Светлый вечер. В гостях у Петра Алешковского Павел Проценко (14.09.2017)

Петр Алешковский беседовал с автором многочисленных статей и публикаций на церковно-исторические и церковно-общественные темы Павлом Проценко.

Разговор шел о церковной жизни в советские годы, о ярких людях, с которыми ему доводилось встречаться, а также о священнике Анатолии Жураковском, расстрелянном в 1937 году.

 

---

П. Алешковский

— Здравствуйте, дорогие слушатели! Это передача «Светлый вечер» с Петром Алешковским. Я здесь, в студии. Сегодня у меня в гостях Павел Проценко. Добрый день!

П. Проценко

— Добрый день!

П. Алешковский

— У нас будет сегодня такой «микс», если можно сказать. Павел расскажет о замечательном священнике — отце Анатолии Жураковском, о котором он написал большую книгу, и параллельно пустится в свои воспоминания. Так бывает, что человек, который занимается историей веры... Так бывало, скажем, и неоднократно, в истории веры, когда человек оказывался гоним за то, чему он как бы обязан делом своей жизни и своим существованием. И я так понимаю, что Вы попали в Киеве в тюрьму, получили срок, но как-то, на самом деле, что называется, легко отделались. Но вот я так не «отделывался», поэтому я не считаю, что это легко. И давайте поговорим, начнем все-таки с отца Анатолия. А Вы историк по образованию?

П. Проценко

— Нет, я литератор.

П. Алешковский

— Литератор, да? Понятно. И почему вдруг возникла эта фигура? Вы ведь киевлянин по рождению?

П. Проценко

— По духу — киевлянин. Родился я в Донбассе, как ни странно. Но отец мой киевлянин, и мать. И просто они уехали добровольцами поднимать Донбасс, я там родился, в Донбассе.

П. Алешковский

— Понятно.

П. Проценко

— А потом, когда вернулись, родители спохватились, что надо из Донбасса бежать. Потому что очень тяжелый край был. И тогда мы оказались в Киеве, и вот, собственно, в это же время, где-то через несколько лет, вышла «Белая гвардия», по-моему, Булгакова, а потом и «Мастер и Маргарита» подоспела. И вот я стал ходить на Андреевский спуск.

П. Алешковский

— Я так помню, 1967 - 1969-й.

П. Проценко

— Да, где-то вот 1968-й, видимо. Ну, я мальчишка был, собственно говоря, еще подросток, можно сказать. И ходил туда. Собственно, вот поэтический настрой этих улиц. Вот как-то так. Но я был вне веры, так сказать, рос. И родители у меня были гуманитарии, но не религиозные.

П. Алешковский

— Знакомая ситуация.

П. Проценко

— Да. И поэтому... Хотя к этому времени — у меня мать рано умерла, и это был некоторый стресс, меня растил один отец. И он вот как-то стал под трудностями жизни склоняться... стал читать, доставать книжки, как тогда называли, — там, Бердяева, еще что-то. И вот и мне, мальчишке все это «капало» тоже. Но, в общем-то, ничего более, как какие-то поиски такие детские... Потом, на заре...

П. Алешковский

— А что за гуманитарий был Ваш отец?

П. Проценко

— Он окончил, вернувшись после тяжелого ранения, в Киеве пединститут и был преподавателем русской литературы и языка.

П. Алешковский

— В школе, да?

П. Проценко

— Да, в школе. Но так как он поехал... так как, видимо, как я понимаю, запахло каким-то тяжелым временем вот этим послевоенным, вот начались зажимы, с одной стороны, в Киеве становилось опасно находиться молодым таким... А он стихи еще писал. И в это время еще призыв был, что вот после войны поднимем Родину. Ну, вот он и поехал с молодой женой в Донбасс, в Перевальск, такой город, поднимать, так сказать... И там он быстро получил должность из-за того, что он был молодым специалистом, хотя беспартийным, — должность директора школы рабочей молодежи.

П. Алешковский

— Понятно.

П. Проценко

— Ну, собственно, так. Вот такие поиски были. Потом, на исходе школьных лет, мне повезло — попалось собрание сочинений Мережковского с «Грядущим Хамом», с трилогией «Толстой и Достоевский.

П. Алешковский

— Да-да.

П. Проценко

— Вот такие всякие у меня были поиски. Но это... Можно сказать, что школу я окончил, в общем-то, человеком, открытым к религии, даже считавшим внутри себя религиозным, но абсолютно ничего не знавшим ни про Церковь вообще... И даже Евангелие я читал только в цитатах, потому что не было, И только какой-то кусок Евангелия от Иоанна Богослова у меня был. Потом еще какое-то небольшое количество лет прошло, и вот я окрестился где-то в 1976 году. А потом, через несколько лет... И женился в это время, так сказать. Вот так, как-то по союзникам. С Ириной, так сказать... И она, в поисках, куда бы нам ходить в храм, какой-то такой созвучный... Потому что большой собор, скажем, Владимирский...

П. Алешковский

— Владимирский — это было официозно.

П. Проценко

— Да. И он отталкивал чем? Что, ну, зайдешь — мертво выйдешь, постоишь, так сказать, уйдешь... Правда, мое первое вхождение в собор был любопытным, когда сознательное уже вхождение с целью постоять на молитве. Это была всенощная. И в это время вдруг меня ослепила вспышка. То есть там недалеко находился оперпункт комсомольского отряда такого, оперотряда, и вот они заходили в храм и просто фотографировали молодых людей только. А я был бородатый. (Смеется.) И вот, собственно, такое было... Был как-то... Мне очень не понравился этот момент. И потом... Она зашла на Татарково. Татарка — это такой замечательный район, примыкающий к Подолу, над Подолом, старинных, старых улочек, мещанского такого быта. Он тогда еще был уцелевший. Чмелев Яр — такой, например, чудесный спуск был («Шмелиный Яр», по-русски), вел к этой церкви деревянной. И вот она зашла в деревянную церковь совершенно барачного толка и обомлела, потому что там служил замечательный старый священник Георгий Едлинский, как мы потом узнали. Высокий, метр восемьдесят где-то ростом, худой, с маленькой бородкой, с совершенно дивным языком. И она с ним подружилась, очень быстро. И вот поразительно, что она к нему обратилась просто за помощью в получении богословской литературы. У него была большая библиотека, он дал ей книги, и в ответ на это она дала ему попавшую к нам в это время книжку Николя Зернова «Русское религиозное возрождение». Книжка, по-моему, была издана то ли в «ИМКА», то ли в Лондоне на русском языке. Книжка такая, так сказать, в общем, научпоп, как сейчас бы назвали, то есть вводящая в проблематику Серебряного века.

