"Церковное искусство". Светлый вечер с Ириной Зарон и Сергеем Антоновым (17.01.2017) - Радио ВЕРА
Москва - 100,9 FM

"Церковное искусство". Светлый вечер с Ириной Зарон и Сергеем Антоновым (17.01.2017)

* Поделиться

Икона Покров Пресвятой Богородицы. Надвратный храм Андреевского монастыря.

У нас в гостях были иконописец Ирина Зарон и скульптор Сергей Антонов.

Мы говорили о традиционном и современном церковном искусстве и насколько в нем возможны творческие поиски.

 

 

 


В. Емельянов

— Здравствуйте, это программа «Светлый вечер» на радио «Вера». В студии Владимир Емельянов и Алла Митрофанова.

А. Митрофанова

— Добрый светлый вечер!

В. Емельянов

— Наши сегодняшние собеседники — люди удивительные по нескольким причинам. Во-первых, они наши соседи, мы вместе трудимся на территории Андреевского монастыря, только мы на втором этаже, а наши сегодняшние друзья и гости — на третьем. Во-вторых, это супружеская пара. И, в-третьих, это удивительные художники и скульпторы. Это Ирина Зарон — церковный художник и иконописец. Здравствуйте, Ирина, добрый вечер!

Ирина Зарон

— Добрый вечер!

В. Емельянов

— И Сергей Антонов — скульптор.

Сергей Антонов

— Добрый вечер!

В. Емельянов

— Здравствуйте! Очень рады знакомству с вами, очень интересно будет подняться в вашу мастерскую. Мы соседи, а у вас ни разу не были.

А. Митрофанова

— Не говори обо всех, Володя! (Смеется.)

В. Емельянов

— Я говорю про себя, хорошо. Мы соседи, а я у вас ни разу не был. Напрашиваюсь в гости!

Сергей Антонов

— А мы тоже у вас ни разу не были еще, так что…

А. Митрофанова

— Вот это правда! И, кстати говоря, я очень рада, что вы, наконец, у нас появились по одной простой причине: мы в этой студии неоднократно вас уже поминали, потому что если говорить о современном искусстве, о поиске в современном искусстве, поиске, который идет в голове, в сознании художника, как это выливается на практике, и чтобы попытаться, не знаю… Вот когда нужно миру предъявить что-то из современного искусства, чтобы это было прекрасно и возвышало душу человека, то предъявляют всегда вас. И это не только мы — ведущие, но и гости, которые в эту студию приходят. А о том, как это происходит, мы надеемся сегодня поговорить. Как и что это за механизмы такие, где эта волшебная кнопка внутри у человека, на которую Господь нажал и начался тот самый процесс, который порождает то, что вы делаете своими руками? Ирина, когда мы были на экскурсии у вас в мастерской, меня поразило... Я знаю, видела, как вы работаете как иконописец кое-где в московских храмах и у вас в мастерской. Но меня поразило то, что вы работаете, как бы это сказать, с подножным материалом. Вы замешиваете почву, глину, песок, кирпич, создаете какие-то немыслимые оттенки и из всего этого создаете ваши работы. Я вот помню «Бегство в Египет», триптихи какие-то потрясающие, фантастические. Можете рассказать: а почему и как так сложилось? Я просто начинаю с того, что меня поразило больше всего. Я такого не видела, чтобы из подножного материала создавались такие потрясающие, очень глубокие работы. Почему подножный материал? Как вы это делаете?

Ирина Зарон

— Если говорить о том, что работы глубокие, то подножный материал тут совершенно ни при чем, абсолютно. Глубокие работы создавались все время существования искусства как такового без всякого подножного материала или из подножного материала и т.д. Это стечение обстоятельств, я вам немножко рассказывала. Просто так получилось, что в нашем доме в деревне в Костромской области… К сожалению, мы уже перестали ездить туда… Я там не работала обычно, но был момент, когда я поняла, что мне хочется писать, но как-то так получилось, что не было красок. Я не предполагала, что я там буду заниматься живописью. И Сергей мне посоветовал воспользоваться тем, что было под рукой. Был оргалит…

Сергей Антонов

— Под ногой, я бы сказал.

Ирина Зарон

— Под ногой, скорее, да. (Смеется.) Был оргалит, был клей ПВА, потому что Сергей пользовался им, когда свои работы приходилось там клеить. Ну и всё! Он мне сказал: «Посмотри под ноги». И я увидела, что там кроты рыли какие-то норы и там были кучки земли разного цвета, потом песок разный, глина, которой обмазана печь. В общем, если захотеть, то можно увидеть многое.

А. Митрофанова

— Кроты как подмастерья — это сильно, вообще-то!

Ирина Зарон

— Да. Но при этом у меня, дочки живописца, всегда было такое тяготение… Я с трех лет, собственно, рисую. У меня как-то всегда было желание ограничить палитру. Не пользоваться всеми красками, которые существуют на свете, а как-то ограничиться, может быть, четырьмя-пятью, иногда тремя. И даже в иконах, хотя в иконах это, может быть, сложнее, но я все равно пытаюсь. А тут это так само получилось, потому что природа не может родить каких-то ярких, особенно ярких красок. И вот мы попробовали загрунтовать, сначала неумело, просеивали через марлю, получалась такая какая-то шероховатая поверхность. И были маленькие такие работы, я их вам в мастерской не показывала, первые пробные. Это было интересно, хотя сложно, потому что меняется цвет, там надо как-то приспособиться. И меня это увлекло, и я поняла, что можно так писать. Причем потом я иногда добавляла какие-то краски, когда уже было понятно, что можно… Не всегда же такая ситуация, что нет красок. Так, собственно, и возникли эти работы. А то, что вы их называете какими-то глубокими… Вы понимаете, они делались не для заказчика, в общем, ни для кого, а мне хотелось делать то, что мне хотелось, так, как я ощущала какие-то евангельские события, скажем.

В. Емельянов

— Мне бы хотелось вернуться к началу нашего разговора, к словосочетанию «Андреевский монастырь», поскольку и наша радиостанция, и ваша мастерская находятся в Андреевском монастыре. Говорят, что люди, которым посчастливилось побывать однажды в надвратном храме Андреевского монастыря, обычно бывают ошеломлены, они не понимают, где они оказались, потому что, с одной стороны, эта красота, с которой они встречаются, очевидно, дышит какой-то древностью, но при всем этом иконы, фрески, потрясающий резной иконостас выполнены как будто только что. И первый вопрос у людей бывает в виде междометий: «Ой, а что это? Ой, а как это? Ой, ничего себе, а это кто?» И мы хотим вам переадресовать вопрос посетителей и некоторых наших слушателей, которые тоже были посетителями надвратного храма Андреевского монастыря. Что же вы такого сотворили в этом храме Андрея Стратилата?

