и ел, что дают. Вспоминается один маленький
ребёночек, про которого мне рассказывали, который сидел и с огромным трудом ел
манную кашу — не знаю, что они там едят, эти дети. И кто-то из старших говорит:
«Видишь, в тебя уже не лезет, наверное, оставь...» На что ребёнок в ответ
посмотрел в глаза этому взрослому и говорит: «А у других-то ведь этого нет».
А. Ананьев
— Какой молодец, какой чудесный ребёнок. Правильное воспитание. Кстати, сейчас вы сказали это, а я вспомнил, что мне, по-моему, воспитательница в детском саду — какое-то туманное воспоминание из глубокого детства — говорила: «Дети в Африке голодают, а ты не доел!»
Иером. Макарий (Маркиш)
— Да, между прочим, точное соображение — не доел. Но взрослым, вообще-то,
надлежит умеривать — не свои аппетиты, а аппетиты детей, и не кормить их насильно.
А. Ананьев
— Откровенно говоря, я ещё тогда, в пятилетнем возрасте, не находил логики в её словах: ну что, если я доем, неужели от этого детям в Африке станет легче?
Иером. Макарий (Маркиш)
— У взрослого человека эта логика есть, и я сам, и люди вокруг меня — нам
как-то неудобно оставлять. Будем говорить проще, что это неуважительно по
отношению к хозяевам. Если хозяйка накладывает мне так много, я говорю: «Не
надо так много!» — «Батюшка, если вы не доедите — оставьте». Я говорю:
«Простите, я не могу на это пойти. Я вас очень ценю, я знаю, как вы вкусно
готовите, я просто не удержусь, я съем слишком много, это вредно, так что
давайте мне чуть-чуть поменьше».
А. Ананьев
— Глядя на внешнюю сторону этого праздника: на эти богато украшенные куличи, с любовью раскрашенные яйца, на эти фигурные пасхи, на всё на это — я смотрю и где-то внутренне у меня начинает скрестись какой-то червячок сомнения: а не грешим ли мы, превращая всё это, смещая акцент в сторону кухни, в сторону еды. Как в Великом посте, когда мы начинаем рассуждать: да, а креветки можно, а мидии можно, а вот рыбу? А какую рыбу? А вот если поросёнок плавает, является ли он морским гадом? То же самое и здесь. Нет ли перекоса в нашем отношении к еде? Потому что такое впечатление, что всё в конечном итоге, особенно если люди не воцерковлённые, но радостные, они начинают просто готовить, есть и считать своим долгом дарить друг другу эти яички, эти куличи, эти пасхи. Это, конечно, мило, но нет ли в этом какого-то перекоса?
Иером. Макарий (Маркиш)
— На дорогах перекос есть, уклон. Знаете, едешь по шоссе, а там знак
«Осторожно, скользкая дорога!» Вот точно так вот. Сама по себе дорога — это
дорога... причём здесь что нас поддерживает и вдохновляет? Люди делают это друг
ради друга — эти хозяйки и хозяева не себе пузо накалачивают, а угощают друг
друга. И это всё в целом правильно, но, конечно, опасность перекоса есть. И я
расскажу вам историю, которая звучит комично, а на самом деле она далеко не
комична. В монастыре опять, я не помню, в какой год, но день я прекрасно помню
— это был сам день Пасхи, пасхальное воскресенье, когда люди спят, в общем-то.
И стучат мне в дверь кельи, какой-то человек пришёл, спрашивает священника. Моя
келья была самая близкая к воротам, я выхожу — время, допустим, часов 10 утра.
Какой-то гражданин или господин в хорошем настроении говорит «Христос
Воскресе!» и начинает мне задавать кулинарные вопросы об изготовлении сырной
пасхи, что-то такое — такие серьёзные вопросы технологические. И я говорю: «Вы
знаете, я не специалист, я не повар. Куличи когда-то я пёк давным-давно, а
сырную эту пасху никогда не делал, так что извините, ничем вам помочь не могу.