П. Алешковский

— Так это было очень нужно. Это и сейчас нужно...

П. Проценко

— Да, да! Нужно!

П. Алешковский

— ...а тогда это было просто...

П. Проценко

— Просто, да... Ну, у нас была возможность...

П. Алешковский

— Вот мы зачитывались отцом Александром Менем...

П. Проценко

— Да.

П. Алешковский

— Ведь это же, на самом деле, абсолютный научпоп, но блестящий.

П. Проценко

— Блестящий.

П. Алешковский

— Вот и все.

П. Проценко

— Да, блестящий. А это — да. И там было совсем несколько строк о Киевском религиозно-философском обществе, буквально. Что вот оно такое необычное — и все. Вот такой был секретарь замечательный там Религиозно-философского общества, профессор Экземплярский. И он взял эту книгу, прочел, и через некоторое время он встретил жену такими словами, что, «Боже, какая великолепная книга, но почему здесь нет ничего об отце Анатолии Жураковском? Ведь это, собственно, человек, который должен быть вписан в эту книгу». И вот, собственно, он стал что-то ей рассказывать, она рассказала мне, и я пришел (нрзб.).

П. Алешковский

— А он был из его общины?

П. Проценко

— Он был из числа молодых людей, которые были вхожи в его братство Иоанна Златоуста. Потому что в общине отца Анатолия Жураковского было... Она была двучленная. Было сестричество Марии Магдалины и братство Иоанна Златоуста. И вот он, не будучи членом общины, но он был по родству своему... Будучи вот Едлинским, входил в круг людей, с чьими отцами дружил отец Анатолий. Отец Анатолий был, ну, ненамного старше самого будущего священника Георгия Едлинского.

П. Алешковский

— Ну что ж, мы очень хорошо знаем, что, вообще-то, даже предание передается устно, кроме письменного. Поэтому... Вот Антоний Блюм об этом хорошо пишет, что есть традиция в христианстве — передавать, пересказывать события, да? И вот здесь ровно та преемственность — два-три поколения, которые в памяти и которые живо как бы связывают нас с тем временем. Вот давайте... Вы так замечательно начали... Давайте сейчас немножко остановимся и перейдем к тому... Расскажите просто про отца Анатолия. Кто он, откуда, как? А потом все у нас и сложится.

П. Проценко

— Давайте, отличная идея. Отец Анатолий Жураковский родился на исходе XIX века, в 1897 года рождения. Родился в Москве, в семье вот так же литератора, как мои родители, выпускника Московского университета Евгения Дмитриевича Жураковского. Евгений Дмитриевич был сын генерала, героя Балканской войны Дмитрия Жураковского.

П. Алешковский

— То есть вполне с традициями семья?

П. Проценко

— Она с традициями, да. Род был боярский, но отец хотел... То есть дед будущего отца Анатолия хотел, чтобы его сын был офицером. А так как у них в семье было еще несколько детей, сыновей, а те были как раз офицерами, выучились, и Евгению Дмитриевичу тоже предлежал путь в военное училище. Но вот он взбрыкнул. Он оказался мальчиком таким своенравным — он захотел быть штатским гуманитарием. Он оказался человеком с совершенно гуманитарным складом ума. И он взбунтовался, он, в общем-то, чуть было не бежал. Его поначалу отдали в Одесское военное училище (там какое-то Одесское, да, было такое заведение). Он оттуда намерился бежать на корабле плавать, в знак протеста. Но отец его перевел тогда в Полтавское. И там он учился «сквозь зубы».

П. Алешковский

— Но все равно потом закончил Московский университет.

П. Проценко

— А потом — да, он бросил...

П. Алешковский

— Вы знаете, есть люди, которым...

П. Проценко

— Их учат... (Смеется.)

П. Алешковский

— ...перекладина не дается. Перекладина — это вообще тот снаряд, который развивает волю. Но есть люди, которые развивают волю по-другому. И это нормально, абсолютно естественно. Но вот отец Вашего героя явно не нуждался в перекладине.

П. Проценко

— Совершенно точно, да.

П. Алешковский

— Ну хорошо. А вот его сын Анатолий — он пошел по пути отца? Он тоже гуманитарий?

П. Проценко

— Вы знаете, все складывалось к тому, что он будет гуманитарием. Во-первых, отец был гуманитарий широкого профиля. То есть он должен был... Его оставили при ординатуре, он должен был делать карьеру и, в общем-то, стать профессором. Но материальные затруднения. Материальные затруднения. В силу вот этого своенравного его характера...

П. Алешковский

— ...дедушка лишил его денег...

П. Проценко

— Нет, дедушка-то оставил — и умер. А вот мать уже лишила помощи. А деньги кончились, 10 тысяч рублей, которые ему по завещанию. Как раз кончились ровно до того момента, когда он кончил университет. И он вынужден был зарабатывать. Зарабатывал — он работал в гимназиях, частных и казенных, в консерватории. И поэтому вот эта склонность к театру, к музыке, к литературе — она вошла в Анатолия Жураковского очень быстро. Но произошел следующий случай: умер его младший брат. И вот, видя его страдания, этого младшего брата... Он умер от туберкулеза — «модной болезни». Это было где-то, скажем, в 1906 году приблизительно. Он был только-только, может быть... еще и не поступил в гимназию даже, Анатолий. И он, наблюдая вот эти страдания, дал обет, что если он выздоровеет, брат, то он будет ходить в Церковь.