А. Митрофанова

— Что вы с ним сделали?

В. Емельянов

— Это, наверное, вопрос к Сергею тогда.

Сергей Антонов

— Наверное, дело в том, что мы, вообще, ничего особенного не сделали. Да, сделали иконостас, тот самый иконостас, который уже больше 10 лет назад заказывал отец Борис — бывший настоятель этого храма. Он видел наши работы в других храмах, в частности в храме святителя Николая в Голутвине, и после этого обратился к нам с просьбой сделать этот иконостас, вернее, даже не сделать иконостас, а сделать такое решение всего храма. То есть был сделан проект иконостаса и задуманы какие-то росписи. И в общем-то, ничего особенного не предполагалось. Дело в том, что, наверное, вся тонкость ситуации состоит в том, что отец Борис предоставил нам какую-то такую полную свободу, не вмешивался в процесс. Он не мешал. Очень часто бывает, что настоятели…

А. Митрофанова

— Начинают диктовать художникам, что им делать?

Сергей Антонов

— Нет, не то что начинают диктовать. Иногда они диктуют, иногда они проявляют какую-то робость и начинаю говорить: «А что, так и будет? А это так и останется?» То есть, понимаете, проявляют такое…

В. Емельянов

— Беспокойство?

Сергей Антонов

— Давайте назовем это маловерием. То есть они не верят, что художник может сделать как-то так, что им это будет непонятно, а на самом деле окажется хорошо. Вот отец Борис проявил удивительное такое свойство — он как-то доверился нам. И вот стали появляться иконы в храме, и он смотрел, ничего не говорил. А потом возник, в общем-то, этот иконостас, и оказалось, что всё это может существовать. Ещё более… Я уж продолжу, может быть, тогда? Так, немножко впереди паровоза буду бежать. Потому что начиналось всё с иконостаса, а потом произошла вещь, на мой взгляд, просто фантастическая. Пришел отец Борис, сидел у нас в мастерской на диване, пил чай, мы вели разговоры о том, о сём. На полу стояли как раз те самые работы Ирины, которые мы привезли из деревни. Вот те самые, сделанные на песочке, какими-то глинами, такие очень бледненькие. И где-то после получаса разговора отец Борис говорит: «Ирина, а это что?» А мы говорим: «Знаете, так, балуемся на даче, отец Борис!»

А. Митрофанова

— Экспериментируем!

Сергей Антонов

— Да. Он подумал ещё недолго и говорит: «А я бы хотел, чтобы был так расписан храм». Я как-то так на минуту тоже потерял чувство реальности, потому что обычно всё бывает наоборот.

В. Емельянов

— В такой манере? Или этими материалами?

Сергей Антонов

— Нет. Именно так, скажем, по качеству изображения.

Ирина Зарон

— Не материалами, а по ощущению, по впечатлению.

Сергей Антонов

— Чтобы вот такие светлые росписи, совершенно мало проявленные, а не кондовые на голубых фонах, как обычно привыкли мы видеть во всех…

Ирина Зарон

— Наверное, не надо говорить «кондовые», а, скажем, такие четкие, ясные.

А. Митрофанова

— У вас, скорее, импрессионизм в этом смысле?

Сергей Антонов

— Ну, нет. Импрессионизм — это достаточно четкое явление в искусстве XIX века.

А. Митрофанова

— Простите за этот термин.

В. Емельянов

— Мы с Аллой не искусствоведы, поэтому вы нам простите наши погрешности.

Сергей Антонов

— Да. Я думаю, что здесь не нужно слово «импрессионизм». Просто стояли такие какие-то очень бледные росписи, и отец Борис почувствовал, что это может быть. И дальше начался разговор просто какой-то фантастический, потому что мы ему говорим: «Вы хотите, чтобы буквально так и было?» Он говорит: «Да, я хочу, чтобы так было».

Ирина Зарон

— Я ещё скажу два слова… А я очень не хотела. Причем он сказал, что хочет, чтобы был расписан свод, а не весь храм. То есть свод и тропарь Покрову должен быть написан как часть росписи. В общем, короче говоря, не только, что сейчас называют таким несколько издевательским словом «обои», когда делается всё снизу доверху.

В. Емельянов

— Оклеено!

Ирина Зарон

— Да-да. А тут нужно было сделать конкретно свод. А я писала иконостас в это время и, в общем, как-то вжилась уже, написала деисус, местный ряд, уже писала праздники. И вот он говорит: «Всё, надо прерваться и заняться росписью свода». А мне так не хотелось, честно говоря. Я, в общем, монументалист по образованию — я заканчивала монументальное отделение. Но как-то мне ужасно не хотелось этим заниматься.

В. Емельянов

— Вы ленились просто?

Ирина Зарон

— Нет, я не ленилась…

Сергей Антонов

— Страшновато было!

Ирина Зарон

— Да. Я была как-то не уверена. Понимаете, я была погружена в иконостас, и если бы мы сразу оговаривали то, что мы будем делать и росписи, и иконостас, тогда это, может быть, делалось бы одновременно. Потому что правильно делать вместе проекты иконостаса и росписи — одно из другого вытекает. А тут как-то это возникло внезапно.

А. Митрофанова

— Еще история Микеланджело приходит на ум, который после того как расписал свод Сикстинской капеллы не мог ни согнуться, ни разогнуться. И, конечно, это очень тяжело физически. Я, вообще, не представляю, как это?

В. Емельянов

— Я как раз хотел спросить. Понятно, мы строим леса. А расписывать свод надо лежа, что ли?

Ирина Зарон

— Нет-нет, Я совершенно ничего лежа не делала. Мы там с Сергеем рисовали вместе. Во-первых, эскизы делались.

Сергей Антонов

— Там надо только голову задирать и что-то там такое делать.

В. Емельянов

— В моем, таком совершенно далеком, представлении о работе живописца или человека, который расписывает церковные стены, получается, что это надо сначала подняться, что-то нарисовать, потом спуститься, отойти посмотреть, опять подняться. То есть это какая-то такая работа…

Ирина Зарон

— Специфика ситуации состояла в том, что спуститься, чтобы посмотреть, было нельзя. Был сделан настил, на котором мы стояли, и этот настил саму роспись загораживал.

Сергей Антонов

— То есть снизу нельзя было посмотреть. Для этого нужно было разобрать настил.

Ирина Зарон

— Мы периодически его разбирали, вынимали несколько секций этих досок и смотрели снизу, чтобы в масштабе не ошибиться и т.д. Простите, я перебила…

В. Емельянов

— Нет, это очень-очень интересно всё.

А. Митрофанова

— Вы просто начинаете вскрывать такую, знаете, инсайдерскую информацию о том, как создается волшебство.

Ирина Зарон

— На самом деле, так создается всё, что можно назвать волшебством, что можно назвать кичем даже. Таким образом, если говорить о процессе, создается всё.

