Вечер воскресенья с Дмитрием Певцовым (12.05.2019)

— Добрый вечер, уважаемые радиослушатели. «Вечер воскресенья» на радио «Вера». Мы приветствуем вас, мой коллега Игорь Цуканов...

И. Цуканов

— Добрый вечер.

К. Лаврентьева

— И я, Кира Лаврентьева. По воскресеньям мы говорим о пути христианина в современном мире, говорим о приходе к вере, о том, как вера в Бога влияет на жизнь человека, профессиональную деятельность, на отношения с окружающими. У нас в гостях народный артист Российской Федерации, Дмитрий Певцов. Добрый вечер, Дмитрий.

Д. Певцов

— Здравствуйте, люди добрые.

И. Цуканов

— Дмитрий, расскажите, пожалуйста, о том, как вы познакомились с храмом.

Д. Певцов

— Ох, рассказ этот... Просто столько раз об этом рассказывал. Так получилось, что я пришел в храм гораздо позже, чем я крестился на самом деле. И крестился только потому, что вот жена меня уговорила, потому что надо венчаться. Ну с женой ведь так: это легче дать, чем объяснить, почему нельзя, — я так тогда считал. И собственно говоря, так я и пошел, покрестили меня, и потом мы венчались. Но в моей жизни, внутренней, по крайней мере, мало что изменилось, как я был грешником большим, так и остался. А по-настоящему в храм пришел уже, когда случилась беда в семье. И вот так оказалось, что мой мажорный образ жизни и образ мыслей, он вдруг оказался совершенно разбит, размолот, и я потерял совершенно почву под ногами. То что для меня было важно и то что я считал неким смыслом жизни, оно вдруг куда-то улетучилось. И в этот момент как раз мне попалась на глаза книга, тогда еще архимандрита Тихона, сейчас уже ныне митрополита Тихона (Шевкунова), «Несвятые святые». И вот она попала в нужное время и в нужное состояние души, очевидно. Я ее проглотил буквально и увидел, что есть, оказывается, другой мир, о котором я не подозревал. И раньше считал, что Церковь это совершенно такая атрибутика неестественная, что можно, так сказать, общаться с Богом, не ходя в храм никакой. И настолько меня поразил этот мир, что мне захотелось к нему как-то прикоснуться. Вот как какое-то такое, знаете, когда полюбишь какого-то артиста или вот что-то такое вот, хочется быть причастным, как-то познакомиться поближе, пообщаться, дружить домами. У меня было страстное желание, конечно, познакомиться с автором книги, с архимандритом Тихоном. И вообще как-то вот туда попасть. Я помню свое желание — это была зима, — прийти туда, в Сретенский монастырь, он был, прямо мы жили, в пяти минутах живем. И я как-то пришел первый раз тогда, сам по себе, тихонечко встал, то ли в шесть часов утра я пришел, а там закрыто, я не знаю, во сколько служба. В общем, еще час до открытия дверей этих был, я топтался там, как дурак. А потом попросил жену, мы стали туда ходить на службы, я ничего не понимал. И как-то я даже не помню, сколько раз мы успели сходить до того, как познакомились с наместником, тогда он был наместником Сретенского монастыря, владыка Тихон. И вдруг вот какой-то Божий промысл — мы вышли со службы, я ничего не понимал, что там происходит, стоял как дурак. И вдруг там кто-то говорит, вот, там владыка пришел, — увидели его из окна, — иди, иди там. Ольга меня вытолкнула, говорит: иди, подойди к нему сейчас, немедленно. И я подошел к нему, попросил просто поговорить. И он меня завел в братский придел, посадил, и я ему в двух словах рассказал, что вот такая у меня беда, и что очень понравилась книга. Я даже не помню, что я еще говорил. Он тут же позвонил, и пригласили, значит, нашего будущего духовника, с которым мы тут же познакомились, начали общаться. И через какое-то время, через несколько бесед, встреч с духовником, монахом Сретенского монастыря, у меня была первая исповедь настоящая и первое причастие. И началась моя другая жизнь. И собственно говоря, после этого я начал дышать. И через год, по-моему, я начал смеяться. А с тех пор храм Божий стал для меня такой потребностью. И хотя леность и прежние привычки — там 50 лет прожить по-одному а потом вот по-другому, — они тащат меня в обратную сторону, но потребность ходить в храм, она стала уже такой, почти на физическом уровне.

И. Цуканов

— То есть у вас произошло такое вот обращение практически сразу, да, не было такого кого-то длительного периода каких-то метаний, сомнений: ходить — не ходить, нравится — не нравится?

Д. Певцов

— Нет, сомнений не было никаких. Потому что я ощутил физически, что я просто начал жить. Я перестал жить, а когда я попал в храм, вот я помню, после причастия, как я вот именно в храме стал дышать, и у меня появилось дыхание, я понял, что я вдруг начал дышать воздухом, а до этого у меня там как будто несколько месяцев его не было в легких. Вот это прямо на уровне физики было. И я помню, что я был в таком каком-то, в такой эйфории от этой радости, от того что я начал дышать, жить там, смеяться, что огромное количество удивительных вещей стало открываться для меня там чуть не каждый день. Я болтал об этом без умолку везде и пытался всем рассказать, как нужно: бегите в храм, и вот...

К. Лаврентьева

— То есть неофитский период имел место.

Д. Певцов

— Ну да, был такой вот этот неофитский — то самое страшное слово, старинное, молдавское, — неофитский период у меня был точно.

И. Цуканов

— И как на это реагировали люди?

Д. Певцов

— Да я не помню, как-то, не знаю...

И. Цуканов

— Было неважно.

Д. Певцов

— Я не сильно обращал внимание. Мне нужно было отдать это все, вот отдать, отдать — и я отдавал.

К. Лаврентьева

— А сейчас есть какое-то непонимание со стороны коллег по цеху, может быть?

Д. Певцов

— Да я как-то...

К. Лаврентьева

— Вопросы, интерес.