П. Алешковский

— Это передача «Светлый вечер» с Петром Алешковским. Я беседую сегодня с замечательным литератором и исследователем церковной жизни нашего ХХ века Павлом Проценко. Хорошо. Итак, он дал обет и, как я помню, сказал, что раз обет дан, то все. Притом, что брат умер, но... Это удивительный, между прочим, правильный случай. Это не языческий такой договор. Знаете, как язычник приходит на капище и говорит: «Я — такой-то, такой-то. Ты — Бог. Дай мне, а я дам Тебе». А христианин если дает обет, то это уже все. И вот отец Анатолий так и поступил, как я понимаю.

П. Проценко

— Да, он так поступил. И брат умер. Это вызвало огромное сотрясение в семье. Но вот он продолжал уже ходить в церковь. Единственный член семьи, который ходил в церковь, так как его родители были, как передает письменное предание о них, интеллигентами-»шестидесятниками». На самом деле, как потом к этому я уже пришел, они были «восьмидесятниками», причем, с символистскими «осложнениями», То есть идея Бога не была отвергнута ими. Она где-то была вписана, но это абсолютно ни к чемау не приводило. Они были люди с широкими такими идеологическими построениями. Сам его отец, Евгений Дмитриевич, — автор нескольких книг, которые Сытин издал и распространял, так сказать, по всей империи, знаток Баратынского и прочих. И он выстраивал такие конструкции — как нужно жить культурному человеку, чтобы Царство Небесное на земле приближалось неукротимо. Вот такой был человек. И с таким очень сложным характером и прекрасным русским языком в устной речи, как говорят свидетели. Вот. Анатолий — он, собственно, перенял все вот эти интересы отца, и до конца жизни он был любителем музыки. Он ходил в Скрябинский кружок в революцию, так сказать, и 1918 года в Киеве. С вдовой Скрябина, его последней женой, он, в общем-то, был хорошо знаком. Это все было в нем, но вот он неудержимо развивался в сторону Евангелия. Но здесь произошло следующее, что часто бывает в русской жизни, — семья родителей столкнулась с государством. Это был приблизительно 2008-й... нет, даже не 2008-й — где-то уже 2009-й или 2010-й год, где-то так. Просто на одном из занятий отец, Евгений Дмитриевич (он преподавал в кадетском корпусе) по просьбам своих учеников написал письмо японским кадетам с предложением дружбы. Ну вот как раз недавно кончилась русско-японская война, там был подписан мир, для России выгодный, но общество считало, что позорный, в общем-то, потому что война была проиграна.

П. Алешковский

— Война проиграна?

П. Проценко

— Проиграна, да. А он написал вот такое письмо. И буквально через... последовал донос, пришли жандармы, и в 24 часа было предписано выехать на Кавказ. И так они поехали в Тифлис, там прожили год. И вот в 2011 году, так как климат Тифлиса оказался для матери семейства вредным (она также болела туберкулезом, какая-то семейная, так сказать, тогда даже модная болезнь.

П. Алешковский

— Болезнь?

П. Проценко

— Болезнь, да. Они уехали в Киев. Жандармское управление никак не...

П. Алешковский

— Не противилось?

П. Проценко

— Абсолютно, да. Он получил ту же работу, так как был высококлассным специалистом. Опять-таки, пахал отец в разных гимназиях, а Анатолий там восстановился где-то в 5-м классе гимназии и окончил 8 классов гимназии, так сказать. И там же и поступил в Киевский университет. Вот такая его как бы жизнь была. И уже гимназистом он стал ходить в религиозное философское общество, которое открылось в Киеве где-то в году как раз 1912-м, вот как раз и открылось. Здесь был такой момент, что, поскольку его настрой был церковный, то родители заволновались, как бы он не ушел в монахи. И вот здесь есть некая такая трещина, что супруга будущего священника Анатолия Жураковского — Нина Сергеевна Жураковская — уже в поздние годы писала, что «вот, в семье была безалаберщина, они вот такие «шестидесятники», и такой вот...» И как бы и все. Вот такая сухая констатация факта. В то время, когда для... И она писала следующее: что в это время отец, чтобы уберечь сына от монашества, познакомил его с Зеньковским — был такой доцент...

П. Алешковский

— Протоиерей...

П. Проценко

— Да, будущий знаменитый историк русской религиозной философии и будущий протоиерей, а тогда молодой человек, собственно, 20 с чем-то лет, который тоже в это время, как раз недавно, обратился к вере реально внутренне. Хотя он родился в среде, так сказать...

П. Алешковский

— ...традиционной — семьи-, да.

–П. Проценко

— ...да, традиционно церковной, но испытал очень сильный атеистический период, когда поступил в университет. И вот в это время, будучи преподавателем на Фребелевских курсах, где преподавал и Евгений Жураковский, они здесь познакомились. А Евгений Дмитриевич был человеком необычайным. Он, если кто-то ему нравился, он сразу подходил к нему и тут же вводил во все свои внутренние проблемы. Поэтому у него был гигантский круг знакомых — везде, где он жил, — потому что завязывались внутренние отношения между ними, между людьми. Очень многие люди откликались сердечно...

П. Алешковский

— Тянулись к нему?