А. Митрофанова

— Ирина Зарон — художник, иконописец, и скульптор Сергей Антонов сегодня в программе «Светлый вечер» на радио «Вера». А можно еще вопрос по поводу другого проекта, который вы выполняли? Есть в Москве храм преподобного Сергия Радонежского в Крапивниках, где один из приделов с таким, знаете, совершенно космическим, запредельным иконостасом, который по сути своей, вообще, совсем не иконостас. Это распятие, это крест, вырезанный…

Сергей Антонов

— Это не распятие, а крест.

А. Митрофанова

— Это крест, вырезанный из камня?

Сергей Антонов

— Да. И сделал всё это я.

А. Митрофанова

— Да. Всё это вы натворили. (Смеется.)

Сергей Антонов

— Он не из камня сделан. Знаете, там была другая история…

А. Митрофанова

— Я просто поясню особенности этого места, потому что кто-то видел, а кто-то нет. Большинство наших слушателей, наверное, не в курсе, о чем я сейчас говорю. Так вот выглядит это так, что всё, что происходит в алтаре, видно — просто потому, что никакой глухой алтарной преграды там нет. Есть крест, который как будто бы даже немножко парит над землей и который символизирует собой эту самую алтарную преграду. Через него действительно видно всё, особенно если в алтарь лучи солнца проникают или там свет включен, то есть такое ощущение, что из этого креста просто лучами свет расходится и наполняет собою храм. Это мистическое ощущение. Я не случайно говорю, что оно космическое и мистическое. Это не случайно так — это какая-то очень дерзкая художественная мысль.

Ирина Зарон

— Это точно дерзко, да.

А. Митрофанова

— Но вы, вместе с тем, всё это исполнили, и это очень здорово. А теперь вам слово — расскажите, пожалуйста, как вы до этого дошли?

Сергей Антонов

— Как дошли до такой жизни, да?

А. Митрофанова

— Простите!

Сергей Антонов

— Всё начиналось очень невинно, я бы сказал. Мне позвонил совершенно неизвестный мне священник — отец Александр Абрамов.

А. Митрофанова

— На тот момент неизвестный?

Сергей Антонов

— Неизвестный лично мне. Он до этого был в Нью-Йорке и здесь, в Москве, как-то не показывался.

А. Митрофанова

— Он частый гость нашей студии.

Сергей Антонов

— Да, теперь мы про него многое знаем и дружим с ним. Но на тот момент он был совершенно неизвестный мне человек. Он позвонил и сказал, что хочет, чтобы я сделал каменный иконостас у него в храме. Я отказываться не стал, мы с ним встретились, причем встретились здесь, в Андреевском монастыре. Он посмотрел всё, что мы сделали здесь в храме. Ему очень понравилось, он сказал: «Идеальный храм!» После этого мы уже встречались в Крапивниках. Он объяснил, что хочет каменный иконостас. Там, на самом деле, была деревянная алтарная преграда, сделанная, очевидно, в 90-е годы, в самом начале того времени, когда храм был только передан Церкви. Он ее передал в какую-то школу и решил, что там должен быть какой-то каменный иконостас обязательно моей работы, причем моих работ он, в общем-то, не видел, а видел только что-то в интернете. Он их нашел и решил, что ему это надо. Я сказал, что буду думать, попробую что-то сделать. Прошло месяца два. Мы с ним встречались в разных местах, в том числе в «Покровских воротах» на каких-то мероприятиях. Он говорил: «Сергей! Я сейчас немножко пока терплю, но скоро я начну на вас давить. Пожалуйста, выдавайте какой-нибудь проект». Ну, вот под этим ли давлением или каким-то другим, я начал что-то делать. А история там такая. Если разобрать тот иконостас, который там был, то получается длинная такая «кишка». Иконостас может стоять, в общем-то, в любом месте. Это такая базилика, в общем, маленький левый предел. Особенность всей архитектуры этого храма состоит в том, что там высокий центральный придел и два низких боковых: правый и левый. В правом стоит всем хорошо известный киевский крест патриарха Никона. Это совершенно удивительная вещь. И когда вы входите в храм, то попадаете сначала в высокое пространство самого храма, и у него два таких предела. И, в общем-то, мне захотелось, чтобы слева тоже был крест. А как это сделать — я не знал. Но там была ещё такая металлическая связь, которая обычно держит свод. Эти связи есть практически во всех храмах, но там она была низко и была такая кривая. В общем, она очень мешала, потому что я хотел сделать низкий открытый иконостас, низкую каменную преграду, а наверху была бы вот эта железка. Я никак не мог понять, как это увязать одно с другим — эту железку с каким-то красивым иконостасом, который я хотел сделать. Она как-то мешала. Понятно, что железка — «родная», и её убрать нельзя.

Ирина Зарон

— Она старая-старая.

Сергей Антонов

— Да, это XVIII век, это такой артефакт уже. Она кривая такая, ржавая, корявая железка. И тогда у меня родился такой проект, что надо как-то с этой железкой «подружиться». И, в общем-то, весь иконостас сделан в стиле этой железки. То есть мы сделали кованную металлическую конструкцию, которую и зацепили за эту наверху идущую связь.

Ирина Зарон

— У тебя же несколько было проектов.

Сергей Антонов

— И получился такой металлический крест, в который были вставлены впоследствии каменные иконы. То есть они были задуманы с самого начала, там их считанное количество. Cправа от Царских врат — Спаситель, слева — Божья Матерь, наверху — Тайная Вечеря, и на Царских вратах — Благовещение. Вот, собственно, и всё — там всего несколько камней. И всё это очень такое прозрачное. То есть это действительно металлический крест с такими вкраплениями камней.

Ирина Зарон

— Он кованый.

Сергей Антонов

— Там нет никаких дьяконских дверей, просто проходы оставлены, чтобы можно было выходить с Дарами через северные (якобы) врата и заходить в алтарь через южные врата. И, соответственно, там есть Царские врата, и всё это очень маленькое, очень небольшое. Не скрою, что когда я это проект просто нарисовал на бумажке, по-моему, даже ночью, сидя на кухне, что-то не спал тогда, то мне он как-то сразу понравился — я понял, что это, вообще, интересная мысль. У меня было много проектов других, более совершенных таких. Я показал это Ире, и она сказала примерно следующее: «Я тебе не советую показывать этот проект, потому что он действительно лучше других, но зачем ставить людей в неловкое положение?» То есть люди должны будут отказаться от хорошего проекта, а согласиться на плохой. При этом они будут испытывать некоторое чувство неудобства, они будут говорить: «Знаете, мы же Русская Православная Церковь, это памятник архитектуры. А вы нам что предлагаете?»

А. Митрофанова

— Подружиться с железкой!