Д. Певцов

— Нет, я вообще коллегами по цеху не общаюсь. У нас есть ряд людей замечательных православных, которые ходят в храм. И вот это, кстати, удивительно. Меня не интересует там, как другие, но я вдруг обрел каких-то очень близких мне людей, которые были ну обычные мои там товарищи по сцене, музыканты, актеры. А сейчас мы, у нас есть отдельная тема от театра, от производства, когда там, а музыкант один вообще в хоре поет в церковном, люди причащаются, мы поздравляем с праздниками друг друга. У нас появился свой клуб такой — извините за слово «клуб», — внутри театра, и это вот прямо... У меня друзей в театре нет, не было никогда практически. Ну да, не было, хотя мы в хороших отношениях. Но появились вот эти люди, у которых, у нас такая как бы есть тайна наша — радостная, веселая и очень приятная тайна. И это вот большая радость тоже в частности на работе.

И. Цуканов

— Вот эта радость, которая вас окрылила сначала, вы говорите, что начали дышать, это ведь часто там длится какое-то время, потом проходит, так бывает. И вообще очень многие люди воспринимают, ну такие не очень церковные, может быть, да, там воспринимают православие как такую вот мрачную религию, где там надо поститься, молиться...

К. Лаврентьева

— И одни запреты.

И. Цуканов

— Да, что ничего нельзя. Но вот этот источник радости, он у вас по-прежнему остался, да?

Д. Певцов

— Да, конечно, он остался, остается, и он будет у меня. Просто в какой-то момент пришло четкое понимание, что быть православным — это значит работать над собой. И вот тут, конечно, вот эта радость, чтобы опять ее получить, она требует работы. Ну я как бы пришел давно уже к тому, вот у нас 28 лет как мы с Ольгой познакомились. И жизнь довольно долго вместе, она меня научила тому, что любовь, прежде всего, любовь это работа. И работа над самим собой, прежде всего. Потому что не переделывать твоего человека близкого, твою половину, а себя нужно переделать, себя нужно учить смиряться, себя научить терпеть — и это всю жизнь, и можно так и не научиться. Но это самое главное. Но в ответ бывает такая радость, которую ты не придумаешь, не смодулируешь, и ее нельзя купить. Совершенно удивительные мгновения какие-то и минуты, часы счастья в результате этой работы. И здесь то же самое. Я понимаю, что вот этот внутренний какой-то механизм этой работы, внутреннего труда над собой, он не всегда дает видимый результат, и ты их не слышишь, не чувствуешь. Но вдруг иногда что-то происходит с тобой, и ты понимаешь: ах, очевидно...

И. Цуканов

— Что-то все-таки поменялось.

Д. Певцов

— Что-то во мне меняется, да. Ну потому что я за собой наблюдаю — это еще моя профессиональная деятельность такая, — как я реагирую на что, как у меня происходят там эмоциональные процессы. И я очень четко, ну если внешний вид, допустим, я перестал материться тут же. Вот мне это, оно прямо вот как будто...

К. Лаврентьева

— Отшибло.

Д. Певцов

— Этот язык, хотя и так-то я не сильно употреблял эти выражения, но иногда в анекдотах там, для сильного словца, изредка так, можно было. И эта вот такая видимая как бы, физическая для меня часть, которая была отсечена, потому что грех, нельзя, это антимолитва. Хотя беда в том, что на сцене приходится иногда делать, я это максимально сокращаю, но бывают тексты, в том числе в Ленкоме, на грани какие-то. А вот другие изменения — это очень все со скрипом, но когда они происходят, это очень радостно. Я наблюдаю за собой, думаю: Господи, спасибо! Не знаю, за что мне это, но я понимаю, что вот что-то куда-то я чуть-чуть поднялся, чуть-чуть за уши себя вытащил, но радости тут огромное количество. Вот у меня, допустим, радость, я много очень езжу, очень часто одним днем, и бог знает куда летим там, четыре-пять часов куда-то на восток. Прилетаешь — вместо того чтобы спать в это время, ты летишь, ты прилетаешь —уже нужно вставать. И если я там не завтракаю и не иду как-то, значит, валяться, чтобы привести себя в порядок перед концертом, а иду в храм ближайший на литургию и как-то там успеваю там, может быть, подготовиться и если я успеваю еще причаститься — это самые атомные концерты. То есть энергии столько — никакой сон, никакая физкультура не может дать вот того, что Господь дает. И музыканты, которые там, ну у нас есть ребята православные, ну как-то спокойно к этому относящиеся, они так, я понимаю, мне в спину смотрят, думают: откуда это у него, чего так прёт на самом деле? Радости огромное количество. Но и становится труднее. Труднее, потому что возникает привычка. Я совсем недавно в этом мире. А моя жизнь, она не становится менее загруженной. И чтобы вот в этом моем диком графике еще заниматься тем, чем должно в основном заниматься, это, конечно, сложно. Нужно себя заставлять и это требует волевых усилий.

К. Лаврентьева

— Сразу прошу простить меня за этот вопрос. А когда человек находится в тяжелейшей скорби, он может на самом деле очень сильно метаться и побежать куда угодно. Вы сразу по-мужски пошли в Сретенский монастырь, к отцу Тихону, выбрали Русскую Православную Церковь — почему? Почему православие? Вот для человека, который вообще ничего об этом не знает, он ведь может спросить: а почему вот, например, не католицизм, не психологи, не буддизм, который сейчас очень в моде, медитации разные, техники? Все-таки актерская среда, она же очень подвижна в этом плане — в плане мировоззрения, в плане поиска духовного.

Д. Певцов

— Я не знаю, ну если там мне-то лично повезло. Но сейчас я понимаю, что это единственный путь, и что именно православная вера, она истинная. Если бы сейчас было второе пришествие, я думаю, католикам, протестантам и инославцам другим было бы, я думаю, несладко. Хотя в православии тоже разные люди встречаются. Я не знаю, я не богослов, мне сложно. Хотя одно время я года два, по-моему, слушал лекции Алексея Ильича Осипова и просто в каком-то бешеном восторге: как просто он рассказывает о том, что верно. У меня было дикое желание маме это поставить, но вот не складывается пока. Мне сложно объяснить, я понимаю, что я там, где должно быть верующему человеку, больше нигде. У меня такое ощущение, что все остальные виды вероисповедания, они дают человеку какие-то лазейки, дают возможности не работать над собой. Ну как-то вот все там либо так, либо здесь — как-то все проще, я не знаю, мне почему-то кажется так. А здесь все очень честно, а при этом ты свободен. То есть ну да, не хочешь — не это, Господь дал нам свободу, абсолютную свободу выбора. Кстати, удивительно, я это начал понимать последнее время, что этот выбор, он прямо каждую секунду. Начиная от того, проехать на желтый или не проехать, и заканчивая глобальными вещами. Не хотелось бы никого агитировать из тех, кто слушает нас сейчас, но у меня на уровне вот моего ощущения внутреннего какого-то, человеческого, я не знаю, душевного, мой храм именно православный и другого я не представляю.