П. Проценко

— Да. И с Зеньковским, как пишут в мемуарах которые лишь недавно были опубликованы, встречи с выдающимися людьми, так они назывались... Он вдруг говорит: «Приходит мальчик — почти мальчик, юноша, но только-только в раннюю юность вошедший, с сияющими глазами, совершенно прекрасным лицом и удивительно религиозно настроенный. И вот так началась наша дружба, которая продлилась до моего отъезда, бегства из России», — пишет Зеньковский. И он, собственно, религиозно оформил поначалу Жураковского и познакомил его со своими старшими друзьями — профессором Экземплярским, который был секретарем Религиозного философского общества в это время, профессором богословия в Киевской Духовной Академии. И вот в это время Анатолий стал бегать. И тут второе столкновение с государством, потому что, оказывается, несовершеннолетние и учащиеся гимназий, средних заведений не имели права посещать, даже в период думской демократии, вот такие невинные общества, зарегистрированные властью, как религиозно-философские. Приходили же полицейские и требовали их выдворения. И вот происходили какие-то битвы. Но, впрочем, легко отвоевывала профессура его нахождение, так сказать, на этих собраниях. И вот, глядя на фотографию Жураковского, которую мне дал отец Георгий Едлинский на Татарке, в церкви Святого Макария, я поразился тоже вот этому лицу. Там была студенческая фотография, прекрасная совершенно — в книге Жураковского она приведена. Сияющее лицо, да, такое вот... Я поразился радости вот этого человека. Он открыт миру. Это вот что-то очень созвучное с «Белой гвардией», вот с этими «турбинскими днями», знаете. Как будто я как бы прикоснулся к этим любимым страницам «Белой гвардии», понимаете? Но что-то почувствовалось — какое-то страдание, понимаете, в этом есть. И вот, став знакомиться с семьей, и потом это знакомство с семьей Жураковских — вот оно только недавно, несколько лет назад, именно все параметры их трагедии, так сказать, обозначило. Что Ольга Васильевна Жураковская, мать семейства, умерла в гражданскую войну от голода в 1919 году. Как только большевики пришли в Киев, начался голод. И она сразу умерла, потому что туберкулез уже не дал ей возможности жить. Отец, который, в общем-то, как бы приветствовал революцию, но, конечно, не в большевистском измерении, а в ее кадетском, — он хотел сотрудничать, и он даже устроился лектором в красный полк преподавать. И его арестовали по доносу в 1922 году, посадили в кутузку в красной милиции, где он заразился тифом. Выяснилось, что донос совершенно беспочвенный, но он заболел, умер в больнице, ограбленный санитарами. Потом сам Анатолий, священник, дважды арестовывался, в 1937 году расстрелян.

П. Алешковский

— Нет, давайте мы сначала все-таки скажем, как он стал священником.

П. Проценко

— Но я хочу просто обозначить параметры.

П. Алешковский

— Да-да-да.

П. Проценко

— Вот расстрел 1937 года на Беломорканале. Жена сидела в сибирских лагерях, в минусе потом жила очень много лет. И вот... А младшая сестра Жураковских, Анатолия — Евгения — была расстреляна в Бабьем Яру. Почему? Потому что... При этом семейство Жураковских — наполовину арийское. То есть мать была немка, а Евгений Дмитриевич, отец, — он был лишь наполовину русско-украинец, а наполовину он был датчанин. То есть вот такая смесь арийско-русских кровей, так сказать... (Смеется.) Но она была — почему? Мать умерла, и дочь от стресса как бы повредилась в сознании и всю жизнь жила при Кирилловской церкви, в больнице для умалишенных. Занималась...

П. Алешковский

— Там, где Врубель расписал, да?

П. Проценко

— Да, где Врубель. Вот эти замечательные... Она занималась в мастерских. Но когда пришли немцы, все люди, не похожие...

П. Алешковский

— Все умалишенные — в ров.

П. Проценко

— Да, их расстреляли. Ну, говорят так: или расстреляли в Бабьем Яру, или прямо на территории Кирилловской церкви. Могила ее неизвестна. И вот это параметр, понимаете, этой семьи, которая погибла! Между как бы холокостом и «Беломорканалом» это поражает, понимаете? Это как бы впечатано. Вот это меня поразило сразу. Ну, потом понадобилось десятилетие раскопок, чтобы как-то кристаллизировать, что же случится.

П. Алешковский

— Сейчас на минуточку прервемся. Я напомню нашим слушателям, что это передача «Светлый вечер» с Петром Алешковским. Мы сейчас «спрячемся» — и «вынырнем» через минуту. Оставайтесь с нами!

Это передача «Светлый вечер» с Петром Алешковским. В гостях у меня Павел Проценко, и мы говорим о замечательном священнике Анатолии Жураковском и очень тяжелой судьбе вообще ХХ века, который ударил по семье губительно. Практически, все были так или иначе насильственно убиты. Ну хорошо, вот Вы сказали, что н был расстрелян на Беломорканале. Но для того, чтобы расстрелять, наверное, надо было сначала кем-то встать. Этот молодой человек со взором горящим, который дружил с Янковским и ходил на слушания киевского Вольного философского общества, он в 1920-м году вдруг стал священником. В 1920-м году, когда вокруг все кричат, что «бей попов и грабь награбленное!» Как такое можно объяснить?

П. Алешковский

— Да, это поразительная вещь. В это же время, видимо, перед днем рождения Михаила Афанасьевича Булгакова, они вышли — вот почему я часто упоминаю это имя... Они как бы с Жураковским из одной колыбели, у них общие духовные отцы, То есть вот Экземплярский — это та фигура, которая их объединяет. И профессор Кудрявцев еще.

В это время Булгаков пытался бежать из советской России. Но, как мы знаем, сейчас неудачно. Несколько попыток не увенчались успехом. Анатолий — он тяжело, страшно заболел в начале 1920 года. То есть как только опять была выбита вот эта белая армия, так сказать, и последний вот такой приход...

П. Алешковский

— Киев же много раз брали, сдавали, сдавали, брали...

П. Проценко

— Да, семнадцать раз,

П. Алешковский

— ...разлные люди и так далее.

П. Проценко

— Да-да. И, значит, он из огня да в полымя. Причем, он в эти годы революционные и гражданской войны все время держал руку на пульсе — он постоянно пытался участвовать в каких-то миссионерских проектах для того, чтобы христианизировать вот ту часть импекрии, в которой он находился, — Юго-Запад, да? Это бывший...