Но вот праздник Пасхи, хотелось бы как-то вас поздравить. Вот у меня есть
Евангелие, давайте я вам подарю эту книгу просто». Он на меня смотрит с таким
видом и говорит: «А Евангелие — это что такое?» Я не стал сильно падать
навзничь от удивления, но смеха-то мало. Если он сырной пасхой был очень
заинтересован, а что такое Евангелие даже и не капельки не поинтересовался. Вот
так. И вот это, видите, вот вам демонстрация уклона, ухода. Похожий уход
бывает, когда на праздник Богоявления воду освящают: все эти люди идут за
водой, а всё остальное им по барабану. Ну и Пасха... к сожалению, это такие
признаки нашей религиозной слабости.
А. Ананьев
— У меня, в общем, таких вопросов не было, но теперь, благодаря моей жене есть. А вот у моей жены есть такой вопрос, и он для неё стоит очень остро, если бы мы жили в деревне, такого вопроса не было, а мы живём в большом городе, в центре, и такой вопрос стоит остро: остаётся вот эта бумага от куличей, остаются упаковочки от пасхи, остаётся скорлупа от яиц, пакетики, в которых могут быть крошки. И для неё вот эти пакетики, вот эта скорлупа, вот эти бумажные упаковочки становятся если не святыней, то она к ним очень-очень бережно относится.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Там могут быть и какие-то изображения икон...
А. Ананьев
— Да-да, безусловно. И для неё это очень важно. Она говорит, что это нужно сжечь, это нельзя просто выбросить. А где ты можешь чего-то сжечь в центре Москвы? Пожалуй, нигде — это надо дожидаться, пока кто-нибудь поедет в деревню. Во-первых, верно ли это отношение? А во-вторых, что мы ей посоветуем в этой ситуации?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Знаете, вы рассказывали, а если акцент сейчас правильно поставить, то всё
становится на свои места. Вы сказали, что это для неё — вот у неё такое
чувство. Неразумно было бы сказать ей: «Да брось, да это суеверия,
предрассудки...» — не нужно. Это тот же самый обычай, только её индивидуальный
и её индивидуальное переживание. Практическое отношение к делу такое,
безотносительно даже к Пасхе, к чему бы то ни было, очень разумный подход в
любом христианском доме: вот у вас есть помойное ведро, а рядом с ним вешайте
либо полиэтиленовый пакет, либо какой-то ящичек, куда вы складываете то, что вы
не хотите смешивать с общей помойкой — туда складываете, можно это дело
прессовать как-то, оно там накапливается. Потом какой-то момент наступит,
чего-то с этим сделаете: куда-то вынесете, сожжёте или вывезите, или что-то
захотите сделать. Во всяком случае, вам это не будет неприятно. При этом туда,
в этот второй пакет — вы получите, например, письмо от какого-то своего
близкого родственника и вы тоже не хотите бросать его вместе с тухлыми яйцами,
и вы тоже положите его в тот мешочек. Вот примерно так процесс и идёт, я, во
всяком случае, сам так поступал — мне тоже кто-то об этом рассказал разумном
подходе к делу, чтобы здесь не было фанатизма. Некоторые берут... опять-таки я
начну с того, что это их личное чувство, не стоит их за это укорять, но вот
есть газета, где сказано, как люди идут крестным ходом, есть фотография, как
они несут какие-нибудь хоругви или иконы. И вот он берёт ножницы и вырезывает
эту икону из газеты. Газета издаётся тиражом 50 тысяч экземпляров — как-то
немножко странно, что он вырезает. Но личное какое-то...
А. Ананьев
— Но всё равно кольнёт сердце, и вот чтобы не кольнуло...
Иером. Макарий (Маркиш)
— Ну вот у него кольнёт, мы не будем его укорять. И хочешь не смешивать — не
смешивай, сложи отдельно.
А. Ананьев
— Я это очень хорошо понимаю.
Иером. Макарий (Маркиш)
— И так жене и посоветуйте: возьмите мешок большой и туда всё это дело
складывайте.
А. Ананьев
— Ну да, она так и делает: у нас есть специальное место, где хранится всё это. И я, помню, говорил: «На Вербное воскресенье, смотри, у всех вербы, давай мы тоже пойдём вербу освятим!» Она говорит: «Я боюсь, потому что её потом выбрасывать нельзя, её надо будет хранить, а нам хранить уже негде».