И. Цуканов

— Это «Вечер воскресенья» на радио «Вера». В студии моя коллега Кира Лаврентьева, я Игорь Цуканов. И у нас в гостях сегодня Дмитрий Певцов. Дмитрий, скажите, пожалуйста, вот вы в одном из интервью сказали, что сейчас, когда вы выбираете постановки, в которых участвуете, для вас очень важно, чтобы они несли вот какую-то как раз опять-таки радость. Радость, добро, свет — ну такие банальные слова, ну вот я примерно понимаю, наверное, о чем вы говорите. А как вы их выбираете? И ведь наверняка часто приходится идти на какие-то не то чтобы компромиссы, но как бы взвешивать на весах, да, вот а достаточно ли здесь этой радости, достаточно ли здесь этого света. Вот как происходит этот выбор?

Д. Певцов

— Наверное, все-таки меня вот Господь балует, что у меня таких жестких выборов не было. Но самый сложный выбор у меня, конечно, в театре в родном. Потому что есть учитель мой, Марк Анатольевич Захаров, у которого я не учился, но которого считаю своим учителем главным в театре. И он, то есть я во многом с ним не согласен по поводу вообще, так сказать, отношения к миру, там к власти, в частности. И вот отказываться от его предложений мне сложнее всего. Потому что ну как, он мой учитель, мой авторитет. И это мой театр, то есть ну я служу там и обязан исполнять некие обязанности: тебе дают роль и ты должен играть. Но были случаи, я действительно отказывался и говорил, что я, простите, вот это, я человек православный, вот это я не могу.

И. Цуканов

— Вы не можете почему, потому что персонаж совсем не подходит?

Д. Певцов

— Да.

И. Цуканов

— Или потому что вы не можете найти в этом человеке вот...

К. Лаврентьева

— Смысл для себя.

Д. Певцов

— Нет, ну вот последний раз крайний, когда я отказывался, потому что это было произведение Владимира Сорокина, к которому я отношусь... определенно. Мне не нравится очень этот автор. Он резко талантливый писатель, но он мне не нравится, мне кажется, его произведения возбуждают в людях что-то низменное, там какая-то бесовщина сидит там, я не знаю. Дай Бог, чтобы я ошибался. Но Марк Анатольевич взял произведение одно его, сейчас вот второе репетирует. И когда мне предложили определенную роль, я понял, что вот это я просто не смогу, начиная от характеристики этого героя, заканчивая тем, чем он занимается. И я просто пришел, сказал: простите меня, Марк Анатольевич, я вас люблю и уважаю, но это я не могу играть. В итоге я сыграл там другую роль, и мне кажется, что в этом спектакле есть свет, он такой неопределенный, и надежда, не явный. Но там есть то, ради чего его в принципе надо было сделать и ходить на него. А на самом деле, что получится — в кино-то вообще непонятно, снимают одно, а получается другое. Поэтому я здесь крайне острожен и почти перестал сниматься. В театре есть возможность как-то что-то вот, с опаской, но выбирать.

И. Цуканов

— И внести от себя.

Д. Певцов

— От себя внести, вот сейчас я не знаю там, что из этого будет, странная вещь. Я репетирую в спектакле, в новом спектакле роль Сталина, Иосифа Виссарионович Джугашвили. И я понимаю, что существует текст и существует совершенно авторская позиция режиссера по поводу этого персонажа. И есть пласт информации, который он переварил. Я залез в свои источники и понимаю, что эта фигура совершенно неоднозначная, так же как Распутина фигура неоднозначная, и огромное количество мифов и там и там. И я не могу, меня там спрашивал мой друг, который мне дает эту литературу, герой России, Евгений Конопелькин спрашивал, он говорит: а ты можешь там что-то, ну как бы текст поменять? Я не могу поменять текст, допустим, ну почти не могу. Но я могу играть в той режиссуре и в том рисунке, с тем текстом, который у меня есть, но с определенным отношением к этой исторической личности. И это уже будет нечто другое, чем если бы я играл просто, как ну выполняя банальный режиссерский замысел. То есть каким-то образом я могу менять, хотя бы внутренне.

К. Лаврентьева

— А насколько влияет на вас — вот так вживаться в роль какого-то очень неоднозначного человека?

Д. Певцов

— Никак не влияет.

К. Лаврентьева

— То есть это не повреждает вас вообще внутренне...

Д. Певцов

— Нет-нет.

К. Лаврентьева

— Вам удается как-то держать броню внутреннюю.

Д. Певцов

— Ну я же профессионал, я уже тридцать, сколько там лет уже на сцене, не помню, сколько — это моя работа. То есть я выхожу на сцену и кем-то становлюсь, но при этом существует абсолютно стопроцентный контроль. Если его нет, значит я уже, надо к психиатру идти.

К. Лаврентьева

— Я почему спрашиваю, ведь мы знаем примеры, прежде чем играть монаха, человек какое-то время может пожить в монастыре. У нас есть небезызвестный фильм, когда актеры именно так поступали. Поэтому я и спрашиваю: когда ты играешь персонажа, прошу прощения, человека, который очень неоднозначный, насколько ты вживаешься в него, насколько ты погружаешься в его образ?

Д. Певцов

— Ну что касается, у каждого свой способ работы. Для меня погружение в образ это моя фантазия и количество человеко-часов, которые я провел с этим образом на сцене. Что касается кино, там в основном все гораздо проще. Хотя к одной картине готовился там специально, несколько месяцев посвятил там, ну может быть, технически там нужно было знать, что это такое, что такое снайперская работа. И я и стрелял, и изучал, и общался с людьми, ну просто нужно было понять. Но речь шла не о характере, а именно о профессии. А что касается характеров — фантазия наша, она иногда гораздо богаче там сотни томов, которые ты прочтешь, и это ничего не пригодиться. Ну хотя у каждого своя история, каждый по своему работает.