П. Алешковский

— Ну, понятно: «Кругом — ужас, я буду спасать Христовым Словом». Хорошо. Скажите, вот он кем был рукоположен, где был его приход, и что за общество, что за сообщество создал отец Анатолий, чем он нам, собственно, и интересен, память его важна?

П. Проценко

— В 1920-м году, в августе рукоположен в Киевской Успенской лавре знаменитой. Назначен священником той деревни, храма той деревни, крестьяне которой его выходили. Это Красногорка, это уезд Киевской губернии. Сейчас этой деревни нет. Но, по ходатайству вскоре киевской профессуры и их жен, которые узнали, что вот университетский такой выпускник в деревне прозябает, с замечательным даром слова, его перевели в начале 1921 года (даже в конце 1920-го) перевели в Киев в такой маленький храм при Детском приюте — Марии Магдалины, оказалось... И вот в этом приюте, где, как он говорил, три девочки служило из окружающих дворов, он начал служение, и через несколько месяцев к нему уже ходили все «недобитые» контрреволюционеры, профессоры, пел замечательный хор. И он стал молодым, юным священником 23 лет — интеллигенцией киевской. Вот, собственно, началось его служение. Кроме того, выяснилось, что он обладает вот таким прекрасным даром слова и в своих проповедях, которые тут же записывались его прихожанками...

П. Алешковский

— Они сохранились?

П. Проценко

— Да, они сохранились и уже несколько раз издавались, основной корпус. Они оказались уникальны, потому что до сих пор не выявлены за весь период этих лет — гражданской войны и 20-х годов — ни у кого другого таких открытых, откровенных проповедей и говорящих прямо о том, что переживал русский человек и интеллигент в это время. Он называл все своими именами — вот это его особенность. Причем, его язык во многом переплетается с языком Булгакова — вот записанный устный язык его проповедей. Это же вот такой язык Юго-Запада — очень такой с эпитетами, резкий, четкий, с красивыми штуками. И он описывал, что «да, мы оказались в катастрофе, ненависть возобладала, и мы не должны отвечать ненавистью на ненависть». И вот он сразу стал... Он призывал к ответу любовью, и к нему хлынул народ. Вот главный священник Киева стал.

П. Алешковский

— То есть он стал очень популярен. И реакция властей была какая-то? Значит, до 1937 года — 17 лет — чем занимался он в эти самые плодотворные свои годы?

П. Проценко

— Первые два года — организовал общину Марии Магдалины, сестричество Марии Магдалины и братство Иоанна Златоуста. Писал проповеди и тексты для паствы. А в 1923 году уже был арестован, Великим Четвергом. Осужден к ссылке в Царевококшайске (это нынешняя Йошкар-Ола). Вернулся в 1924 году, в конце из ссылки — раньше времени, благодаря вмешательству, давлению Запада. В то время произошел перелом в церковно-государственных отношениях в лучшую сторону как бы, временно. Опять-таки строил общину, занимался воспитанием, попыткой воспитать молодежь, уже совсем юную, которая и моложе его была, дать им религиозное образование. То есть целый ряд молодых...

П. Алешковский

— ...которого неоткуда было взять в то время больше, уже все.

П. Проценко

— Да, уже неоткуда! И, главное — интересный момент: экстернат развивался в рамках его общины. Это вот не первое свидетельство того, что русская интеллигенция, вообще имперская интеллигенция сразу же ответила на казенное советское образование попыткой воспитывать своих детей дома. Там я столкнулся потом с этими случаями в рамках этой общины. Вот он этим всем занимался — кружками вот такими, создавал. Кроме того...

П. Алешковский

— И сколько времени ему было дано до следующей посадки?

П. Проценко

— В 1924 году он вернулся из ссылки — и до 1930 года, до Покрова он занимался всем этим очень интенсивно.

П. Алешковский

— И церковь его была не закрыта?

П. Проценко

— Церковь была несколько раз закрываема, но община получила регистрацию. Она легально служила, хотя в 1927 году, когда в Церкви произошел раскол надвое, когда появилась Декларация митрополита Сергия о том, что «мы теперь должны признавать советское государство во всех его принципах», он отказался, отец Анатолий. И он принял сторону так называемых иосифлян. И все равно он еще три года служил легально, только в разных храмах. И в это же время он сделал такую беспримерную попытку передать на Запад свидетельство о гонениях — вот гонения нового типа. В рамках общины это было сделано. Этот текст — его можно сравнить, если так грубо говоря, с «Архипелагом ГУЛАГ» — ну, конечно, не в таких объемах, не с такой силой...

П. Алешковский

— Понятно, понятно.

П. Проценко

— ...но при этом по логике и по проницанию — приблизительно похоже. И им это удалось. И даже, может быть, в результате вот этого действия — передачи этих документов, опубликованных частично на Западе, вот этот «девятый вал» обрушился позже на Церковь. Но его за это арестовали.

П. Алешковский

— Понятно. Ну, он как бы вызывал огонь на себя.

П. Проценко

— Да, он совершенно не думал, не думал.

П. Алешковский

— И есть ли свидетельства и лагерной жизни?

П. Проценко

— Да. Свидетельства о лагерной жизни удивительны тоже. Поскольку, в отличие, например, от нацистских концлагерей, где все было «завинчено» от и до и буквы соблюдались, в советских концлагерях — ранних — была возможна переписка. И сохранилась его переписка, очень живая переписка за эти 7 лет, где он пускается в рассуждения и о вере, и о литературе, где есть эзоповы какие-то такие намеки, но где все очень искренне и живо. И вот этот...

П. Алешковский

— А он сидел на Колыме все время, да?