Сергей Антонов

— Короче говоря, я набрался некоторой смелости и отправился к отцу Александру. Это была суббота где-то перед Великим постом. Мы разложили там все эти проекты, я показывал одно, второе, третье. Мы смотрели всё это внимательно вместе со старостой. Они какие-то вопросы задавали: «А это что? А это как?» Короче говоря, под конец, я, несколько замявшись, говорю, что у меня есть еще такой проект, но не знаю, как вы к нему отнесетесь. Я ожидал услышать: «Сергей, знаете, вы просто ошиблись дверью. Музей современного искусства у нас напротив, на Петровке. А у нас православный храм». Но произошло что-то совершенно для меня невозможное. Отец Александр сказал: «Я хочу этот иконостас». Я ему говорю: «Отец Александр, вы же понимаете, что мы должны будем это всё согласовывать».

А. Митрофанова

— И теперь вы уже говорили всё то, что вы в своем сознании проговорили от его лица.

Сергей Антонов

— Да. Я ему говорю: «Вы просто должны понять, что нам его никто не согласует. Все искусствоведческие комиссии у нас спросят: а почему нет дьяконских врат, что это за ржавая железка стоит посреди храма?»

В. Емельянов

— Она — наш друг!

Ирина Зарон

— Стоит ли об этом говорить? (Смеется.)

Сергей Антонов

— Короче говоря, отец Александр произнес достаточно смелую такую, сакраментальную фразу: «А мы не будем ничего согласовывать». Это, в общем-то, всё и решило. Я говорю: «Ну, не будем, так не будем. Так что, делаем?» Он: «Да, делаем!» Потом мы еще там какие-то мелочи оговорили, и тут он начал уже меня убеждать, что в этом проекте нет ничего «еретического». Он говорит: «Вот, проем Царских врат у нас есть. В нём врата, они открываются и закрываются, справа — Спаситель, слева — Божья Матерь, наверху — Тайная Вечеря. А что ещё нужно для совершения Литургии?»

Ирина Зарон

— Завеса там предусмотрена.

Сергей Антонов

— Да, она отодвигается. «А что еще нужно? Вы понимаете, иконостас можно сделать одноярусным, пятиярусным, семиярусным, но это совсем необязательно. Для совершения Литургии этого вполне достаточно». И, короче говоря, где-то за 15 минут судьба этого проекта была решена. Я, честно говоря, не очень верил, что это всё будет осуществлено, потому что я думал… Я сейчас, может быть, ещё такую тайну раскрою. Отец Александр даже сказал следующее: «Мы сделаем этот иконостас, я отслужу одну Литургию, и пусть меня запретят в служении». Уж не знаю, в каком он там был состоянии, но это было произнесено. Я подумал, что если человек находится в таком состоянии эйфории, то, может, у него это скоро пройдет, и послезавтра, допустим, будет немного другой разговор, и он тогда скажет: «Давайте мы его как-то немножко все-таки приблизим к общепринятым православным нормам, привесим какие-то врата…» Но ничего этого не случилось. Короче говоря, после этого началась работа над иконостасом. Мы нашли такого кузнеца — Александра Бугакова, который всё это сделал. Всё это было установлено. Там был еще один смешной момент. Я его расскажу, если вам интересно… Но не знаю, насколько вы любите смешные истории?

В. Емельянов

— Мы очень их любим! Я особенно!

Сергей Антонов

— Вся прелесть ситуации заключалась в том, что эту штуку отковали.

А. Митрофанова

— Вот эту самую сакраментальную железку, с которой вы подружились?

Сергей Антонов

— Нет, подружился я с той, которая была.

А. Митрофанова

— А, вот эту, другую!

Сергей Антонов

— Да, вот это порождение, плод дружбы, или как это там называется. Короче говоря, собираются четыре взрослых человека с высшими образованиями, привозят эту железку на машине. И тут становится понятно, что ее нельзя внести в храм — она не проходит в дверь!

Ирина Зарон

— Вот эту конструкцию — крест.

Сергей Антонов

— То есть она сварена, проклепана, там всё сделано замечательно. И тут я понимаю, что думать надо заранее, конечно. Надо было просто промерить всё, посмотреть. Потому что можно было её сделать из каких-то частей и сварить потом уже непосредственно на месте.

А. Митрофанова

— И как вы вышли из положения?

В. Емельянов

— Вы разобрали часть здания?

Ирина Зарон

— Как в притче — кровлю. (Смеется.)

Сергей Антонов

— Нет. Там просто дверь очень небольшая. Та дверь, через которую мы сейчас проходим в храм, это, в общем, такое расширенное окно. На самом деле, там вход через колокольню, там, где кабинет отца Александра, и дальше вход в храм. Ну, пережили мы несколько трудных минут.

А. Митрофанова

— Четыре человека с высшим образованием?

Сергей Антонов

— Да. Настоятель, кузнец, я и староста. Все с высшим образование, а один даже кандидат исторических наук.

В. Емельянов

— Тяжело вам было стоять и думать! (Смеется.)

Сергей Антонов

— Да, вроде взрослые люди, должны бы были подумать, вообще-то, но не подумали. Сначала сняли одну створку двери.

В. Емельянов

— Мало!

Сергей Антонов

— Да. Сняли вторую. И тут крест прошел буквально, как говорят, «мылить надо». В общем, просунули его туда, перекрестились, в хорошем смысле слова, и стали устанавливать. К вечеру вся эта конструкция стояла. Буквально два часа прошло, всё поставили, всё замечательно. И я тогда уже привез первый рельеф, и оказалось, что всё это может существовать. И это было где-то весной, а зимой, на Серафима Саровского, уже там отец Александр служил первую Литургию. Там не были еще закончены все камни, но, в общем-то, там уже можно было служить, и уже как-то так потихонечку…

Ирина Зарон

— Там роспись была сделана еще.

Сергей Антонов

— Да, была сделана роспись.

В. Емельянов

— Вы слушаете программу «Светлый вечер» на радио «Вера». У нас сегодня в гостях удивительные гости: Ирина Зарон — церковный художник, иконописец; и её супруг, скульптор и архитектор Сергей Антонов. В студии Владимир Емельянов и Алла Митрофанова. Мы вернемся буквально через минуту.

А. Митрофанова

— Ещё раз добрый, светлый вечер, дорогие слушатели! Владимир Емельянов, я — Алла Митрофанова. И напоминаю, что в нашей студии сегодня: Ирина Зарон — художник, иконописец; и Сергей Антонов — скульптор. Это люди, которые создают какие-то потрясающие вещи: с одной стороны, очень вписанные в нашу церковную традицию, а с другой стороны, абсолютно новаторские. Я не знаю, как можно так мыслить, с одной стороны, так традиционно, а с другой стороны, революционно (в хорошем смысле этого слова) и так смело создавать те произведения, иконостасы и росписи храмов, иконы и все те творения, которые, мы видим, выходят из ваших рук. Ирина, я у вас хотела бы спросить: а как так получилось, что вы, будучи монументалистом по образованию, ушли настолько глубоко с головой в эту тему церковного искусства? Как это случилось в вашей жизни?