Иером. Макарий (Маркиш)
— Вот хранить ничего не надо. Можете своей супруге сказать, что хранить не надо
ничего. Если ты не хочешь выбросить и у тебя нет возможности это как-то сделать
разумным образом, аккуратно эту вербу сомни, положи в тот же самый пакет —
будет момент, ты её сожжёшь или закопаешь. Бывает иногда, что люди просфоры из
церкви приносят и нет чтобы сразу съесть, они как-то к ним относятся так
благоговейно, что они через три-четыре дня превращаются в сухарь.
А. Ананьев
— Поделюсь друзья советом: если их хранить в холодильнике, то они не портятся, они не засыхают очень долгое время. Они потом очень легко режутся. И в течение недели они спокойно...
Иером. Макарий (Маркиш)
— Верно, но лучше съесть их сразу, также и яйца пасхальные. Ну а тут уже
начинаются соображения здоровья — они тоже в холодильнике лежат, я помню, что
их хранил их тоже долго.
А. Ананьев
— Ещё один неофитский практический вопрос: можно ли дарить дорогим сердцу людям неосвящённые яйца и куличи?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Почему бы и нет? Слово «освящённые» тоже здесь немножко двусмысленное — как
будто им придаётся некое качество. А если вы послушаете эту молитву на
благословение яиц и хлебов, то это всего-навсего молитва о людях, которые будут
эти продукты потреблять. Ну хорошо — вот помолились. От того, что на этот кулич
попала капелька святой воды, а на другой, который вы дома оставили, никаких
принципиальных воздействий, принципиальных изменений не произошло.
А. Ананьев
— Получатся, что они не отличаются.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Не должны. Рассуждать о каком-то новом качестве этих продуктов было бы
богословски неправильно. Если бы вы вообще не стали их благословлять, освящать,
сказали бы, что а зачем это нужно, я и так их съем — это было бы несколько
неразумно, потому что вы тем самым сами себя отделяете от церковного обихода,
от церковной жизни.
А. Ананьев
— Вы долгое время прожили в Соединённых Штатах Америки и там тоже, конечно, праздновали Пасху.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Было дело, да.
А. Ананьев
— Я так понимаю, что речь идёт о Восточном побережье США.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Да, это город Бостон, русская церковь.
А. Ананьев
— Вот в православной общине этого города так же отмечают Пасху?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Да, конечно, очень похоже. Это понятно, почему: потому что специфика этого
церковного строя была, и вероятно остаётся для людей, уехавших за границу, той
связью с Россией, которой они так дорожат. И если у нас, на территории самой
Великороссии или Украины, Белоруссии, это обычай всеобщий,
самовоспроизводящийся, то там он с особенною силою, подчёркнуто реализуется, в
том числе и в миссионерских приходах.
А. Ананьев
— А не заимствуются какие-то милые обычаи из Западной культуры? Допустим, родители переехали в Штаты, допустим, 15 лет назад, а ребёночку шесть лет, и он всю жизнь прожил в Штатах. И он-то знает, что на Пасху ищут и собирают вот эти спрятанные яички.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Чего-то я не припоминаю. Единственное, что там бывало — какая-то смесь
традиций разных православных народов, православных, но разных. Что-то от греков
там они брали, какие-то угощения греческие я помню. У греков принято есть
баранину на Пасху. У нас это как-то не вопрос, мясная пища может быть. Мы,
кстати сказать, не приносим в храм мясную пищу, хотя иногда возможно, когда
приходишь благословлять эти пасхальные угощения, там, раз — кусок ветчины
лежит, не скажешь же уносить. Но это не очень у нас принято, а у греков
принято. Ну вот такие вещи. А воздействие Западного, совсем не православного
образа поведения, как-то я не припоминаю. Может быть, это именно связано было с
тем, что русские особенно ревностно, особенно Зарубежная Церковь наша, которая
с тех пор опять вошла в состав Русской Церкви, ведь это очень существенно —
Поместных Православных Церквей немало, и разных, как это сказать, отделений от
русского Православия тоже немало: Православная Церковь Америки,
Западноевропейский экзархат — они не воссоединились с Русской Церковью. А
Зарубежная Церковь всё время заявляла о том, что это часть Русской Церкви,
которая ожидает своего момента воссоединения. И этот момент настал.
А. Ананьев
— Отец Макарий, я вам так благодарен, что вы сегодня здесь, в студии. С вами светло и свободно — во то слово, которое у меня в голове — просто свободно, и это какое-то счастье.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Полиция у вас тут бывает или что у вас тут бывает?