П. Проценко

— Нет, он сидел на Беломорско-Балтийском... Вначале его осудили, в 1931 году по знаменитому делу, по которому шел Лосев с женой. И, в некотором роде, Лосев и его жена, Валентина Михайловна, она как бы зеркально отражает судьбу Жураковского и его жены Нины Сергеевны. Они все проходили по этому делу. Лосев был «назначен» на Лубянке главой идеологического штаба, а отец Анатолий — он был как бы образцом регионального такого действия, «киевской ячейки», так сказать. (Смеется.) И ему дали... Его чуть ли не единственного приговорили к расстрелу, но замененному на 10 лет. И вот 7 лет из них он отбыл, до 1937 года, а потом был расстрелян. Вот такая вот ситуация.

П. Алешковский

— Понятно. И корпус документов, его текстов... Вот Вы говорите, что проповеди издавались — а переписка лагерная существует и хранится?

П. Проценко

— Вы знаете, там такая ситуация. Вот благодаря тому, что я пришел через Георгия Едлинского, священника, к его уцелевшим духовным детям... Они жили в такой коммуналке на Гоголевской улице в старом Киеве, которая называлась своими людьми «Ноевым ковчегом». «Ноев ковчег», «Христианская республика». Вот к этим старушкам изумительным я пришел и стал с ними беседовать, брал у них тексты и потом их комментировал. Откомментировал и передал назад. Они были изданы все в 1984 году в «ИМКА-Пресс». То есть еще при советской власти, так сказать, вот... Я частично в «Посеве» издал, в «Надежде» — сборнике, а полностью издал там.

П. Алешковский

— Но имени Вашего там не стояло?

П. Проценко

— Было зашифровано. Я поставил в «имковском» издании «Киев» и год. А в «посевовском издании я поставил букву «П» и зашифровал некоторые вещи, чтобы будущие историки... Я думал, что нас всех уничтожат просто... (Смеется.)

П. Алешковский

— Ну да.

П. Проценко

— Для будущего историка кидая, так сказать, это... Я некоторые фамилии его общинников расшифровал — ну, дерзнул, так сказать. Это ни к чему не привело, их не тронули. Но будущий бы историк, я рассчитывал, нашел бы их. Но оказалось, что вот мне пришлось же самому, освободившись, продолжать это дело.

П. Алешковский

— А вот давайте мы сначала до освобождения. Все-таки а Вас взяли за что?

П. Проценко

— Вот меня взяли... Дело в том, что, придя к этим старушкам в «Христианскую республику» на Гоголевской, затем на Стрелецкой улице, я-то как бы вот в эти же годы испытывал ну что? Вот только я стал ходить в церковь. Но, Вы знаете, да. Ну вот хорошо, что мы нашли такую маленькую церквушку. Но ведь тоже отец Георгий — он открыл нам объятия свои, приглашал к себе домой и как-то очень сердечно встретил нас, но он достаточно занят. К нему ездили Бог знает откуда люди. А он был сыном расстрелянного священника, в свою очередь. И духовные дети того его отца — Михаила Едлинского — ездили к нему. То есть у него гигантская паства была, вплоть до тогдашнего митрополита Филарета, нынешнего раскольника Филарета, который у него исповедовался. И он все рассказывал... Нельзя было... Он кое-что рассказал, да. И я, так сказать, просто вот думал: ну что, мало заниматься вот сборами — надо что-то делать. Ну вот попал на Пасху 1977 года во Владимирский собор, увидел это безобразие, написал самиздатовский текст, частично опубликовал его в хронике текущих событий, частично — в каком-то журнале Огородникова (Огородников опубликовал этот текст). Какие-то вещи... И стал, в общем, думать — ну, что такое «Хроника текущих событий»? В это время я это и начинал. Я подумал: вот это что-то похожее на новую русскую летопись. А в это время, Вы знаете, был такой момент, что интеллигенция страшно отрицательно относилась к Церкви. «Что это, да что это за старушки? Да это все...»

П. Алешковский

— Но не вся.

П. Проценко

— Не вся. Очень большая, особенно та, которая была причастна к правозащитному движению. Как там... И я подумал следующее: что вот «Хроника» сама по себе, будучи бесстрастной, отмечая только факты, походила на русскую летопись в чем? В том, что сам факт отражает некоторую истину. И вот я подумал: а я буду сообщать в хронику то, что вот я вижу, буду передавать. Вот я стал в «Хронику текущих событий» передавать то, что я видел... Ну, вот как мордовали украинских правозащитников. А они себя часто вели очень наивно. Их постоянно хватали в попытках уехать в Москву и увезти туда какие-нибудь свидетельства. Они действовали часто... Очень просто, придя на вокзал, уже чекисты знали, что их схватят, что они будут ехать. Их хватали... И вот, увидев это, я, так сказать, наладил вот такой свой собственный канал... Мы же с помощью своей Ирины, жены, так сказать... И этот канал работал вплоть до моего ареста. И много чего через него удалось передавать. Вот я передал — вначале просто вот и преследования, и потом преследования за веру. И вот как бы так вот все происходило... А с другой стороны, шло вот это церковное устное или уже письменное предание, которое стало попадать в руки. Я и этим занимался. И так получилось, что в 1982 году где-то в Москве за мной слежка была. Как-то, видимо, уже начали догадываться, так сказать... И в одном месте схватили бумажки, которые я передавал на радио «Свобода» на западное и так далее. И тучи стали сгущаться. И в 1982 году пришел обыск такой очень жестокий, потом на Рождество 1983-го еще один обыск.

П. Алешковский

— А Вы со своим священником обсуждали это?

П. Проценко

— Со своим священником?

П. Алешковский

— Да, вот с владыкой Едлинским.

П. Проценко

— Ну, он, знаете, говорил следующее... Еще до всех этих столкновений мы с женой стали думать, что мало как-то, надо что-то делать, и стали устраивать детские рождественские елки. Пытались возобновить... Я узнал, что в общине отца Анатолия это делалось в 20-е годы. И — ну, давайте восстановим эту традицию. Вот несколько лет мы это делали, и отец Георгий передавал даже икону семейную на один из праздников. Но он всегда говорил следующее: «Вы не представляете, какая это страшная власть! Вы не представляете, как... Ради Бога, не идите в политику, потому что уничтожат!» Вот он так говорил. «Вот смотрите, что сделали с отцом Анатолием!»