Ирина Зарон

— Дело в том, что мы учились вместе с Сергеем и поженились после 2-го курса. И, понимаете, в принципе эти отделения, на которых мы обучались, предполагают работу в архитектуре. И монументальная живопись, и скульптура монументальная — это работа с архитекторами. Естественно, мы занимались не храмовым, не религиозным искусством. Это были, вообще, 70-е годы, и все знают, какие это были времена.

А. Митрофанова

— Никто не мог подумать в то время, что спустя, условно говоря, 20-30 лет можно будет серьезно заниматься церковным искусством.

Ирина Зарон

— Но тем не менее мы изучали технику иконописи, правда это было неглубоко и не очень серьезно. Мы уже с 1-го курса копировали произведения церковного искусства. Вот у Сергея в мастерской висит моя первая копия, которую я делала — это «Агнец» из Боровска. Мы копировали в Ростове Великом, а до нас, наши предшественники, студенты старше нас — у них была практика в Ферапонтово, несмотря на то, что это были 70-е годы. Потом, у нас была замечательная преподаватель по истории монументальной живописи — Ирина Александровна Иванова. Она стояла у истоков создания Рублевского музея. И благодаря ей мы попали, например, в алтарь Успенского собора Кремля, когда там была бухгалтерия. Там располагалась бухгалтерия, сидели женщины со счетами буквально…

А. Митрофанова

— Среди росписей?

Ирина Зарон

— Да.

В. Емельянов

— И смех и грех!

Ирина Зарон

— Она договорилась, и мы там были, видели эти фрески. И в Троице-Сергиевой Лавре, в Троицком соборе, когда была реставрация, мы тоже там побывали. Вот Сергей с нами ездил, с нашим отделением живописным, мы уже женаты были тогда. Благодаря ей мы попали на леса, когда велась реставрация в Троицком соборе. И мы этот рублевский иконостас, такой великий, совершенно ни с чем несравнимый, мы его видели. Мы просто поднимались на леса и стояли. У нас даже есть фотография, слайды, где я… причем я была уже в интересном положении тогда, накануне родов, но тем не менее я поняла, что я уже никогда туда не попаду…

А. Митрофанова

— И вы на 9-м месяце беременности полезли на леса?

Ирина Зарон

— Ну, не на 9-м, а в конце 7-го там, наверное.

А. Митрофанова

— Ну, всё равно!

В. Емельянов

— А в те времена у вас в душе какой-то отклик возникал по поводу того, что вы видели?

Ирина Зарон

— Возникал отклик живописца, колориста.

В. Емельянов

— И не более?

Ирина Зарон

— Знаете, это трудно сейчас анализировать. Да, пожалуй… Я могу говорить о себе, а Сергей, конечно, может сказать о себе. Нет, я понимала, что это что-то такое, выше чего, наверное, не существует в искусстве. Я это ощущала, но я все-таки живописец. Мне кажется, что моя сильная сторона это — живопись, чувство цвета. И это всё как-то соединялось вместе, и образ… Под образом я имею в виду лики, фигуры, пластику. Вот это был уже 4-й курс. То есть мы к тому времени уже какой-то технический, технологический опыт имели, могли себе представить, как это делается. Но, конечно, никакого понимания такого не было. Я была человеком совершенно темным. До этого когда-то, какими-то урывками читала Евангелие. Крестились мы уже гораздо позже всей семьей.

В. Емельянов

— Я читал, что очень важную роль в этом событии вашего крещения сыграл протоиерей Александр Мень.

Сергей Антонов

— Да, это так.

В. Емельянов

— Расскажите, пожалуйста!

Сергей Антонов

— Понимаете, к концу 80-х годов у нас сложилась такая вполне благополучная ситуация. Я работал, у меня была мастерская в центре Москвы, с телефоном (тогда не было сотовой связи, и наличие телефона в Москве — это было такое событие).

В. Емельянов

— Ну и просто мастерская в центре Москвы!

Сергей Антонов

— Да, в центре, отдельно стоящее строение, без соседей, всё было замечательно. Была квартира, была семья, жена, сын, всё было хорошо.

В. Емельянов

— Машина, дача?

Сергей Антонов

— Вот машины не было.

Ирина Зарон

— И дачи тоже.

Сергей Антонов

— В принципе была такая вполне…

А. Митрофанова

— Обустроенная, благополучная жизнь?

Сергей Антонов

— Да.

Ирина Зарон

— Мы были еще молодые.

Сергей Антонов

— Да, меня, между прочим, стала покупать Третьяковская галерея.

А. Митрофанова

— Ого!

Сергей Антонов

— Да, мне было 28 лет, я был самый молодой автор Третьяковской галереи. Должен добавить, что с тех пор они не купили ни одной работы. (Смеется.)

В. Емельянов

— Зато теперь ваши работы в частных и не только в частных коллекциях.

Ирина Зарон

— А я могу добавить, что они вообще не покупают. Они только принимают в дар — у них нет денег.

Сергей Антонов

— Но дело не в этом. Это такое замечание в скобках, которое к общему повествованию не имеет отношения. Так вот, всё было благополучно, всё было хорошо, в общем-то. И что-то такое изнутри точило, чего-то явно не хватало, какие-то такие поиски были. Я чувствовал, что что-то не так, но объяснить я себе этого не мог. Отношение к Православной Церкви у меня было резко негативное. Мне казалось, что этот уровень эстетики, который там существует, что эта эстетика никогда не станет моей эстетикой, я никогда не смогу это принять. Я же тогда себя мыслил таким авангардным, продвинутым, современным, вполне благополучным художником, и мне казалось, что я никогда не смогу попасть в эту, как мне тогда казалось, такую убогую среду Православной Церкви, где всё настолько вообще…

Ирина Зарон

— А меня как-то отталкивала действительно какая-то безвкусица. Мне казалось, что как-то принять этот мир как свой… Сейчас кажется, что это всё, в общем, не имеет значения. Я могу честно сказать, что имеет, но такое весьма третьестепенное. А тогда мне казалось: «Ну как это?»

Сергей Антонов

— В общем, короче говоря, было трудно представить, что какие-то могут быть мосты между Православной Церковью и таким художником, как я. Казалось, что это совершенно невозможно и никогда этого не произойдет. И тем не менее… Сейчас-то, понятно, всё встало на свои места. Господь всегда ставит в такие ситуации, которые мы не можем преодолеть. Он заставляет их преодолевать, потому что решать простые вопросы неинтересно, интересно решать вопросы сложные.