А. Ананьев
— Нет, но всё равно как-то внутренне ты у себя выстраиваешь какие-то границы, заборчики, чтобы вот... И тут приходит отец Макарий, и как-то так выдыхаешь, думаешь: «Господи, слава Тебе! Как же хорошо!»
Иером. Макарий (Маркиш)
— Мне кажется, что для радио «Вера» это нормально.
А. Ананьев
— Да. Вот во время Великого поста, особенно в Страстную седмицу, которая не относится к Великому посту — для меня это было открытием, я даже не знал об этом ещё год назад.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Ну да, понимаете, литургически она не относится, и то строй литургический
очень близок. А с точки зрения прихожан это практически одно и то же.
А. Ананьев
— Да а вот что касается Светлой седмицы, которая начинается сегодня. В Великом посте каждый день буквально под завязку, под самую макушку наполнен смыслами, значениями, особенными службами, особенными событиями. И ты с огромной важностью и с огромным уважением и любовью относишься к каждому дню и пытаешься всё про него понять, узнать и почувствовать. Что касается значения каждого дня Светлой седмицы?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Вот эти значения дня отражены... Почему возникают эти значения? Они
отображены в двух богослужебных книгах. Первая называется «Триодь постная», а
вторая «Триодь цветная». «Триодь» означает трипеснецы, то есть эти
богослужебные книги содержат каноны, в которых три или четыре песни, в отличие
от обычных восьми. Светлая седмица более-менее единообразна, ну под конец там
праздник Живоносного источника так называемый в честь великого чуда, связанного
с Пресвятой Богородицей, а остальные дни единообразны — это повторение или
реактуализация самого пасхального торжества. А дальше раскрываем Цветную Триодь
и видим, что каждая неделя, каждый воскресный день Цветной Триоди посвящён
какому-то событию, связанному с Евангелием. Читается Евангелие от Иоанна
читается до праздника Святой Троицы. И там будет у вас Неделя о Фоме — уверение
апостола Фомы; Неделя жён-мироносиц; Неделя о расслабленном и так далее. Вот
никакой тайны тут нет, и люди, которые следят за богослужением, за богослужебным
строем, конечно, это всё воспринимают совершенно естественно. Плюс там будут
праздники уже минейные, то есть неподвижные, в конце концов — праздник
Вознесения Христова.
А. Ананьев
— То есть я резюмирую для себя, что в эти семь дней наполненность смыслами сменяется наполненностью радостью и светом.
Иером. Макарий (Маркиш)
— И смысл никуда не уходит, просто пасхальное торжество, Воскресение Христово
продолжается. Вообще, всё это сорок дней, но сорок дней со своими
особенностями, а интенсивность попразднства или, будем говорить, влияние
пасхально-литургического обычая, пасхально-литургического строя на дни
попразднства со временем убывает. Если в первую седмицу это влияние очень
сильное, в основном это просто повторение пасхальной службы, то в остальные дни
до Вознесения — ну что, цвет облачения будет красный, как правило, поётся три
раза «Воскресение Христово видевше», приветствие «Христос Воскресе», начало
богослужения пасхальное: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его...» — тут
литургика — дело неисчерпаемое. Приходите в храм, дорогие слушатели, и сами
убедитесь.
