Поделиться
«Внешние обстоятельства цветаевской судьбы, однако, не располагали к излишней изнеженности. Рано лишившись матери, Иван Владимирович прошел через бедное детство и юность, через суровый бурсацкий правёж, через мутное мелководье постоянной нужды, прежде чем выбрался на большую воду – стал почетным профессором Болонского и заслуженным профессором Московского университетов. Но все эти испытания не огрубили его душу, а преисполнили состраданием и вместе с соприродной Цветаеву страстью к науке, к познанию, вместе с творческой самоотдачей выковали его дух. Он не обладал, пожалуй, ни одной из семи записных добродетелей образцового средневекового рыцаря…»
Это было авторское чтение из книги московского поэта и прозаика, историка и литературоведа Алексея Смирнова – «Иван Цветаев. История жизни». Недавно вышедшая из печати аккурат к столетию великого просветителя, создателя Музея изящных искусств на Волхонке, эта необыкновенная книга оказалась самой первой его биографией.
Будучи сугубо документальной, она прочиталась мною как художественная, да ведь и биограф – писатель, художник то есть. Иные страницы – личные перипетии, открытие музея и встречи с Государем, борения с препятствиями (внешними и внутренними) – я постигал, волнуясь так, словно бы главный герой был еще жив или по крайней мере покинул сей мир совсем недавно.
Все мои закладки – в последней, девятой главе, которая называется «Я совершил всё, что мог…». И почти вся она – о цветаевском рыцарстве, действительно, далеком от средневекового образца: ни верховой езды, ни фехтования, ни охоты или сочинений-декламаций для дамы сердца… Но самая суть этого понятия, десятилетиями была и непрерывно в нём возрастала – самоотверженность и благородство, мужественное заступничество и радение об общем деле.
Откуда такое берётся в человеке и чем это, так сказать оплачивается?
Вернемся к автору жизнеописания Ивана Цветаева, к Алексею Смирнову.
«Его славянская природа внесла свою нежность в западную суровость, привитую ему образованием, в свою очередь придавшую Ивану Владимировичу внутреннюю силу самодисциплиной, обязательностью, чрезвычайной работоспособностью, точностью этических оценок. Он был мягким в общении, в быту и твердым в принципах. Конечно, не только он создавал Музей, но и Музей создавал его: такое число препятствий пришлось превозмочь основателю, что дух его закалился в этом непрерывном преодолении. Дух закалился, а сердце надорвалось... Конечно, и его гениальная дочь своим отчеством, фамилией, сохраненной ею после замужества как литературный псевдоним, напоминала миру об отце. И если когда-то ее узнавали по нему, то потом его стали узнавать по ней. Между тем гениальность и рыцарство – разные воплощения духа, и одно не сводимо к другому»
Иван Цветаев не был профессиональным администратором, финансистом и архитектором. Он был, как пишет Смирнов, «зодчим человеческих отношений – архитектором невидимых душевных взаимосвязей, партнерств, симпатий, дружб». Как же хотелось бы мне, подобно ему, оглянувшись когда-нибудь на пройденный путь, смиренно и дерзновенно спросить самого себя: удалось ли то, к чему нас неустанно зовёт нас Господь – случилось ли воплотиться? И дать ответ.
Ему в этом однажды помогла поэзия, стихи Баратынского «На смерть Гёте».
«Один из учеников Цветаева вспоминал, что в 1913 году в совсем маленькой компании друзей “шепотком, немножко стесняясь”, Иван Владимирович стал читать это стихотворение вслух и в самом начале, когда дошел до строк:
Почил безмятежно, зане совершил
В пределе земном все земное! –
вдруг остановился и сказал: “А знаете, я сейчас переживаю это про самого себя. Я совершил все, что мог”».
…В конце этой баллады, размышляя о горнем, загробном мире, – приходящем на смену дольному, – поэт пророчит своему герою (и словно Ивану Цветаеву вослед за ним) так: «…к предвеченому легкой душой возлетит, и в небе земное его не смутит».