И. Цуканов

— А вы говорили о том, что бывают все-таки такие ситуации, когда сложно себя на сцене, ну так сказать, выразить свое отношение. И отчасти поэтому, если я правильно понимаю, вы вышли, вы создали вот этот новый проект музыкальный, ну он уже не очень новый, да?

К. Лаврентьева

— «Певцов-театр», если я не ошибаюсь.

И. Цуканов

— Для чего он вам понадобился? То есть как через музыку — я же так понимаю, что это в основном не столько общение, ну не столько разговор, да, с людьми, сколько общение через музыку, — вот как музыка вам помогает выразить то, что сложно выразить через театральную сцену?

Д. Певцов

— Дело в том, что очевидно, с возрастом и опытом появилось желание не играть очередную роль какую-то, путь даже очень хорошо или как-нибудь, а общаться с людьми. Есть вот потребность что-то рассказать о том, что ты знаешь хорошо и поделиться тем, что тебя волнует там, радует, бесит. В роли действительно это сложно очень сделать. А в музыке проще, потому что те произведения, которые мы поем, которые мы выбираем, которые я выбираю, которые пишутся, и внутри коллектива пишутся, они как раз являются таким поводом поговорить. Мало того, помимо песен мы сделали ряд таких уже модификаций, то есть началось со спектакля «Откровение», потом «Неожиданно 55», который был в прошлом году. И сейчас это называется «То, что я должен сказать». Удивительно совершенно, я даже не подозревал, вот у меня жена, конечно, гений, она иногда предвидит. И говорит: ты просто поговори с людьми, расскажи о себе. Я говорю: кому это интересно? Вот Дмитрий Певцов, его детство, его предки — кому это надо вот эти... В итоге родилась такая форма, она сначала называлась «Откровение», она действительно была очень откровенной, потому что я говорил с людьми о том, о чем в принципе ну у каждого есть какие-то первые детские грехи, которые он помнит. Все проходили через детство, через юность, через первую любовь, через какую-то зрелость. Почти все проходили через смерть, кого-то хоронили, у кого-то кто-то умер, кого-то больнее ударило, кого-то меньше. И у меня вот каждый такой так называемый моноспектакль музыкальный — есть музыка, то есть есть песни, которые являются, либо они открывают тему какую-то, либо закрывают, либо являются подтверждением того, о чем я говорю. А при этом я разговариваю с людьми о том, что со мной произошло в жизни, рассуждая при этом, ну потому что текста нет никакого. Вот есть блистательный Женя Гришковец, который написал свои спектакли и играет их по написанному. У меня нет, у меня есть тема. И удивительно, что в какой-то момент понял, что такого внимания я никогда не испытывал, потому что люди перестают удивляться: ух ты, а у Певцова так было... ой, какой он откровенный. А люди начинают думать о себе, о своей жизни, о том, о чем я говорю, а он себе, допустим, боится признаться, этот человек. Или о том, что я в частности там говорю и о том, как я потерял сына, и о том, как я в итоге вернулся, то есть что со мной было, и почему в итоге я выжил. И пою песню Гарика Сукачева, посвященную сыну, допустим. То есть это максимально открытое общение, вот как будто мы сидим за столом, там выпили одну, вторую, третью, четвертую, и завязалось. А потом мы в купе едем, да, а потом он сошел на своей станции — мы с ним никогда не встретимся, и поэтому можно вывалить все каждому.

К. Лаврентьева

— Эффект попутчика.

Д. Певцов

— Да. И вот такая история, что я вот в этих, это не всегда просто, конечно, и это нельзя говорить каждый день. Но за счет музыки, за счет некоей формы музыкальной и за счет действительно моей предельной откровенности, хотя она тоже ну ограничивается какими-то вещами, я понимаю, что есть вещи, о которых не надо с людьми вот так разговаривать, есть что-то совсем сокровенное. Но эта возможность у меня и в том числе услышать. Я иногда задаю вопросы, кто-то реагирует в зале. У нас такая идет совершенно живая беседа, хотя в основном люди молчат, как вкопанные сидят там полтора часа. И это удивительное совершенно молчание. И здоровые мужики челябинские выходят со слезами на глазах: что ты с нами сделал? Вот это, когда я пытался об этом с Марком Анатольевичем говорить, он говорит: ну Дмитрий Анатольевич, можно в другой город уехать, — конечно, люди будут сидеть, слушать. Ну не знаю. А кто-то называет даже это проповедью или исповедью, я не знаю.

К. Лаврентьева

— «Вечер воскресенья» на радио «Вера». У нас в гостях Дмитрий Певцов, народный артист России. С вами мой коллега Игорь Цуканов и я, Кира Лаврентьева. Мы вернемся через несколько минут.

И. Цуканов

— Мы возвращаемся в студию. У нас в гостях сегодня Дмитрий Певцов. В студии моя коллега Кира Лаврентьева, я Игорь Цуканов. Дмитрий. Мы говорили до перерыва о ваших выступлениях, которые некоторые называют исповедями. И вы сказали, что люди сидят как вкопанные и, как правило, молчат. А мне кажется, что, наверное, довольно трудно вот так вот выкладывать себя наружу перед большим количеством людей, не получая никакой реакции. Все-таки, наверное, какая-то реакция есть, вот нужна какая-то обратная связь или необязательно?

Д. Певцов

— Да есть. Ну как, если люди молчат — это гигантская обратная связь. У меня большой опыт сценический и я понимаю, что такое пауза, что такое люди молчат и как они молчат. Люди могут сидеть, и в это время кто-то повернулся, кто-то почесался. А когда люди сидят без движения, в полнейшей тишине и слушают — ну я знаю, есть такая тишина, которую заработать очень дорогого стоит. Общение есть всегда. Я через какое-то время слышу, чувствую, как дышит зрительный зал. И дальше там есть авансы некие странные, потому что когда люди тебя встречают прямо: а-а-а!.. — ты расслабляешься внутренне и можешь потерять этот зал. А вот когда он трудный, когда не сразу собираешь его... И потом зрительные залы разные. У меня, говорю, из моего опыта гигантского, то есть зритель в пятницу и понедельник это просто различные люди. Вот если взять одних и тех же людей, вот эти семьсот человек, они пришли в пятницу и потом этих же собрали, и там через полгода они пришли в понедельник — это будут другие совершенно люди.

К. Лаврентьева

— Почему?