А. Митрофанова

— Особенно художнику!

Сергей Антонов

— Это когда невозможно сделать и невозможно не сделать. Вот это вот интересно. И, наверное, не без Промысла Божьего случилось так, что мои друзья пригласили меня на лекцию отца Александра Меня, которую он читал тогда в том самом месте, где сейчас находится музей Глазунова, напротив Пушкинского музея. От моей мастерской — это 10 минут пройти, и я подумал: «Ну, ладно, чего там, 10 минут пройти, уж дойду, схожу!» И, конечно, отец Александр тогда произвел на меня сильное впечатление.

В. Емельянов

— Я думаю!

Сергей Антонов

— Да, такой проповедник. И сам его вид. Я помню, что увидел человека с лицом библейского пророка, и его речь, его манера держаться, и то, что он говорил. В общем, короче говоря, я не буду долго рассказывать. Лекции эти были регулярными, и я стал на них ходить, благо, опять же, это было недалеко. Походил я на них не так уж и долго, наверное, с месяц-полтора. В общем, благодаря общению с этим человеком, все эти преграды, которые мне казались совершенно непреодолимыми, которые стояли между мной и Церковью, они рухнули.

В. Емельянов

— Это была ваша личная история или вы и Ирину тоже приводили?

Сергей Антонов

— Нет, сначала я ходил один, я всё это слушал, и я понял, что все эти преграды рушатся просто без всякого моего участия. Понимаете, как бывает, что солнце выглянуло и снег растаял — вы тут ни при чем. Вот примерно так и случилось. То есть все эти непреодолимые стены, преграды начали рушиться, и кончилось это тем, что… Это всё было Великим постом.

Ирина Зарон

— Мы ходили вместе потом, действительно.

Сергей Антонов

— Да, мы ходили вместе, но это было уже после крещения.

Ирина Зарон

— Нет, до крещения.

Сергей Антонов

— Да, может быть, до крещения один раз. Короче говоря, отец Александр объявил, что он будет крестить группу людей у себя в храме.

В. Емельянов

— Это в Семхозе, там?

Сергей Антонов

— Нет, это в Новой Деревне. В Семхозе он жил. Сказал, что крещение будет в Великую Субботу, в такое-то время. И я помню, что подошел к нему и спросил: «А можно к вам приехать креститься?» Он сказал: «Да». Я говорю: «А можно я приеду со своей семьей?» Он говорит: «Можно». Так, собственно, всё и решилось. После этого только надо было сесть на электричку и приехать в нужное время.

Ирина Зарон

— Мы спросили сына, которому в тот момент было 12 лет. И он, в общем, с нами не ходил на эти лекции и не знал отца Александра. Может быть, конечно, он видел его (тогда его и по телевизору показывали), не помню сейчас, но мы спросили, объяснили ему наши намерения и сказали: «Как ты?» Он сказал: «Я с вами». Вообще, у нас такая дружная очень была семья. В этом смысле мы как-то очень существовали слитно с ним. У нас не было, слава Богу, каких-то трудных подростковых историй.

А. Митрофанова

— Это редкость большая, между прочим.

Ирина Зарон

— Но, может быть, потому что он в это время как раз и в Церковь… Он действительно очень хорошо учился, и как-то у нас было такое взаимопонимание. Поэтому мы втроем и поехали.

А. Митрофанова

— А можно я вам задам вопрос? А как случилось так, что авангардный скульптор и художник-монументалист все-таки, приняв крещение… Я понимаю, что это одна часть истории. А другая-то часть истории: как случилось так, что вы со своих высот авангардного творчества стали переключаться на творчество религиозное? Ведь сейчас вы по сути этим в основном занимаетесь, и эта метаморфоза, которая как-то сродни волшебству такому или тому, что называют греческим словом «метанойя» — перемена ума, перемена сердца. Как вы для себя это определяете?

Ирина Зарон

— Да, безусловно это так. У меня это так и было.

А. Митрофанова

— Но это же не в одночасье происходит? Это же длительный процесс такой.

Сергей Антонов

— Конечно. На самом деле, я вам должен сказать ещё то, что религиозные сюжеты, в частности, допустим, какие-то евангельские сюжеты, они и в силу своей глубины и в силу того, что неоднократно использовались различными художниками в разных эпохах, они такие наиболее устойчивые. В общем, именно поэтому они у любого художника, может, даже и не очень верующего, вызывают, в общем-то, большой интерес. Ведь самое смешное, что какие-то свои работы на евангельские сюжеты я сделал раньше своего крещения. Именно они и были куплены Третьяковской галереей, такие как: «Благовещение», «Встреча Марии с Елизаветой», «Блудный сын» — всё это было куплено как раз до моего крещения. Что меня заставляло это делать, я не знаю, потому что я сделал первую работу каменную «Благовещение» в каком-то 85-м году, когда Перестройка только-только намечалась. И ко мне приходили мои друзья-художники и говорили: «Сереж, что ты ерундой занимаешься? Всё равно ты это нигде не выставишь. Чего ж ты?» Тогда это было совершенно очевидно, что такие работы выставлять нельзя в советском пространстве, но прошло ровно 3 года, и в 88-м году за это «Благовещение» я получил золотую медаль на квадринале скульптуры в Риге. Понимаете? Оказалось, что через 3 года всё можно.

А. Митрофанова

— Это было 1000-летие Крещения Руси!

Ирина Зарон

— Мне почему-то кажется, что это не было с этим связано.

Сергей Антонов

— Да. Вот за три года всё изменилось. Изменился политический климат в стране, все это знают, кто в это время жил.

В. Емельянов

— Все мы и жили в это время.

Сергей Антонов

— Всё это начало рушиться, все эти системы запретов, вся идеология рухнула точно так же, как рушится любая идеология.

Ирина Зарон

— Я даже могу добавить, простите. Наш сын, когда ему было 5-6 лет… Мы, естественно, всё время ходили на какие-то выставки, в музеи: в Пушкинский, в Третьяковку и т.д., я его в детский сад не отдавала, жалела, и он всюду был с нами. Мы его всюду с собой водили, и то, что мы видели, то видел и он, и то, что мы делали, то делал и он. Он там рисовал что-то…

В. Емельянов

— Мне кажется, что это интереснее, чем в детском саду!

Сергей Антонов

— Наверное, да.

Ирина Зарон

— И интересно, что ещё лет в шесть, ещё до школы, у него было такое количество рисунков, связанных с Евангелием — распятие, снятие с креста и т.д., очень много таких маленьких детских рисуночков…

Сергей Антонов

— Есть несколько альбомов, они все сохранились.

Ирина Зарон

— Мы тогда ещё не были крещены.

А. Митрофанова

— Это называется — парашют от парашютиста недалеко падает.