А. Ананьев
— Вы слушаете светлое радио, радио «Вера». Меня зовут Александр Ананьев. Я не хочу даже говорить, что мы обсуждаем, мы празднуем вместе с иеромонахом Макарием (Маркишем) праздник Светлой Пасхи. И у меня под завязку вот этого часового разговора вопрос к вам будет на самом деле серьёзный. Вот в Пасху все люди в храме радостные, счастливые. Но потом проходит день, и работу никто не отменял — сегодня понедельник, завтра вторник. И у нас опять идёт вот эта круговерть — понедельник, вторник, дом, работа, дом, пробки. И у многих радость, которую они ждали весь год, улетучивается. Это не моя придумка, я об этом действительно читал — радость улетучивается. И возникает какой-то синдром, даже не то чтобы страх, растерять эту радость. Вот я хочу вас спросить: как можно сохранить в себе вот эту пасхальную радость? Это очень важно.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Да, важный действительно вопрос и не простой. Это вопрос подвига всей
христианской жизни. И пожалуй, ответ должен быть всё тот же самый — о нашей
зависимости, точнее независимости, от разных эмоциональных наших состояний. Да,
мы переживаем утрату подъёма этой радости. Безусловно, где есть подъём, там
должен быть и спуск. Если бы люди всё время шли на подъём, они бы стали бы,
наверное, какими-то летучими ангелами и сразу бы улетели от земли. А раз это не
так, то вслед за подъёмом обязательно должен идти спуск, вслед за периодом
нагнетания эмоционального обязательно будет период эмоционального спада. Я вам,
дорогие друзья, могу порекомендовать замечательную книгу английского
христианского писателя Клайва Льюиса под названием «Письма из преисподней», был
и другой перевод, но я его не могу рекомендовать — он плохой. Вы можете найти
на том же самом сайте «Священникотвечает.рф» «Письмо №8». У каждого письма есть
своё название в переводе... я забыл, какое название у восьмого... вспомнил —
«Маятник»! Аналогия понятна: с разными периодами — плюс-минус, подъём-спад. И
вот там персонаж этой переписки неплохо как раз раскрывает вот эту особенность
человеческого бытия. Всегда будут спады, всегда будут минусы вслед за плюсами.
И несмотря на то, что пишет из преисподней «товарищ», в общем-то чисто
по-христиански и очень трезво описывает вот эту диалектику человеческой
личности, человеческого жизненного пути.
А. Ананьев
— Спасибо вам большое. Я читал «Письма Баламута» и «Расторжение брака», а вот о «Письмах из преисподней» я, откровенно говоря, слышу впервые. Я с огромным удовольствием, конечно, её прочитаю.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Ну вот «Баламут»-то... И там в послесловии к этому же самому материалу
объяснено, какие у меня именно претензии к этому несчастному «Баламуту».
А. Ананьев
— А есть претензии?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Есть претензии.
А. Ананьев
— Я знаю, куда я направлюсь сразу после нашего разговора: с удовольствием на сайт «Священникотвечает.рф». Конечно, хочется и рекомендуется каждый день причащаться. Мы в начале программы говорили, что посещать каждый день — это будет лишком много, и если душа просит...
Иером. Макарий (Маркиш)
— Ну как можно... есть же пенсионеры...
А. Ананьев
— Однако Причастие, насколько я знаю, поправьте меня, если это не так, требует подготовки и поста. Как можно поститься в Светлую седмицу после Пасхи?
Иером. Макарий (Маркиш)
— Дело в том что говорить, что требует подготовки и поста — здесь не совсем
верное противопоставление, не совсем верная конъюнкция. Пост может представлять
собой часть подготовки, а подготовка диктуется, с одной стороны,
индивидуальными условиями, а с другой стороны — и периодом просто церковного
календаря. Значит, в период пасхальный, послепасхальный вполне естественно, что
священник даст вам совет, рекомендацию эту подготовку уменьшить, сделать менее
напряжённой, менее длительной, быть может.
А. Ананьев
— Вы обратили внимание? Это я опять пытаюсь вернуть вас к разговору о том, чего в Пасху и в Светлую седмицу делать нельзя.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Самое простое — вот подойти к священнику, в большинстве московских храмов
несколько священников, в большинстве больших храмов, и скажите: «Батюшка, есть
возможность у меня причаститься несколько раз. Вот что вы мне подскажете — как
мне подготовиться?» Скорее всего, священник вам даст совет — эта подготовка к
Причастию будет...
А. Ананьев
— К духовнику?
Иером. Макарий (Маркиш)
— А духовник и есть священник, который принимает вашу исповедь.
А. Ананьев
— У меня к вам большая просьба: вот сейчас люди, которые нас слушают, хотят тоже какое-то наставление получить от вас. Я вот сейчас смотрю на вас и понимаю, что я вам тихонько завидую, я объясню, почему. Со всей нашей суетой, со всеми нашими делами очень хочется прочувствовать и быть ближе к Господу. И тут понимаешь, что вот уж, наверное, кому хорошо, так это отцу Макарию.
Иером. Макарий (Маркиш)
— А вот тут я поправлю, потому что Бог-то один — людей очень много, а Бог один.