Д. Певцов

— Потому что подсознательно пятница это конец рабочей недели и впереди суббота, воскресенье — другое совершенно психофизическое ощущение, что а потом еще будет суббота, то есть ожидание выходных. А понедельник — это люди уже, или воскресенье, кстати, тоже — напряженные люди. Я просто умею работать со зрителем, и разные паузы, я, собственно говоря, сам выстраиваю программы наших песен, как мы поем, что поем, в какой последовательности и что я там, какие подводки. Потому что я читаю стихи, в том числе и которые являются подводкой. «Подводкой» — это одно слово.

И. Цуканов

— Песни, которые звучат, вы выбираете сами?

Д. Певцов

— Да, я выбираю сам. Иногда они выбирают меня, потом входят в мой репертуар совершенно неожиданно. И есть песни совершенно неожиданные для меня, которые я никогда не взял бы и не стал петь. И было таких много случаев, когда мне предлагали спеть одноразово, и потом я брал эту песню в группу, у нас сейчас порядка 60 произведений, которые мы варьируем в зависимости от того, что нужно. И такое странное, мы вот, хочется похвалиться, но у меня такое ощущение, что я не знаю, кто делает вот это что-то подобное. Потому что у нас не авторское пение, я не автор-исполнитель, и у нас абсолютная эклектика — вот от Шекспира на музыку Таривердиева, Денис Давыдов, серебряный век, лучшие советские произведения, современный рок-н-ролл, православные молитвы там, ну вот почти такие душеполезные песни, авторские совершенно вещи, романсовые, и все это — то есть полное разностилье. Высоцкий, огромное количество Высоцкого — это моя личная любовь, великий совершенно человек, великий поэт русский. И при этом у нас нету чёса — ну чё вышли, поем. Я видел людей, которые там зарабатывают деньги музыкой. А у нас получается, все, как и я, работают в разных местах, но вот когда мы собираемся, мы как-то все отдыхаем почему-то, всем хорошо. И вот сейчас устоялся уже коллектив, каждая встреча радостна. Вот мы радуемся оттого, что мы вместе работаем, и мы честные. У меня нет, я могу быть уставший там или не в голосе, но каждая песня это маленький спектакль, в котором я честно пытаюсь с людьми поделиться тем, что меня вот, я уже говорил, лично волнует, по-плохому или по-хорошему волнует.

К. Лаврентьева

— Вы очень открыты, Дмитрий, и ведь для артиста это довольно редкое явление. В своих социальных сетях вы даже не скрываете того, что отпуск иногда можете провести в монастыре. Вот последнее лето, я насколько помню, он был с вашим сыном...

Д. Певцов

— Что скрывать, это же...

К. Лаврентьева

— Ну далеко не все настолько открыты. Поэтому, почему я спрашиваю, когда вы приезжаете в монастырь, там ведь очень много людей, которые, скорее всего, вас узнают. Как вы справляетесь вот с этим, с некоей своей публичностью в каких-то местах таких, духовного скопления людей?

Д. Певцов

— Вы знаете, я езжу в метро. И совершенно ну мало там кто обращает внимание. Я к этому отношусь, ну это часть, ну как-то получилось, я когда-то в юности этого хотел сильно, я это получил. А у любой палки, как известно, два конца. Что касается монастыря, там я меньше всего по этому поводу мучился. То есть я не мучаюсь, я принимаю спокойно это. В монастыре у меня было, ну там смешные ситуации, когда мы работаем там уже несколько дней, и там таскаем что-то, там грязные все. И идет экскурсия очередная, и вдруг люди перестают слушать экскурсовода и начинают...

К. Лаврентьева

— Все смотреть на Дмитрия Певцова.

Д. Певцов

— Смотреть на меня и понимать... То есть нет, они, ну чтобы у человека сложилось все, тот человек, которого из телевизора, которого он видел, тут он копается в грязи, что-то поливает, это нужно чтобы сложилась эта мозаика. И люди стоят в этом недоумении. А я-то не обращал внимания. Мне мой сын рассказывал все время и хохотал над этим. Ну я не знаю, ничего в этом страшного нет, мне кажется.

К. Лаврентьева

— Я докручу вопрос: а может быть, люди хотят как-то поговорить с вами не как с актером, а как с верующим человеком? То есть сначала вы привлекаете внимание как актер, а потом вы просто становитесь им интересны, вы сами. Вот есть такой момент?

Д. Певцов

— А такой момент у меня есть в социальной сети, которую я сейчас завел, Инстаграм (деятельность организации запрещена в Российской Федерации). И я первое время не понимал, как, что. Я понимал, то есть мне нужно было там наш проект — «Певцов-театр», «Певцов-оркестр» — это уже, так сказать, ответвление от «Певцов-театр». И мне сказали: нужно вести социальную сеть, привлекать к себе и, соответственно, к своему проекту. И я, как честный, взял, завел, и долгое время я не понимал, как люди каждый день выкладывают что-то: я пошел туда-то, выпил это, съел то-то, — и у меня не было желания, я никак. А потом вдруг я в какой-то момент я понял, что я могу с людьми общаться в Инстаграме (деятельность организации запрещена в Российской Федерации) так же, как я общаюсь с ними со сцены. И вот у меня возникает момент какой-то, мне что-то хочется сказать, рассказать, обсудить — что-то меня задело, что-то меня очень порадовало — и я с людьми об этом говорю, и в этом есть моя доля искренности. Я не придумываю себе: а вот я себя сейчас так сниму, и будет так клёво, а потом там — а, сзади что-то выскочит, и будет хороший пост, и у меня будет много лайков. Я понял, что это ну не мой вариант. И что касается общения с людьми, у меня есть отдельная моя радость —ну это такое опять хвастовство, тщеславие, но когда я в других городах попадаю в храм, и вот это, честно говоря, прямо до слез: когда я стою там на службе, и ну вдруг там в конце или в середине службы люди подходят и говорят: спасибо вам, Дмитрий, что вы с нами. И это вот я сейчас вспоминаю, у меня перехватывает горло. Потому что я занимаюсь вот этой своей профессией такое количество времени, но та радость, которую я испытываю, когда мне люди это говорят — просто они меня за своего принимают, что я здесь с ними, на службе, — это безумная совершенно радость. Это, конечно, круче любых аплодисментов, вот когда там зал встает, еще что-то. Вот радость. Вспомнил.