В. Емельянов

— Я могу себе представить, если бы он просто это на урок рисования принес, показал.

Ирина Зарон

— Вообще, сейчас ему 38 лет и, по-моему, он не нарисует даже слона сзади. Простите, это самый, по-моему, простой объект, который можно изобразить.

А. Митрофанова

— Еще слон в шляпе есть! Слон в удаве, простите. (Смеется.)

Ирина Зарон

— Он регент, преподаватель консерватории, то есть состоялся совершенно в другой области. Но где-то в 6 лет он нарисовал массу рисунков на евангельские темы. Мы их в толстые альбомы собрали, чтобы не пропало. Вот вы спрашиваете, как это всё?

Сергей Антонов

— На самом деле, в этом есть глубокая закономерность, потому что если вы возьмете любые альбомы по искусству, какой-нибудь альбом Прадо или Британский музей, итальянские какие-то музеи, и начнете их просто листать…

А. Митрофанова

— Естественно, больше всего работ будет с евангельскими сюжетами.

Сергей Антонов

— Мало того что больше, но это единственные сюжеты, связанные между собой, потому что когда вы видите просто портрет, пейзаж, какую-то обнаженную даму, лежащую на диване, потом снова натюрморт, потом опять портрет, то они никак между собой не связаны. А когда вы видите, что человека ведут распинать, а потом он висит на кресте, а потом его сняли, даже в разных альбомах, то это все равно выстраивается в некоторую ниточку, в какой-то сюжет. То есть это все-таки цепь связанных между собой картинок. И даже если человек не очень знаком, то все равно ему рассказывают: этот человек родился, потом он проповедует, потом его распяли и т.д.

А. Митрофанова

— Потом он воскрес!

Сергей Антонов

— Да. Но это уже такой сложный мистический момент, но даже простые вещи — несение креста, например, это то, что шестилетний ребенок может понять. И всё равно получается, что у него было больше интереса к таким картинам и к этой сюжетной линии.

А. Митрофанова

— Напомню, что в программе «Светлый вечер» сегодня у нас художник, иконописец Ирина Зарон и скульптор Сергей Антонов. Вы знаете, мне бы очень хотелось задать вам вопрос, который я в этой студии не раз поднимала, но вместе с тем, именно от вас мне бы хотелось тоже услышать ответ. Я не до конца понимаю, что происходит сегодня с нашим современным, в том числе и церковным искусством, потому что, мне кажется, мы сейчас идем зачастую по пути… Я не специалист, я делюсь сейчас своим дилетантским восприятием, я это хочу подчеркнуть, вы меня правьте, пожалуйста, как хотите. Но, в моем дилетантском восприятии, мы сейчас идем по пути копирования тех образцов, которые когда-то были созданы и являются безусловными шедеврами — это первый путь. Либо второй путь — знаете, как картинка гуляла в Интернете, так называемый «Спас на диете» — это какая-то попытка изобретения новых форм в отсутствии понимания, зачем всё это делается, каково назначение храма или той или иной фрески и т.д. Я не знаю, почему так происходит, но у меня есть догадка, что у нас сегодня, с одной стороны, не хватает смелости для эксперимента, что ли. Есть много страха «как бы чего не вышло», а смелости экспериментатора не хватает, духа художника, может быть, не хватает. Или заказчики боятся, как бы чего не вышло?

В. Емельянов

— А может быть, всё прозаичнее просто? Это проще сделать.

А. Митрофанова

— Может быть, и так. Но, мне кажется, что настоящий художник всегда идет путем поиска. А, с другой стороны, может быть, в силу того, что у нас все-таки имеет место разорванность традиции. Нам сегодня не хватает вкуса, что ли, ощущения преемственности, причастности к этой традиции, что мы имеем право ее продолжать, а не просто смотреть на нее отстраненно с каким-то придыханием и восхищением и чувствовать себя при этом как «традиция отдельно, а мы отдельно». Объясните, пожалуйста, как, почему? Почему вам хватает духа? Ведь то, что вы, Ирина, рассказываете про вашу живопись из подножного материала, и ваша, Сергей, алтарная преграда, которая фактически просто кованая железка и каменные плиты, которые выглядят так, как будто это какой-то прорыв в вечность… Простите за такое словосочетание, но это мое зрительское, дилетантское восприятие, я это увидела так. Чего не хватает в таком случае для более широкого эксперимента, чтобы не только вы этим занимались, но и сотни, тысячи других художников?

Ирина Зарон

— Можно я скажу два слова? Простите. Я просто в данном случае против слова «эксперимент». Вообще, я такой человек, как сказать, совершенно не бунтарского типа. Я — человек, который… Я не люблю каких-то резких поступков. И, допустим, когда начинается работа над храмом или иконостасом, я меньше всего думаю о том, чтобы удивить или поразить, или предполагаю, что мы окажемся непохожими ни на кого. Правда, это действительно так. И мне почему-то кажется, что если работа над храмовым пространством, над иконостасом начинается с такого посыла: чтобы сделать что-то такое необыкновенное, — то это вряд ли получится.

Сергей Антонов

— Не приведет к хорошему результату.

Ирина Зарон

— Да, мне так кажется. А когда ты стараешься (как нас учили в советское время) почувствовать архитектурное пространство… Ведь любой храм — это совершенно особенное пространство, также как этот придел в Крапивниках, тот, где Сергей делал иконостас, а я там расписывала свод в алтаре, он совершенно такой вот свой. Вот Андреевский, если вы побываете в храме, то увидите, что он другой совершенно и т.д. То есть это нетиповое строительство, это старые храмы. И надо посмотреть, почувствовать: «Что тут может быть?» Надо как-то почувствовать атмосферу, поэтому мы никогда… Не знаю, нам не приходилось работать в каких-то грандиозных пространствах. Как-то так складывалось, что нас звали, мы не искали работу.

А. Митрофанова

— Можно я тогда иначе задам свой вопрос? Бытует мнение, что когда человек начинает заниматься религиозной живописью, скульптурой и т.д., то в нем сегодня, в наше время, заканчивается художник и начинается либо тот, кто производит копии, либо проповедник, но к искусству ни то, ни другое уже отношения не имеет. С вами этого не произошло. А что с вами произошло, когда вы оказались на этой территории сакральных смыслов? Как вы для себя это объяснили? И насколько это влияет на вас? Как ваше творчество преломляется в контексте этой новой жизни с новыми смыслами?

Сергей Антонов

— Знаете, вы задали много вопросов разных. И отвечать на них сложно. Если говорить об этом пространстве каком-то, в котором действительно оказывается человек, принявший крещение, тем более в каком-то таком зрелом возрасте, это, конечно, накладывает отпечаток на жизнь, потому что первые годы после крещения я вообще не работал, я не делал ничего вообще.