П. Алешковский

— Это передача «Светлый вечер» с Петром Алешковским, и в гостях у нас историк современной Церкви, литератор, церковный диссидент Павел Проценко. Хорошо. И... То есть он не мог сказать Вам «нет», но очень за Вас переживал, да, скажем так?

П. Проценко

— Очень. И, кроме того, он переживал, что через нас, как мы ходили в Церковь к нему, может повредить как-то храму, приходу, лишить его регистрации, не дай Бог. А на нем держалось очень много, конечно. И я, в общем-то... Когда он узнал, что вот обыск был... А мы еще такую неосторожную вещь сделали — на втором нашем Рождественском празднике мы вышили такие платочки... Тогда же знаете как — могли выпустить платочек с изображением древнего храма, но без крестов. А мы вышили вязью, жена вышила с подругами, что храм — приход Святого Макария, и раздали деткам, которые пришли. И один такой платочек попал к отцу Георгию. Он ужаснулся: «Как Вы написали? Это же нельзя, чтобы приход! Это же все запрещено!» (Смеется.) И вот он стал немножко «отгребать» даже от нас. Хотя за некоторые вещи, которые он мне рассказал, я ему очень благодарен был, потому что он некоторую правду о действующей системе внутри Церкви. Он мне открыл глаза, так сказать, тогда. Но вот стал немножко «отгребать». Ну вот... м-м... Кроме того, он знал судьбу своего расстрелянного отца. Сам был дважды арестован — и, в частности, видимо в связи с разгромом общины отца Анатолия. Он был арестован и в 1931-м, по-моему, и в 1937-м — ненадолго. Что говорит о том, что никто показания в рамках общины не дал на него. Его выпускали где-то через неделю, вот так вот, каждый раз.

П. Алешковский

— Ну хорошо. А вот Вас взяли — и Вы сидели в тюрьме, да?

П. Проценко

— В Лукьяновской тюрьме, да, знаменитой, легендарной.

П. Алешковский

— В киевской?

П. Проценко

— В киевской, да, Лукьяновской тюрьме.

П. Алешковский

— Ну был приговор? Или Вы не дождались его?

П. Проценко

— Был приговор. Через месяцев шесть, видимо, был суд — как раз 17-18 ноября 1986 года был суд. Обычно к ноябрьским хотели, так сказать, в районе этого где-то оформить. Передо мной как раз судили дьякона Владимира Русака в Москве, и ему вкатали, по-моему, 12 лет, в общей сложности, за рукопись его об истории Церкви. А мне дали по другой статье — в России это статья 190-я УК Российской Федерации «Клевета на советский государственный и общественный строй». То есть она до трех лет. Вот мне три года дали по украинскому аналогу. И, собственно, я просто подал кассацию. И вдруг в декабре Верховный суд неожиданно отменяет приговор. Ну, это такое событие — где-то с времен оттепели, скажем, такого не было. Во время Шелеста было, была волна гонений на украинских, киевских диссидентов, и там было несколько отмен. Но вот с того времени — это где-то в конце 60-х годов — такого не было. Ну, отменили, ну, ладно. И направили на Пересветова. И вдруг в январе 1987 года в камерах включили радио. Обычно в рабочие дни до где-то шести вечера радио молчит. А тут вдруг пленум ЦК, и Горбачев выступает, что у нас как бы застой организовался. И вот, собственно, я так понял, что что-то случилось. И в феврале меня вызвали и сказали: «Мы Вас будем выпускать. Как Вы на это смотрите? Ведь Вы же как бы не враг советской власти, Вы как бы всегда говорили, что только какие-то религиозные вот такие гонения Вас отвращают». Ну, я говорю: «Да». — «Вы можете нам написать письмо на имя Президиума Верховного Совета, что Вы просите, чтобы Вас освободили?» Я написал такое письмо, что я ни в чем не признаю себя виновным, но прошу освободить для продолжения своей деятельности. (Смеется.) После этого целый день меня, до позднего вечера, держали в тюрьме. Потом дверь открылась — и меня вышвырнули.

П. Алешковский

— А скажите, вот те месяцы — сколько? — восемь, там...

П. Проценко

— Восемь месяцев.

П. Алешковский

— ...восемь месяцев, что Вы сидели в тюрьме, какое было отношение к «религиознику», как говорили тогда? Ведь там же абсолютно разный контингент был.

П. Проценко

— Да, но, Вы знаете, у меня отношения...

П. Алешковский

— Тюрьма была уже с крестами на груди или с крестами как у урок?

П. Проценко

— Тюрьма была знаете какая? Классическая, с царством оперчасти. То есть, в нарушение всех законов, меня, в общем-то, не осужденного и не судимого, посадили в Екатерининский корпус — такой был, там он и есть, этот корпус, старейший корпус тюрьмы, в отдел, в общем-то, смертников, то есть людей с очень тяжелыми статьями. И с уголовниками, которые там по многу... Это такие «тройники», там — два-три человека, четыре, максимум, в этих тюрьмах, в этих камерах сидят. И это уголовники, которые не один раз уже были судимы и просто такие убийцы. По-видимому, это был вариант «пресс-хаты». Но так как мое дело вдруг через месяц благодаря жене получило огласку, то как-то они не решались, тем более, в преддверии суда, меня прессинговать. И вот я сидел, в основном, вот в таких «тройниках» — с убийцами, в основном. Они со мной разыгрывали, да, пытались разыгрывать... Потом, после суда, меня перевели в общую камеру, и там уже было царство, море разливанное крестов, церквей на грудях и всего прочего. (Смеется.)

П. Алешковский

— Ну не спрашивали?.. Интересно ли им было услышать, там, скажем, Евангелие или вообще какой-то рассказ церковный? Или о человеке, о том же Жураковском, например? Потому что, я так понимаю, что делать же нечего в замкнутом пространстве?