И. Цуканов

— Дмитрий, вот вы сказали еще такую важную, мне кажется, вещь, что людям важно узнавать в чужом опыте, в чужих каких-то жизненных историях свои истории, самих себя. А собственно говоря, почему, как вам кажется, почему это так важно?

Д. Певцов

— Потому что человек за последние пять тысяч лет не изменился. И ну в общем и целом все мы проходим через какие-то жизненные, ну чуть-чуть разные, но очень много повторяется у людей, как это говорят, не учатся на чужих ошибках, не учится человек, нужен свой опыт. Но получается, что очень много, ну допустим, у людей моего возраста, очень много похожего в их детстве, в школе, в средней школе. Очень много похожих ситуаций, люди примерно одинаково взрослеют, примерно одинаково открывают мир. И очевидно поэтому люди то, что я им рассказываю, принимают на себя. Но это касается, наверное, больше все-таки людей, которые примерно со мной, плюс минус, одного возраста. Вот сейчас у нас студенты, уже второй курс, второй поток мы набрали, даже они различаются — пять лет разницы. Первый поток родился, еще они родились в середине 90-х, а вторые в начале двухтысячных — это разные люди уже. И они в разных странах родились. А вот мои там, они все в Советском Союзе родились, поэтому очевидно. Но удивительное дело, поскольку зал, который приходит на мои выступления, совершенно разнородный, и много молодежи и, конечно, девушек много, но вот люди сидят плотно, и общая эмоциональная структура, которая завладевает зрительным залом, не все так включаются, да, особенно молодежь. У них другие ритмы и они привыкли к клипам, руки заняты компьютером. Но они, их заражает включение более старшего поколения, они начинают вместе с ними. Ведь вот совершенно четко понятно, когда зрительный зал неполный, его взять гораздо сложнее, чем когда сидит плотно, когда все места заняты — ну это уже такая наша...

И. Цуканов

— Цепная реакция такая.

Д. Певцов

— Ну да, потому что некое биополе, вот эта атмосфера рождается. И чем зал плотнее сидит, тем больше это работает.

И. Цуканов

— Просто мне так кажется, что вот когда люди узнают себя в другом человеке, это еще показывает им, что они не одни — это такое противоядие от одиночества, вообще говоря. И вот то что вы рассказываете, что люди подходят к вам в храмах и говорят: спасибо, что вы с нами — это тоже из этой же серии, похоже. То есть люди понимают, что вот этот человек, которого они видели в телевизоре, он в общем...

Д. Певцов

— Нормальный.

И. Цуканов

— Он тоже живет той же жизнью отчасти, что и мы, и у нас главное в нашей жизни, оно общее.

Д. Певцов

— Вот у меня, кстати, я прошу прощения, что перебиваю, вот в этой социальной сети очень ну встречаются вот именно такие отзывы: ух, оказывается... Я выкладываю какие-то вещи, связанные с храмом, с православием — и есть очень хорошая реакция, а есть типа: «о-о... да ты эрпэцэшник!», типа: «а-а... да ты продался! и сколько тебе платят?» — и такие встречаются ребята, всякие. Ну...

К. Лаврентьева

— Вас это не ранит? Вообще, как вы справляетесь с негативом вот этим в социальных сетях? Такой вопрос, наверное, популярный.

Д. Певцов

— Да, задевает, конечно, меня это. Когда ну читаю и вдруг нарываюсь. Там все: «о, о» — в общем, хорошие, хорошие, и вдруг — бац! — такой. А ты с открытой душой радуешься, и тут тебе консервной банкой пустой в лоб — бум! И сразу хочется: я тебе сейчас... А я могу ответить язвительно, с юмором. Но вот если я останавливаюсь... Вообще нужно, когда гнев, вот всем советую подождать, товарищи. Подождите. И очень часто, а самый страшный удар — это вот когда мы с женой появляемся там, и пишут, начинают исходить ядом одинокие женщины.

К. Лаврентьева

— На жену. От зависти, да?

Д. Певцов

— Я вот желаю им мужа хорошего, но вот ну что только не пишут... Ну дай Бог им всем здоровья. Но я вижу вот одиночество, обиду, что не я жена Певцова. Ну и какую-то другую обиду. И я понимаю, что любая агрессия, любой яд это следствие собственной слабости, собственного отсутствия почвы под ногами, собственной болезни, беды какой-то внутренней. Самое главное, конечно, одиночество — это беда. Одиночество с человеком творит страшные вещи. Я не представляю, если бы это меня коснулось, где бы я был, не знаю.

И. Цуканов

— Среди вот людей актерской профессии ведь одиноких, как я понимаю, ну так, внутри себя одиноких довольно много. Или не совсем?

Д. Певцов

— Я не знаю. Не знаю. На самом деле наша профессия, с одной стороны, может, среди шахтеров еще больше одиноких. Я не в курсе. Наша профессия, просто мы на виду и вроде как-то торгуем своими чувствами. Как мне сказал один монах очень хорошо, говорит: вот что ты делаешь? Я говорю: я актер. То есть ты, значит, выходишь на свет, вот на тебя все светит, люди в зрительном зале сидят, а ты все свои страсти наружу и торгуешь ими. И это отчасти так. Это у меня отношение к профессии, оно серьезно поменялось, когда вот я стал ходить в храм. А у нас разные люди бывают, разные. Есть светлые, прекрасные, а есть которые ставятся в этой профессии и вне ее, что я очень не люблю, и в себе это ненавижу. Ну не знаю насчет одиночества. Бог его знает. Вот я знаю, что у меня полное ощущение, извините, я говорю со студентами: вот есть Чарли Чаплин, а есть Майкл Джексон — два человека, которых знает весь мир. Весь мир их знает. Вот у меня стойкое убеждение, что Чаплин был счастлив, а Майкл Джексон —нет.

К. Лаврентьева

— А почему?

Д. Певцов

— Почему?

К. Лаврентьева

— Говорят же, что клоун это очень грустный человек в жизни.

Д. Певцов

— У Чаплина было столько любви — детей, жен, — он был окружен любовью везде. А Майкл Джексон, он, мне кажется, был счастлив только на сцене.

К. Лаврентьева

— Был одинок?