А. Митрофанова

— То есть это всё-таки повлияло на вас сильно как на художника?

Сергей Антонов

— Да, то есть это потребовало какого-то переосмысления всего. И я, в общем, не очень представлял, что мне делать и как делать. Потом наступил такой момент, но это уже был 94-й год, когда мы были в храме Николы в Голутвине, я там исполнял обязанности старосты, не очень удачно, правда…

Ирина Зарон

— В 93-м, наверное.

Сергей Антонов

— Да, 93—94-й год, когда я предложил настоятелю всё-таки сделать проект иконостаса. А там ничего не было, там был просто абсолютно пустой, разрушенный храм. Но я понимал, что из всего наличного состава прихода, я, может быть, всё-таки наиболее подхожу для этой цели, у меня есть некоторое образование и некоторый опыт работы, вообще-то.

А. Митрофанова

— Это вы так к себе относились уже, что «некоторое образование и некоторый опыт»?

Ирина Зарон

— Я думаю, что это все-таки ирония.

Сергей Антонов

— Ну, да. Если уж всё-таки что-то делать, то лучше это сделаю я, чем кто-то другой. И тогда мы начали делать первый иконостас, настоятель на это согласился, сказал: «Да, давайте!» Так мы сделали в течение двух лет один иконостас, потом ещё второй в течение двух лет, потом ещё один…

Ирина Зарон

— Работали мы практически бесплатно, потому что это был наш храм.

Сергей Антонов

— Так начиналась наша церковная работа. Я тоже там что-то начинал делать, что-то такое осваивать, понимать. То есть всё было достаточно непросто. То есть это не то, что так всё шло гладко, ровно. Понимаете, когда мы читаем про апостола Павла, мы знаем его обращение.

А. Митрофанова

— В одночасье свершившееся?

Сергей Антонов

— Да. А потом были три года в какой-то там пустыни, я сейчас не помню подробности, но он проводит их в какой-то аравийской пустыне, ему нужно понять, что Тот, кого он гнал, оказался Спасителем.

А. Митрофанова

— Осознать то, что с ним случилось?

Сергей Антонов

— Да, когда он ослеп по дороге в Дамаск, он не тут же становится апостолом, а все-таки проходит какое-то большое время. А ещё был задан вопрос о том, почему так мало эксперимента, или что вы хотели спросить?

А. Митрофанова

— Может быть, не эксперимента, а всё-таки то, что вы делаете, для меня лично это, безусловно, искусство. А для искусства нужна смелость, нужно, чтобы был какой-то парадокс, может быть. Наверное, с религиозным искусством слово «парадокс» тоже мало совместимо, также как и «эксперимент», но вместе с тем… Я не знаю, где проходит эта граница, которая отделяет подлинное от какого-то копирования.

Сергей Антонов

— Этого никто не знает. (Смеется.)

А. Митрофанова

— Но почему-то у одних выходит каменная чаша, а у других нет.

Сергей Антонов

— Понимаете, никто не знает, где эти границы проходят, потому что, когда вы что-то начинаете делать, вы же не знаете, что у вас получится. Причем это хоть в светском, хоть в религиозном искусстве, в каком хотите. Никогда не знаешь, что получится. Потому что как раз если знаешь, что получится, то получится как раз какая-то ремесленная вещь, потому что заранее знаешь, что получится. Это неинтересно.

В. Емельянов

— То есть каждый раз надо отправляться просто в путешествие?

Сергей Антонов

— Да. Причем это какое-то путешествие…

А. Митрофанова

— В поиск художественный.

В. Емельянов

— Ой, как я не люблю это словосочетание «художественный поиск». Приключение, путешествие — с творчеством, мне кажется, это больше связано…

Ирина Зарон

— А можно я скажу еще одну вещь, для меня очень важную? Это, может быть, в связи с тем вопросом, который вы задали. Тут есть какая-то связь. Для меня было очень важно… Сергей все время работал, выставлялся, ездил на симпозиумы, а я как-то старалась больше помогать. У меня родители жили далеко, не в Москве, но как-то мы сами справлялись. И я, в общем, работала дома и как-то у меня не было желания выставляться особенно. И у меня постепенно возникало ощущение, что всё, что я делаю, мне как-то непонятно, зачем я это делаю, зачем я занимаюсь живописью. Хотя я занимаюсь живописью, рисую с 3-х лет. И мне было как-то очень горько, и какая-то бессмыслица мне представлялась во всем том, что было в жизни. И мне очень хотелось, когда появилась какая-то первая возможность что-то сделать для Церкви… Я тогда поняла, что можно сделать то, что нужно многим, и прежде всего мне сделать то, что будет нужно, интересно, может быть, многим или хоть кому-то, скажем так. И я смогу сделать хоть что-то, в какой-то степени… Просто, когда возникает ощущение, что твоя работа действительно… Вот в нашем храме святителя Николая в Голутвине наши прихожане считали событием каждую нашу икону или сережины рельфы, крест-распятие, люди этого ждали. Каждую икону привозишь, и люди ее ждут. Дело не в том, что нас там хвалили. Иногда, наоборот, какие-то вопросы были, много было технических трудностей, всё это по ходу осваивали, но это ощущение нужности очень вдохновляло.

В. Емельянов

— Уважаемые Ирина, Сергей! Простите, что я так беспардонно вмешиваюсь и вас прерываю. Дело не во мне, дело в регламенте! (Смеется.) Дело в нашем эфирном расписании и т.д. Но поскольку мы все-таки с вами соседи, а вопросов еще осталось очень много, например: как вы работаете, тандем это или нет, сотворчество или не сотворчество, сначала вы всё вместе обсуждаете или потом начинаете подключаться друг к другу, почему у вас нет своей школы, и почему вы не учите, почему у вас нет учеников? Всё это, к сожалению, сегодня осталось за рамками нашего разговора. Поэтому мы берем с вас слово, что вы спуститесь… с небес… (Смеется.)

А. Митрофанова

— С третьего этажа на второй! (Смеется.)

В. Емельянов

— Да. И мы сделаем с вами ещё одну программу и продолжим этот удивительный, увлекательный, очень интересный разговор, за который мы вам очень благодарны. Спасибо вам большое, что нашли время к нам сегодня спуститься сверху вниз. Я напомню лишь нашим слушателям, что у нас сегодня в гостях были: Ирина Зарон — церковный художник, иконописец; и скульптор, архитектор Сергей Антонов. Это была программа «Светлый вечер» на радио «Вера», которую для вас провели Владимир Емельянов и Алла Митрофанова. Мы с вами прощаемся: до новых встреч! Спасибо, до свидания!

А. Митрофанова

— До свидания!

Ирина Зарон

— Спасибо!

Сергей Антонов

— Спасибо всем!

Мы в соцсетях
****

Также рекомендуем