П. Проценко

— Расспрашивали, да. Интересно — за что. «Ну, — говорю, — вот статья такая-то». — «Что это за статья?» — «Она похожа, там, на 187.1 по Украинскому УК за как бы воспрепятствование... за хулиганство, но против государственных органов», как бы вот так. Похоже. Они думали: «Это что? Чего это такое — сорвал, погоны сорвал, да?» Чего-то такое! (Смеется.)

П. Алешковский

— Что-то героическое — воевал с полицейскими. (Смеется.)

П. Проценко

— Да! Я говорю: «Нет, это вот политическая такая-то». Ну, а когда уже на руки приговор дали, а у меня приговор... вернее даже, дали обвинительное заключение, у меня это некое такое сочинение где-то страниц на 40 машинописного текста, где излагается, что радио «Свобода» передавали, там, то, гонения, это... Я просто им давал, и они читали, как рОманы, так сказать... (Смеется.) Ну, да. В общих камерах — да, там нельзя было... Если ты политический — к тебе с уважением.

П. Алешковский

— С уважением относились, да?

П. Проценко

— Да, к политическим. А в этих, поскольку этих убийц дергали все время в оперчасть, и у них была задача адреса, явки узнать, и они просто подкатывались под меня: «Дай телефон». Ну, и вот так было... У меня даже конфликт на этой почве был, что... Я давал телефоны тещи. (Смеется.) Но один раз ей позвонил один уголовник и украл у нее 50 рублей.

П. Алешковский

— Большие деньги по тем временам.

П. Проценко

— Конечно... Да, это огромные деньги. Но говорит: «Вот дашь 50 рублей — я передам письмо». Но она письмо не передала, а передала еду. Но, конечно, ничего...

П. Алешковский

— Вот он отлично — и водочки купил, и закусил с удовольствием!

П. Проценко

— Да, да. Вот еще как, да! (Смеется.)

П. Алешковский

— Давайте все-таки как-то под конец подведем некий итог. Вот кроме отца Анатолия был ли кто-то сопоставимый с ним по значимости в Киеве в эти времена? В общем, не так много и не так долго он прослужил, к сожалению, потому что «закатали» по понятным причинам. Но удивительно, что вот осталась память. Значит, это братство работало реально, да?

П. Алешковский

— Работало, и его ученики — уцелевшие — заняли потом серьезные позиции в общественной советской жизни. То есть, например, Анна Данииловна Артоболевская — это знаменитый педагог-музыкант, которого чтят в ЦМШ в Москве, воспитанница... Она детей Хрущева учила. То есть она была заслуженный учитель, подруга Юдиной и так далее, и так далее. То есть ее знала огромное количество людей, и она много раз пыталась как-то о своем духовном наставнике еще в советские годы что-то...

П. Алешковский

— ...что-то сказать.

П. Проценко

— Да, сказать. И в книгах о Юдиной, в каких-то текстах она это даже говорила уже в поздние советские годы, это напечатано. Кроме того, поскольку община Жураковского оставила большой след в культурной жизни — там, например, в среде врачей, в профессуре, в среде художников, — вот какие-то люди все время помнили о нем. Но по значимости, конечно, его духовный сын, отца Анатолия, Алексей Глаголев — это фигура, знаменитая чем? Во-первых, тем, что он спасал евреев от Бабьего Яра, будучи православным священником. Кроме того, он участник подпольной церкви вот тех довоенных и военных лет. Ну, и он еще в советские годы, как человек, спасший от Бабьего Яра многих людей, он, в общем-то, был на виду. Это вот такая знаменитая семья Глаголевых, но на нее я вышел, как ни странно, не только через уцелевшую общину отца Анатолия Жураковского, но и через нескольких женщин, которые верующие, глубоко верующие, которые были духовными детьми подпольного епископа Варнавы Беляева. Это такой подпольный епископ, который в 1948 году приехал в Киев из Сибири, из минуса, в котором он находился, с тем чтобы дожидаться конца советской власти. Ему был, так сказать, знак. Он был отчасти юродивый. Он был писатель, человек необычайно... то есть человек — свидетель позднего русского Средневековья, дотянувшего до Серебряного века, и вот этого нового времени гонений, где он попытался тоже обосновать свою общину, но только уже монашеского такого направления, в которой тоже дать какой-то ответ вот этому безбожию. И он оставил гигантское... Ну, я у него нашел целый сундук рукописей и документов.

П. Алешковский

— А, то есть Вы с ним общались?

П. Проценко

— Нет, он уже был умерший, но его келейница — инокиня Серафима — была близкой к отцу Алексею Глаголеву, она ухаживала за его детьми. И вот получалось так, что, придя к ней, ища рукописи вот этого подпольного епископа, я нашел часть бумаг из общины отца Анатолия Жураковского. Вот такое пересечение совершенно сумасшедшее. И вот...

П. Алешковский

— Э-э... Абсолютно нормальное для тех, кто занимается в архивах.

П. Проценко

— Да, но это поразительно!

П. Алешковский

— Известно, что когда ты встал, как собака...

П. Проценко

— ...рысь!

П. Алешковский

— ...в стойку...

П. Проценко

— Да-да!

П. Алешковский

— ...и чувствуешь, что вот здесь, вот там впереди все возможно, и это совершенно нормальный такой азарт, которым болен любой исследователь, который работает с документом именно. Ну что ж, я думаю, что на этом можно поставить точку и сказать большое спасибо Павлу Проценко за сегодняшнюю беседу. Она получилась вот ровно такой какой-то перевитой, но так и должно быть, потому что наша жизнь и наши интересы — они иногда совершенно непонятно, а иногда очень провидчески спутаны, связаны, и в этом смысле история поколений живет с нами, в общем, до нашей смерти — по крайней мере, трех поколений, которые есть глубина нашей памяти. Спасибо!

П. Проценко

— Спасибо Вам!