Д. Певцов

— Да, у меня полное ощущение, что был одинок. И жил одиноко и умер одиноко ужасно. И я не знаю, вот у Высоцкого есть: «Мне есть что спеть, представ перед Всевышним, мне есть чем оправдаться перед Ним...» Я не сужу, но у меня такое ощущение, что там большой вопрос с этим.

И. Цуканов

— Это «Вечер воскресенья» на радио «Вера». В студии моя коллега Кира Лаврентьева, я Игорь Цуканов.

Д. Певцов

— Привет, ребята.

И. Цуканов

— У нас в студии Дмитрий Певцов, народный артист Российской Федерации.

Д. Певцов

— Который всех загрузил.

И. Цуканов

— Дмитрий, вы уже довольно давно вместе с вашей супругой, Ольгой Дроздовой, занимаетесь тем, что преподаете актерское мастерство. И вы вот уже сказали, что разные курсы это, в общем, разные поколения ребят, разные, так сказать, взгляды. А в чем это выражается? И вообще вот что бы вы могли сказать о вот этом новом поколении будущих актеров — что для них важно, зачем они приходят в эту профессию?

Д. Певцов

— Я не понимаю вообще, куда и зачем они приходят. Я помню, зачем я пришел, полностью не понимая, что это за профессия. Но когда я был молодым человеком, заканчивал школу, то есть актеры — это были небожители. И фотографии там любимых актеров можно было в киоске купить и где-то дождаться на служебном входе, и тебе сделают автограф — это круто было неимоверно. В мое время наша профессия совершенно девальвировалась. И позвать там известного человека за деньги к себе на свадьбу, на день рождения совершенно просто. Я не понимаю, зачем они идут. Внутренние ощущения какие-то, что вот это мое место? Потому что актерская работа, мы-то видим ну по телевизору там и в кино — это не то что верхушка айсберга, это та песчинка, которая залетела на верхушку этого айсберга. А весь этот айсберг — это вот не сложившиеся или люди, которых никто не знает, никогда не узнает. Которые пашут в театре до пенсии, иногда даже на главных ролях, но их знает местный там театр какой-то, городок, в котором они работают. Это кто же сказал, по-моему, Евгений Павлович Леонов что ли, по поводу вот хочется быть артистом или нет. Вот представь: если ты закончил институт, ты поступил, ты закончил институт, уехал в маленький-маленький город и попал в самый-самый захудалый театрик и ждешь, когда тебе в этом захудалом театре дадут роль — вот это твоя судьба актерская. Если ты представишь это и захочешь идти в профессию, очевидно, ей нужно заниматься. Кто идет к нам — я не знаю. И вообще я вот пытался, они как-то, они разные вот, первые (кстати, сегодня встретили Сережу Одуванова) — они вышли, они почему-то за два года стали все моложе выглядеть, почему-то лучше. Мы их так мучили. Я не могу понять разницы, но мне кажется, вот что важнее — важнее, что мы не пытаемся из них сделать артистов. Хотя основное мы отдаем — то, что мы умеем, то что мы знаем в этой профессии, то что нам кажется правильным. Но одна из главных задач, и Ольга об этом вот часто говорит — она, конечно, прирожденный педагог, не зря закончила магистратуру и уже ряд спектаклей поставила, — мы воспитываем не актеров, а правильных зрителей. Очень важно ну за эти четыре года, чтобы они поняли, насколько эта профессия опасна, и насколько нужно быть человеком, чтобы в этой профессии не потерять свое лицо. Это очень важно. И я все время говорю вот об этом, я сейчас повторюсь. Я помню, в своем детстве, в юности было огромное количество популярных артистов, которые снимались в кино, но любимцев, вот которых любили все — Леонов, Папанов, Миронов, Евстигнеев, Пельтцер...

К. Лаврентьева

— Вицин.

Д. Певцов

— Вицин, Никулин — их вот...

К. Лаврентьева

— По пальцам пересчитать.

Д. Певцов

— Ну где-то да, они были вот безоговорочно. А почему? Потому что помимо всего, вот что бы они ни играли, там было их человеческое и душевное естество. Вот я не побоюсь этого слова, они были православные по душе, они излучали свет, они были такие люди. А информация, ну идущая со сцены, она бывает разных уровней — очень мощная энергетическая, бывает на очень тонком уровне, который невозможно прочитать или записать. Но когда рождается чувство любви к актеру, независимо от того что он играет, это говорит о качестве его души. Вот об этом мы и с детьми нашими, как мы их называем, разговариваем. И пытаемся прежде всего, чтобы они были человеками. Артистов гениальных очень много, а вот людей среди них вот по пальцам перечесть.

К. Лаврентьева

— Если продолжать вот эту тему взаимодействия с детьми, как вы их называете. Три дня назад вышел фильм «На Париж», с вами в главной роли, где вы играете главную роль. А вот по поводу патриотизма, Дмитрий, вы вообще касаетесь этой темы в общении со студентами?