Строить такую конструкцию, что если человек надел на себя подрясник и крест, то
он, значит, тем самым куда-то забрался — это ошибка, так не нужно рассуждать,
это не верно. Каждому человеку Господь открывает дорогу к Себе Своим, быть
может, путём. Аналогия такая может быть географическая: вот гора высокая, и
люди стоят по периферии, по периметру этой горы. И у каждого там какая-то
тропиночка есть. Направление одно и то же, не надо думать, что они куда-то в
разные стороны лезут — это на одной и той же вершине. Но у каждого будет свой
жизненный путь. И совет, вот эта рекомендация, если можно так выразиться — вы
идите своим путём. Не смотрите по сторонам налево, направо у кого там чего — на
чужом дворе трава всегда будет зеленее расти и розы красивее, и всё остальное,
— а вы вот свой путь держите: семейный, трудовой, молитвенный, служебный, какой
угодно.
А. Ананьев
— Я помню свои размышления, думаю: «Вот бросить всё хотя бы на неделю и уехать в Оптину пустынь или в Троице-Сергиеву лавру. И вот там-то уж точно меня ничего не будет отвлекать».
Иером. Макарий (Маркиш)
— О, Боже мой! Можно коротенькую притчу, да? Она у меня в книжке есть.
А. Ананьев
— Конечно.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Монах один жил в монастыре — очень благочестивый, самый благочестивый во всём
монастыре. И они там ему не давали покоя, монахи-соседи с ним неправильно
обходились, не понимали его. Он сказал: «Всё, я ухожу», — и ушёл из монастыря.
Нашёл прекрасное место в одиночестве, там всё есть, избушку можно поставить,
всё великолепно — так обрадовался. Пошёл, кувшинчик взял набрать воды к речке.
Набрал, поднялся, и вода случайно разлилась. Он огорчился, снова пошёл, набрал,
опять поставил, поставил косо, она опять взяла и разлилась. Он уже так сильно
напрягся, конечно, думает, что же за безобразие какое, может быть, знак какой.
Пошёл, снова набрал и куда-то его понёс, споткнулся и вся вода разлилась. Он
как ногой даст по кувшину — кувшин вдребезги разбился. Он постоял над кувшином,
подумал и пошёл обратно в монастырь к своим этим самым несовершенным собратьям.
Вот вам, пожалуйста, всё тут как в капле воды отражается.
А. Ананьев
— Какая красота. Надо будет обязательно запомнить. Последний вопрос на сегодня — время, к сожалению, подходит к концу. Сегодня понедельник, и я знаю, что, ввиду работы или каких-то обстоятельств, среди наших слушателей есть те, кто не смог посетить пасхальную службу. Ведь Светлая седмица — это возможность прожить ещё раз эту службу.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Вот о чём мы с вами говорили: каждое утро и каждый вечер... может быть, не во
всех храмах, но, как правило, в большом числе храмов, если не сказать, что в
большинстве, каждый вечер и каждое утро совершается чин пасхального
богослужения — милости просим.
А. Ананьев
— Такой — сокращённый, я так понимаю.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Он немножко другой, там крестный ход совершается потом — после Литургии
пасхальной. Пасхальной полунощницы там нет. А так очень близкая она: и Утреня,
ну, Вечерня особым чином. Соответственно, и Литургия, а Литургия всегда одна и
та же.
А. Ананьев
— Дорогие друзья, я был бы очень счастлив, если бы мне удалось сегодня с помощью моего дорогого гостя поделиться с вами частичкой радости, света и, самое главное, вот этим ощущением абсолютной, настоящей светлой свободы, которую в моих глазах буквально олицетворяет сегодня иеромонах Макарий (Маркиш), наш дорогой гость, руководитель епархиального Отдела по взаимодействию Церкви с обществом и СМИ Иваново-Вознесенской епархии. Отец Макарий смотрит на меня так хмуро как-то. Ему не нравятся длинные эти регалии все.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Да ладно, не в этом дело. На добром слове спасибо.
А. Ананьев
— Спасибо вам огромное! Христос Воскресе!
Иером. Макарий (Маркиш)
— Воистину Воскресе, друзья. Продолжайте ваш добрый христианский путь. Спаси,
Господи.
А. Ананьев
— Я — Александр Ананьев. С праздником вас, до новых встреч.
Иером. Макарий (Маркиш)
— Спасибо.
Все выпуски программы Светлый вечер