Д. Певцов

— Да, пытаюсь об этом с ними общаться. И тема важная, наиважнейшая. И в какой-то момент я понял, что ну вот, как называют, поводы для патриотизма в нашей стране сейчас: спорт, армия и православие. Мы были на матче «ЦСКА» —"Динамо«, первый раз в жизни я попал на футбол. Я понял, что Центральный спортивный клуб Армии — как раз два повода — там и армия и спорт вместе. А так вот любовь к родине, конечно, это самое, наверное, самое трудно... как это, назвать, воспроизводимое чувство что ли. И когда оно рождается, и из какого-то зерна оно рождается, очень трудно понять. Ну мне лично трудно понять. Но вот эти вещи, и в том числе фильмы о войне, о Великой Отечественной войне, и то чувство, когда я испытываю, вот это, когда наши спортсмены стоят — мы в Турине были на Олимпиаде, значит, на пьедестале почета, на первом, и звучит гимн России. И слезы стоят в горле, я испытываю гордость, что я тоже россиянин и это наш спортсмен — это и есть любовь к родине, ну это как бы ее проявление. Но когда-то они должны родиться. Мне повезло, я был на открытии Олимпиады в Москве в 80-м году — это вообще, мое прошлое, я понимаю, состоит больше не из событий, а из ощущений. И вот это ощущение, когда ну там же все выходили команды, выстраивались. И последней выходит на стадион команда Советского Союза. И когда диктор объявляет: «На стадионе команда — я в своем спектакле рассказываю, — Союза Советских Социал...» — и дальше не было слышно. Потому что сто тысяч людей — а я был, мне было 16 лет, 15 — я помню, что меня что-то подняло, и вот пока шла команда несколько минут и занимала свое место, стадион висел в воздухе. И это был вот какой-то крик радости, гордости. У меня волосы все стояли дыбом, вот такие мураши огромные, слезы из глаз. Потому что это была гордость за нашу команду, и вот это было выражение любви удивительное. Надо, я не знаю, вот что касается фильма «На Париж», он сделан совершенно не по канонам клише наших экшн-фильмов, в том числе военных, но там есть удивительная тема надежды. Вот он хотел сделать, Сергей Эдуардович Саркисов об этом. Ведь там удивительное совершенно дело: там война закончилась, то есть там начало фильма — короткий эпизод военный, потом он попадает в госпиталь и все. А дальше война закончилась, и вот то, та страшная работа, которую люди делали, ведь что происходит, они четыре года, кому повезло, четыре года они шли, и каждый день их могли убить. И они шли, и они знали об этом, не знали, дойдут или нет, и вот — бац! — эта работа закончилась. То, ради чего они были готовы отдать все, закончилось. И начиналось что-то другое. А что другое — непонятно. И тут появляется такая бешеная идея: а махнем на Париж! То есть вот эта странная история, ведь это же история правдивая, то есть этот человек был, Милюков, и он действительно, эта действительно история с ним случилась. Но вот об этом, мне кажется, мало кто рассказывал, об этом состоянии людей, которые мы в военной форме, но уже мы не воюем. Мы выдыхаем. Мы сделали это дело, и нам все можно. Ну по-хорошему можно. Хотя я слышал, что был Жукову приказ: на две недели войскам можно все там, вообще все, а потом все нельзя было.

И. Цуканов

— Это отчасти похоже на ощущения человека, который, значит, прожил Великий пост, и вот наступила Пасха.

Д. Певцов

— Отчасти, да, наверное. А у нас хорошо, у нас есть придел Марии Египетской, то есть мы в Сретенском, и когда у нас как раз во второй половине поста есть праздник, посвященный Марии Египетской, а мы как, наш престольный праздник, нам рыба, пожалуйста. Такой вздох облегчения всегда: а-а-а... — по прихожанам — можно рыбу, прекрасно.

И. Цуканов

— Ну вот возвращаясь к теме патриотизма. Наверное, очень сложно говорить в частности о войне людям, которые родились вот в тех самых двухтысячных годах. Я это просто по своим детям примерно даже знаю.

Д. Певцов

— Сложно. С одной стороны, сложно, — я понимаю, о чем вы говорите. А с другой стороны, не так давно была Чеченская война — одна, вторая. И в российских больницах лечатся детки, которых привезли из Луганска, из Донецка. Казалось бы. И это все рядом находится, что касается вообще войны и беды. А вот самолет, который сейчас — 41 человек. Все очень близко. Замечательно по этому поводу у Ткачева была такая небольшая лекция. Как? Я не знаю, как. Но вот я еще раз говорю: вот спорт, армия и, конечно, наша православная вера. Потому что и когда вот в храме я стою на литургии, я слышу молитвы о мире на Украине, и я понимаю, что весь храм это слышит и говорит: «Господи, помилуй!» Слышать это, начать слышать это с какого-то возраста. И я помню вот себя в детстве, вот один из таких гадких случаев, когда по телевизору показывали что-то такое, авария где-то что-то, люди погибли, и мама моя сидела, смотрела, говорит: «Господи, какой ужас!» Я говорю: «Мам, ну что, какой ужас? Ну это вы сейчас, завтра вы забудете и все про это. Ну ужас — это нас же не касается», — вот прямо так вот, какая-то была реакция агрессивная, вот неприятие, типа, ну что такое, это двоедушное милосердие такое, сопереживание. А понимать, что вот я сейчас, у меня есть две руки, две ноги, а где-то в Марфо-Мариинской обители лежат детки, от которых все отказались. И работники обители собирают деньги на то, чтобы каждый день у них были там салфетки, там чтобы ожоги, там еще что-то, еще что-то — всё это рядом. Помнить об этом страшно, печально, но, очевидно, надо помнить — это тоже есть патриотизм. Вообще любой вид любви... Кстати, вот моя печаль большая, извините, я уже заболтался, по поводу театра и кино, которые несут с собой бесовщину и мрак. А чем хорош театр, который несет добро, свет, любовь, надежду — люди, приходящие вообще в театр, не имеет значения, которые касаются искусства, несущие эти светлые составляющие — а это первый опыт сострадания, то есть сопереживания. И если это касается высоких произведений искусства, это в том числе. Да, это, конечно, он придет, включит телевизор, и там будет какая-нибудь «малаховщина» идти, и он может забыть. Но вот эти три часа сопереживания в каком-то сюжете — это уже правильная работа души, и значит, мы не зря сыграли этот спектакль. И что-то там, может быть, и может быть, это была последняя секунда, когда он взял, подумал и открыл там, не знаю, историю России или там что-то еще. Или какую-то книгу нужную, душеполезную. Бог его знает.

К. Лаврентьева

— У вас состоялась личная встреча со Христом? Могли бы вы так сказать? Или это процесс, или это еще будет?

Д. Певцов

— Я иду, наверное, куда-то. Смею надеяться, что я куда-то иду. Не всегда иду, иногда стою, иногда скатываюсь назад. Но хочется верить в то, что я куда-то туда иду. Как мне один батюшка сказал на исповеди. Я говорю: да вот, у меня повторяется это все время, я вот это опять то же самое. Говорит: падаешь — поднимайся. А вот если ты отказался подняться — то все. Надо подниматься, падая, подниматься, подниматься. А потом — бац, — оказался, может быть, 31-й раз поднимешься, а ты уже оказался на ступеньку выше, а не на той же, на которой падал. Наверное, так.

И. Цуканов

— Спасибо большое. С нами сегодня был Дмитрий Певцов.

Д. Певцов

— Спасибо вам.

И. Цуканов

— Моя коллега Кира Лаврентьева, Игорь Цуканов. Спасибо. Всего доброго.

К. Лаврентьева

— Спасибо огромное.

Д. Певцов

— Храни нас всех Господь, и нашу страну великую.